Текст книги "День да ночь"

Автор книги: Михаил Исхизов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

Хаустову хотелось провести этот бой самому. Когда еще такой случай представится? Не ради славы, конечно. Но должен же он показать, чего стоит, чему его научили. И что батареей командовать он может. Немецких танков он не боялся. Всего два месяца тому назад, на учениях, Хаустов командовал огневым взводом, отражал танковую атаку. Все шесть макетов уничтожил еще на дальних рубежах и заслужил благодарность от генерала, командира училища. Особой разницы в стрельбе на полигоне и здесь он не видел. Просто надо уметь организовать плотный прицельный огонь. И взаимодействие орудий. Это он умел. Закончил училище на одни пятерки, значит умел и получше других. И готовился сейчас к предстоящему бою обстоятельно. Участок обороны осмотрел, с личным составом ознакомился, все проверил, все указания отдал. И тут, здрасьте, прислают старшего лейтенанта, который имеет право вмешиваться в дела Хаустова и отдавать ему приказы.

Если совсем откровенно, то с прибытием Кречетова, вместе с раздражением, почувствовал он, в чем сам себе не хотел признаться, и облегчение. Теперь вся ответственность с его плеч перекладывалась на плечи старшего лейтенанта. Не то чтобы Хаустов боялся ответственности. Но это был его первый бой, и хорошо, что рядом находится опытный, повоевавший уже офицер. А что касается самого главного, отражения танковой атаки, то командовать огнем будет все-таки он, командир батареи, а не пехотный старший лейтенант.

За орудие Ракитина Хаустов был спокоен. Зарылись, как следует, подготовились основательно, сделали все как положено. И расчет ему понравился. Сейчас лейтенант челноком мотался между двумя другими орудиями: проверял, подсказывал, приглядывался к бойцам и младшим командирам, прикидывал, какими они окажутся в бою, насколько можно на них надеяться.

Солдаты копали споро, привычно, основные земляные работы подходили к концу, и Хаустов отправился к КП, где расположился старший лейтенант.

– Садись, отдохни, – встретил его Кречетов. – Народ у тебя опытный, дело свое знает. Ты не суетись.

Хаустов присел и только сейчас почувствовал, как он устал. Набегался досыта. И ноги болели и спина ныла. А сверху давили затянувшие небо облака...

– Надоели мне эти тучи, – пожаловался он. – Третий день солнца не видно.

– Тебя что, давно не бомбили?

Кречетов сказал и вспомнил, что лейтенант только что из училища. Его, видно, вообще не бомбили ни разу. И даже немного удивился, что есть еще люди, ни разу не попадавшие под бомбежку.

– Ты из каких краев? – спросил он.

– Из Свердловска.

– Урал. К вам фрицы не долетают. У вас там, наверно, и светомаскировки нет. Ночью в городе светло.

– Светло, – подтвердил Хаустов.

– Интересно. У вас там, на Урале, как будто и войны нет.

– Да вы что, товарищ старший лейтенант, – заступился за Урал Хаустов. – Там люди сутками работают. Я на Уралмаше жил. Если бывали, рядом с гостиницей "Мадрид". Госпиталь там сейчас. Так из окна видел: каждую ночь колонна танков и самоходок на вокзал уходила. На фронт отправляли.

– Ты не обижайся. Я о том, что светомаскировки нет и ночью в городе светло. Непривычно. А в горах, наверное, красиво?

– Красиво, – подтвердил Хаустов.

– Не бывал я ни разу в горах, – с сожалением сообщил Кречетов. – В степи бродил, в лесах блукал, в болотах вязнул, даже в море плавал. В Черном. А в горах не пришлось побывать. Я, лейтенант, горы только на пачке папирос видел. "Казбек". Джигит в бурке и папахе на лошади скачет, а за ним горы.

– В горах хорошо, – Хаустов совсем недавно был там, и года не прошло. – Внизу лесок, деревья, кустарники, травка. Мы любили выезжать в горы. А поднимешься выше – камень. Сплошной камень. Есть места, где и не пройдешь. Только альпинисты поднимаются. Но те с веревками, с какими-то крючьями. Они, как раз, выбирают места, где трудней идти. Есть совершенно отвесные скалы. Девяносто градусов, а они поднимаются. Весной, когда снег тает, с этих скал вода течет. Водопады, что твоя Ниагара. Я одно место знаю, так там, на отвесной скале, на карнизе, дерево выросло. Земли в трещину набило, ветром семечко занесло, или птица его на лапках притащила. Оно постепенно и выросло. Смотришь снизу – как будто дерево прямо из камня растет. Как оно там держится, никто не знает. Туда даже альпинисты забраться не могут. Метров тридцать отвесной скалы.

