Текст книги "Слово о солдате (сборник)"
Автор книги: Михаил Шолохов
Соавторы: Алексей Толстой,Константин Паустовский,Вениамин Каверин,Михаил Пришвин,Валентин Катаев,Лев Кассиль,Андрей Платонов,Александр Твардовский,Александр Фадеев,Вячеслав Шишков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)
Геннадий Семенович Фиш
Сапер Легов
Из фронтового блокнота
Младший лейтенант Круглов приказал младшему сержанту Владимиру Федоровичу Легову взорвать мост, переброшенный через пролив на перешейке между двумя большими озерами. Задание было чрезвычайно важное. В этом направлении противник контратаковал.
Владимир Легов, забрав с собою взрывчатку и шнур, отправился выполнять приказ.
Прошло несколько часов. Младший лейтенант Круглов, политрук роты Балашов и бойцы-саперы услышали грохот взрыва и поняли, что мост поднят на воздух. Вскоре явился и сам Легов и доложил, что задание выполнено.
На другой день один из командиров, наблюдавший за подрывом моста, сказал младшему лейтенанту Круглову:
– Ну, и герой же у тебя Легов!..
– Хороший боец, – отозвался Круглов.
– Хороший? – изумился командир. – Мало сказать хороший! Настоящий герой!
И он рассказал, как было дело.
Заложив несколько килограммов тола под настилом моста, саперы зажгли детонирующий шпур. Огонек медленно пополз по шнуру, но вскоре заглох. Снова подожгли шнур. И снова через полметра огонек потух. Шнур не хотел гореть. Он был переломан, перебит на сгибах. Фашисты уже приближались по дороге к мосту. Обеспечивая их продвижение, заработали вражеские автоматчики…
Ни за что мост не должен был попасть в руки фашистов.
Один из саперов вложил запал в ручную гранату, встряхнул ее и бросил в ящик с толом. Все на берегу с замиранием сердца ждали взрыва. Но взорвалась только граната.
Детонации не произошло, и мост перед глазами стоял во всей своей неприкосновенности. Неприятельские солдаты совсем уже близко подходили к мосту.
Еще несколько минут, и первые фашистские автоматчики проскочат по мосту, захватят его, и тогда вслед за ними пройдут неприятельские части!
Этого нельзя допустить…
И тогда встал Владимир Легов и пошел по дощатому пастилу моста к тому месту, где была заложена взрывчатка. Он снял с гранаты ее стальную защитного цвета рубашку, вложил в гранату запал, снял с предохранителя и, сильно встряхнув гранату, впихнул ее прямо в середину взрывчатки, превращая в своеобразный запал. Затем спокойные и размеренные его движения сменились торопливыми. Он отскочил в сторону… второй рывок… И сразу вслед за этим раздался оглушительный взрыв. Столб густого дыма взметнулся к небу, и вверх взлетели поломанные доски настила, перекореженные бревна устоев… Через минуту стало тихо – провалились пролеты моста, по воде плавали обгорелые доски.
Только редчайшей счастливой случайностью можно объяснить то, что Легов остался цел и невредим.
Контратака фашистов захлебнулась.
И вот Легов стоит перед своим командиром и политруком.
– Почему вы не доложили о подробностях дела, – спросил Балашов, его бывший школьный учитель. И, смущаясь, словно в школе, когда приходилось отвечать невыученный урок, Легов ответил:
– Мне стыдно было, что шнур отказался действовать… А мост надо было взорвать во что бы то ни стало… Это я хорошо понимал!
Сын Армении
Из фронтового блокнота
Однажды, когда в одной части выступал приехавший на гастроли ансамбль песни и пляски «Красный Восток», младший сержант Казарьян попросил у командира разрешения выступить на сцене вместе с ансамблем. До призыва в армию, до тех пор, пока он стал артиллеристом, Казарьян работал в этом ансамбле… Горячими аплодисментами наградил танцора-красноармейца переполненный зрителями зал.
В тот жаркий день, когда мы встретили впервые младшего сержанта Казарьяна, мы ничего не знали о его прежней профессии. Дело было в рощице у дороги, на артиллерийских огневых позициях. Перед рощицей лежало широкое открытое поле. Отлично замаскированные орудия били по наседавшему врагу. Они расстреливали его с близких дистанций. Казалось, что сейчас лопнут барабанные перепонки от грохота орудийной пальбы.
