Текст книги "Слово о солдате (сборник)"

Автор книги: Михаил Шолохов

Соавторы: Алексей Толстой,Константин Паустовский,Вениамин Каверин,Михаил Пришвин,Валентин Катаев,Лев Кассиль,Андрей Платонов,Александр Твардовский,Александр Фадеев,Вячеслав Шишков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)

Стойкость

I.

Деревня Сорокино, за которую шел бой, давно сожжена фашистами. Только по старым ветлам, расщербленным, отрепанным и обезображенным, можно догадаться, в каком направлении здесь шел уличный порядок. Черепки посуды, какое-то обуглившееся тряпье, искривленные черные скелеты кроватей… Каждый клочок оскверненной земли требовал мести, и бойцы младшего лейтенанта Федорова дрались с каким-то немым ожесточением. Для большинства это был первый бой. Совсем недавно пришли они из запасных частей Подмосковья, Верхнего Поволжья. И нетрудно им было представить на месте сожженного Сорокино свою родную деревню.

Бой начался утром, кончился к вечеру. Гитлеровцев отогнали на сто метров за деревню и закрепились северо-западнее ее на открытой редкой опушке осиновой рощи.

Эта опушка была целью наступательных действий младшего лейтенанта Федорова: владея ею, враг поражал отсюда фланкирующим огнем наши окопы. Нам эта позиция, на шестьсот метров выдающаяся в расположение противника, нужна была как исходная для будущего наступления.

Младший лейтенант Федоров понимал, что немцы не могут примириться с потерей этой важной позиции. Он понимал также, что, выбив фашистов из деревни Сорокино, он только положил начало в выполнении своей очень трудной и очень почетной задачи. Нужно остаться на этой позиции и закрепиться здесь.

Не отдохнув после боя, бойцы в темноте наступившей ночи громоздили снеговые валы, воздвигали круговую оборону. Враги были не более чем в нескольких десятках метрах: справа, слева и спереди явственно слышны были их голоса. Они усиливали огонь, но пулеметчики Софронов и Круглов на каждую вспышку вражеского огня давали свою стремительную, короткую, уничтожающую очередь. Так прикрывали они лихорадочно-быструю и спорую работу по укреплению блиндажей, работу, которая шла в темноте. Нужно успеть до света зарыться; ведь с утра немцы получат возможность бить прицельным огнем. Нужно успеть зарыться и на их огонь ответить тройным огнем. Нужно зарыться здесь. Если выбора не будет – погибнуть, но не уйти отсюда.

Перед рассветом, в самый темный час ночи, Федоров собрал своих бойцов. Невысокого роста, русенький, незаметный, он завоевал их доверие своей спокойной отвагой, тем, что помнил каждого своего бойца.

– Товарищи, – сказал он, – если потребуется, мы последуем примеру семнадцати наших братьев. – Он замолчал…

– Последуем, – ответил кто-то из бойцов.

О примере семнадцати знали все. А некоторые из бойцов Федорова в лицо помнили этих героев, ели с ними из одного котла и дружески здоровались при встрече. Семнадцать красноармейцев прославились тем, что, взяв два вражеских дзота, все погибли, по навсегда удержали эти дзоты для советского войска, для Советской страны.

Задачу семнадцати героям ставил тот же командир старший лейтенант Булахов, который послал бойцов Федорова в бой за деревню Сорокино. У Федорова было сейчас восемнадцать бойцов, твердо готовых следовать примеру семнадцати.

II.

Старший лейтенант Булахов лежал в темной и тесной землянке на своем КП. Связисты тянули провод к Федорову, и Булахов ждал возможности поговорить с ним по телефону. Старший лейтенант вспоминал все свои действия в тот памятный день, когда погибли семнадцать героев. Нет, никак не мог он сделать иначе. Все силы его батальона были в бою, а когда подошло подкрепление из полка, семнадцать уже погибли. Но зато дзоты и посейчас являются опорными пунктами расположения полка. Слава семнадцати озарила не только полк и дивизию – вся страна знала о героях. Как в явь, видел Булахов сейчас эти родные лица: какие подвиги мог бы совершить каждый, если бы остался в живых! Но ведь живы те восемнадцать, что закрепляются северо-западнее Сорокино, там, откуда, то затихая, то вновь разгораясь, слышна перестрелка. «Все сделаю, но не дам им погибнуть», – говорил себе Булахов и перебирал все отданные приказания: прорыть траншеи сообщения с группой младшего лейтенанта Федорова; подтянуть боеприпасы и продукты: до света они должны быть туда перекинуты, раненые оттуда доставлены, нужно подобрать людей взамен. Скорее бы, скорее заработала связь!