– Кончим войну, непременно в горах побываю. С детства мечтаю, забраться на высокую гору и смотреть, как подо мною облака проплывают. Тебе приходилось видеть?

– Нет, чтобы облака внизу, не приходилось, – признался Хаустов.

– Чего же ты? Красота ведь, должно быть, какая.

– У нас горы невысокие. До облаков не достают. Но все равно красиво. Приезжайте, сами увидите. Я вам удивительные места покажу.

– Нет, мне повыше хочется. Чтобы тучи внизу, а на вершине снег. На Кавказ махну. А может быть, на Памир. Вот там горы. Крыша мира.

– Вы сами откуда, товарищ старший лейтенант?

– Господин Великий Новгород!

– У вас там тоже, наверно, красиво. Старинный город.

– Старинный – не то слово. По нашим улицам еще Александр Невский ходил. Есть старые дома деревянные, им лет по двести, а возможно и больше. На окнах резные наличники – залюбуешься. Не город, а музей. Экскурсии – табунами. А за городом леса. Не умеешь ориентироваться – неделю плутать будешь. А выберешься – то не туда, куда надо. Ягодники шикарные. Чернику и бруснику граблями гребут. И грибы...

Подбежал солдат. Судя по кожаной курточке, из кречетовских водителей.

– Товарищ старший лейтенант, окоп вырыт. Смотреть будете?

– Хорошо, – кивнул Кречетов. – Займитесь оружием. Смазку снять, протереть насухо. Диски к автоматам проверить, чтобы все заряжены были. Скоро приду.

– Есть! – и солдат убежал.

– Жалко, что людей мало, – сказал Хаустов. – Могли бы по всей линии обороны траншеи вырыть.

– Зачем? – спросил Кречетов.

– Для обороны. По уставу положено.

– Да-а-а... – протянул Кречетов. – По уставу положено... Ты как думаешь, лейтенант, кто уставы составляет?

– Специалисты в области тактики и стратегии, – по этому вопросу лейтенант Хаустов имел достаточно четкое представление.

– Точно, специалисты, – согласился Кречетов. – А в каком они, скажем, звании?

– Генералы, наверно.

– И это верно. А когда эти генералы последний раз в окопах сидели, как ты думаешь?

Тут и думать было нечего. Если генералы и сидели в окопах, то это было очень давно: когда они были еще лейтенантами, или вовсе рядовыми. Так Хаустов и ответил.

– И это правильно понимаешь. Дивизиями эти генералы, скажем, хорошо командуют. А откуда они знают, в каком окопе солдату удобней?

– Изучают.

– Нет, лейтенант, это мы с тобой изучаем, Опарин изучает, Воробейчик. А генералы, когда пишут уставы, они ни меня, ни тебя, ни Воробейчика не спрашивают. Ты представь себе, сидит ночью солдат в окопе. А ближайший товарищ метрах в десяти. Не видно его и не слышно. Страшно им?

– Наверное, страшно.

– Еще как страшно. А не страшно, так дурак. И пользы от него мало. Но если рядом товарищ, то солдат этот совсем другим становится. И не побежит, если туго придется, совесть не позволит. У него другой страх появляется: как бы перед товарищами не оплошать, как бы не оказаться хуже других, как бы о нем товарищи плохого не подумали. Хороший страх. И еще он знает: если что – товарищ поддержит. Поэтому ночью солдат по окопу растягивать нельзя. Их в боевые группы собирать надо. Мы так и сделаем. А открытое пространство между траншеями огнем перекроем. Это ночью. Днем другое дело. Но и то, лучше, если не по одному сидеть будут, а парами. И ни в одном уставе этого нет.

В училище по уставам гоняли сурово. И дотошливо, экзаменовали с придирками. Это чтобы курсант, когда станет командиром, знал, как надо действовать, по всем правилам военной науки. Хаустов хорошо знал "Боевой устав пехоты". Про то, как размещаться солдатам в окопе, там ни слова не было.

