Текст книги "Слово о солдате (сборник)"
Автор книги: Михаил Шолохов
Соавторы: Алексей Толстой,Константин Паустовский,Вениамин Каверин,Михаил Пришвин,Валентин Катаев,Лев Кассиль,Андрей Платонов,Александр Твардовский,Александр Фадеев,Вячеслав Шишков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)
Бирнамский лес
Это было вблизи города В. в августе 1942 года. Над обрывом поднимались замшелые стены и сторожевые башни древнего монастыря. А над стенами и башнями – золотые купола монастырской колокольни. Оттуда, с колокольни, открывался чудесный вид на вековой бор. В это лето на месте затейливых дачных домиков дымилось черное пепелище, и черные дыры от снарядов зияли на золотых куполах колокольни. Наши люди сумрачным, ненавидящим взглядом глядели на стены и дозорные башни монастыря. Там был враг. Там были немцы.
И только бор, вековой бор по-прежнему радовал и привлекал людей. Впрочем, надо сказать, привлекал еще и потому, что был прекрасным естественным укрытием для войск и особенно для нашей бригады тяжелых танков. Танки закопались от осколков авиабомб в землю и ждали своего часа.
Лил дождь. В лесу было сыро, заедала мошкара. Донимали немецкие бомбардировщики. Каждое утро глухое эхо разрывов бомб раскатывалось по лесу. Впрочем, особого вреда от них не было. Танкисты скучали и ждали боя. Торжественно шумел лес, почти заглушая грохот канонады на переднем крае.
Однажды, проходя по лесной тропинке к командному пункту, мы услышали звонкий, молодой голос. Кто-то негромко, с чувством и без запинки читал стихи:
«И что влечет меня? Желанье славы?
Как ярый конь, поднявшись на дыбы,
Оно обрушится – и я задавлен…»
Мы остановились и прислушались.
– Это Званкин, – сказал командир танковой роты, – стрелок-радист Званкин.
«…Вино лишило их ума и силы.
А мне дало и смелость и огонь…» —
читал тот же голос.
– Это она говорит? – спросил другой голос.
– Она, – ответил Званкин. – У них уж, знаешь, все решено. Старика убить и самому стать королем. Понятно?
«Макбет», – подумал я.
Странно было здесь, в лесу, вблизи переднего края, вдруг услышать трагедию Шекспира, услышать из уст стрелка-радиста тяжелого танка.
– Вот оно что такое власть, власть над людьми, – рассудительно сказал третий голос, – на все пошли, на злодейство, лишь бы власть иметь… Интересно, чем кончится.
Мы немного торопились, и потому мне не удалось поговорить со Званкиным, откуда у него влечение к величайшему английскому драматургу. Но вечером мы встретились у кухни, и я спросил, где он раздобыл в этом лесу Шекспира.
– Книга эта ездит со мной почти полгода. Надо вам сказать, интересная история вышла с этой книгой…
Подняв капюшоны плащей-палаток, мы пошли к машине Званкина. На минуту он исчез внутри танка, потом появился, неся в руках третий том роскошного издания Шекспира. Однако вид у книги был печальный: обгорел корешок, в середине не хватало тридцати страниц и многие превосходные иллюстрации были испорчены. Званкин бережно перелистывал книгу. На титульном листе я увидел штамп: «Отдел Народного образования. Городская библиотека».
– Так вот ее история… Подобрал я эту книгу на снегу возле городской библиотеки. В этом городе, как известно, два с половиной месяца сидели немцы. Библиотеку, по своему обычаю, разгромили. Подумал я и взял ее с собой. Вот и ездит она со мной. Лежит себе в машине – никому не мешает, доставляет удовольствие. Есть свободное время – бойцы просят почитать. Вот сегодня «Макбета» читали. Интересно: едет Макбет по полю и встречает трех ведьм, и нагадали они ему, что будет он королем и погибнет, когда пойдет на него Бирнамский лес… то есть сдвинется с места и пойдет на его войско. А воины Малькольма взяли да замаскировались, надели зелень на шлемы и пошли в атаку. Вот и выходит, что лес двинулся.
