Текст книги "Слово о солдате (сборник)"

Автор книги: Михаил Шолохов

Соавторы: Алексей Толстой,Константин Паустовский,Вениамин Каверин,Михаил Пришвин,Валентин Катаев,Лев Кассиль,Андрей Платонов,Александр Твардовский,Александр Фадеев,Вячеслав Шишков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)

Аркадий Алексеевич Первенцев

Девятый вал

Первая основная задача, поставленная перед десантом, – вцепиться в крымский берег, отвлечь внимание от главных сил и удержаться на этой огненной земле, пока не развернутся активные наступательные действия за освобождение Крыма, – была выполнена, но десант оказался отрезанным от своих сил.

Прошло около трех недель. Немцы сжали десант своими войсками: пулеметами, артиллерией и блокировали его с моря. Немцы держали против плацдарма воздушные силы и зачастую по двенадцать часов подряд бомбили пять квадратных километров земли.

В горячей поспешности, с какой немцы старались стереть защитников плацдарма, в их огромных и бесполезных усилиях угадывались страх и обреченность. Можно наверняка сказать, что врагу было страшнее.

Теперь перед нашей южной группой стояла вторая и последняя задача – выйти на соединение с основными войсками.

В «двадцать ноль-ноль» на командном пункте собрались офицеры десанта.

– Кто будет у вас командовать штурмовой группой прорыва? – спросил полковник, командир десанта, командира батальона Букреева после того, как была объяснена вся задача.

– Во главе штурмовой группы пойдет мастер таранных ударов Герой Советского Союза старший лейтенант Рыбалко, товарищ полковник, – сказал Букреев.

Рыбалко стыдливо опустил веки, но следом же встрепенулся и, тряхнув плечами, поправил на коленях автомат. Полный его титул пришелся ему по вкусу. Ему давно хотелось получить звание Героя, и теперь он с внутренним удовлетворением слушал ясно и громко произнесенное: «Герой Советского Союза Рыбалко».

– Прорвете, товарищ старший лейтенант? – спросил полковник, с удовольствием наблюдая этого прославленного офицера.

– Прорву, товарищ полковник, – четко отрубил он.

Рыбалковское «прорву», о котором ходили анекдоты, и самый тон, каким было произнесено это слово, развеселили присутствующих.

– Погляжу я, погляжу на всех вас, – сказал полковник, и на его умном лице заиграла улыбка, – какие мы все страшные, небритые, худые. Ну, ничего. Сделаем свое, вырвемся и побреемся. Ведь так, Рыбалко?

– Спервоначалу фашиста побреем, товарищ полковник.

– Предложение, не лишенное некоторого смысла, – поддержал его полковник. – Ну, вот, друзья. А теперь прежде всего маршрут. Мы с Букреевым пришли к одному выводу. Прорываться здесь, – он разложил карту и указал квадрат, найденный всеми на своих планшетах. – Через это вот болотце…

В девять часов вечера десантники снялись с занимаемых рубежей и сосредоточились в траншеях, обращенных к болотистой низине, ответвленной от озера к морю. Вместе с началом нашей атаки все должны будут тронуться в путь, а заслон останется на месте и, прикрывая уходящих, будет вести огонь.

Топь, покрытая мочажинами и осокой, считалась труднопроходимым естественным препятствием и поэтому прикрывалась немцами только сетью крупнокалиберных пулеметов, сосредоточенных впереди дамбы.

Чтобы атаковать пулеметные гнезда, надо было бесшумно пробрести около двух километров по колено и по пояс в грязи.

Обессиленные тридцатишестидневным голодным сидением, десантники должны были снова пойти в ночной бой, форсировать болото, пробить первую линию вражеского кольца, артиллерийские позиции и пройти двадцать километров по тылам противника, по прибрежному укрепленному району.

Покинув КП, Букреев увидел пехоту, подтягиваемую к месту прорыва. Темнота препятствовала ему всмотреться в лица, но по походке, по ссутулившимся спинам и ритму движения Букрееву стало ясно: люди, вымотанные последними трехдневными боями, вступали в полосу безразличия.

Пехотинцы, дойдя до исходного пункта, повалились. Взбугренная земля, казалось, тяжело дышала. Недвижимо торчали стволы винтовок и автоматов. Дул сильный ветер от Керчи. Немцы молчали.

