Текст книги "День да ночь"

Автор книги: Михаил Исхизов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

– Настоящий был командир, – признал Опарин. – С ним хорошо воевалось.

– Самостоятельный человек, – подтвердил Афонин. – Мог бы и взводом командовать.

– А уж если врубал, – похвалил командира и Лихачев, – так было за что. Для пользы дела.

– Бакурский? – спросил Кречетов.

– В окопе, когда десант придерживал. Отчаянный он был, ничего не боялся. И из пулемета стрелял, как бог.

– Не его пулемет, так не дали бы они мне поле освещать, – добавил Афонин.

– Вчера сказал, что убьют его, – напомнил Лихачев. – Значит, чувствует человек смерть свою.

– Кто знает? Когда человека убили, он не расскажет, чувствовал или нет. Всякое бывает.

Афонин вспомнил ночной разговор с Бакурским. Но решил, что знать об этом разговоре никому не надо. Сказал только:

– Переживал он очень. Оттого и мысли нехорошие. А жить он хотел. Кто же жить не хочет...

– И корреспондента убили, – продолжал докладывать Опарин.

– Башка у него работала – будь здоров! – Лихачев зауважал Бабочкина еще тогда, когда тот так легко и просто сумел вернуть Афонину нож. – Простым водителем был на самоходке, а сделали корреспондентом.

– Не бывает простых водителей, – Лихачев задел струну в душе Кречетова, и она тотчас зазвенела. – Хорошие водители бывают и плохие. Плохих гнать надо. Бабочкин хорошим был. Где стоящих корреспондентов брать, если не из водителей.

– К нам абы кого не пошлют. Начальство тоже понимает, к кому кого послать, – отметил Опарин.

– Мог уйти, – напомнил Афонин. – Стрелять из пушки не его работа. Жил бы сейчас.

– Так ведь не ушел.

– То-то и оно, что не ушел. Мог, а не ушел. С нами остался, чтобы все вместе.

– Он такой был, – подтвердил Лихачев. Не стал объяснять, каким был Бабочкин, но все поняли.

– Лейтенанта Хаустова тоже, – продолжил грустный список Кречетов. – Туго было у третьего орудия, он туда поспешил. Не добежал. Грамотный был лейтенант. Из таких хорошие командиры вырастают. Только не успел. Не повоевал еще, а убили.

Невеселый получился разговор, но и молчать Кречетов не мог. Бывают такие моменты в жизни, когда не может человек молчать и, наверно, не должен.

– Воробейчику глаза осколками выбило. Совсем ослеп... – пожаловался Кречетов. – Как он без глаз жить будет?.. Из моих шоферов только трое по-настоящему в строю остались. Привез сюда двенадцать... Золотые были водители.

– За две недели нашу батарею второй раз достает. – Опарин оперся о землю правой рукой, поднатужился, крякнул и все-таки сел, пристроился спиной к стене орудийного окопа.

– Ты-то как? – спросил Кречетов.

– Да ничего, кости целы. Повоюю еще, на мне быстро зарастает. Отдохну в санбате и вернусь.

– Обмундирование нам с тобой менять надо. У тебя шаровары никуда не годятся, мне гимнастерку испортили. Придется новые доставать. Ты после госпиталя БУ не бери. Новые требуй. Должны дать. Не на гулянке изорвал.

– Должны, – согласился Опарин.

– У тебя что? – дошел Кречетов до Афонина.

– Фриц больно здоровый попался. Кажется, ногу сломал. Ступить не могу, как шилом колет. – Горло у Афонина болело, и говорил он хрипло, с трудом.

– У молодых быстро срастается, – обнадежил Кречетов. – через месяц плясать будешь.

Он осторожно дотронулся до сбитой своей скулы. Она огнем горела. Опухоль расползлась вниз, по щеке, и вверх, к глазу.

– Шальные какие-то фрицы пошли, – поморщился старший лейтенант. – Все в лицо метят. Мишень себе нашли. Ну, да им тоже неслабо досталось.

Кречетов оставил в покое распухшую щеку, провел рукой по волосам и здесь тоже почувствовал непорядок.

– У кого расческа есть?

Откуда у них, стриженых, расчески, да и зачем им расчески. А у Дрозда и чубчик налицо, и расческа к этому чубчику. Торопливо вынул из кармана свою алюминиевую.