– Это так, – согласился Хаустов. – Но как же такое может быть – мы понимаем, а генералы не понимают? Они боевой опыт имеют, академии заканчивали, умные все...

– Ну, не все, наверно. Тоже всякие бывают. Но главное не в этом. Их учат, как дивизиями командовать, армиями. Тактика, стратегия... Они это умеют. Кто лучше, кто уже. Но умеют. А как солдату в окопе сидеть – это наша с тобой забота. Это мы должны соображать. Хорошо воевать, лейтенант, – это не просто приказы выполнять. Это, прежде всего и самое главное – думать. И к солдатам прислушиваться. Под пули им идти, а умирать никому не хочется. Поэтому они, как раз, все время думают.

Хаустов и вспомнил разговор с Ракитиным.

– Мы утром с сержантом Ракитиным выходили к дороге, по которой танки пойдут, у него интересная мысль появилась, – сообщил он. – Это командир первого орудия.

– Знаю. Длинный и серьезный. Голова перевязана.

– Он говорит, что хорошо бы там минное поле немцам расстелить.

– Это сообразить не трудно. Да что толку. Мин у нас нет.

– Он другое предлагает. Фугас заложить и взорвать его под первым танком, – и Хаустов рассказал об идее Ракитина.

– Они подумают, что на минное поле напоролись, – подхватил Кречетов. – Разведка видела, что мы здесь окапываемся, и доложит все, как положено. Раз мы готовимся встретить танки, то минное поле соорудить – самое для нас разумное. Рванет фугас – и поверят. Нормально. Молодец Ракитин. А что, лейтенант, устроим им детский крик на лужайке!

– Гранат у нас нет, – пожаловался Хаустов. – Мы во всех расчетах проверили, нет гранат.

– У вас, артиллеристов, вечно ничего нет, – как выговор с занесением в личное дело всем артиллеристам заявил Кречетов. – На машинах ведь, вот и вози с собой все, что пригодиться может. А у них гранат нет... Воробейчик!

Возник Воробейчик.

– Воробейчик, нужны четыре противотанковые гранаты, две "лимонки" и два куска телефонного провода, метров по шестьдесят. Крепкого, чтобы не порвался.

– Будет сделано, – не удивился необычному приказу Воробейчик.

– И волоки все это сюда.

– Слушаюсь, – и Воробейчик исчез.

– У вас все это есть? – спросил Хаустов.

– Откуда мне знать, что у нас есть, чего у нас нет. Раз нужно для хорошего дела, значит, должны достать.

– Кто он у вас, Воробейчик? Кем числится?

– Кем числится? Знаешь, лейтенант, я ведь не помню, кем он числится. Он у меня за личного водителя, за старшину, за командира разведки и первого заместителя. Кроме того, чуткий отзывчивый товарищ и пользуется авторитетом в коллективе. А главное – доверяю я ему на все сто процентов.

Воробейчик вернулся быстро. Он молча положил к ногам старшего лейтенанта два мотка телефонного провода. Сопровождавшие его солдаты сложили на землю гранаты.

– Вот так, – старший лейтенант взял противотанковую гранату. Тяжелая граната тянула руку к земле. – В автобате все есть. Даже то, чего нет. Годится?

– Годится, – согласился Хаустов.

Кречетов положил рядом две противотанковые гранаты, разместил между ними "лимонку".

– Смотри Воробейчик. Надо заложить на дороге такой вот маленький фугасик и взорвать его прямо под танком. Как думаешь, найдутся у нас для такого дела охотники?

– Найдутся, – не стал задумываться Воробейчик. – Да хоть бы я.

– Правильно, найдутся. Ладно, кто пойдет, мы с лейтенантом, не торопясь, обмозгуем. Пока свободны, отдыхайте.

– Два артиллериста с ракетницей и пулеметом, в щели, невдалеке от дороги будут сидеть. Можно им поручить, – предложил Хаустов, когда Воробейчик и солдаты ушли.

– Просто так и поручить? – все у Хаустова было просто, и Кречетову это не нравилось.

– Чего тут хитрого. Дернул за провод и все дела.