К командиру батареи быстро подошел артиллерист. На загорелом и почерневшем от дыма лице белки быстрых глаз казались особенно белыми. Это был младший сержант Казарьян. Повязка, небрежно повисшая на раненой голове, сползла на лоб.
– Товарищ командир, – озабоченно сказал Казарьян, – товарищ командир, – у меня распухло орудие, что делать? – Он улыбнулся и, словно излучая радость боя, добавил: – За три часа выпустил сто сорок один снаряд…
– Тогда подождите немного, дайте отдохнуть орудию, – сказал командир.
В это мгновение в нескольких шагах от нас с визгом разорвалась мина, пущенная неприятельским минометом. Все сразу полегли на землю. Вслед за первой – другая мина, за ней – третья, и все рвались в роще, где были расставлены орудия батареи.
– Я пойду, товарищ командир, – сказал Казарьян и, ловко вскочив на ноги, быстро пошел своей легкой походкой к орудию.
– Когда неприятель нащупает батарею, продолжайте вести огонь как ни в чем не бывало, чтобы противник не догадался, что он нас нашел, – сказал ему вслед командир. – Тогда они скорее перенесут свой огонь на другую площадь.
И, точно подтверждая слова командира, совсем рядом раздался гулкий выстрел. Орудие Казарьяна снова вступало в бой.
Вечером мы еще раз встретили Казарьяна.
– Батарея, вперед, за мной! – командовал он, выскакивая верхом на дорогу.
Лошади, закусив удила, роняя пену, на быстром аллюре вывезли орудия. Батарея выезжала на новые огневые рубежи,
С новых рубежей, прикрывая пехотинцев, орудия прямой наводкой расстреливали наседающего врага. Белофинны не щадили своих людей. Они шли плотными группами. Выдвинутое далеко вперед орудие Казарьяна расстреливало их картечью в упор. Снаряд за снарядом попадал в группы врагов, взметая их в воздух, вырывая из рядов десятки солдат.
Под прикрытием этого огня наша пехота переходила на новые рубежи.
Был убит наводчик. Казарьян встал на его место… Потом вражеская пуля унесла с собой жизнь подносчика… Но еще оставалось несколько снарядов.
Казарьян сам подносил, сам заряжал, сам наводил; сам давал команду: «Огонь!» И сам стрелял. Его охватило вдохновение боя, оно увеличивалось с каждым выстрелом, действие которого он отлично видел.
– Так! Так! – выкрикивал он. И вдруг остановился. Больше снарядов не было… Оставался только один – последний.
Товарищи из боевого расчета лежали, бездыханные, подле орудия…
Младший сержант сорвал с головы наползавшую на глаза повязку. Враги подбирались к орудию. Казарьян отлично видел их сероватые тужурки. Он зарядил орудие последним снарядом. Затем нагнулся и, вырвав вместе с черничными кустиками кусок дерна, бросил его в жерло орудия. Копнув шанцевой лопаткой, он подбросил туда еще немного земли, затем дернул за шнурок. Ствол орудия был испорчен…
– Ничего вы не получите – ни пушки, ни меня! – закричал он и, зарядив гранату, начал поджидать врагов.
Он затянул гортанным голосом слова родной армянской песни.
О чем он думал в ту минуту? О чем он пел? О прекрасной ли своей стране, о своем ли освобожденном пароде, о ненависти ли к людям, которые хотят поработить нас? Вероятно, все это звучало в его песне.
То ли враги хотели взять его живьем, то ли, слыша его песню, они подумали, что артиллерист сошел с ума…
Когда фашисты приблизились к нему так близко, что хотели уже его схватить, он, не прекращая петь, бросил рядом с собой гранату. Граната, уничтожив несколько солдат, унесла с собой и звучавшую, как песня, жизнь Казарьяна, прервав ее на полуслове. Но он умер победителем.
Сергей Николаевич Сергеев-Ценский
У края воронки
1
Это было в начале войны, в июле, когда немецкие войска вторглись в пределы Украины, наполняя ревом несчетных самолетов и танков небо и землю.
Заняв утром оставленное ночью нашим отрядом село Вербки, командир одного из немецких пехотных полков барон Гебзаттель получил от своего высшего начальства три часа на отдых и завтракал с несколькими из своих офицеров в хате сельсовета.