– Есть, товарищ старший лейтенант.

Причесался Кречетов и опять стал похож на того старшего лейтенанта, которого они знали.

– У других как? – спросил Афонин.

– Как у вас, так и у них. Мало нас осталось. Такие вот дела. Кто у вас эти махины исковеркал? – кивнул Кречетов на два застывших в какой-нибудь сотне метров от "пятачка" танках.

– Лихачев постарался, – с удовольствием сообщил Опарин. – Они на пару с Дроздом работали. Такое кино устроили...

– Твоя работа?! – не то удивился, не то обрадовался старший лейтенант.

Лихачев, в который раз глянул на свои танки. Здоровенные. И орудия у них – будь здоров. Только теперь уже не танки, а железяки поганые, в дребезги разбитые. Как он это сделал? Ничего Лихачев толком не помнил. Одно знал точно: стрелял по ним и попал. А Дрозд снаряды подавал. Опарин командовал. Так и объяснил:

– Втроем мы. Я да Дрозд стреляли. Опарин командовал. – И признался: – А как это произошло я, товарищ старший лейтенант, не помню. Нервничал очень. Я, наверно, случайно в них попал.

– Нормально, Лихачев. Для первого раза вполне нормально.

Два раза сказал Кречетов "нормально". Лихачев знал, что от скупого на похвалу старшего лейтенанта такое не часто можно услышать.

– В другой раз аккуратней буду и спокойней, – пообещал он. Потом еще раз посмотрел на танки и добавил: – Не нравятся они мне вообще-то. Грубые обводы корпуса, несоразмерно длинный ствол орудия и эти бездарно нарисованные кресты – сплошная безвкусица. Но в таком вот виде смотреть на них даже приятно.

– Правильно рассуждаешь, Лихачев, в таком виде они смотрятся приятно, – согласился Кречетов. – Так что действуй. Назначаю тебя командиром орудия.

– Так я же рядовой, – улыбнулся Лихачев. Шутка старшего лейтенанта ему понравилась.

– Лычки мы тебе повесим. Это я гарантирую.

– А нельзя ли сразу командиром взвода и хоть одну звездочку. Солидней будет.

– Взвод не потянешь, – отказал Кречетов. – Пока орудием командуй, а там видно будет.

И до Лихачева вдруг дошло, что старший лейтенант не шутит. Он и растерялся. Знал, что от старшего лейтенанта всего можно ожидать, но не такого же.

– Я не умею! – взмолился он.

Кречетов встал, расправил гимнастерку.

– Видели! Машину он водить умеет, танки крушить умеет, а командиром орудия быть не умеет! Слушай мой приказ, рядовой Лихачев! Назначаю тебя командиром орудия! Готовься к отражению танковой атаки!

– К отражению? – Лихачев растерялся по-настоящему. – Стрелять, значит?

– Еще как стрелять. Круши их на металлолом для пионеров.

– Слушаюсь! – А что он еще мог сказать? Отказаться? Так старший лейтенант его живьем схарчит, без горчицы.

– И пушку свою береги. – Кречетов посмотрел на исхлестанное пулями и осколками орудие. – В музей мы ее после Победы отдадим. Посмотрит человек и сразу поймет, что такое война. Береги свое орудие. А сдашь в музей, можешь опять за баранку садиться. В мирное время пушка нам ни к чему. Делом будем заниматься. Понял?!

– Понял. – Куда ему было деваться?

– А это что за свалка? – Кречетов пнул ногой гильзу, она покатилась, ударилась о другую, та ударилась сразу о две, и звон пошел по всему окопу. – Гильзы валяются, ящики разбросаны... Лихачев: бардак ликвидировать! Раненых и пленных переправить на КП, привести расчет в нормальный вид!

Так получил свой первый втык уже в должности командира орудия Лихачев. Он с грустью подумал, что врубать ему теперь станут гораздо чаще.

А Кречетов пошел к окопу Исаева. Постоял там, вспомнил каждого. Было отделение Исаева, и нет его. Не научил он своих воевать...

* * *

Вернулся Кречетов на КП и первым делом сел писать донесение в штаб корпуса. Доложил, что ночная атака отбита. Уничтожено одиннадцать танков и до роты пехоты. Мост наш. И еще сообщил, что потери велики: выбыли из строя три четверти личного состава и одно орудие. Отряд, прикрывающий мост, насчитывает сейчас девятнадцать человек. Имеется два орудия с неполными расчетами и восемь ящиков снарядов. Стрелковое оружие боеприпасами обеспечено.

