Текст книги "Слово о солдате (сборник)"
Автор книги: Михаил Шолохов
Соавторы: Алексей Толстой,Константин Паустовский,Вениамин Каверин,Михаил Пришвин,Валентин Катаев,Лев Кассиль,Андрей Платонов,Александр Твардовский,Александр Фадеев,Вячеслав Шишков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)
Николай Асанов
Сто двадцать секунд
Новицкий вел свой истребитель к аэродрому. Только что кончившийся бой был неудачным. В гигантской карусели, закружившейся в темно-синем небе, он расстрелял почти весь боезапас, долго гнался за вражеским истребителем и в конце концов потерял его среди облаков. Опомнившись после горячки боя и сориентировавшись, Новицкий увидел, что оторвался от своей эскадрильи, забрался далеко в немецкий тыл, а горючее на исходе. Между тем земля охотилась за ним сплошными залпами зенитных батарей. Новицкий бросил машину в облака; ранее они спрятали от него врага, а теперь помогали ему.
В баках остался только небольшой запас горючего, который полагалось иметь по уставу сверх полетной нормы на такой именно случай, какой приключился сегодня с Новицким. Поэтому летчик торопился на аэродром, заранее представляя себе разнос, которым его встретит полковник. Добро бы потерял своих какой-нибудь молодой летчик, но ведь Новицкий был известен как опытный истребитель, на фюзеляже его самолета были нарисованы восемь звездочек, по числу сбитых вражеских машин, на груди Новицкого было три ордена.
Он летел в облаках на высоте две тысячи триста метров, тщательно следя за тем, чтобы не высовываться из белого пушистого покрова, который окутывал машину, словно вата. Одиночный самолет, израсходовавший боеприпасы и горючее, – он был сейчас очень легкой добычей для врага, а Новицкий считал, что умирать ему рано.
Внезапно машина выскользнула из облаков, и Новицкий увидел под собой исполосованную грейдерными и шоссейными дорогами землю, села с невысокими церквами, черные тени улиц, идущих с запада на восток, и белые полосы тех улиц, что пересекали городок с севера на юг. Был полдень, далеко на юго-западе виднелся сквозь бледно-голубую дымку город. Летчик подумал, что сейчас этот пейзаж похож на исчерканную руками ребенка картинку. Вдруг Новицкий увидел чуть правее словно выпавшие из отвесной белой стены облаков немецкие самолеты. Они находились со стороны Новицкого под солнцем и потому не могли сразу увидеть одинокий советский истребитель. Новицкий насчитал восемь вражеских машин: пять бомбардировщиков и три истребителя.
Первым его движением было заложить глубокий вираж влево и снова скрыться в облаках. А между тем им уже овладела тревожная мысль, что немцы идут бомбить ту переправу, на защиту которой наши летчики и вылетели сегодня утром. Должно быть, это была вторая группа, которая должна прорваться к переправе, пока первая будет связывать истребителей. И в тот же момент, все еще держа руку на штурвале для ухода, как ему хотелось сделать вначале, Новицкий отрывисто сообщил по радио:
– Земля, земля! Самолеты в районе 11, квадрат А, пять – три, иду в атаку. Комар.
Машинально он взглянул на часы, было двенадцать ноль четыре, затем он бросил свою машину со стороны солнца прямо – в центр клинообразного построения немецких бомбардировщиков, не обращая внимания на истребителей, которые шли чуть выше и впереди охраняемого ими отряда.
Столь стремителен и дерзок был удар этого одиночного самолета, что немцы ничего не успели сообразить, как строй бомбардировщиков оказался нарушенным; атакованный Новицким флагманский корабль вильнул вниз, правый мотор его, пробитый последним снарядом из пушки Новицкого, отказал, самолет никак не мог выправить крена. А Новицкий уже выскочил из строя и круто развернул машину вверх; скорость нападения помогла ему взмыть на мертвой петле, и он снова оказался позади немецкого отряда.