Изредка взлетали ракеты. Букреев и его заместитель Батраков шли по рву мимо людей, прильнувших к стенкам. Разыскивая Рыбалко, они приостановились невдалеке от группы бойцов, вооруженных ручными пулеметами. Пулеметчики продолжали свой тихий разговор. Букреев узнал Воронкова, его друга Василенко и пулеметчика Павлия.

– Навдак прорвемся, – сказал Павлий, пристукивая от холода сапогами.

– Раз пойдем, значит, прорвемся, – степенно заявил Воронков.

– Не прорвемся, – повторил Павлий.

– Рыбалко всегда прорвет. А там уж в поле две воли.

– Болото, разгона нет, Воронков.

– С такими думками и мыша не раздавишь…

– Что ты с ним байки точишь, Воронков, – вмешался Василенко. – Пущай свое крякает. Все одно слушать не кому.

Воронков отвернулся, и все трое замолчали.

Рыбалко прикорнул у бруса, крепившего пулеметное гнездо. На первый вопрос Букреева он не ответил, но после дружеского толчка в бок встрепенулся. Блеснули его белки.

– Це вы, товарищ капитан? Чи не заспал я?

– Еще восемь минут, – сказал Букреев.

– Добро, – Рыбалко поежился. – Ну, и ветер. В затишке можно терпеть, но наверху насквозь прорезает. Я вот шо хочу спытать, товарищ капитан. Пулемет брать с «полундрой», а?

– А как твое мнение, Рыбалко?

– Мое мнение? – Рыбалко тяжело вздохнул. – Мое мнение? На подходе треба тихо, а брать с «полундрой». Семь точек. Надо спужать их.

– Нацельте группы на все пулеметные точки. Гранаты… А после гранат «полундру». Я думаю так, Николай Васильевич?

– Так, – согласился Батраков.

Минуты за две до условного времени Букреева и Батракова разыскали их ординарцы – Манжула и Горбань. Манжула доложил, что заслон на месте.

Восемь человек добровольцев, готовых умереть для выручки товарищей, должны сейчас ввести в заблуждение дивизию немцев, сотни орудийных расчетов, танковых экипажей… Два пулеметных расчета и четыре автоматчика – вот что называлось теперь громким словом заслон. Они лежали – эти восемь героев – под свистящим декабрьским ветром на растерзанном клочке русской земли, готовые отдать во имя своего солдатского долга лучшее, что есть у них, – жизнь.

Стрелка прыгнула к последней минуте.

И тогда те, оставшиеся в заслоне, открыли пулеметный огонь короткими, злыми очередями. Немцы сразу зажгли подкову артиллерийских позиций. Все понеслось на клочок земли, отбиваемой восемью русскими бойцами…

В то же мгновение солдаты перекатились через бруствер. Букреев пробежал по твердой земле очень недолго, а затем его ноги потеряли опору и провалились. Ломая топкую корочку льда и с трудом вытаскивая ноги из донного ила, Букреев медленно зашагал вперед. Позади он видел знакомую феерическую картину артиллерийской обработки плацдарма. Вместе с Букреевым шли Манжула, Кулибаба и Надя Котлярова, единственная медицинская сестра, оставшаяся в их батальоне.

Рыбалко только первую секунду находился рядом, а потом он пропал в темноте вместе со своей ударной группой. Батраков присоединился к Рыбалко. Присутствие этого пылкого и решительного человека в первой волне было необходимо.

«Только бы не подвело сердце», – тревожно думал Букреев, то окунаясь в грязь повыше колена, то выскакивая на мочажинные островки. Хроническое недоедание и постоянное напряжение словно вывинтили из его сердца какие-то нужные шурупы. Манжула, предупрежденный еще Надей Котляровой, неотступно шагал за командиром.

Если вначале Букреев следил, как выбирались из траншей пехотинцы и моряки, направлял первую и вторую группы, перебрасывался своими соображениями с офицерами, то теперь, вплоть до непосредственного сближения с противником, у него была одна задача – пройти две тысячи метров болота и не свалиться. Теперь все было направлено, все двигалось. Команды пока были излишни, так как задача была чрезвычайно проста – форсировать болото. Отставать нельзя.