Вот так коротко и доложил. Не мастер был расписывать. А помощи не просил. Сами должны понять. Только потребовал, чтобы как можно быстрей прислали транспорт за ранеными, ибо своим транспортом управиться не может.

Потом вызвал троих оставшихся в строю водителей автобата. Те привычно вытянулись перед старшим лейтенантом. На груди автоматы, у двоих на ремнях, туго перепоясавших кожаные куртки, светло-коричневые кобуры парабеллумов, у третьего на поясе – кинжал. Разжились в бою немецким оружием. Стояли орлами. Те же водители, с которыми не один месяц служил. Высокий, тощий, с лицом, потемневшим от степного солнца и ветров, Гришин, полноватый по военным временам, пухлолицый Туркин да всегда хмурый, будто сердится на кого-то, Ковалев. Те да не те. И чем-то неуловимым стали они похожими друг на друга. Из-за глаз, что ли, которые смотрели сейчас пристальней и серьезней. Видели дальше и знали больше. Посмотрели смерти в лицо. Такое бесследно не проходит.

– Вот вы и солдатами стали, – сказал Кречетов.

Водители молчали. Поняли: это не похвала. Просто они стали другими, и старший лейтенант это отметил.

– Тяжело раненых надо отвезти. Бери, Гришин, "студер" третьего орудия и в медсанбат. Не гони. Не картошку повезешь. Потом передашь в штаб донесение. Если спросят, как у нас, да что, не стесняйся, расскажи, какая здесь свадьба была, какая музыка играла. Сам ушки на макушке держи, смотри в оба. С водителями поговори, порасспрашивай. Они много видят, много знают. Должен сообразить, собираются нам замену послать или нет. Если собираются, то когда... И шементом обратно.

Погрузили в кузов восемь тяжелораненых, да еще двоих подсадили, раненых легко, присматривать в дороге. И отправился Гришин в путь.

Потом втроем пошли к ЗИСу. Один у них ЗИС остался. Второй ночью шальным снарядом накрыло. Кречетов сам забрался в кузов и быстро разыскал припасенные там Воробейчиком два ящика "лимонок". Солдаты отнесли их на КП.

– Вам задание особое, – сказал Кречетов Туркину и Ковалеву, когда ящики с гранатами уложили на землю. – Самое ответственное. В разведку отправитесь.

Не хотелось им ни в какую разведку. Такой бой – и уцелели. И вроде бы пора в автобат возвращаться. Но вида не показали. Не тот случай. И доверие оценили.

– Ответственное задание, – повторил Кречетов. – Надо узнать, где фриц зацепился. Берите "студер" второго орудия. Езжайте до высотки. Там машину оставите, на вершину поднимайтесь пешком. Автоматы с собой. На самый верх – ползком. Не сидеть, не стоять, только лежать. И не высовываться. Наблюдать за рощей, за дорогой. Вот вам бинокль, – Кречетов передал Ковалеву бинокль Хаустова. – Смотрите и запоминайте. Можете солдат увидеть, машину, мотоцикл, танк. Дымы от костров или кухни. Им как раз сейчас завтракать пора. Все на ус мотайте. Задача – выяснить, есть там немец или нет. Справа от рощи степь. Если там фриц появится, сразу увидите. Близко не подпускать, в бой не ввязываться. Бегом к машине и сюда.

Подробно все объяснил: первый раз ребята в разведку идут.

– Самое ответственное задание, – в третий раз подчеркнул Кречетов. Должны проникнуться.

Солдаты прониклись.

– Будет выполнено, товарищ старший лейтенант, – ответил за себя и за товарища Ковалев.

– Сделаем, – подтвердил Туркин. – А сколько там быть, если фриц не появится, когда возвращаться?

– Часы есть?

У водителей автобата да часов не будет...

– Есть, – ответили в один голос.

– Через три часа и возвращайтесь. Трех часов, думаю, хватит. Но если увидите, что они там суетятся, тогда срочно.

– Могут опять навалиться? – не поверил Турки. – Ведь мы им! – И он показал кулаком, как "мы им".