Он не помнил, когда отодвинул закрывавший его фонарь, хотя это и противоречило уставу. Он хотел сейчас как можно больше видимости; и, вращая головой во все стороны, так, что болела шея, он заметил, как истребители противника, оправившись от изумления, мчались теперь за ним. Резким броском он загнал снова свою машину в центр немецкого строя: так истребители не могли стрелять по нему, боясь попасть в свои бомбардировщики, а Новицкий атаковал вторую машину. И когда он ясно увидел испуганное лицо стрелка-радиста, увидел широкую струю трассирующих снарядов из его пушки, прошедшую прямо под ним, Новицкий с яростью почувствовал, что его вооружение молчит, хотя он нажал гашетку до боли в пальцах. Он прошел так близко над немецкой машиной, что чуть не задел ее. Немец отвернул от сумасшедшего истребителя и уводил машину назад. В наушниках Новицкого пищали тревожные сигналы немецких раций, строй самолетов окончательно разрушился, далеко внизу рвались сбрасываемые немцами для облегчения бегства бомбы, и только истребители продолжали атаку на одинокого летчика. Град ударов простучал по заднему броневому щитку, по правой плоскости. На мгновение вспыхнуло пламя от зажигательной пули, но летчик пошел в штопор, отрываясь от немцев, и пламя сдуло сильным ударом воздуха.
На одну секунду Новицкий потерял немцев. Когда он снова пошел в горку, он увидел, что две машины беспорядочно бежали на запад, истребители догоняли его, а три бомбардировщика, прячась в солнечных лучах, летят дальше, стремясь к переправе. Новицкий прикусил губы, он почувствовал соленый вкус крови, выругался и бросился за этими машинами, вихляя в воздухе, чтобы укрыться от плотного огня истребителей. В яростном напряжении он повернул голову назад и увидел на своем следу два истребителя, третий летел сбоку, стремясь перехватить его. Новицкий взмыл еще выше и вдруг услышал, как захлебнулся мотор. При подъеме бензин не подавался с той равномерностью, которая нужна мотору: его было совсем мало.
И внезапно вся ярость схлынула. Летчик вдруг почувствовал себя совершенно спокойно. В то же время ясно и отчетливо представил он себе последнюю атаку. И, не обращая больше внимания на истребителей, как будто их не было там, позади, он ринулся сверху на тройку бомбардировщиков, стремясь только к одному – настичь их, ворваться в их строй. Мелькнул один из истребителей, тот, что был сбоку, полил его зеленой струей пуль, заблестели стекла разбитых приборов. Новицкий машинально стер кровь с лица. Немец исчез, заходя для новой атаки. В этот момент Новицкий достиг строя бомбардировщиков, прошел сквозь кинжальные струи огня хвостового вооружения их, удивился тому, что самолет еще управляется, хотя его трясло, словно в лихорадке, от попадания пушечного снаряда, тщательно прицелился всем телом самолета в головную машину, сощурил глаза до того, что они превратились в щелки. Теперь он видел из всего мира, земли и неба только маленький кусочек левой плоскости вражеского самолета, еще раз форсировал мотор, выжимая из него последние силы, и вдруг ударил пропеллером по этой ненавистной плоскости с изображением хвостатой свастики, как будто бил кулаком в лицо врага.
Он почувствовал удар только по сотрясению своего самолета да еще по тому, как резко взвыл мотор. В тот же миг немецкий истребитель настиг его. Серия пушечных снарядов прошла по самолету, вспыхнул мотор; пламя, багровое и огромное, с большим черным языком дыма, оторвалось на мгновение, потом плотно присосалось к машине, обжигая лицо летчика.
Александр Александрович Новицкий, летчик-истребитель, прожил двадцать пять лет. Все в своей жизни он делал хорошо. Всегда он хотел быть первым во всем. Так он стал первым токарем на заводе, первым из сверстников поступил в рабочий аэроклуб, первым пошел в истребители, как только была объявлена война. В родном городе Саратове вспомнят о нем с сожалением девушки, которым он говорил ласковые слова, – жаль, что не успел выбрать из них одну, жениться, завести себе сына. Вспомнят ребята с завода, многие из них сейчас сражаются на фронте, может быть, и до них дойдет весть о нем. Вспомнят коммунисты, которых он вовлек в партию, когда стал парторгом отряда, молодые летчики, которых он учил жить для борьбы, – он был веселым человеком, добрым другом, его уход из жизни будет заметен.
Он висел на ремнях среди огня и дыма, пытаясь еще раз выровнять свой самолет. Он хотел чуда. Не просто жизни, но чтобы жила и его машина. И чудо произошло. Горящий самолет, превратившийся в факел с длинным хвостом из дыма, вдруг еще раз послушался его рук. Новицкий увидел небо и землю, увидел далеко внизу спасающиеся машины, увидел кружащиеся над ним истребители врага, они ожидали его смерти.