– Сначала слушали, как сказку. А потом часа два говорили и не наговорились. Какая ж это сказка? Это – мудрость!.. – Званкин перелистал страницы и нашел то, что искал: – Вот видите:
«Пока Бирнамский лес
Не двинулся на Донзинанский замок,
Страх мне неведом…»
– Макбет тоже вот хотел владеть всем. На все пошел ради власти… вроде этого… Гитлера… И пришел ему конец за дурные дела. Так и с тем будет. Очень хорошая книга!
И, обернув книгу куском клеенки, Званкин унес ее в машину.
Ночью, как было условлено, меня поднял офицер связи.
Лес был наполнен шорохом, глухими голосами и движением. В непроглядном мраке двигались тысячи людей, машины, орудия. Шум вековых сосен заглушал посторонний гул.
На рассвете мы были у опушки леса и двинулись дальше мимо молодой поросли к переднему краю. Здесь была та же обманчивая тишина. Временами вражеские ракеты освещали мертвенным, ослепительным светом «ничью землю», поросшую высоким бурьяном, прибрежные камыши и колючую проволоку заграждений. Наши ракеты, развешанные, точно фонари, над вражеским берегом, вдруг вырвали из мрака обрыв над рекой, дозорные башни и стены монастыря, похожие на руины древнего рыцарского замка. Все это вместе называлось на карте «высота 217». Операция, которая подготовлялась уже несколько дней и ночей, заключалась в том, чтобы взломать оборону врага, атаковать, взять штурмом эту высоту и дать продвинуться нашим правому и левому флангам.
Светало. В шесть часов воздух наполнился страшным грохотом. Через наши головы с пронзительным свистом полетели тяжелые снаряды. Началась артиллерийская подготовка. Два часа над головами бушевал огненный ураган, уносясь на запад и обрушиваясь на врагов. Передний край нашей обороны, лежавший перед нами как на ладони, подернулся густым черным дымом. Он казался нам сплошной дымовой завесой от земли до низко плывущих облаков, черной завесой, пронизанной огненными стрелами минометов.
Вдруг красная ракета прочертила небо.
– Поглядите назад! – услышал я голос и обернулся.
Позади был лес, знакомый вековой бор. Еще ближе к нам – молодая поросль. И вдруг мне показалось, что огромный, дикорастущий кустарник ожил… Он странно менял свое место, он двигался, двигался к переднему краю, к древнему замку, к «высоте 217». Ветер шевелил зеленые ветви. Лес шел на высоту и с каждой минутой приближался к ней. Это было непостижимо… Лес двигался вперед с оглушительным грохотом. И вот он уже совсем близко от нас…
Это были танки, прославленные в боях тяжелые танки КВ. Зеленые ветви маскировки покрывали боевые машины, и они показались нам большим движущимся лесом.
Люк головной машины был открыт. Голова и плечи танкиста виднелись из люка. Он глядел в небо, в низко идущие облака, озаряемые вспышками разрывов, я узнал Званкина. Он увидел меня и, подняв вверх руку, крикнул во всю силу своих легких:
– Бирнамский лес идет на Донзинан!
Началась танковая атака.
Валентин Петрович Катаев
Расшифрованная сводка
Из множества людей, с которыми мне пришлось встретиться за последнее время, особенно большое впечатление произвел на меня начальник одного из прославленных отрядов тов. Н. Надеюсь, вы понимаете, что настоящего имени этого человека я назвать не могу. Мы познакомились в Москве. Тов. Н. приехал на несколько дней. Он приехал «оттуда», с той стороны фронта.