– Дело темное. Я бы на их месте как раз сейчас и ударил. Но они так и не поняли, какие у нас здесь силы. Огонь мы вели плотный, окопались хорошо. Если по плотности огня судить, могли подумать, что нас вдвое втрое больше. Одиннадцать танков уничтожили. Тоже не хвост собачий. Могли подумать, что на крупные силы нарвались. Тогда не полезут. И рощу могут оставить. Отойти. А может все и по-другому обернуться. Поэтому и посылаем разведку. Ясность нужна.

Отправил и этих. Теперь можно было себя в порядок привести. Рукав гимнастерки не то чтобы пришил, но крепко прихватил на живую нитку. Сапоги почистил и обмундирование, как смог. А бриться не стал. Какое тут бритье, если правую щеку так разнесло. Не одну же левую брить.

Так и встал возле своего КП: без фуражки, небритый, правая щека ободрана и раздулась, белки глаз красные от усталости и бессонной ночи. Но ремень затянут плотно, воротничок застегнут, и сапоги блестят.

* * *

От КП вся линия обороны хорошо видна. Почти полкилометра. Хлипкая оборона, в любом месте прорвать можно.

"По-умному, думал Кречетов, – надо отойти на левый берег и укрепиться там. Так это – по-умному. У нас по-умному не получается, мост надо держать. Придется стоять на правом. Орудия у нас для танков есть. Но снарядов маловато. И прикрытие жидкое, совсем ерундовое. Десять человек на полкилометра, да два-три в резерве. Дыра на дыре. Сжимать надо оборону, это и ежу понятно".

И пошел сжимать.

* * *

Старички в линялых от солнца и частых стирок гимнастерках сидели, будто отдыхали после смены. Только не "козла забивали", а трехлинеечки свои чистили. У одного правый глаз заплыл, вокруг него все припухло, и ожидался там здоровенный во все цвета радуги фингал. У другого под пилоткой голова забинтована. У третьего нос распух, губы разбиты и зубов, чувствовалось, уже не полный комплект. По такому бою – пустяки. Эти в строю остались. Как в письмах пишут: "Живы, здоровы, чего и вам желаем".

Старшего лейтенанта приняли, как своего. Ночью вместе отмахивались от фрица, выручали друг друга. Теперь – вроде родня. А службу соблюдали. При появлении Кречетова сделали вид, что хотят встать, но не торопились, дождались, пока тот остановит.

Кречетов и подсел к ним, как за стол, "козла" забить. Вынул из кармана помятую пачку "Беломора", угостил всех и сам закурил.

– Винтовочка-трехлинеечка, – погладил он коричневый приклад. – Всем хороша.

– Так ведь какую войну она нас выручает, – поддержал его сосед с перевязанной головой. – Ухаживай за ней, она не подведет.

– Ну-ка, – Кречетов взял винтовку, вскинул, посмотрел в канал ствола. Тот блестел, как зеркало. Ни раковин, ни царапин, только нарезы извивались. Кречетов другого и не ожидал.

Хороша в рукопашной, – он взвесил в руке тяжелую винтовку и передал ее хозяину. – Только людей у нас осталось мало. Скорострельность нужна. Вы бы себе автоматы подобрали.

– Подобрали мы, – ответил тот. – Вон лежат, – он показал на что-то, укрытое плащ-палаткой.

– А винтовки зачем?

– Казенные. За них спросят. Их бросать нельзя.

– Нельзя, – согласился Кречетов. – Спросят. Вы вот что, закончите с винтовками, перебирайтесь на левый фланг, за первое орудие. Прикройте его. Метров за двадцать от орудия оборудуйте себе окопчик и устраивайтесь.

– Могут опять полезть? – спросил тот, что с фингалом.

– Могут.

– Понятно. Кончаем с винтовками и пойдем. Автоматы прихватим. К винтовкам все равно патронов, считай, не осталось. По две обоймы.

– Как это вы пилотки в рукопашной не потеряли? Научите, – попросил Кречетов. – Я вот без фуражки остался.

– Вам без фуражки походить можно, – отозвался тот, что с перевязанной головой. – И другую быстро выдадут. А нам терять нельзя. Без пилотки солдат не по форме одет. Мы их перед боем в карманы попрятали. Вот они и на месте, – он дотронулся рукой до пилотки.

– Понял, только мне этот способ не подходит. Фуражку в карман не сунешь. Вы по дороге на КП загляните, у меня там карманная артиллерия припасена. Захватите по парочке гранат, могут пригодиться.