Что ж, теперь он согласен умереть! Среди поломанного сада догорает сбитый им враг, в воздухе висит только один парашют, остальные немцы не успели выскочить из самолета. Бегут чуть заметные фигурки солдат. Рядом река и переправа, которая будет работать, как и раньше. Бьют советские зенитки, пытаясь отрезать горящий самолет Новицкого от преследователей. Он согласен умереть, но не так дешево, как хочется немцам. Истребители ждут, что он выбросится с парашютом, они хотят расстрелять его в воздухе. Не выйдет! Он привык все делать хорошо, так же он и умрет!
Немцы не поняли, что произошло с горящим самолетом: он вдруг вышел из беспорядочного падения, перешел в крутое пике и ринулся вниз, подобно страшной комете. Летчик бомбардировщика, уходившего от зенитного огня, не услышал радиосигналов с истребителей, а может быть, не успел отвернуть тяжелую машину. Новицкий увидел на одно мгновение сквозь хлещущее пламя громоздкие очертания немецкого бомбардировщика. Новицкий, полный гнева и мести, будто слился со своим умирающим самолетом. Гигантская комета как бы промелькнула в небе и вдруг ударила в тяжелую немецкую машину. Все перемешалось, посыпались обломки, как будто чья-то рука опрокинула с неба мусорную корзину. Истребитель, разваливаясь на куски, падал быстрее изломанного бомбардировщика.
Новицкий, оглушенный последним ударом, очнулся еще раз. Он ничего не видел в вихре пламени. Но он все делал хорошо и помнил об этом. Прижатый к сиденью силой инерции, он еще сумел расстегнуть ремни. Трудно было понять, где верх, где низ самолета. И все-таки он ощупью подтянулся к разломанному борту. Обожженные руки не слушались, но сила воли была сильнее ощущения боли. Он перевалился за борт, вдруг окунулся в тишину падения, ощутил холодный ветер на обожженном лице, с трудом приоткрыл глаза. Пальцы его судорожно вцепились в кольцо парашюта, но он заставил себя лететь свободным падением. Немцы были все еще рядом, теперь он услышал угрожающий рев их моторов, рядом летели обломки двух самолетов, со свистом рассекая воздух. Когда он восстановил способность видеть, пламя было сбито с него, земля находилась где-то сбоку, он падал штопором, немцы стреляли в его беззащитное тело, но пули прошли где-то в стороне. И когда он увидел близкие земные предметы, телеграфные столбы, отдельных людей, животных, он открыл парашют…
Новицкий очнулся в санитарной машине. Машинально поднял руку и взглянул на часы. Они остановились, разбившись при ударе о землю. Было на них двенадцать ноль шесть. Бой продолжался сто двадцать секунд.
Семен Петрович Бабаевский
Лилико
Долго смотрел Василий Чубенко из окна госпиталя на зубчатую кромку заснеженных перевалов, на маленький городок, выросший в речной долине, на дымящийся от пыли серый тракт, убегавший в глубь гор. Почему-то ярко вспоминались днепровские пороги и родное село на обрывистом берегу, беленькая хатка, сад, идущий к Днепру, и палисадник… Жена стояла тогда у плетня с затуманенными от слез глазами и держала на руках полуторагодовалую дочку Ганночку… Так он оставил их, уходя на фронт три с лишним года назад. Где теперь они?
– О чем задумались, товарищ Чубенко? – услышал Василий знакомый женский голос.
К нему подошла доктор Нина Григорьевна Габрелидзе, молодая смуглолицая женщина.
– Любуюсь вашей страной, – ответил Чубенко. – Еду снова на фронт. И, как видите, бодр и здоров вполне.
– А счастливы?
– Как вам сказать? – усмехнулся Чубенко. – Счастье для меня сейчас там, где гремят орудия.
– А я хочу, чтобы вы были счастливы и у нас, в Грузии. Приходите сегодня к нам на ужин.
– Я бы рад, но уже собрался в путь… И знаете: издавна говорится, что дорога приносит путнику счастье.
– А вы все-таки останьтесь на один вечерок.
И Чубенко остался.
Когда он отыскал в темноте увитое виноградными лозами крылечко, гостей в доме еще не было. Нина Григорьевна радушно встретила его, усадила за стол, на котором уже горками возвышались в вазах свежие фрукты. Говорили о фронте, о семьях, о тех, кого унесла война. Нина Григорьевна показала фотографию мужа. Пожилой майор с красивым и мужественным лицом смотрел из-под заснеженных сосен по-военному строго.
– И у меня горе, – сказала она. – В прошлом году я узнала, что Иван Тариелович погиб под Ленинградом.
Потом Нина Григорьевна повела гостя в детскую комнату. В полумраке стояли три кроватки, и бледные очертания детских ручонок белели на темных стеганых одеяльцах.