Установилось представление о типе народного мстителя. Это – могучий, заросший бородой «лесной» человек, с охотничьим ножом и винтовкой. Конечно, это верно. Таких очень много. Но есть также много и других типов. Среди партизан – большое количество учителей, инженеров, врачей, кооператоров, хозяйственников, школьников, даже профессоров и писателей, не говоря уже об известных спортсменах, боксерах, пловцах, футболистах…
Начальник партизанского отряда тов. Н. – высокий, стройный интеллигентный человек, в опрятной полувоенной форме, с небольшим пистолетом на поясе. Он чисто выбрит; в его каштановых волосах, закинутых вверх, над чистым красивым лбом, заметна небольшая седина. Глаза добрые, но вместе с тем очень твердые и спокойные. Под глазами несколько мелких морщинок, свидетельствующих о бессонных ночах и постоянном душевном и физическом напряжении. Все его движения очень точны и целесообразны, в них нет ничего лишнего. Поэтому, я бы сказал, его движения приятны. На ногах хорошие хромовые сапоги. Руки с длинными артистическими пальцами. По профессии он инженер.
– Что же вас, собственно, интересует? – спросил он, при этом мельком взглянул на свои часы-браслет с фосфорными стрелками. Я понял, что у него мало времени.
– Я хотел бы задать вам один вопрос.
– Пожалуйста.
– Часто приходится читать в сводках, в телеграммах такую примерно скупую фразу: «Партизаны пустили под откос немецкий поезд». Как это расшифровать? Что это значит в подробностях?
– В подробностях? – спросил тов. Н. – Хорошо, я вам постараюсь рассказать об этом в подробностях.
Он утомленно улыбнулся.
– Делается это так, – сказал он. – Вот, например, один конкретный случай из практики нашего отряда. Это было зимой в очень глубоком тылу немецкой армии. Наша разведка донесла, что по железной дороге в восемь часов вечера прошел неприятельский эшелон. Мне была хорошо известна немецкая пунктуальность. Имелись все основания предполагать, что завтра ровно в восемь часов вечера опять пройдет эшелон. Мы установили наблюдение. Действительно, на следующий день ровно в восемь часов вечера прошел эшелон. Несколько вечеров сряду мы наблюдали за дорогой. Ровно в восемь часов каждого вечера эшелон проходил мимо нас. Сомнений быть не могло. Тогда мы стали готовиться. На подводах мы подвезли из лесу, из тайных складов нашего отряда, мины. Это были не электрические мины, взрывающиеся автоматически, от замыкания тока, – такие мины были нам не годны. Если бы мы употребили электрические мины, то взорвался бы только один паровоз, а нам требовалось взорвать и пустить под откос весь состав. Это можно было сделать, только употребив мины механические, то есть те, которые можно было взорвать все одновременно, по собственному желанию, и именно в нужный момент.
Самое трудное было заложить мины под полотно. Для этого, во-первых, требовалось время, а во-вторых, необходимо было определить длину состава, для того чтобы взорвались все вагоны. Приблизительная длина эшелона была нами разведана раньше. Мы заложили одну мину впереди, другую – сзади на расстоянии 50 вагонов одну от другой. В промежутки мы заложили еще несколько десятков мин. Работали всю ночь. Работа была очень трудная. Несколько раз мимо нас проезжал немецкий разъезд. Но, к счастью, ночь была очень темная. Мы не курили, не разговаривали, Мы не должны были произвести ни одного неосторожного звука. Это чертовски утомительно, особенно если принять во внимание, что почва промерзла на метр и твердая, как гранит. Весь день мы скрывались в лесу. В семь часов вечера мы уже были на месте. Мы вырыли в кювете небольшую ямку. В эту ямку мы провели от каждой мины длинный шнурок, который стоило только дернуть, чтобы мина взорвалась. Весь секрет успеха заключался в том, чтобы как раз в тот момент, когда паровоз будет над первой миной, а хвостовой вагон над последней, дернуть сразу за все шнурки. Мы спрятались и стали ждать, изредка поглядывая на часы.