Трудно молодому командиру сдерживать себя, хочется самому отправиться туда, откуда слышна перестрелка. Несколько месяцев назад, когда Булахов впервые прибыл на фронт, он, конечно, так и сделал бы. Зимой, когда батальон попал в трудное положение, он пошел вместе с бойцами в контратаку и неплохо поработал своим автоматом. Но за месяц войны повзрослел он, как за год, и твердо знал сейчас, что не пристало ему в передовой линии блистать доблестью. Нет, оставаясь здесь, на КП, он должен отсюда руководить всей совокупной силой огня своего батальона.

III.

Наступили дни горячего весеннего солнца, и с угрожающей быстротой стали оседать только что воздвигнутые снежные укрепления. И опять ночи напролет работали бойцы Федорова, торопились закапываться в землю. Днем же, стараясь использовать для укрытия каждый пенек, каждую ложбинку, каждую воронку от снаряда, каждый камень, они вели перестрелку с немцами, не позволяя врагу поднять головы. Но и самим им тоже целые дни приходилось лежать в талой воде. Разогреваться приходилось в работе: земля была промерзшая и нелегко поддавалась кирке, лому и лопате.

Старший лейтенант Булахов делал все, чтобы обеспечить бойцам Федорова возможность осуществить свою тяжелую почетную боевую задачу. Телефонная связь работала бесперебойно. По ночам, с риском попасть под обстрел, восемнадцати бойцам доставлялись боеприпасы и обеденная еда.

Этим, по положению, ведал старшина роты Жданов. После того как его ранили в один из первых дней боев за Сорокино, на место его назначен был молодой красноармеец Нестеренко. Это было в те тяжелые дни, когда осели снеговые блиндажи, а земляные укрепления только еще строились, в дни, когда особенно опасно было добраться до восемнадцати храбрецов.

Но не только о том, чтобы были сыты бойцы, заботились командир и комиссар батальона. Младший политрук Данилов ежедневно пробирался к восемнадцати со свежими газетами, устраивал читки и обсуждения политических новостей. Денно и нощно страна работала для фронта, и Нестеренко, чтобы доставить еду, а Данилов, чтобы донести свежие газеты и новости, рисковали своей жизнью.

Здесь, под обстрелом, в нескольких метрах от ненавистного врага, как никогда, остро чувствовали советские воины свою неразрывную связь с Родиной.

Родина! Они чувствовали себя живой оградой ее. Граница Родины проходила через их сердца, и с особенной отвагой разили они ненавистных врагов. Пулеметчики Софронов и Круглов били из станкового пулемета. Бойцы Поляков, Акоскин, Некрасов, Драгомиров, Миронов, Злобин и другие поражали огнем из винтовок. Командир взвода четыре раза водил свой взвод в атаку и каждый раз отгонял немцев прочь. Подвиги исчислялись десятками, вся жизнь стала подвигом. Но это не были минутные ослепительные порывы, вспыхивающие и тут же гаснущие: геройство восемнадцати горело упорным и ровным пламенем.

IV.

Старший лейтенант Булахов посетил позицию восемнадцати.

Вечер. Но враги почему-то не переставали бить из минометов. Несмотря на это, пунктуальный Федоров начал ночные земляные работы – весенние ночи коротки. Булахов узнал одного из работающих. Недавно прибыв из пополнения, этот боец был послан к Федорову. Командир и комиссар не сразу решились его послать сюда, боялись, что он может струсить. Но вот он весь в работе. Боец копал землю так спокойно и старательно, точно у себя на огороде, не обращая внимания на отвратительное взвизгивание мин и на разноцветные вспышки ракет – «немецкую чертовщину», предназначенную для того, чтобы сбивать с толку простаков.

– Как дела, папаша? – спросил вдруг Булахов.

Боец взглянул на командира глубоко запавшими глазами.