Для изнуренной пехоты первый бросок, продиктованный чувством страха («Скорей со всеми! Только бы не отстать!»), сменился чувством надежды. Ведь их пока не открыли. Не разгадав хитрости, противник обстреливает пустое, оставленное ими место. Болото, пугавшее их, стало другом. Нервный подъем – спутник всякой опасности – и разгорающиеся надежды на спасение дали добавочные силы, помогающие выполнению боевого приказа.

Позади по-прежнему горела оставленная земля, и сверху, зонтом, оставляя метеоритные трассы, с еле уловимым посвистом неслись снаряды.

Вторая волна начала сближаться с группой Рыбалко. Точно определить пройденное расстояние было трудно, но примерно дело подходило к атаке.

– Надо догнать Рыбалко, – сказал Букреев, ускоряя шаги.

Наконец они достигли головы колонны. Различить самого Рыбалко было трудно среди круглых спин, катящихся по болоту, словно стая дельфинов. Тяжелое дыхание, бульканье и чавканье сопровождали эту стаю. Тут были люди дела, и за ними, кроме преодоления болота, значилась основная задача – штурм всех препятствий, встречающихся на пути. В ожидании первой атаки они, поднабирая сил, несколько замедлили движение.

Букреев сблизился с Рыбалко. Старший лейтенант блеснул в его сторону двумя светлыми точками на лице – белками глаз и зубами. Они пошли рядом.

Ракеты, полетевшие вверх, сопровождались треском автоматов. Немцы забеспокоились. Яркий свет сигнальных цветных дымов открыл группу Рыбалко, но также открыл и немецкие насыпные холмы, ответвленные от дамбы, – позиции, которые десантникам необходимо было отыскать.

Свет погас. Не успели глаза снова освоиться с темнотой, как послышались знакомые рокочущие звуки крупнокалиберных пулеметов, и над холмиками, то вытягиваясь, то заматываясь, появились искрасна-голубоватые жальца.

Группа Рыбалко, куда влились и бойцы морской пехоты, ответила автоматной стрельбой и криками «полундра». Казалось, что слово это должно было разбудить сразу всех немцев, занявших эти прибрежья Тавриды. Вслед за криком, подхваченным в глубине колонны, вслед за усиленным чавканьем ног и пронесшимися вперед людьми десятки гранатных разрывов поднялись карминными букетами.

По тому, как стремительно-весело прокувыркались вперед еще несколько дельфиньих стаек, Букреев понял: атака удалась.

Автоматы продолжали трещать. Кое-кто палил из немецких трофейных, и разрывные пули вспыхивали яркими, моментально гаснущими звездами.

– Прорвали! – закричал наклонившийся к Букрееву полковник. – Теперь остались артиллеристы!

Полковник отдал приказание поторапливать пехоту. Букреев спустился с холмика, оставив там полковника. Отрывистые слова команды – и Рыбалко потерялся в свистящем ветре и сразу упавшей, как бархатный экран, ночи.

Пехота прорвалась. Впереди была степь. Первый успех будто окрылил этих измученных до крайности людей. Стремясь вперед, они могли увидеть теперь солнце, могли выйти из ночи. Тревожные сомнения сменились слишком радужными мечтами.

Букреев трезво отдавал себе отчет: впереди, до рассвета, еще восемнадцать километров, впереди враг, штурм Митридата и все неизбежно тяжелое, что принесет заветное слово – завтра.

Десант шел к жизни. Разламывая вражескую оборону, не ожидавшую атаки в глубину, с фанатичным упорством двигался Рыбалко.

Степь, изрытая глубокими ямами, сморщенная балками, вела к своим. Немцы шарили прожекторами, освещали ракетами.

Рыбалко подмял под себя артиллерийскую батарею. Прислуга была вырезана с такой ожесточенной точностью, что артиллеристы не могли сообщить штабу о продвижении группы прорыва.

От Рыбалко появлялись вестовые. Он присылал их после того, как разрывал очередную цепь, обвязавшую их. Вестовые появлялись, как маяки на вершинах курганов, докладывали Букрееву и снова исчезали в темноте.