– Гранатами мы запаслись. Десятка полтора немецких собрали. Удобно их бросать, ручки длинные. Как в городки играешь. Привычное дело, – солдат усмехнулся. – Ударил – фигуры нет.

– Запасливые вы, – похвалил Кречетов. – Ладно, перебирайтесь. – И пошел к танкистам.

* * *

У танкистов тоже было невесело. Двое сидели, курили, третий возился с фрицевским ручным пулеметом. Еще два пулемета стояли рядом: наш "дегтярь" и немецкий МГ-34. Шлемы свои парни сняли – и уже не бывалые танкисты, а молоденькие стриженые ребята. Худые, скулы торчат, шеи тонкие. "Пацаны, – подумал Кречетов. – Совсем пацаны еще. Им бы в футбол гонять во дворе, а они уже в танках горели".

– Сколько вам лет? – спросил он.

– Восемнадцать, – с вызовом ответил сержант, что возился с пулеметом. Был он до того, как потерял свою машину, командиром танка. – Аркадий Гайдар в наши годы кавалерийским полком командовал.

– Это я понимаю, восемнадцать лет – возраст солидный, – согласился Кречетов.

– Факт! А то некоторые, – танкист махнул рукой в адрес неизвестно где находящихся некоторых, – считают, что в восемнадцать организм еще не окреп. А я, между прочим, двойное сальто делаю. Без тренировки двойное сейчас не вытяну, но одно могу. Хотите, сейчас крутану.

– Пожалуй, не стоит, – усомнился Кречетов в необходимости крутануть сальто именно сейчас.

– Я разве виноват, что танк подбили! У них там такая оборона была, на КВ не пройдешь. А мы на трдцатьчетверках. Всего три машины. Чего там три машины? Они нам и врезали. – Видно было, что надо парню выговориться, душу облегчить, и Кречетов не перебивал, слушал. – Ладно, в резерв отправили. А когда пришли новые машины, кому их отдали? Старичкам, которым за тридцать. У меня, значит, организм не окреп! Я сейчас на руках пройду! – И не спрашивая разрешения, сделал стойку и пошел, пошел. Потом так же легко встал на ноги.

– Я бы так не сумел, – признался Кречетов.

– А вы, извините, товарищ старший лейтенант, уже в возрасте.

– Это ты перегнул, – ухмыльнулся старший лейтенант. – Не в возрасте дело. Видел старичков из полевой ремонтной мастерской, каждому за сорок. А ты бы посмотрел, как они ночью в рукопашной работали. Дай бог каждому молодому.

– Я же ничего, я не против, – попытался сгладить углы танкист. – Я про то, чтобы и нам ходу давали.

– Понял, я вам развернуться не даю и негде вам проявить свою удаль.

– Да нет, про вас, товарищ старший лейтенант, мы ничего плохого сказать не можем, доверяете.

– Тогда давайте откровенно... Положение у нас похуже губернаторского. Третье орудие разбито. Личный состав?.. Сами видите, не больше трети осталось. Фрицы могут навалиться в любой момент. А отойти не можем. Не имеем права. Надо этот мост удержать, пока резерв подойдет. Обстановка понятна?

– Понятна, – ответил сержант. Остальные промолчали. Но, ясно, и они обстановку оценили.

– Раз понятна, то действуйте. Полное вам доверие. Как Аркадию Гайдару. Полка у меня для вас нет, но правый фланг ваш. Прикрываете второе орудие и всю линию обороны. Вот и думайте, как станете воевать. А это что, выставку трофейного оружия устраиваете? – кивнул Кречетов на пулеметы.

– Мы тут прикинули и решили, что пулеметы нам подойдут больше, чем автоматы. Они хоть и немецкие, но пулеметы все-таки... – объяснил сержант, с опаской поглядев на Кречетова: одобрит ли тот, что они решили трофейное оружие использовать.

– А патроны?

– Навалом, – сержант, понял, что против трофейного оружия у старшего лейтенанта возражений нет и широко улыбнулся.

– Хорошо. Пусть кто-нибудь сходит на КП, гранатами запасется. Штуки по три на брата. Больше не берите: другим не хватит. И держитесь.

– За нас не беспокойтесь, товарищ старший лейтенант, – сержант ласково погладил ствол пулемета. – Встретим как надо.