Ночь была черна. Проехал немецкий разъезд. Он проехал очень близко от нас. Мы слышали дыхание лошадей и немецкую речь. Мы замерли. Разъезд нас не заметил. Без двадцати минут восемь рельсы загудели. Послышался шум. Неужели поезд? Неужели аккуратные немцы вышли из графика? Я взялся за свои веревочки и прижался к земле, каждый миг готовый потянуть за них. Я едва не произвел взрыва. Но в последнюю секунду опомнился. Это был не поезд. Мимо нас по рельсам промчалась моторная дрезина с фонарями. Она осматривала путь. Малейшая неаккуратность в нашей работе, малейший след земли на полотне мог сорвать все наше предприятие. Но все было сделано чисто. Дрезина промчалась мимо, не остановившись. Ух, гора с плеч! Теперь скоро должен был появиться поезд. Наше напряжение дошло до крайнего предела. Мы прислушивались к тишине ночи, мы всматривались в темноту до боли глаз. В том, что поезд появится в восемь часов, мы не сомневались. Нас интересовал другой вопрос: какой это будет поезд? Это для нас было не все равно. От этого зависела наша жизнь. Поезд мог быть с продовольствием и со снаряжением. Тогда нам не угрожало ничто. Поезд мог быть воинский, с солдатами. Тогда тоже ничего. Но поезд мог быть с боеприпасами, нагруженный снарядами и взрывчатыми веществами. Тогда неизбежно произойдет взрыв такой силы, что, несомненно, мы все будем убиты.
И вот, мы смотрели вдаль и ждали. Ровно в восемь часов послышался шум поезда. Поезд шел с потушенными огнями, но кто его знает, какой он был: воинский, продовольственный или с боеприпасами? Кто его знает, что он нам нес: жизнь или смерть? Впрочем, в тот момент, могу поручиться, никто из нас не думал о смерти. Все думали только об одном, как бы произвести взрыв не раньше, чем паровоз станет на головную мину. Паровоз приблизился. Вот он уже прошел по всем минам. Вот он уже на головной. Из поддувала сыплются золотые угольки, освещая розовым светом снег. Время. Пора. Я изо всех сил дергаю за свои веревочки, плечо болит от рывка. И в тот же миг взрыв. Или, вернее, целая огненная серия чудовищных взрывов. Тендер становится на дыбы и наскакивает на паровоз. Они поднимаются в виде громадной буквы «А». Скрежет железа, лязг, треск дерева, звон стекол, огонь, дым, ад. Вагоны катятся, как коробки, под откос. И затем – минутная тишина, минутное оцепенение, во время которого сердце радостно бьется в груди! Живы! Поезд взорван. Задание выполнено!
Через минуту молчания начинается крик, стон, истерический смех, беспорядочная стрельба из автоматов. Мы не совсем точно определили длину состава. Он оказался длиннее. Из этих уцелевших вагонов выскакивали обезумевшие люди и метались возле поезда, сверкали электрические фонарики. Густой пар из взорванного паровоза закрыл все вокруг. От пара пахло как в прачечной. Оставшиеся в живых враги бесновались. Но мы были уже далеко. Мы пробирались на лошадях по лесу. Через несколько минут мы слышали еще один взрыв. Это подорвалась на электрической мине, поставленной нашими людьми за два километра от места крушения, дрезина, спешившая на помощь взорванному эшелону. Через некоторое время после этого вы могли прочесть в сводке короткое сообщение, что партизаны там-то пустили под откос немецкий эшелон. Вот и все. Вот, собственно, как это делается.
Так закончил тов. Н. свой короткий рассказ. Он его закончил и почти без паузы сказал:
– Вы слышали вчера Барсову в «Севильском цирюльнике»? Говорят, она бесподобна.
– Да.
– А мне, знаете, не удалось достать билетов, – сказал он огорченно.
– Но она будет петь послезавтра.
– К сожалению, завтра я уезжаю.
– Куда?
Он улыбнулся и не ответил на мой немного бестактный вопрос.
Николай Александрович Тихонов
Мгновение
Бывают мгновения, когда природа, окружающая вас, вдруг является во всем торжестве животворящей силы, во всем блеске, во всем неисчерпаемом богатстве, во всей своей неповторимости в одном из тех неисчислимых своих раскрытий, которое в это мгновение кажется единственным и угаданным только вами.