Немцы не могли представить, что весь десант ушел из их рук. Они не могли поверить, чтобы люди, обреченные ими на медленное вымирание, могли выскользнуть и укатиться куда-то в ночь. Они высылали в степь патрульные автомобили и мотоциклистов. Вспыхивающие фары неслись по дорогам, изредка нервно стреляли пулеметы. Патрульных пропускали, если они не мешали и могли донести командованию выгодные нашим сведения. Все было подчинено единственной цели – прорваться к своим. Там брезжил день, там была жизнь, там были встречи с друзьями, там снова можно было припасть к соленой воде моря.

Все было собрано в кулак, зажато и брошено вперед; Букреев поторапливал. Он сбросил ватник и шел в одной гимнастерке, с расстегнутым воротом. Он вместе со всеми был одним из атомов этой концентрированной человеческой воли.

Попались ямы. Здесь было до войны строительство. На огромной площади были вырыты котлованы. Люди падали в ямы и выбирались при помощи поданных винтовок, связанных поясов. В ямах скопилась ледяная вода, прикрытая тонким льдом. Иногда люди окунались с головой, но, отфыркиваясь, выбрасывались на поверхность и попадали в руки товарищей. Какая-то магнетическая сила сцепила всех и двигала вперед.

Огненная земля пламенела далеко позади. Противник не переставал ее разрушать. Но десант должен пробиться. Он должен донести до живых людей славу Огненной земли, славу русского народа, славу русской армии.

– Митридат! – закричал кто-то.

Темные высоты поднимались над ними. Они нависли, как какая-то сказочная гряда, преградившая им доступ к жизни.

– Вперед!

Букреев сбросил автомат с ремня и, ухватившись за него, как за что-то животворящее, пошел вперед на штурм горы Митридата. Возле него очутился полковник. Солдаты окружили их и шли с ними. Второй, следующий за рыбалковским таран был подготовлен.

Букреев откинул на затылок фуражку и пошел на штурм как рядовой, как и полагалось в такой момент.

В груди Букреева стучали слова памятной песни. Ее пел его батальон еще в Геленджике:

 
Девятый вал дойдет до Митридата!
Пускай гора над Керчью высока,
Полундра, враг, схарчит тебя граната!
Земля родная, крымская, близка!
 

Песня стучала в его сердце. И когда десантники торжествующе и грозно проорали слово, которому когда-то по справедливости нужно будет воздвигнуть золотые монументы, Букреев впервые, не стесняясь, что он комбат, что он имеет уже все тридцать шесть лет, а не какой-нибудь мальчишка, закричал вместе со всеми:

– Полундра!

Рокочущие, как боевые барабаны, звуки этого слова бросили всех вперед. Букреев ворвался в первую траншею. Он стрелял и шел вперед. За ними очищала траншеи вторая волна, Букреев шел на вершину горы, как на вершину господства своего духа.

– Первый выступ взяли! – крикнул подскочивший к нему Манжула и схватил его руку липкими пальцами.

– У вас мокрые руки, Манжула!

– Я был в рукопашной. Тридцать пять, – бормотал он, поблескивая зубами, – тридцать пять.

Букреев понял, что это страшный счет мести, и двигался под бормотанье своего телохранителя, бормотанье, похожее на заклинанье:

«…Девятый вал дойдет до Митридата,

Пускай гора над Керчью высока…»

Рыбалко теперь невозможно было догнать. Он получил приказ Букреева во что бы то ни стало выйти на вершину к рассвету и зажечь там условные сигналы для кораблей поддержки.

Второй выступ, как горб верблюда. Букреев побежал наверх. В это время оттуда открыли огонь. Снова проклятые пулеметы, снова враг, вкопавшийся везде, влезший во все поры земли.

Почему здесь он, Букреев? Почему все эти люди были отняты от своих мирных дел и брошены выковыривать, выдавливать наглую и цепкую нечисть?

Почему эти люди обагряли руки, теряли золотые дни своей юности и все, чем так коротко богат человеческий век?

Потому что немцы, напав на русскую землю, оторвали наших людей от крестьянских хат, от пажитей и нив, от бледных березовых рощ… Немцы окружали советских людей на их же земле, убивали их голодом, металлом, огнеметами. Враги натащили сюда своей техники убийства, сделанной в крупных городах Германии для уничтожения русских людей.

Какие чудовищные корни во всем этом! Какая ядовитая плесень взбродила на нашей земле, захваченной гитлеровцами.