– Нет, лейтенант, – непростые тут дела. Каждого не пошлешь. Тут нужны думающие и умелые. Чтобы действовали без мандража. Надо выждать, когда танк к фугасу подойдет, и в эту самую секунду взорвать. Если взорвутся гранаты не под танком, ничего наша хитрость не даст. Только людей погубим. Это тебе не из пушки стрелять.

За пушку Хаустов обиделся.

– Из пушки стрелять, когда на тебя танки идут, тоже дело не простое. Тоже нервы надо иметь.

– Насчет пушки я не прав, – согласился Кречетов. – Но ребят надо подобрать железных и дельных.

Офицеры стали прикидывать, кого можно послать. Кречетов знал водителей автобата и совершенно не знал остальных своих подчиненных. Хаустов толком не знал никого: ни солдат, ни сержантов.

– Воробейчик, – выбрал, наконец, Кречетов. – Остальные ребята неплохие, но для этого дела не подойдут. Водители они, а не солдаты. Воробейчик – другое дело. До ранения в полковой разведке служил. Этот сумеет.

– А я думаю, Опарин, – предложил Хаустов. Он и Опарина толком не знал. Но видный был солдат, выделялся.

– Опарин, Опарин, – повторил Кречетов. – Без обиды, лейтенант, но людей на батарее ты пока не знаешь. Зови-ка лучше своего Ракитина, с ним и поговорим.

* * *

Снимать заводскую смазку со снарядов – дело хоть и нетрудное, но канительное и, вообще, противное. Артиллеристы эту работу не любят. Но надо, никуда не денешься. Солдаты обтирали снаряды ветошью, потом укладывали их обратно в ящики. Больше половины сделали, когда прибежал связной.

– Сержанта Ракитина к старшему лейтенанту!

Ракитин оглядел ящики.

– Немного осталось. Афонин, Бакурский, идите к машине. Бардак в кузове. Выбросьте все ненужное. И не мелочитесь. Остальным – протирать.

И ушел. Тут же отправились наводить порядок на машине Афонин с Бакурским.

Без командира Дрозд почувствовал себя свободней. Ракитина он побаивался.

– Ну и занудную работенку придумал нам сержант, – недовольно проворчал писарь. – И не нужную. А может быть, даже, вредную. Если снаряд хорошо смазан, он и по стволу должен легче пойти. Смазка, она для того и дается.

– Лезешь ты, птица Дрозд, куда не надо, – все у Опарина болело и Дрозд со своей дурью надоел. Не соображает, так молчал бы.

– Нет, почему же, – не согласился Лихачев. – С научной точки зрения в рассуждениях этой птички, кажется, что-то есть. Попытайся, Дрозд, развить свою конструктивную мысль. Сумеешь?

– Могу, – охотно согласился Дрозд. – Во всех механизмах движущиеся части маслом смазывают. Чтобы меньше трения было, и чтобы все лучше скользило. А снаряд в стволе тоже должен скользить. Так?

– Так, – подтвердил Лихачев.

– Значит, если снаряд хорошо смазан, он лучше будет двигаться по стволу. Разгонится в стволе и быстрей полетит, – развивал свою мысль Дрозд. – И ударная сила у него будет больше. Вот так.

– Чем ты мне нравишься, Дрозд, – обрадовался Лихачев, – так это тем, что есть у тебя свои мысли, убеждения, можно сказать.

– Это есть, – охотно согласился Дрозд. Он и сам так думал. Мысли у него были. И убеждения тоже. Он вообще не понимал тех, кто с ним не соглашался.

– Ты бы это сержанту объяснил, – посоветовал Лихачев. – Если Ракитину дельно и обстоятельно объяснить, он поймет. Возможно не сразу, но ты постарайся убедить человека.

Опарин хотел сказать Дрозду, что тот лопух, ни хрена ни в снарядах, ни в смазке не соображает, и нечего ему лезть не в свое дело. Любой салага знает, что если смазку не снять, то после стрельбы в канале ствола такой нагар останется, что пока чистить будешь, всех святых проклянешь. Но не сказал. Подумал, что, может быть, Дрозд и вправду полезет растолковывать свои дурацкие мысли Ракитину. Это было бы интересно.

Но Дрозду предложение водителя не понравилось. Одно дело – объяснять – Лихачеву, даже Опарину, и совсем другое – сержанту. С Ракитиным ему общаться не хотелось.