Для того чтобы вы это испытали, не нужно торжественной пальмовой рощи на берегу океана, не нужно каких-нибудь фантастических скал, окутанных тучами. Достаточно, если это – частица характерного пейзажа ваших родных мест. Пусть вас окружает роща скромных берез или широкое поле, над которым низко спустилось осеннее туманное небо; пусть это случится в городе, в городском парке, где сквозь листву до вас будут доноситься звоны трамвая и гудки машин, – все равно вы можете быть свидетелем этого глубокого мгновения.
И в природе вещей, в сосредоточении мастера, ищущего последней глубины творческого откровения, оттенки красок и слов вдруг обернутся тем настоящим, неповторимым мгновением, которое мы называем старым словом – вдохновение.
Вот такое мгновение, полное ощущения расцвета жизни, такое редкое в жизни молодого существа, еще только отгадывающего, что же самое главное в предстоящем длинном пути, иногда является в высшем своем торжестве и в высшей неумолимости. Может быть, это мы и называем подвигом.
В связи с этим я хочу рассказать об одной скромной маленькой девушке, которую звали Женей.
Женя была ученицей девятого класса. Среди типичных городских девочек она, может быть, была самой незаметной – небольшого роста, хрупкая, с тонкими и правильными чертами лица, с кожей нежного, матового цвета, с большими голубыми глазами, с длинными, тонкими ресницами.
Женя старалась не выделяться, потому что остро чувствовала свой физический недостаток: она хромала. Эта хромота больше чем смущала ее, она мучила и постоянно напоминала о себе. Поэтому в иных развлечениях, свойственных ее возрасту, ей было отказано. Она не могла бегать, не могла танцевать. Хромоножка – слово не из тех, которые нравятся уху молоденькой девушки, почти девочки.
Но Женя хорошо умела возиться с бинтами и перевязками, когда училась, чтобы стать сандружинницей. Жила она в небольшом городке Колпино, под Ленинградом. Здесь протекала неширокая река, стояли небольшие дома, и только огромный завод, старый, как крепость, был настоящим источником шумной и новой жизни. Он постоянно увеличивал свои корпуса, он рос и в ширину и в высоту, и неумолчный его гул наполнял далеко все окрестности.
Городок старался сделаться красивее: он покрыл асфальтом свои улички, завел много новых машин взамен старых, расхлябанных, заезженных, посадил деревья, построил двухэтажные домики для рабочих поселков.
В таком городке, наполненном размеренной рабочей жизнью, мечтается не хуже, чем в самом большом городе. Весенние вечера в нем наполнены голосами молодежи, смехом и песнями. Как бы пошла дальше жизнь маленькой девушки, никто не мог бы сказать, если бы события, грозные и страшные, не обрушились на городок с внезапностью самой свирепой бури.
В первый же день, когда немецкие полчища нарушили нашу границу, Женя в числе прочих дружинниц перешла на казарменное положение.
Наступили строгие времена. Все знакомые Жене юноши и девушки ходили в военной форме, над городком шли воздушные бои, снаряды рвались на улицах, горели дома, рабочие садились в танки, которые выходили прямо из цехов в бой, улицы были усыпаны кирпичом, стеклами, обломками.
Как тяжелый сон, проходили дни. Не умолкала канонада. Далекими казались тетради, школа, прогулки, вечеринки. Исчезли огни – городок по вечерам проваливался в темноту уже осенних ночей, дождливых, мрачных, беспросветных.
И вот Женя руками, с которых еще недавно не сходили чернильные пятна, перевязывала раненых и, вся залитая кровью, слушала их стоны и бормотанья, отрезала бинты, давала пить, утешала, даже покрикивала на особо ослабевших духом и чувствовала себя песчинкой, увлеченной ураганом, который кружил над городком.
До сих пор никогда Женя не ночевала в поле, в яме, никогда не лежала на мокрой глине часами, прижимая свою сумку к шершавой шинели и грея руки, засунув их в рукава. Теперь она жила только тем, что ее окружало. Весь остальной мир перестал существовать. В том мире было светло, тепло и радостно. В том же, что пришло, она видела только страдания и суровость, на которые, она боялась, у нее не хватит сил. Но уйти, попроситься куда-нибудь подальше от этого она не могла.