…Букреев бросился на вторую укрепленную линию как на зло, которое он должен уничтожить, несмотря ни на что. Несмотря на то, что он еще хочет жить, несмотря на то, что у него семья и дети…

Яркие короны гранат. Оружие, присланное им детьми, ремесленниками Сибири и Урала.

Кинжалы! Откованные, может быть, в Златоусте, где ковались шпага Суворова, сабли Фрунзе и Чапая!

Букреев проскочил колючую проволоку, забросанную ватными куртками, и услышал шумы последней атаки. Рыбалко таранил вершину.

Букреев пошел вперед, заглатывая воздух, который не мог уже напитать его. В ушах стучало. Он не мог разобрать, что кричал ему Манжула. Букреев ступил еще несколько шагов, закачался и упал.

– Тридцать восемь! Тридцать восемь! – Манжула вел счет мести.

Надо подняться. Букреев царапал стеклянную землю, прелые травы вылетали из-под его пальцев. Надо туда…

Ветер доносил к нему шумы атаки. Рыбалко, Батраков, Горбань… Сражайтесь! Тех, кто не может идти, оставлять.

– Товарищ капитан! – Манжула теребил его. – Товарищ капитан! Митридат наш!

Манжула поднял его на руки и пошел шагом все вверх и вверх.

* * *

Букреевцы ворвались на Митридат. Многие – ползком, на четвереньках, сцепивши судорожными пальцами свое оружие, чуть ли не в зубах держа последние запалы для гранат.

С гранатами и этим оружием они бросились на последних врагов, захвативших вершину, и молча выбили, вырезали тех, кто сидел здесь, как в кратере готового подняться огнем и пеплом вулкана.

Заросшие бородами, израненные, ворвались на Митридат наши солдаты, принеся сюда ярость мщения и тоску по загубленным германцами жизням. Бойцы батальона Огненной земли взлетали сюда, как грозные орлы. Они поднялись выше огромного штормового вала и обрушились на врага.

Многих русских молодых людей сожгла Огненная земля! Но пламя сгоревших жизней осветило грядущее.

Манжула вносил на плечах командира. Манжула ступал, тяжелый и коричневый, как корень горного дуба. Два автомата висели на его плече, два кинжала, колени были разбиты до костей. Он опустил командира на землю и строго сказал обступившим его бойцам: «Жив!»

Букреев очнулся. Страдальческая гримаса пробежала по его лицу. Прижавшись локтями к камням, он хотел самостоятельно приподняться, но, подхваченный десятками рук, взлетел на воздух, а потом был осторожно поставлен на ноги.

На него смотрели с благодарностью. Они вышли сюда, несмотря ни на что, и сюда к ним идет помощь Великой земли. Букреев был с ними все сорок героических дней, освещенных познанным смыслом их страданий.

– Ребята, мы будем жить! – прокричал Букреев и погрозил туда, откуда, казалось, еще летела на них смерть.

На горе быстро сложили в кучи обломки патронных ящиков, обрывки обмундирования, винтовочный лом. Батраков спускал вниз бойцов, чтобы скорее захватить причалы. Букреев видел, как скользнул со скалы неутомимый Рыбалко, пошедший на свой очередной таран.

Немецкие пикировщики с ревом бросились на группу Рыбалко. Гору заволокло дымом. Но снизу уже взлетали ракеты: «Причалы были в руках своих».

– Скажите кораблям, что мы живы, ребята! – крикнул Букреев.

Костры загорелись под рев прилетевших сюда советских истребителей.

В небе повисла воздушная охрана могучей Родины.

Кузьма Горбунов

Вестник добрый

В то время, когда наши части освобождали последние советские земли, в прифронтовую деревеньку Лаваришки, расположенную близ железнодорожной линии и всего лишь километрах в восьми от передовой, зашел русский снайпер старший сержант Анкудин Суеверин.

Домов десять обошел старший сержант, и всюду – одно и то же: крылечки пошатнулись, окна и двери намертво заколочены почерневшими досками. Заглянет Анкудин сквозь щель в простенке, а внутри – темная, нежилая пустота, по углам шуршит мусором одичалый ветерок. Наконец, в переулке снайпер увидел сизые завитки дыма над соломенной крышей.