– Могу, конечно, – сообщил он. – Но с командиром спорить не стану. С командиром спорить не положено.

– Зря, – пожалел Лихачев. – Здорово выручил бы нас. Да и свою собственную жизнь облегчил. Мы перед каждым боем с этими боеприпасами мучаемся, – он досуха обтер головку снаряда, подышал на нее и протер чистой ветошью. Металл заблестел. – Зачем снаряд до такого вида доводить? Кому он нужен, блеск?! А оказывается, это даже вредно. Ты все очень толково объясняешь. Может быть, все-таки возьмешься для общей пользы? Подумай.

– Нет, – отказался Дрозд. – Не уговаривай. Не положено, и все. Он тоже вынул из ящика снаряд и стал его драить.

– Нет, так нет, – вынужден был отступить Лихачев. Скучно ему было. Но с Дроздом не получилось. Опарин отпадал. С Опариным сейчас связываться не стоило. Оставался Бабочкин, который тоже протирал снаряды. Был у Лихачева к нему хороший вопрос. Но начал солдат издалека.

– Вы как, товарищ корреспондент, все наши боевые будни описывать станете, – спросил он, – или какой-нибудь отдельный эпизод?

– Мне про один бой рассказать надо. Тот, что вы у дороги вели, – объяснил Бабочкин. Такое задание от главного редактора.

– Понятно... – Теперь Лихачев мог приступить к главному. – Но интересно нам, простите за любопытство, почему вы в младших сержантах ходите? Мы, правда, настоящего корреспондента видим в первый раз. В наших местах все больше дрозды попадаются, а корреспондент – птица редкая. Но считаем, что корреспонденты офицерские погоны должны носить. А вы, извините, ничего плохого не хочу об этом сказать, – младший сержант.

Остальные с любопытством смотрели на Бабочкина, ждали, что он ответит. Действительно, корреспондент из газеты, но почему-то младший сержант. Так вроде и не бывает.

– Сержант – звание неплохое, – не согласился Бабочкин. – Ваш Ракитин тоже сержант.

– Я не говорю, что плохое звание, – не отступал Лихачев. – Для того, чтобы воевать – вполне подходящее. Но чтобы писать – звездочки нужны. Здесь надо иметь обширный образ мысли. Я так думаю. И создается определенное противоречие. С одной стороны, человек – корреспондент, но с другой – младший сержант.

– Так уж получилось, – попытался уйти от ответа Бабочкин. Не хотелось ему о себе рассказывать. Ему других послушать хотелось.

– Вот и расскажи, как получилось, – поддержал Лихачева Опарин.

– Не интересно это никому.

– Почему же, народу интересно, – заверил Бабочкина Опарин. – Народ просит.

– Конечно, – подтвердил от имени народа Лихачев.

– Ладно, уговорили. – Бабочкин почувствовал, что все равно придется рассказывать, и решил извлечь из этого пользу. – Только у меня тоже есть вопрос. К тебе, Опарин. Почему ты столько воюешь, а до сих пор рядовой? И опыт у тебя, и авторитет, и голос. Тебе бы давно сержантом быть надо.

– Я уже был, – усмехнулся Опарин.

– Вначале был сержантом, потом стал рядовым?

– Да нет, сначала, когда родился, я даже и рядовым еще и не был. Это уже потом, когда в армию призвали, стал рядовым необученным. Повоевал немного и дорос до рядового обученного. Когда много повоевал: три лычки на погоны и командир орудия. Но не оправдал. Так что разжаловали.

– Как это – "не оправдал"? – заинтересовался и Дрозд. "Просто так не разжалуют", – подумал он. И ему очень захотелось узнать, на чем погорел Опарин.

Опарин на вопрос Дрозда не ответил. Не посчитал нужным.

Лихачев промолчал. Ему кто-то говорил, что Опарин раньше был командиром орудия у них же в полку. Потом его разжаловали и перевели наводчиком, в расчет Ракитина. Подробностей не знал, и тоже не прочь был послушать. Но нажимать не стал. Не тот случай.

А Бабочкин вцепился:

– Расскажи!

– Ни к чему, – отказался Опарин.