Хромая среди узких, спешно вырытых окопов, спотыкаясь, ползая по размытому лугу, промокшая, дрожащая от холода, она вздрагивала от тайной гордости, когда раненый говорил ей сведенными болью губами, чуть слышно: «Спасибо, родная» или «Эх, и маленькая же ты!» Иные, постарше, называли ее сестрицей. И вчерашняя школьница понимала, что отсюда она никогда не уйдет, что если бы ее гнали отсюда, она заплакала бы и умолила бы ее оставить.
Женя не разбиралась в действиях солдат и командиров, что двигались день и ночь вокруг нее, обвешанные оружием, сумками, гранатами. Она путалась всякий раз близкого разрыва снаряда, от которого долго гудело в ушах и ноги делались мягкими, восковыми.
В бытность дружинницей еще до войны она училась стрелять и стреляла неплохо, чем немало удивила подруг, но сейчас у нее не было никакого оружия при себе, кроме перочинного ножика, которым она обрезала бинты.
На одном небольшом участке, отвоеванном у врага в недавнем бою, еще не построены были мощные укрепления; бойцы лежали в одиночных вырытых окопах, в неглубоких траншеях, даже в ямах, воронках и канавах. Начались дожди. Небо цвета солдатской шинели нависло над землей, и она, разбухшая, блиставшая зеленовато-желтыми лужами, скользила под ногами.
Женя заснула усталая, как сидела на корточках, прижавшись щекой к стенке ямы, на дне которой лежала ее сумка, противогаз и котелок, в котором ей принесли немного вареной картошки. Она спала в перерыве между перевязок, и ей снился школьный праздник, на котором собрались все ее товарищи. Бьют так много цветов, и кто-то стал пускать ракеты, и в небе повисли красные и зеленые змейки, а потом взошла большая оранжевая луна, и все пошли на станцию. Станция была убрана, как никогда, флагами и цветами, поезд привез много народу, все шутили и смеялись. Потом она полетела куда-то, и ей самой стало во сне смешно, она во сне вспомнила нянькину фразу: «Это ты растешь еще». Но поезд, который был украшен цветами, вдруг рассыпался на много черных машин, которые стали грохоча вертеться вокруг, стараясь наехать на нее, а она бегала между ними и не могла уже понять: это шутка или всерьез ее хотят раздавить эти черные, рычащие машины. Грохот их стал таким сильным, что она проснулась.
Минуту Женя не могла сообразить, где она. Было уже темно, все вокруг гремело, и разрывы снарядов смешивались с пулеметным отрывистым рокотанием. Рука ее, прижатая к стенке, пока она спала, онемела, и ее покалывали иголки. Она показалась самой себе такой беспомощной, такой одинокой и брошенной на дно холодной, глинистой ямы. Ночь дышала холодом и угрозой. Она чувствовала, как кругом затаились люди, и среди многоголосья и самых разных звуков она поняла: только что начался сильный бой, и в это время ее окликнули:
– Женя, перевязывай!
И к ней в яму сполз, поддерживаемый подругой, раненый. Он сполз молча и упал к ее ногам, как темный мешок. Но, присмотревшись, увидела Женя, что он сжимает в руке автомат и глаза его почти светятся в темноте. Она уже знала этот блеск боли, сдерживаемый крепко сжатыми зубами. Она вздрогнула, пришла в себя окончательно и сильным движением, которым она овладела в последнее время, прислонила раненого к стенке и начала перевязку.
Когда Женя кончила, раненый шумно вздохнул и ничего не сказал. Только правая рука шевелилась все время, точно он хотел убедиться, что она действует, и он боится, что она каждую минуту станет такой же, как левая, к которой страшно притронуться.
– Ну, как дела там у нас? – спросила Женя.
– Плохо! – сказал вдруг ясным голосом раненый.
– Ну, что ты! – тревожно сказала она.