Суеверин чуть приоткрыл дверь избы, спросил:

– Можно?

– Если с добром, всегда можно, – послышался в ответ певучий, чистейший русский говорок.

Маленькая, сгорбленная, словно игрушечная, старуха подошла мелкими шажками к порогу и, задрав голову с узелком жиденьких седых волос на затылке, принялась разглядывать рослого гостя черными, пытливыми, еще сохранившими остроту и живой блеск глазами.

Старший сержант, разрумяненный морозцем, поправил самозарядку на плече и удивленно сказал:

– Никак русская!

– Природная, – горделиво ответила старуха, – Пензенской области, с узловой станции Инза, Ольга Тарасовна Смирнова.

Одета была Тарасовна в литовскую женскую жилетку со шнуровкой; на ногах – деревянные ступанцы.

– Как это вас, бабушка, занесло в такую далищу?

– На поезде… В сороковом году внучка моего Сашеньку перевели сюда слесарем на железную дорогу. Он и меня, одинокую, захватил… Садись, молодчик. Угощать тебя нечем. Разве кипяточку согреть?

– Мне, бабуся, рассиживаться некогда, начальство заругает. Я к вам по делу.

– Какое же это такое срочное дело к старухе?

– Курочки у вас имеются? – спросил Анкудин.

– Курочки?.. – Глаза у старухи сделались колючими, недоверчивыми. – Какие могут быть курочки, если фашист у нас три года царствовал? Люди – и те в разные стороны разлетелись. А кто не успел, Гитлер к себе уволок или истребил. Во всей деревне только я да семиребрый дед Парамон и остались. Он тоже сюда с холостым сыном приехал. Ребер у деда в левом боку всего-навсего семь доктор насчитал, а ума в голове, без доктора видно, меньше, чем у меня. Война грянула, местные жители в Расею бросились спасаться, а Парамон говорит мне: «Успеем. Нам особый вагон подадут». Вот те – подали… А ты – курочки!.. Нет! И перышка куриного нигде не найдешь.

Суеверин переступил с ноги на ногу, усмехнулся.

– Как же нет, если сам видел – под сараем ходят.

– А ты уже подглядел! – воскликнула старуха и забегала по избе, обдергивая пожелтевшие шторки на окнах, старенькую скатерть на столе.

– Да чего тут подглядывать? Шел к вам через двор, вижу – ковыряются в навозе.

– Так это не курицы, а ранние цыплята, – кипятилась бабка. – Петушок да три молодки. Их в подполье наседка выводила украдкой от супостата.

– Может, бабуся, уступите одну штучку? – ласково попросил снайпер. – Мне ведь не даром. Желаете – на деньги, желаете – на гороховый концентрат поменяем. Не обязательно молодочку, можно и петушка.

– Понятно, – ядовито заметила старуха, – горшок не разбирает, что варит: курицу или петуха.

– Да мне не в горшок…

– На племя, значит? – еще язвительнее спросила Тарасовна.

– И не на племя, а вроде как – убивать…

Старуха рассердилась.

– Что ты мне, парень, огород до самых небес городишь?

– Право, не вру, – смиренно уверял Анкудин. – Если так случится, я вам курочку и обратно могу доставить.

– Живую?

– Нет, скорее всего, пожалуй, мертвую. Вы не беспокойтесь, она не задушенная будет… Но и не зарезанная… – Суеверин запутался, поспешил кончить: – Одним словом, кушать ее вполне будет возможно, за это ручаюсь.

Бабка совсем оторопела, беспомощно опустилась на табурет.

– Не задушенная и не зарезанная… Не на племя, а в горшок можно… Ты не из госпиталя, случайно? Может, тебе голову миной сконфузило, и ты умом еще не поправился?

– Головой я вполне здоров, – без всякой обиды сказал Суеверин. – И контузии у меня не было. Ранение, правда, испытал.

– Куда? – сразу смягчилась Тарасовна.

– В правую ногу. Если долго на одном месте стоишь, в ней колотье начинается.

– Так чего ты у порога, как гусь, топчешься? Я тебя в часовые не ставила. Садись и расскажи толком.

Старший сержант закрыл плотнее дверь, присел к столу, поставив между колен самозарядку. Поглядывая то на дверь, то на занавешенные окна. Суеверин торопливым шепотом рассказывал. Тарасовна, спрятав руки под фартук, слушала, понимающе кивала.