Две девочки даже во сне были так похожи на мать, что Чубенко невольно улыбнулся и посмотрел на Нину Григорьевну. Третья девочка, лет четырех-пяти, была удивительно беленькая, и косички ее, разметанные по подушке, точно серебрились при свете лампы. У нее был чуть вздернутый кверху носик, розовое личико, и припухшие от сна губки образовали обиженную гримаску. Чубенко вспомнил свою дочку и загрустил…
Собрались гости, уже произнесено было немало здравиц, когда Чубенко, сидевший рядом с хозяйкой, воспользовался застольным шумом и спросил:
– А белокурая девочка тоже ваша?
– Нет, что вы! Это сиротка войны, – ответила Нина Григорьевна. – Но теперь она тоже моя.
– А как ее зовут?
– Лилико.
До утра не мог заснуть в этот вечер Василий Чубенко, и девочка Лилико стояла перед его глазами.
А собираясь в дорогу, он вдруг так страстно захотел увидеть Лилико, что, нарушив госпитальные порядки, не дождавшись завтрака, побежал к Нине Григорьевне.
– Извините меня, – сказал он, волнуясь. – Я пришел еще раз поглядеть на ваших детей.
– Я очень рада, что вы заглянули к нам. Но только не расспрашивайте ни о чем Лилико, – попросила женщина. – Она уже привыкла к нашей семье и вряд ли помнит сейчас, как она к нам попала… Если хотите, я расскажу вам сама… Это было в ту осень, когда наши войска отступали к Кавказу. По дороге ехали раненые бойцы. Я увидела ребенка возле лежавшего на возу раненого лейтенанта и взяла эту девочку к себе. Лейтенант не мог говорить, он написал записку… Вот и вся история.
Нина Григорьевна вышла в другую комнату и, вернувшись, подала Чубенко полустертый листок. Чубенко прочел: «Любите и берегите эту крошку. У нее нет матери, а отец ее Василий Чубенко сражается за нашу Родину. Лейтенант Стародубцев».
– Стародубцев! Ваня! Друг! – вскрикнул побледневший Чубенко. – Раненый… А Анюта? Значит, Анюта моя погибла?.. А это? Что ж это? – моя Ганночка?.. Где же она? Дайте мне на нее посмотреть!
Он бросился в детскую,
В детской девочек не было. Он увидел их в палисаднике. Белокурая девочка сидела на клумбе и сосредоточенно насыпала в ведро песок. Ничего не помня, опрокинув на ходу два стула, Чубенко выбежал в палисадник и схватил на руки испуганно глядевшего на него ребенка.
– Я боялась сказать вам об этом раньше, – смущенно и радостно говорила Нина Григорьевна. – Я боялась, что имя и фамилия ваши – случайное совпадение. Но дочку я вам сейчас не отдам. Пусть ее маленькое детское счастье будет освещать вам дорогу к победе…
А Василий Чубенко сильными, загрубелыми на войне руками неловко прижимал к себе хрупкое родное тельце ребенка и пересохшими губами шептал:
– Ганнуля… дочка моя… я твой отец… скажи: папа, папа…
Это были затаенные в глубине его сердца, но никогда не забываемые слова.
Вера Михайловна Инбер
Из ленинградских дневников
В Ленинграде, во время блокады, я изо дня в день вела дневник. Здесь даны отрывки из этого дневника: поездка с делегацией на фронт, прорыв блокады и полное уничтожение блокадного кольца. Все это чисто «военные», фронтовые записи. Но, впрочем, разве весь Ленинград не был в то время фронтом? Город был крепостью, а ленинградцы – его гарнизоном.
23 февраля 1942 года,
День Красной Армии.
ГОРОХОВЕЦ (Ленинградский фронт).
Снега, снега. Пишу в Гороховце, в политотделе армии генерала Федюнинского.
Над домиком, в бездонном морозном небе – слабый гул мотора и блестящая точка самолета. Мне объяснили, что это «Адольф летает». Звук зениток здесь иной, чем у нас, в Ленинграде, среди высоких домов.
Уже отъезжая, мы узнали, куда именно мы едем. Оказалось – через Ладогу, за блокадное кольцо, за 200 километров от Ленинграда.
Мы везли на фронт подарки: пять автоматов, изготовленных вручную (тока нет), с надписью на ложе: «Лучшему истребителю немецких оккупантов», маскировочные халаты, бритвенные приборы, табак, кожаные и меховые перчатки, сумки для командного состава, носовые платки, гитары и мандолины.