– Давай махнемся, – предложил Бабочкин, который понимал, что переход такой колоритной фигуры, как Опарин, из сержантов в рядовые не может быть простым. И решил докопаться до сути. – Махнемся, не глядя! Я рассказываю, почему младший сержант, а ты – почему рядовой. Идет?

Опарину рассказывать не хотелось. Но махнуться, не глядя – это считалось делом святым. Нравится – не нравится, а отказываться нельзя. Тем более, махнуться рассказами. Такое Опарину делать еще не приходилось.

– Ладно, – согласился он. – Первым – ты, я потом.

– Первым, так первым. – Бабочкин ничего не терял. – Только предупреждаю – история у меня простая.

– Вот и хорошо, что простая, лучше поймем. Вы не тяните, рассказывайте, – попросил Лихачев.

– Я на факультете журналистики учился, в Московском университете, – начал Бабочкин. – На втором курсе.

– Так ты москвич! – почему-то обрадовался Дрозд.

– Пензяк я, толстопятый, не видишь, что ли? Нос картошкой, щеки лепешкой и чуб рыжий – значит, пензяк. У нас в Пензе все такие. Я в Москву учиться приехал. А тут война. Взяли в армию. Попал в пехоту. После ранения подучили в школе младших командиров, повесили лычки и назначили водителем самоходки. А наш корпус. На самоходке и воевал. А вчера утром вызвали к начальнику Политотдела. Я понять не могу, зачем меня к такому большому начальству? Вроде ничего плохого не сделал и по политической части ничего не ляпнул. Но все равно неприятно. Тем более, говорили про него, что мужик суматошный. В тот день он, видно, еще и на что-то зол был. Я только дверь за собой закрыл, а он в полный голос:

– Явился!? Почему не доложил, что на газетчика учился?!

– Виноват, – отвечаю, товарищ полковник. – Меня бы к вам не пустили. Как бы я мог доложить?

Я, конечно, ошибку совершил. Начальник Политотдела не привык, чтобы ему подчиненные поперек говорили, даже по таким мелочам. После моих слов завелся с полуоборота.

– Как, как?! Придумал бы как! – Поднялся он из-за стола и вытаращился он на меня. – У нас в газете работать некому, а он со своей самоходкой возится! Прячешься, саботажник, мать твою! Марш в редакцию, пока я тебя в штрафбат не отправил.

Я стою, думаю: "Надо командиру доложить, машину передать. Если я сейчас в полк не явлюсь, меня как дезертира искать станут". Но только я открыл рот, чтобы сказать ему об этом, он в мою сторону двинулся. А мужик здоровенный, под два метра и кулаки, раза в три больше моих.

– Чего стоишь, саботажник? Мать твою перемать! Газету кто будет делать? Пушкин?! Подрываешь политработу! Бегом в редакцию! – и идет на меня.

Так он, чувствую, испереживался за свою газету, что хоть и политработник, а может врезать. Какие у него кулачища, я уже вам говорил. Выскочил я из политотдела, и одно у меня желание – бежать в полк, на самоходку свою вскочить и на передовую. Пусть ему газету Пушкин и делает. Я же к своим ребятам привык, и машина у меня хорошая.

Но не побежал в полк. Честно говоря, побоялся, что полковник в окно увидит. А он, понял я, такой, что может догнать и накостылять.

Ладно, пошел искать редакцию. Она в домике рядом оказалась. Захожу, комната большая, несколько столов. За одним майор сидит в очках, курит громадную самокрутку – дым столбом, и что-то быстро пишет.

Я докладываю, что прибыл младший сержант Бабочкин для дальнейшего прохождения службы. Он головы не поднял, только рукой махнул: подожди, мол, не мешай. И пальцем в сторону стула тычет, чтобы я сел и ждал, пока он освободится. Я садиться не стал. Кто его знает, может, и этот орать станет? Майор, имеет полное право. А мне это ни к чему.

Он все пишет и пишет. Дописал до какого-то нужного ему места, очки снял и поднял голову. Вприщур осмотрел меня. Встал, вышел из-за стола, руку протянул.

– Пушкин, – говорит.

Я, по правде сказать, немного растерялся. Что они все про Пушкина? Дался им этот Пушкин. А он на меня смотрит как-то грустно.

– Ты, – спрашивает, – из Политотдела пришел?