– Хорошее дело задумал. Только гляди, поберегайся.

Уходил Суеверин не с пустыми руками. Через локоть у него висела корзинка, затянутая тряпицей. Из корзинки слышалось сонное бормотание курицы.

Три дня к Смирновой никто не показывал глаз, а в конце четвертого явился военный, тоже с винтовкой через плечо и с сержантскими нашивками на погонах, только ростом гораздо ниже Суеверина, черный, как жук, остролицый, речистый.

– Здравия желаем, хозяйка! – зычно выкрикнул он от порога, словно находился в чистом поле.

– Здоров будь, – чинно ответила Тарасовна. – Отдохни с дороги.

– Нам отдыхать некогда! – рапортовал чернявый. – Приказано передать вам привет от гвардии старшего сержанта Анкудина Никифоровича Суеверина и, кроме того, вручить вот эту историю…

Громко стуча сапогами, он подошел к столу, выдернул из сумки за желтые лапки пестренькую курочку и положил перед бабкой на скатерть. Курочка смерзлась, стала еще меньше, не крупнее галки.

Старуха погладила слежавшиеся перья, тронула безжизненно раскрытый клюв.

– Зашибло ее или как?..

– Навылет прострелена, – доложил чернявый и сделал сокрушенное лицо, словно речь шла о хорошем артиллерийском коне, державшем на себе весь орудийный унос,

– А сам ты кто такой?

– Сержант Игнат Пряхин, напарник Анкудина Никифоровича, одной парой на врага ходим.

– А сам Анкудин почему не явился?

– Подранило его.

– Да как это он?! – горестно воскликнула старуха. – Наказывала ведь: поберегайся! Что вы там, не видите, куда пули летят?

– Не видим, – согласился сержант. – Разрешите присесть? – Он начал чертить ногтем на скатерти, объяснять: – Вот тут, обратите внимание, мой окопчик, тут – Анкудина. А напротив немецкий стрелок засел, – у них тоже снайперы есть. Невозможно нам голову приподнять. Ну, Суеверин и выдумал эту приманку. Привязал он вашего курчонка длинной тонкой бечевкой за лапку, выпустил на бугорок. Другой конец бечевки у себя в окопчике держит. Фашист разве утерпит перед курицей? Слышим – бац! У цыпленка – моментальная смерть. Немец высунулся. Старший сержант в эту минуту – хлоп! Порядок. Только забыли мы, что у немца тоже напарник есть. Тянет Анкудин к себе мертвую курочку и выставился немного плечом… Тут его и пригадало…

– Где же теперь Анкудин находится?

– В госпитале.

– Это в палатках, за лесочком?

– В точности. Вчера благополучно операцию проделали.

– Напиши-ка ты мне подробно его фамилию, – требовательно сказала Тарасовна и, что-то соображая, добавила: – Я его за здравье в поминанье внесу.

– Можно, – согласился сержант. – Хотя уход за ним приличный, и вряд ли он нуждается в каких дополнительных молитвах.

– Ну, это уже мне лучше знать, нуждается или не нуждается, – сухо ответила старуха.

А на следующий день утром по нетронутому снежку Ольга Тарасовна в больших мужских валенках шла к лесу. Первая зимняя тропинка, точно стежок по холсту, вилась вслед за ней вдоль заброшенных огородов, через выгон.

На лесной просеке грозно окрикнул часовой – боец из команды выздоравливающих, одетый в тулуп с косматым звериным воротником.

– Стой! Кто идет?

Старуха раскутала с головы верхнюю шаль.

– Русские идут. Не видишь?

– Стой, говорю, на месте, мамаша! Что ты там под шалью прячешь?

– Об этом главному командиру знать.

– Главному, – обидчиво сказал часовой. – Тогда жди тут караульного начальника! – Он надул сизо-багровые щеки и так пронзительно засвистел, что у старухи искры брызнули из глаз.

Караульный начальник выбежал из елового шалашика, с одного взгляда прочитал бумажку, которую показала Смирнова.

– К Суеверину Анкудину… Это, кажется, в третьей палатке. Как он вам доводится?