То был длинный с вытянутым лошадиным лицом человек, державшийся важно и говоривший наставительно, но в то же время возбужденный успехом своего полка и вином, которого было достаточно на столе.
– С сегодняшнего дня, господа, мы уже не в Западной, а в Восточной Украине, то есть давно уже советской, – говорил он, – однако нам очень хорошо известно, как украинцы настроены против русских… В восемнадцатом году они ведь вполне были уверены, что получат полную независимость, а получили от русских большевиков советы! Вы, разумеется, знаете, что они не примирились с этим, а я скажу больше: они ждут нас, как своих избавителей… Они помнят, как мы дали им гетмана Скоропадского в восемнадцатом году, как мы поддерживали их Петлюру… А я лично должен вам сказать, знаком был с вопросом об Украине еще с пятнадцатого года, когда был лейтенантом, и никто другой, как мой дядя, генерал от кавалерии в отставке, был тогда председателем немецко-украинского общества… Еще бы, да я отлично помню, как торжественно открывалось это общество и как оно называлось даже… Признаться, несколько длинно, но вразумительно… а именно: «Союз германских ревнителей украинских освободительных стремлений»… Да, да, – пытаясь улыбнуться, показал барон желтый оскал крупных зубов, – мы уже тогда были заняты теми самыми вопросами, которые решаем теперь благодаря нашему фюреру.
– Хайль Гитлер, – хором отозвались на это офицеры, чокаясь с ним и друг с другом, а барон Гебзаттель продолжал:
– Я присутствовал на открытии общества. Открывал собрание мой дядя с соответственной речью. Конечно, и украинская история упоминалась, и литература, и искусство и прочие скучные вещи, – без этого нельзя, наконец дошел он до экономики Украины, что было самое существенное… После моего дяди с обстоятельным докладом выступил ученый доктор Левицкий, – кажется, не ошибаюсь… Помню такую фразу из его речи: «Украина – экономический хребет России…» Еще бы не хребет! Криворожская руда, донецкий уголь, пшеница, породистый скот из немецких колоний. Еще бы не экономический хребет!.. Потом показывались световые картинки: города, села, виды и типы Украины, – это произвело впечатление на публику. Не обошлось, разумеется, в докладе и без кружев и прочего рукоделья, – это уже специально для дам, – вот, дескать, какие у вас будут искусные работницы… Потом мы имели возможность убедиться в том, что это за богатая страна, когда ее завоевали. Тогда нам не удалось удержаться в ней, – что делать, – зато теперь… теперь мы останемся здесь навсегда.
– Хайль Гитлер, – единогласно крикнули офицеры и потянулись к нему чокаться. Но он не сказал еще всего, что думал сказать, он продолжал, разжигаясь от собственных слов и становясь более красноречивым:
– Ненависть украинцев к русским поработителям – вот что, господа, позволит нам пройти Украину молниеносно, и через неделю-другую быть уже одним частям в Москве, другим – на Кавказе! Большевики заставили украинцев служить в армии, но это нам только на руку. Что, кроме развала, может произойти от их принудительной службы? Армия большевиков рассыплется в прах при нашем нажиме, потому что она разноязычна! Большевики пожнут то, что посеяли: они ввели на Украине свои советы, но оставили в неприкосновенности ее язык, а здесь-то и зарыта собака! Мы-то умеем вводить порядок в порабощенных странах, а большевики лишены этого таланта… за что они и поплатятся очень скоро потерей всего своего европейского пространства.
Барон Гебзаттель говорил так весело, как может говорить только удачливый полководец, хотя Вербки были заняты фланговым ударом танковой колонны, а его пехота пришла уже на готовое.
Понятно, что его поднятое настроение удваивалось в офицерах, и один из них, полковой адъютант, обер-лейтенант фон Ган, придумал подходящее развлечение своему непосредственному начальнику и, чуть только закончен был завтрак, пустился приводить в действие, что задумал.
Он не плохо говорил по-русски, так как родился и рос в семье немца-управляющего у курских помещиков, бежавших от Октябрьской революции в Германию; был взят из запаса, имел уже почтенную лысину на темени и мечтал добраться поскорее до бывших хозяйских владений.
Замысел фон Гана состоял в том, чтобы доказать воочию молодым офицерам полка полную справедливость слов их командира, он спешил опросить оставшихся в селе раненых красноармейцев, нет ли из них украинцев.