– Точно, – отвечаю. – Из Политотдела, и прямо сюда.

– Заметно, – говорит. – По твоему виду заметно, что в Политотделе побывал. Гневается наш Громовержец, а мы никак не можем газету выпустить. Кадров нет. На прошлой неделе два корреспондента погибли. Их за делом посылаешь, а они под пули лезут... А я, учти, все-таки Пушкин. К великому поэту никакого отношения не имею. Редактор газеты майор Пушкин.

Я молчу. Потому что и вправду, оказывается, газету Пушкин делает. Что тут скажешь... И махорку смолит, как тот ездовой, вроде нас, грешных. Мне его даже жалко стало. А у меня как раз в кисете остатки легкого табака, закрутки на две.

– Возьмите, – даю ему кисет. – Этот помягче будет.

Взял он у меня кисет, раскрыл, понюхал табак и вернул.

– Я, – говорит, – Бабочкин, спать смертельно хочу. А спать нельзя, работы много. Меня махорка спасает. Такую искуришь – и час продержаться можно. А с твоим табаком я на второй затяжке усну. Студент?

– Два курса факультета журналистики закончил.

– Ясно, – говорит, – значит ничего не умеешь. Это, может быть, и хорошо. Во всяком случае не испорчен. А в газете работать не приходилось?

– Работал в районной газете, но всего полгода.

– Это уже лучше. Значит кое-чего соображаешь. Ты уж извини, только долго мне с тобой говорить некогда. А учить без толку. Если в тебе изюминка есть, сам научишься. Ты наши подшивки полистай, почитай. Как там написано, так и ты пиши. Ничего хитрого. А по-другому получится, тоже не беда. Может быть, даже лучше. Ночь тебе на это. Вполне достаточно. Утром отправишься к танкоистребителям. Очень нужный материал там есть...

Рассказал, как вас найти, и дал сутки на все: на дорогу и подготовку статьи. Завтра утром вернуться надо. Попробую написать. Сам Пушкин велел. Хоть и не имеет он никакого отношения к великому поэту, но все равно Пушкин. Надо выполнять.

– Напишете, – заверил его Лихачев. – И на журналиста учились, и повоевали... Везде у вас опыт есть, так что напишете. А бой был таким, что как напечатаете, вам сразу лейтенанта дадут. Про такое еще ни в одной газете не писали.

– Ты что, газеты читаешь? – поинтересовался Бабочкин.

– Газеты мы здесь не читаем. Наверно подписаться надо было, а мы как-то не сообразили, – признался Лихачев. – И с доставкой плохо. А раньше читали. Иногда.

– Редактор этот правда Пушкин, не загибаешь? – спросил Опарин.

– Зачем мне загибать, какая мне от этого выгода? – вопросом на вопрос ответил Бабочкин.

– И говорит, что не родственник?

– Отказывается. А вообще – Пушкин у нас из африканцев, кудрявый. А этот не похож. Просто интересное совпадение фамилий.

– Это что, один Пушкин и другой Пушкин, ничего особенного. А иногда так совпадает, что закачаешься, – Дрозду тоже захотелось рассказать. – У нас в запасном полку командиром роты был старший лейтенант Рябокобылко, а командиром взвода в другой, правда, роте – лейтенант Белоконь. Так начальник штаба их все время дежурить вместе назначал. Одного дежурным по части, другого дежурным по штабу. Офицеры, которым делать нечего, всегда в такие дни с утра возле штаба собирались, вроде бы за делом. Придет командир, дежурный докладывает: "За время дежурства происшествий не произошло. Дежурный по части старший лейтенант Рябокобылко!" И делает шаг в сторону. Тут выскакивает лейтенант: "Дежурный по штабу лейтенант Белоконь!" Все удовольствие получают, потихоньку ржут. Майор делает вид, что ничего не заметил, но тоже улыбается. Они сколько раз к начальнику штаба ходили, просиди, чтобы он их вместе дежурить не назначал. А он говорит: "Так я же не нарочно. У меня график. Так подскакивает".

Неплохо, – оценил Бабочкин. – Рябокобылко и Белоконь.

– Они что, родственники? – спросил Лихачев.

– Ну, ты, Лихачев, даешь! Какие они могут быть родственники, если у них фамилии разные, – снисходительно объяснил Дрозд.