– Внук, – коротко ответила старуха и посмотрела вверх, где неуловимой тенью промелькнула серенькая белка, перемахнувшая с вершины на вершину.

– Идите за мной, бабушка, – сказал начальник.

Палатка была из толстого, одеревенелого на морозе брезента. Внутри – сухие, свежевыструганные дощатые полы. От железных печурок лилось тепло, пахнущее зеленой хвоей.

Суеверин, похудевший и до того бледный, что лицо стало одного цвета с белой подушкой, лежал в дальнем углу. Он сразу узнал Тарасовну, приподнялся на локте.

– Зачем вы сюда, бабуся? Здесь место военное.

Она опустилась на низенькую скамейку.

– Я сама стала – хоть шинель надевай. Куда тебя?..

– В левую руку.

– То в правую ногу, то в левую руку… Издырявят всего насквозь. Неужто уберечься нельзя?

У старухи затряслось лицо, плечи. Крупные слезы стали падать на концы шали, серебрясь на темном ворсе. Она развязала дрожащими пальцами узелок. Жареный куренок выпал у нее из рук, едва успела подхватить. Тарасовна потянулась к дверце тумбочки.

– Сюда, что ли, положить?..

Суеверин быстро захлопнул дверцу.

– Оставьте эти глупости, бабуся, я вам приказываю. Самой, поди, кушать нечего.

Но Тарасовна уже чувствовала себя хозяйкой, говорила строго и властно:

– Ешь, поправляться надо!

– Еще раз прошу, – сердился Анкудин, – не конфузьте меня перед остальными ранеными.

Тогда Тарасовна улыбнулась мягкой и покорной старушечьей улыбкой, сказала словно маленькому:

– Ну, пополам давай. Вот я на свою долю крылышко отломаю, для тебя – ножку…

Она с усилием жевала остатками зубов.

– Гляди-ко, как хорошо. Бери!

И Суеверин тоже улыбнулся, протянул здоровую руку. Но вдруг нижняя губа у него мелко задрожала, руки запрыгали.

– Или рана болит? – участливо спросила старуха. – Может, еда несоленой кажется? А я привыкла, давно без соли ем.

На ближней койке поднялся раненый, горбоносый, с желтоватыми выпуклыми белками глаз, и молча передал щепоть соли на бумажке.

– Вот и соль нашлась, – обрадовалась бабка, отломила вторую ножку, передала горбоносому. – Из татар что ли будешь?

– Нет, кавказец, – с гортанным придыханием ответил раненый.

– Ох, все мы дети одной матери – и кавказцы и не кавказцы. Который палец не порежь – все больно.

Ели они чинно и неторопливо. Суеверин вытер полотенцем губы, начал свертывать папироску.

– Закончим, бабушка, войну, как домой вертаться буду, обязательно к тебе загляну, сарайчик укомплектую,

– И долго тебя ждать прикажешь?

– Теперь уж, думаю, скоро. Победой в воздухе пахнет.

Дежурная сестра принесла Суеверину лекарство, напомнила Тарасовне, что пора уходить. Подчинилась старуха очень неохотно.

В конце недели она наведалась еще раз. Развернула из тряпицы два яичка, маленькие, будто голубиные, радостно сообщила:

– Небывалое дело: молодка в зиму занеслась. Видно, правильные твои слова, Анкудин, победой пахнет. Птица – и та начала в разум приходить. Хорошую ты, Анкудин, весть сказал.

Потом облокотилась о тумбочку, пригорюнилась.

– Все-то вы по домам разъедетесь, только я своего Сашеньку не дождусь. Третий год вестей от него нет… Занесла я внучка в поминанье за упокой. Встану в передний угол, разверну поминанье. Воина Александра Егоровича Смирнова во царствии твоем…

– Стойте, бабушка! – вдруг закричал Суеверин. – Подождите! Смирнов Александр Егорович? Гвардейский минометчик? Ясно! Переносите его из графы «за упокой» в графу «за здравие». Вместе мы в сорок первом из Литвы уходили, вместе в этом году до границы дошли.

Старуха с печальной укоризной покачала головой.

– Эх, молодчик, не всякая ложь во спасение!

Но Суеверин нашарил под изголовьем полевую сумку, раскрыл, перелистал какие-то бумаги, выхватил фотографическую карточку.