Ей стало как-то не по себе от этого ясного голоса. Она знала, что раненые под впечатлением только что пережитого часто представляют, что дела плохи.
Стрельба усилилась до чрезвычайности. Теперь казалось, что на эту темную, грязную ночную землю льется огненный ливень. Небо посветлело от ракет, горевших холодным, мертвым светом, от пожара, зарево которого поднималось и ширилось в темноте.
Но при свете ракет и зарева Женя видела, как оттуда, где свирепствовала стрельба, шагают темные фигуры, которые пробираются мимо нес, ныряют в соседние ямы и куда-то исчезают.
У нее сжалось сердце. Она приподнялась над краем ямы и потом почти вылезла из нее, всматриваясь в темноту. Прямо на нее шли люди. Они шли пригибаясь, втянув голову в плечи, и первый, который достиг ее ямы, остановился, всматриваясь, нельзя ли перепрыгнуть.
– Что там такое? – спросила она. – Куда вы, товарищи?
Солдат, стоя над ней и казавшийся еще выше ростом от этого, хрипло сказал:
– А кто это здесь?
– Я дружинница. Осторожно, тут яма, – ответила Женя. – Что там такое?
– Там, – ответил солдат, и винтовка как-то странно качалась в его руке, – укрепиться мы не успели, девушка, враг опять наступает.
– А командиры где ваши? – спросила она, схватив его за шинель.
– Командиров побило, – глухо ответил он и, наклонившись, сжал ее маленькую горячую руку.
Затем он одним прыжком исчез в темноте, спрыгнув в соседнюю траншею.
«Что же это такое? – спросила она себя. – Они бегут. Бегут. И за ними идут враги. И вот сюда придут немцы, перепрыгнут, как этот солдат, в ближайшую траншею и потом дальше и дальше, к городку…»
Приближалась целая группа. Смотря на эти трепещущие в свете ракет фигуры, Женя задрожала всем телом от негодования и боли. Что делать? Она окинула взглядом все ночное пространство, такое дикое и мрачное, такое огромное, что они перед ним просто ничто, травинка, которую сожжет первый разорвавшийся снаряд самым маленьким своим осколком.
И вдруг она почувствовала, что она сильнее этой ночи, дышавшей на нее смертью, и этого темного пространства, угнетавшего ее страхами, и этих больших бегущих людей, опустивших винтовки, и того злобного, невиданного врага, что освещает этот мрак ракетами и стреляет так шумно, страшно и непрерывно.
Что-то сжало ее сердце, но это не было ни страхом, ни болью. Это было ощущение того полета, как во сне, когда она сама смеялась: «Я еще расту!» Ноги стали крепкими, а маленькие руки сжались в кулаки. Она вся трепетала от какого-то удивительного: все равно! Ей было все равно теперь, что стреляют, что осколки свистят над головой, все равно, что она маленькая и слабая, все равно, что она не умеет командовать. Это и было то мгновение, когда предельный восторг захватил ее с головы до ног. Что знала она о жизни, эта маленькая бывшая школьница? И вдруг она стала мудрой, неумолимой, беспощадной и страшно гордой. И безжалостной. Она встала во весь рост перед теми, кто уже почти приблизился к ней, отступая.
– Стой! – закричала она таким тонким и таким сильным голосом, что люди остановились. – Стой! – кричала она и уже бежала навстречу тем, что остановились, не понимая, чего хочет от них эта маленькая девчонка, хромавшая по взрытому полю. Она подошла вплотную. Она не могла рассмотреть лиц, но чувствовала, что на нее смотрит много глаз. За этими, стоявшими перед ней, она видела других, появлявшихся из мрака.
– Стой! – сказала она еще раз. – Бежите? А ну, вперед! За мной! Посмотрю я, какие из вас герои! А ну, вперед! Повертывайся!
Она стояла, грозная и неумолимая, не помня, что говорит и что делает. Она только доверяла тому большому, от чего содрогалось все ее существо. И они, эти тяжело дышавшие солдаты, покорно, как ей показалось, повернулись. Она шла с ними назад, туда, откуда свистели пули и летели снаряды.