2
Четверо украинцев сержант Задорожный, красноармейцы Линник, Очеретько и Готковой и четверо русских младший сержант Молодушкин, красноармейцы Плотников, Колдобин и Семенов были отобраны фон Ганом из числа контуженых и тяжело раненных, но, по его мнению, могущих добраться до площади против сельсовета. Все были опрошены, не коммунисты ли они, но все оказались беспартийными.
Задорожный, раненный пулей в левую ногу и потерявший много крови, когда его подняли, с трудом даже встал перед немецким офицером. Кровь хлюпала в его сапоге, и он сказал просто так самому себе, а не этому серо-зеленому, с лоснящимся красным носом:
– Перевязаться бы надо.
– Ничего, хорош будешь и в таком виде, – отозвался на его слова обер-лейтенант и отошел.
Невысокий чернявый, слегка горбоносый, Задорожный поморщился от боли, поставив левую ногу на каблук, – так было легче, – и обратился к своему соседу Плотникову, шевельнув взлохмаченными бровями:
– На вас опираться буду, если идти придется.
– Вполне можете, товарищ сержант, – ответил Плотников и зашел к нему так, чтобы прийтись левой стороной тела: правая рука его висела плетью, ноги же были только ушиблены прянувшей в них землей от разрыва снаряда, однако шагать еще могли.
Молодушкин, худощавый, сероглазый, со стремительным профилем, впалыми щеками, измазанный кровью, был ранен в голову вскользь, но гораздо более серьезной была его пулевая рана в плечо, а главное, он был придавлен крышкой разметанного танком сарая, едва выбрался и имел теперь недоуменный вид. Он еще только пробовал каждый мускул своего тела, какой служит, какой не хочет, а между тем надо будто бы собираться зачем-то в кучку, ему приказывает какой-то немец, – он в плену.
– Товарищ Очеретько, куда нас, а? – спросил он своего бойца, который отстреливался от немцев из сарая рядом с ним, вместе с ним был придавлен крышей, но выкарабкался раньше его и ему потом помог.
– Мабуть, танцювать, товарищ младший сержант, – сказал Очеретько без улыбки.
Это был ротный остряк. Совсем не положено по уставу, чтобы существовала такая должность в роте, но тем не менее почему-то она существовала, и если не во всех ротах подряд, то в большинстве рот полка непременно находятся такие, которые за словом в карман не лезут, присутствия духа ни в какой обстановке не теряют, и стоит им только рот открыть, от них уже все кругом ждут какого-нибудь коленца, как от комика в театре.
Теперь этот круглолицый приземистый полтавец имел понурый вид, он оглядывал исподлобья улицу села, своих товарищей, немецких солдат около них и офицера, который только что приказывал одному из них, стоявшему навытяжку. Видно было Молодушкину, что ему трудно было держаться стоя.
– Что? Ноги? – кивнул он на странно согнутые его ноги.
– Шкандыбаю, товарищ младший сержант, – без улыбки ответил Очеретько и добавил, показав на Колдобина: – А тому бедолаге ще гирше.
Колдобин, рослый и дюжий, если смотреть на него сзади, стоял согнувшись. На спине его гимнастерки алело скупое пятно, молодое лицо его было землисто-бледное; он кашлял и отхаркивал кровью.
Обер-лейтенант подошел было к нему с видом участия и спросил:
– Как фамилия?
– Колдобин, – неожиданно резко ответил тот.
– Ага, – неопределенно отозвался на это фон Ган, скользнул беглым взглядом по Линнику и Готковому, с виду более крепким, чем остальные, сказал про себя: «Украинцы» и приказал старшему из трех солдат-конвоиров вести их на площадь перед хатой сельсовета.
3
Идти было не так далеко, но трудно – даже и команде вполне здоровых бойцов, не только искалеченным жестоким боем, следы которого были тут повсюду.
Разбитые снарядами хаты выпирали вперед обломками крыш и стен. Трупы людей и лошадей едва успели оттащить к порядку хат. Нависли над улицей и поломанные высокие вербы, зияли воронки, и то и дело приходилось их обходить. Пахло гарью от дотлевавших строений, сожженных ночью артиллерийским огнем, но жителей села не было видно, – прятались ли они внутри хат, ушли ли перед боем, – попадались лишь немецкие солдаты.
Старший из конвойных шел впереди, двое других по сторонам, равняясь на последних из пленных и приноравливаясь к их медленным через силу движениям.