– Ну-ну, посмотрим. Фрицев пропустишь – с разговорами о доверии и близко не подходи. Будет тебе двойное сальто.

* * *

У второго орудия все было подобрано: пятачок чистый, прицел зачехлен, ствол опущен. Сержант стоял у орудия, смотрел на своих подчиненных, которые забрались на немецкий танк и заглядывали в люк.

– За барахлишком пошли? – прищурился Кречетов. – Ты это, Колесов, брось. Не солдатское это дело.

Сержант неробко встретил кречетовский прищур. У самого глаза были колючие, не мягче, чем у старшего лейтенанта.

– Какое там барахло... Посмотреть им захотелось. Ребята еще ни разу немецкий танк в руках не держали. Пусть пощупают.

Посмотреть немецкий танк да пощупать его – это совсем другое, это даже полезно. И Кречетов остыл.

– А ты держал?

– Приходилось. Ничего интересного. Теснота там, не повернешься. И тухлятиной пахнет.

– Давно воюешь?

– С сорок первого, чуть ли не с самого начала.

– Сам откуда?

– Из-под Смоленска. Городок там маленький есть – Починок. Гарнизон наш стоял, отец служил.

– Из военных, значит. Отец кем служил?

– Полком командовал. – Сержант сунул было руку в карман за кисетом, но передумал, не стал нарушать субординацию.

Кречетов заметил, вынул "Беломор", угостил сержанта, сам взял последнюю папиросу, смял пачку, но выбрасывать не стал, положил в карман.

– Был я на Смоленщине, – вспомнил он. – Оборону держали, да не удержали. Болота у вас там, чуть копнешь – вода.

– Это у нас есть, – согласился сержант. – А так места хорошие.

– Втроем управитесь? – вернулся Кречетов к главному. – Добавить бы тебе надо людей, да негде взять.

– Управимся. Приходилось и втроем. Так что ничего. Снарядов мало, три ящика.

– Возьми ящик у первого орудия. У них пять. Поровну будет. Но стрелять аккуратно. И не мазать. По три снаряда на танк. Если дельные артиллеристы, вполне достаточно. Да больше у нас и нет.

– Так ведь не ночь. Ночью палили побыстрей и побольше. Сейчас светло, с чего нам мазать.

– Вот и хорошо. И, смотри, без перерасхода. За каждый снаряд спрошу.

* * *

Лихачев и Дрозд тоже успели прибраться. Гильзы сложили в пустые ящики и отнесли в сторону. Ящики со снарядами поднесли поближе к орудию. Сейчас сидели, разговаривали вполголоса. При появлении старшего лейтенанта встали.

– Теперь на боевой участок похоже, – оценил их труд Кречетов. – Он еще раз внимательно прошелся взглядом по "пятачку". – Осталось прицел укрыть...

– Сейчас, товарищ старший лейтенант, – спохватился Лихачев и стал торопливо натягивать чехол на прицел. – Забыл. Это у меня такая интеллигентная болезнь – рассеянность. Не знаю, что и делать...

Говорил и прикидывал, что вот сейчас ему и врубят за разгильдяйство. И еще про интеллигентную болезнь ляпнул. За нее тоже врубят. Еще по учебке знал, что не терпит старший лейтенант непорядка и разгильдяйства.

Зачехлил и встал перед Кречетовым, готовый принять заслуженную кару. Стоял и внимательно разглядывал свои, знавшие лучшие времена, кирзовые сапоги. Ничего еще были сапоги, носить можно.

Кречетов тоже посмотрел на сапоги Лихачева, но ничего интересного не увидел. Обычные кирзачи на исходе носки. Врезал бы он сейчас Лихачеву за прицел. Но не мог при подчиненном. Нельзя подрывать авторитет командира орудия. Тем более что подчиненный в прошлом из штабных писарей, а Лихачев вышел в командиры из боевых водителей.

– Вот и хорошо, – только и сказал он. – Теперь полный порядок. Как настроение?

Лихачев даже не поверил в такое. Он поднял глаза на старшего лейтенанта, они сияли, как голубое небо в майский полдень. И в эту секунду он дал себе клятву, что до конца своей службы в рабоче-крестьянской он сначала будет зачехлять прицел, а уж потом заниматься всем остальным.

"Как настроение?" – спросил старший лейтенант. А каким оно после всего этого могло быть?!