Они достигли следующей группы. Она схватила за плечо маленького бойца со смешной юношеской бородкой:
– Откуда ты? Где вы были?
– Там, – сказал он, показывая рукой направо.
– Иди обратно! И они с тобой. Все идите обратно. Живо вперед!
Они не прекословили. Они как-то не в лад повернулись, и теперь она вела их, улыбаясь. Она сама не знала, что улыбается, и никто этого не видел в темноте.
Она возвращала все новые и новые группы. Она доводила их до брошенных ими окопов, спрашивала:
– Здесь сидели? Здесь! Сидеть – назад ни шагу!
Она не прибавляла: шагнешь – убью! Но она знала твердо, что эти смятенные, тяжелые, мрачные люди не смеют ей сопротивляться, ее силе, ее воле – маленькой, тщедушной школьнице, которой трудно дышать от мокрой шинели, воротник которой трет ей шею, от быстрой ходьбы, от страшного возбуждения.
Может быть, вокруг было то, что в газетных корреспонденциях называют «адом». Да, так это и было. Один раз солдат, шедший с ней рядом, сильным толчком бросил ее на землю, и над их головой грохнуло так, что, казалось, голова расколется от этого удара, но в следующее мгновение она уже была на ногах, и тот, толкнувший ее, сказал смущенно:
– Прости, крепко ударил, а то бы не уцелела. Не ушиблась?
Но она не ответила и пошла, пригнувшись, дальше. Она обходила траншеи, перевязывала раненых, следила, чтобы никто больше не смел отползать назад. Она спрашивала, сколько у них патронов, лежала в воронках, прижимаясь к земле, переползала по холодной траве, царапая руки о какие-то жестянки и камни. Ночь была бесконечной.
Снаряды не прекращали рваться. Мины лопались с квакающим хрипом, трассирующие пули разноцветными струями проносились перед ней.
Она спросила одного паренька, сильно сопевшего носом в полумраке окопа:
– Ты знаешь, где штаб батальона?
– Ни черта он не знает! – ответил за него другой голос. – А что, товарищ начальник?
Ее поразил этот ответ. Ее называют товарищем начальником. Наверное, эти люди будут днем очень смеяться, когда увидят ее при ясном солнечном свете. Но она ответила сразу:
– А вы знаете, где штаб?
– Знаю, только туда сейчас трудновато пройти будет…
– Вы пойдете туда и отнесете мою записку, слышите?
– Слышу, товарищ начальник! – сказал солдат. – Давайте, пишите.
Она вынула свой блокнот и написала кратко, что просит прислать командира, а вместо связного будет присланный с запиской.
Боец перевалил на бугор и растаял в темноте. Ночь продолжалась. Подул холодный, пронизывающий ветер. Глаза слипались. Руки и ноги стала сводить усталость. Опьяняющий восторг первых минут давно прошел, хотелось упасть и заснуть. Но она сидела и смотрела перед собой, оглушенная грохотом, и равнодушно слушала, как визжат пули, рикошетировавшие поблизости.
Потом она собрала всю волю и, зевнув в кулак, поползла проверять своп окопы. Бойцы лежали и сидели, согнувшись в три погибели, шептались и кашляли. Изредка вскрикивали раненые.
…Перед ней стоял командир, высокий, в ремнях, с наганом у пояса, с противогазом, широколицый, с прищуренными глазами, как будто сомневающимися в том, что видят.
– Кто здесь командует? – спросил он, строго глядя на маленькую фигурку, прижавшуюся в изгибе окопа. На него смотрели большие глаза, и ему показалось, что эта испуганная девочка сейчас скажет ему:
«Я хочу домой, к маме! Я боюсь!»
Но она сказала тихо и медленно:
– Здесь командую я!
И он, приложив руку к козырьку, сказал быстро и четко:
– Я прибыл принять участок по приказанию командира батальона. Это вы писали записку?
– Я, – ответила она еще тише. – Я вам сейчас все сдам. Идемте!