Лично Федюнинскому везли кожаную шкатулку для табака. От разных районов города подарки были разные. Но наказ от всех был один – прорвать кольцо блокады.
Труд ладожских шоферов – святой труд.
Достаточно взглянуть на дорогу. На эту избитую, истерзанную, ни днем ни ночью не ведающую покоя дорогу. Ее снег превращен в песок. И всюду, в ухабах, выбоинах, колеях, ямах, канавах, колдобинах и воронках, лежат мертвые машины и части машин.
А ведь эту дорогу под снарядами и бомбами ладожские шоферы ежедневно пересекают четыре раза. Ведь это для них повсюду алые надписи на щитах: «Водитель, сделал ли ты сегодня два рейса?» И водитель делает эти два рейса.
Сейчас едем к артиллеристам. Увозим с собою только что вышедший номер дивизионной газеты «В решающий бой», где напечатан приказ Верховного Главнокомандующего.
На каждой из укрытых в лесу батарей у нас происходили краткие, очень краткие митинги. Тема выступления была одна: прорыв блокады.
Один из артиллеристов сказал: «Передайте Ленинграду привет от первого орудия. Передайте: мы делаем все, чтобы город Ленина отдохнул от своей усталости».
Другой сказал: «Отодвинуть немца – можно, но не в этом задача. Надо его уничтожить…» Этот же человек произнес запомнившееся выражение: «Боец, пропитанный ненавистью».
В штабе дивизии комиссар сказал нам: «Жить или не жить – так не стоит вопрос. Наша жизнь принадлежит Ленинграду».
16 января 1943 года. Утром.
Необыкновенный день. Весь город ждет: вот-вот. Мы взяли Шлиссельбург, это точно. Но еще говорят, что оба наши фронта, Ленинградский и Волховский, соединились. И что, таким образом, блокада прорвана. Официально еще ничего неизвестно. Но город ждет.
Бьет где-то артиллерия, недавно только кончилась тревога. Все работают. Руки движутся, губы произносят обычные слова. Но каждый точно заряжен электричеством ожидания.
12 часов 30 минут ночи.
«Последний час» такой, что нельзя слушать спокойно. Идет, идет освобождение.
18 января 1943 года. Ночью.
Блокада прорвана, Ленинград свободен.
19 января 1943 года.
Прошлой ночью, тотчас же после сообщения о прорыве блокады, началась радиопередача, которая длилась до утра. Выступали бойцы обоих фронтов, летчики, моряки, инженеры и рабочие оборонных заводов, ученые, писатели.
В одной семье семилетняя девочка Ляля, бледное ленинградское дитя, выскочила из кроватки и, стоя на стуле, прочла стихи, в этот день выученные ею в детском саду: «Не уйти от возмездия Гитлеру…»
Но окончательное снятие блокады, разгром немцев под Ленинградом произошел не в эти дни, а через год, в незабываемые январские дни 1944 года.
28 января 1944 года.
Вчера в восемь часов вечера по приказу генерала Говорова был у нас большой салют, такой, который дается только в дни самых крупных побед: 24 залпа из 324 орудий. Город Ленина салютовал войскам Ленинградского фронта. Взлетали в небо ракеты. То это были потоки малиновых огней, то золотые звезды струились вниз, как колосья из невидимой корзины. Все это падало и догорало на льду Невы.
По природе своей это были боевые ракеты, мы видели их и раньше. Их предназначением было указывать начало атак, обозначать посадочные площадки самолетов, сигнализировать артиллеристам, направлять пехотинцев, предупреждать танкистов. Но тогда это были одиночные ракеты. А теперь тысячи атак, сотни схваток, вылазок, морских сражений сразу ринулись в небо. Необыкновенны были морские прожектора. Особенно один из них, направленный откуда-то снизу на шпиль Петропавловской башни, был так силен, что приобрел уже плотность. Он стал похож на наклонную белую башню или на цепной мост.
Все небо было расчерчено прожекторами.
Пушки стояли на кораблях и вдоль набережных, справа и слева. Прежде чем раздаться залпу, вспыхивали язычки пушечного пламени.
Кировский мост и Марсово поле были сплошь залиты людьми. У памятника Суворову стоял киногрузовик, и шла съемка. Автомобили, велосипеды и пешеходы – все было перемешано. Среди машин кое-где медленно двигались танкетки, а иногда и танки.
Поражало море света. Все лица были запрокинуты к небу и освещены до мельчайшей черточки.
Залпы были громадной силы: подлинный «гром победы».