– Хорошее настроение, товарищ старший лейтенант! – бодро доложил он. До чего легко стало на душе у Лихачева. И его опять понесло: – Только вот Дрозд беспокоится и от этого теряет равновесие духа.

– О чем беспокоишься? – спросил Кречетов солдата.

Дрозд ни о чем не беспокоился и представления не имел, о чем он должен беспокоиться. Поэтому за него ответил Лихачев:

– Боится, что его опять заберут в штаб писарем. А у него появилась склонность к артиллерии, понравилось уничтожать вражеские танки. И потом, он уже привык к нашему коллективу, поэтому возвращаться не хочет. В штабе коллектив совершенно другой – одни штабные работники. Но почерк у него редкий, поэтому могут забрать. Вполне. А коллектив без него скучать станет, и это будет подрывать моральный дух.

Если бы не старший лейтенант, сказал бы сейчас Дрозд Лихачеву все, что он думает о тех, кто лезет не в свое дело. И куда им следует деть свой язык, тоже сказал бы. Но при Кречетове не посмел. И это сошло за скромность. Тоже неплохо получилось.

Старший лейтенант Лихачеву поверил, потому что это было для него естественно: человек не хочет в штабе околачиваться, хочет делом заниматься.

– Не дрефь, не выдадим, – поддержал он Дрозда. – Сам в штаб пойду, попрошу, чтобы не портили тебе биографию. Воюй спокойно.

И вот за это, за то, что его не отпустят в штаб, где можно вполне спокойно жить, Дрозд должен был еще поблагодарить старшего лейтенанта. А что он мог сделать. Пришлось.

Коллектив у вас маловат, не управиться вам вдвоем с орудием, – прикинул Кречетов.

– Это с какой скоростью стрелять... – стал объяснять Лихачев, который теперь один готов был работать за весь расчет.

– Скорость нужна такая, чтобы танки не прошли. Тут на авось не пойдет. Ладно, пришлю я вам еще одного человека. Воюйте втроем.

И пошел дальше. Надо было побывать в окопе, где находились солдаты из охраны штаба. Потом и к старичкам заглянуть, посмотреть, как они устраиваются...

* * *

И снова стоял старший лейтенант Кречетов возле КП, глядел на свое немногочисленное войско. Устали люди. Накормить бы их и дать отдохнуть, отоспаться. И остальных раненых отправить надо. Только не мог Кречетов ни накормить людей, ни дать им отдохнуть, ни раненых отправить. И не ощущал он сейчас ничего, кроме тоски. Ни радости, ни гордости за то, что сумели они малыми силами остановить танки и удержать этот барахольный мост, через речушку, а только тоску и смертельную усталость.

Сжал он линию обороны, больше чем вдвое сжал. Но все равно слишком жидким было прикрытие у орудий, слишком мало людей находилось в окопах. Еще бы хоть по два-три человека в каждый, тогда, конечно, был бы другой коленкор. Но людей никто не пришлет. И пошел Кречетов к раненым.

Раненые разместились тут же, невдалеке от КП. Лежали, сидели, перетянутые белоснежными бинтами. Не успели у них бинты потемнеть от пыли и грязи, покрыться вонючими корками гноя. И только темно-коричневые пятна запекшейся крови выделялись на белом. Самых тяжелых Кречетов отправил. Среди тех, кто остался были и такие, которых зацепило легко. Но все равно раненые, так что пока отвоевались.

Кречетов долго стоял, смотрел на них.

– Нормально воевали, ничего не могу сказать, – наконец заговорил он. – Напоили фрица по первое число. Такое, что вы сегодня сделали, не каждому по силе. Но мало нас осталось. По три человека в окопе. А они опять могут сунуться. Если не удержим – хана, всем плохо будет. Надо удержать фрица. Приказать не могу... Просить тоже не могу... Но кто из раненых сумеет и пожелает, может пойти в окопы.

Пока солдат цел, он одно знает: воюй. И старайся уцелеть. В меру сил и возможностей старались. Зарывались в землю, не лезли под дурную пулю. Мало ли солдатских премудростей. Но каждый понимал, что может погибнуть. Не в этом бою, так в следующем. А конца войны не видно. И хотя мало было надежды на то, что уцелеешь, каждый в глубине души надеялся, что его-то, как раз и не зацепит. Останется жив и домой вернется.