Не один Плотников, – еще и Линник с другой стороны поддерживали Задорожного, который ступал только правой ногой, а левую подтягивал; Готковой заботливо поддерживал Семенова, Молодушкин помогал идти Очеретько, и только Колдобин, держась рукою за грудь и сплевывая кровь, шел один.
Из того, что конвойный никого не подгонял, Молодушкин сделал вывод, которым поделился с Очеретько:
– Куда-то хотят доставить нас в целости.
Очеретько же буркнул на это:
– Звистное дило, народ вдумчивый.
Задорожный, услышав, что сказал младший сержант, отозвался ему:
– На допрос, должно быть, ведут.
И добавил, несколько повысив голос, чтобы всем было его слышно:
– Помните, товарищи, никаких сведений о своей части врагу не давать.
Все чуть кивнули на эти слова головами, но конвойным, видно, не было приказано запрещать разговоров, и они шли молча, не обращая на них внимания, пока старший из них, шедший впереди, не скомандовал: «Хальт!» и не остановился сам около глубокой и обширной воронки среди площади. Про эту воронку Очеретько сказал, значительно взглянув на Молодушкина:
– Эт-то котлован.
И все дружно переглянулись, а Готковой протяжно и глухо присвистнул. Однако и без этого выразительного свиста можно было понять, для чего подвели всех к такому «котловану»: со стороны хаты сельсовета шли тот самый обер-лейтенант, который отбирал их и говорил с ними, но обогнал их, идя не по улицам, а через дворы; рядом с ним высокий важного вида полковник, как определил Задорожный, а несколько сзади человек шесть офицеров; следом за ними несколько солдат несли лопаты.
– Видать, допрос будет недолгий, – сказал Очеретько.
Барон Гебзаттель оглядел кучку раненых бойцов и обратился недовольным тоном к фон Гану.
– Где же здесь русские, где украинцы, я не вижу.
Это, действительно, было упущение обер-лейтенанта, и он, выкрикнул с запалом:
– Зачем перемешались так, а-а?.. Русские четверо – стать нале-во. Украинцы – напра-во.
Задорожный поглядел вопросительно на Молодушкина, подняв черные густые брови, тот – на него, дернув кверху плечо, а Плотников сказал вполголоса:
– Стена на стену он нас пустить, что ли, хочет, а?
Однако он не выпустил руки сержанта. Другие тоже остались на своих местах, несмотря на то, что все поняли команду.
Тогда конвойные, которым мигнул обер-лейтенант, ретиво подскочив, оттащили Плотникова от сержанта, при котором остался Линник, державший его крепко, и Очеретько от Молодушкина; Готковой же, передав Семенова Молодушкину, отодвинулся к Задорожному сам и стал на место Плотникова.
Между украинцами и русскими бойцами расстояние было не больше двух шагов, но дело было не в том, чтобы их отделить друг от друга.
Фон Ган, старавшийся держаться на одной линии с полковником, чтобы не потерять ни крупицы его одобрения своей затее, подбросил как мог молодцеватей голову, точно приготовился говорить перед целым батальоном, и начал, тщательно выбирая слова и глядя не столько на Задорожного, сколько на трех других около него:
– Украинцы!.. Мы все понимаем, все знаем! Вас заставили сражаться против нас большевики, – мы это знаем. В восемнадцатом году, тогда… все было тогда иначе, чем теперь. Тогда вы могли быть свободным народом, – вот чем вы могли быть тогда, если бы не русские большевики вами тогда овладели!.. Кто нес вам свободу и независимость тогда? Мы, немцы… Это называлось тогда по-украински, вы знаете, – самостийность, – вот как это называлось, украинцы… Так я говорю? – вдруг перебил он свою речь вопросом, однако ему никто не ответил, и он продолжал, мельком взглянув на полковника: – Я говорю так, как надо: самостийность, и мы, немцы, вам ее дали, они ж, русские, – показал он пальцами на Молодушкина и других, – у вас ее отняли. Они, русские большевики, с которыми мы воюем, отняли у вас все, чем вы жили: хозяйство, землю, завели эти самые кол-хо-зы, которые вы, – нам хорошо известно это, – ненавидите изо всех сил!.. Они отняли у вас религию, да, даже ре-ли-гию, а вы были такие религиозные – в каждом хуторе церковь и ваш этот, как называется, поп. Они уничтожили по-ме-щи-ка, да, которого вы почитали… у которого вы… могли брать в аренду зем-лю… Они, эти русские, – он опять указал пальцем на Молодушкина, – ввели у вас большевизм, который вы ненавидите.