– Не совсем разные. Вполне могли и родственниками быть. Может, двоюродные братья, а?

– Ты все шутишь, – почти обиделся Дрозд. – А я правду рассказываю. И это еще не все. К нам потом заместителя по строевой прислали, капитана. Так он оказался Сивоконем. Я потом слышал, как начальник штаба жаловался: "Никак, – говорит, эту тройку в одну тачанку запрячь не могу. Но нельзя же трех таких лошадей в одном полку держать и удовольствие от этого не получать".

– Ты откуда знаешь, что начальник штаба говорил? – не поверил Опарин Дрозду.

– Слышал. У нас штаб в длинном одноэтажном доме помещался, барак старый. Коридор, и вдоль коридора комнаты. Командир полка никому не разрешал двери закрывать, кроме замполита. И особист, конечно. Свою закрывал, а остальным не разрешал.

– Это зачем? – поинтересовался Бабочкин.

– Чтобы знать, чем люди занимаются и чем говорят. Он за день раз шесть по коридору пробежится и мимоходом во все комнаты заглянет. Ходил майор быстро, тихо и появлялся всегда неожиданно. Всегда мог услышать, о чем люди говорят, и увидеть, что делают. Если где чего не так, сразу стружку снимал. А кабинет начальника штаба как раз против канцелярии, где я сидел. Все слышно.

– И что дальше было? – история с лошадиными фамилиями Лихачеву нравилась.

– Начальник штаба все старался, чтобы они вместе оказывались на дежурствах, на построениях, на учениях. А однажды к нам проверяющий приехал, полковник из округа. И все офицеры должны были ему представиться. Начальник штаба сумел лошадей так выстроить, что они один за другим представлялись. Проверяющий подумал, что его разыгрывают.

– Вы мне эти штучки бросьте! – рассердился он. – Я представитель округа! Я на вас управу найду!

А когда разобрался, даже обрадовался. Похохотал, потом говорит: "Спасибо, вы мне несколько веселых минут доставили. Приеду в округ, непременно расскажу".

Капитан Сивоконь после этого ничего, промолчал. А Рябокобылко и Белоконь рапорты написали, просили на фронт отправить. Но начальник штаба этим рапортам хода не дал. Сказал, что они ценные кадры и должны обучать пополнение.

– И что с этой тройкой стало, – поинтересовался Бабочкин.

– А ничего, так и служили. Но и это еще не все. Не поверите, но к нам в полк еще одну лошадь прислали. Приезжает лейтенант к нам после госпиталя. Идет к начальнику штаба. Я в канцелярии сижу, над документами работаю. Слышу, лейтенант докладывает: "Прибыл для дальнейшего прохождения службы лейтенант Буланый". Я прислушался, жду, что дальше будет. А капитан, видно, не поверил сначала. Подумал, что это теперь его разыгрывают.

– Как, как? – переспрашивает...

– Лейтенант Буланый.

Капитан, чувствуется, обрадовался.

– Это хорошо, – говорит. – Такой масти у нас еще нет. Мы теперь на всю дивизию прославимся.

Лейтенант молчит. Ничего понять не может.

Капитан документы просмотрел и вроде остался доволен.

– В хорошую компанию ты попал, – говорит. – Первой ротой у нас командует старший лейтенант Рябокобылко, взводом – лейтенант Белоконь. А зам. по строевой у командира полка – капитан Сивоконь. Так что пойдешь ты, лейтенант Буланый, в его распоряжение.

Лейтенант стоит, вид у него обалделый, теперь он думает, что это его разыгрывают. Потому что поверить в такое трудно. А капитан ему на полном серьезе:

– Радуйся, что в хорошую компанию попал. Харч у нас, правда, не особенно, по тыловой норме. И овса нет. Но зато служить тебе будет нескучно. Это я тебе гарантирую.

И пошел Буланый к Сивоконю. Интересно было бы посмотреть, как они встретились.

– Давай уж сразу, не тяни, каких лошадей еще к вам прислали? – попросил Лихачев.

– А что было дальше, я не знаю, – с сожалением заявил Дрозд. – Уехал я и вот к вам попал...

***

– Мы тут с разговорами совсем про снаряды забыли, – напомнил Опарин. – Открывай, птица, остальные ящики, кончать надо.