У раненых другое. Ранили, значит жить остался. И должен теперь ехать в тыл, где ни бомбежки, ни обстрела, где даже светомаскировки нет. И хочется, чтобы побыстрей увезли отсюда, пока не добили.

Вечность прошла, но никто не ответил. А ведь Кречетов верил в этих людей и видел среди них легко раненых, которые вполне могли вернуться в окопы. Тишину прервал Афонин:

– Так я, товарищ старший лейтенант, и не раненый. Так, немного нога перебита. Бегать не смогу, но с "дегтярем" управлюсь, – он положил руку на пулемет Бакурского, который держал при себе.

– Конечно управишься, – подтвердил Кречетов. – Бери диски, сколько нужно, столько и бери. Ребята помогут. Вот мы и прикроем твое орудие. Как раз твое и прикроем.

– Тогда я пошел.

Афонин поднялся и, опираясь на пулемет, как на костыль, захромал к своему орудию. Его тяжелые шаги хорошо были слышны во вновь наступившей тишине. В долгой и мучительной для Кречетова тишине, когда каждая секунда длится бесконечно.

– А поесть нам что-нибудь дадут? – неожиданно подал голос Опарин.

Кречетова от этого вопроса передернуло. Он считал Опарина настоящим пушкарем. А тому, оказывается, кроме жратвы, ничего не нужно. И разговор испортил. Хотел старший лейтенант сказать Опарину пару ласковых, но удержался. Как ни крути, а два ранения у парня. На него Кречетов и не рассчитывал.

– Нет, Опарин, нечего у нас поесть. Подойдут наши, тогда и поедим. Пока потерпеть придется.

– Если есть нечего, так какого хрена я здесь сижу, – возмутился Опарин. – Тоже мне кино нашли... Думал – раненым поесть дадут. А если так, то мне на этой плеши сидеть нечего. Я им не мишень. Я к своему орудию подамся. Лихачев там по мне скучает. Факт. И Дрозда я недовоспитал. Из него вполне пушкарь получиться может. А что касается автомата, то он при мне. Афоня! – окликнул он товарища. – Скажи ребятам: пусть за мной придут. Одному тяжело добираться.

И лед тронулся...

– Пойду и я, – поднялся один из усатых механиков, раненый в руку.

За ним два танкиста встали, да шофер из команды Кречетова, да двое из охраны штаба, и еще кто-то, кого и узнать было нельзя: все лицо забинтовано, и из бинтов правый глаз смотрел. Молча взял автомат, пару запасных магазинов и пошел.

* * *

Пахло сухой осенней степью, горелой резиной, паленой краской, и каленым железом.

Афонин расстелил плащ-палатку, разобрал "дегтярь": внимательно осматривал каждую деталь, протирал до блеска и аккуратно смазывал. Рядом пристроился Дрозд: заряжал магазины к автоматам. Орудие – орудием, а автоматы должны быть под рукой. И с полным диском. Опарин прислонился спиной к стене окопа, забинтованные ноги, в уродливых опорках, вытянул и умудрялся сидеть на одной половине "казенника". Но не просто сидел-отдыхал, а тоже занимался делом: обучал Лихачева.

До сегодняшнего дня шофера к орудию не допускали. У водителя свои заботы, своя техника. Ею и должен заниматься. И вдруг, все изменилось, будто золотая рыбка хвостом махнула и обрызгала парня волшебной водичкой. Превратился Лихачев в командира орудия, а придачу, еще и в наводчика. Одним махом. И на Дрозда брызги попали. Уже не полковой писарь, и не просто артиллерист, а един в трех лицах: ящичный, замковый и заряжающий.

В сказке все просто: махнула Золотая рыбка хвостом, тут тебе сразу и назначение на должность и талант, чтобы эту должность выполнять. В одном пакете. У старших лейтенантов полномочия не те. Назначить они еще могут ( в пределах своего весьма невысокого звания), а в смысле таланта, или даже, просто, умения... – тут уж скребись сам.

Лихачев два танка "наскреб" еще до вступления в должность. Неплохое, вроде, начало. Именно "вроде". Потому что подбил он их не от умения, а от везения. И от неграмотности своей артиллерийской. Танк прямо на орудие вышел, тут только успей в щель нырнуть. А Лихачев этого не сообразил и не успел вовремя испугаться. Вот и врезал во фрицевскую бронированную громадину бронебойным, потом и во вторую.