Тут фон Ган посмотрел искательно на барона Гебзаттеля, и тот при слове «большевизм» качнул одобрительно головой.
– Вот врет-то, – буркнул Плотников Молодушкину. Очеретько же, обращаясь к Задорожному вполголоса, сказал то же самое, только по-украински:
– Бреше, як цюцик.
Но кивок командира полка окрылил обер-лейтенанта, и он закончил речь с подъемом:
– Повторяю вам, украинцы, что русские – наши враги и они – ваши враги… Сзади вас яма. Столкните сейчас же туда этих русских и тогда… тогда мы вас будем лечить, украинцев, и мы вас вылечим, и мы вас пустим домой к своим семьям… Поняли?.. Ну… Начинай…
Он приостановился, но, не видя ни малейшего движения среди четырех украинцев, скомандовал раздельно:
– Начи-най.
Очеретько слегка толкнул локтем Задорожного, но тот видел и сам, что ему надо ответить за всех своих, как старшему, и, кашлянув, начал:
– Во-первых, разрешите сказать вам, что это вы напрасно даже и сделали, нас разделили на русских и украинцев: мы все одинаково советские бойцы.
– Постой, постой! – закричал фон Ган. – Ты что мне по-русски? Ты – украинец?
– Украинец!.. А вам як хочется, щоб я по-вкраински балаков, то я можу и по-вкраински…
– Постой, постой, – вновь перебил фон Ган, не ожидая для себя ничего подходящего от сержанта, и указал на Очеретько, спросив предварительно:
– Как твоя фамилия?
– То не нажить, яка в менэ хвамилия, а шо касаемо вкраинец, то як же ни, – расстановисто начал Очеретько. – Вкраинец, та еще из-пид Пирятина. А як вы хвалились, шо все чисто знаете, то може и то знаете, що Пирятин – вин усим приятель, так же бачите, и русьским… Касаемо земли, то вже усим известно, – землю мы получили паньску в вичность… А що Хитлера вашего замест иконы встремить, то, сказать вам прямо, не треба, хай ему бис. А касаемо помищиков…
Фон Ган не дал ему закончить. Пусть ни командир полка, ни кто-либо из офицеров не понял, что именно сказал про Гитлера этот дерзкий украинец, зато он понял и закричал визгливо:
– Молчать, мерзавец… Сейчас же столкай всех русских в яму, ну! Иначе, иначе… – он только показал Очеретько кулак, на момент захлебнувшись от злобы, но вместо Очеретько ответил на его визг Готковой:
– Касаемо русьских, то они у нашему Союзи на равних правах з нами, вкраинцами, также само и в Красной Армии, и того вы не дождетесь, шоб мы их, товарищей своих ридных, кудысь товкали.
– Ага. Та-ак… Так вот вы какие появились! – вне себя от того, что провалилась его затея, закричал фон Ган. – В таком случае вы, вы, русские, столкните их, их, этих мерзавцев.
– Как смеешь называть мерзавцами, ты-ы, хлюст! – в тон ему, так же высоко и резко, закричал Молодушкин, ставший вдруг страшным со своими впалыми закровавленными щеками, потемневшими глазами и порывистым наклоном тела вперед.
– Провокацией занимаешься, сволочь, дурак?! Не на тех напал, гнида! – неожиданно громко выкрикнул самый слабый на вид из всех восьмерых Семенов. И обер-лейтенант фон Ган, родившийся и проведший детство, отрочество и юность в имении в Курской губернии, где не только были липовые аллеи, но и высокие цитроны в больших кадках в зимнем саду, потерял всю свою выдержку. Он выхватил из кобуры револьвер и выстрелил в Семенова, потом в Очеретько… Тут же подскочили и конвойные, выставив штыки…
Борьба у края воронки не могла быть ни яростной, ни долгой. Безоружные раненые и без того еле держались на ногах, не могли сопротивляться, и через минуту жесткая желтая земля уже летела вниз, засыпая иных убитых, иных еще живых, восьмерых бойцов, а посрамленный затейник обер-лейтенант уходил к хате сельсовета, держась на шаг сзади высокопарного барона Гебзаттеля, имевшего несколько недовольный вид.