– Тяжеловато здесь, – глухо ответил он. – Но ничего. Нипочем не уйдем отсюда.

Булахов кивнул головой и отошел. Ведь ему самому не хотелось уходить отсюда. Когда он приходил сюда, он чувствовал, что нет сейчас для человека большего счастья и нет большей чести, чем лежать здесь, на сырой и холодной земле, на шестьсот метров впереди своего расположения, и самому, пряча голову, караулить зазевавшегося врага.

В темноте белели столбы очагов; зловеще безмолвен пустырь, но старой памяти называющийся деревней. Родина! Тихие еловые и осиновые рощи, родные поляны – и эта обугленная пустота на том месте, где была деревня… Каждый из бойцов в сердце своем ощущал эту пустоту, точно из родной природы насильственно исторгнута была живая и милая душа ее. Вот почему не было большего счастья и не было большей чести, чем часами лежать на сырой, холодной земле и, слушая близкие и ненавистные немецкие голоса, караулить каждое неверное движение врага. Выстрел, короткий предсмертный вопль – еще один враг на счету.

Счет убитых фашистов увеличивался. Сначала отрыты были огневые ячейки, потом их соединили ходами сообщения и прокопали траншеи глубоко в тыл. Сделали деревянные укрытия, отрыли землянки. Стала сильно затоплять вешняя вода – прокопали канавки для стока воды. Теперь в землянках и блиндажах стало сухо, уютно, и бойцы подсмеивались над немцами, которые, визгливо проклиная бога и черта, русских и свое начальство, вычерпывали воду из своих окопов. Слышно было, что они дни и ночи занимаются этим дурацким делом.

– Рус, тебе вода много? – кричали они, удивленные тем, что с нашей стороны не слышно звуков вычерпываемой воды…

Шла нормальная жизнь воинской части. Политрук Семаков жил с восемнадцатью и вел постоянную политмассовую работу. Выпущено было три боевых листка, проходили партийные собрания, приняты были в партию младший лейтенант Федоров и старший сержант Жильцов.

Командир батальона Булахов поставил себе серьезную задачу и осуществить ее сумел: двадцать дней отстаивали позицию северо-западнее деревни Сорокино восемнадцать героев и потом были сменены другой частью. Трое из восемнадцати – Поляков, Акоскин, Некрасов – после этого посланы были на курсы младших командиров. Сержант Панасенко принял взвод. Старшему сержанту Жильцову присвоено было звание младшего лейтенанта. Но на место выбывших приходили новые люди. Основное ядро восемнадцати сохранилось, по-прежнему бойцы Федорова были на первом месте в батальоне. И когда мне нужно было встретиться с восемнадцатью, чтобы расспросить об их двадцатидневном подвиге, они во главе с неизменным командиром своим опять оказались на такой позиции, откуда лишь поодиночке могли приходить только поздно ночью.

Много говорить мне с ними не пришлось. Весенняя ночь коротка, и они торопились – нужно успеть на новом месте скорее окопаться. «Подвиг? Да какой это был подвиг! Выполнили приказ. Что было – прошло. Главное то, что происходит сегодня…» И люди скорее торопятся уходить из землянки. Выходя, берут наизготовку автоматы: ведь снаружи совсем близко трещит, сыплется перестрелка…

Только вчера батальон старшего лейтенанта Булахова занял эту рощу, которая полуостровом врезалась во вражеское расположение. Эту рощу враги простреливают с обеих сторон. Очевидно, решив, что русские из-за этого в нее не пойдут, они своевременно ее не заняли. До прихода сюда полка, в составе которого находится батальон старшего лейтенанта Булахова, так оно и было. Но в этом полку шутить не любят. Не пройдет суток, как здесь будут отрыты окопы, построены блиндажи и расставлены пулеметы и минометы. Пройдут считанные дни, и роща превратится в огневой клин, вбитый в глубь вражеских позиций, станет тем, чем стала позиция северо-западнее деревни Сорокине, станет одним из множества пунктов, исходных для нашего наступления.

V.

Пустые поля и неподвижные рощи; темный ельник, сквозистый осинник. Безветренные сумерки… Природа молчит.

Одни из этих рощ заняты нами, другие – врагом, и часа не проходит, чтобы здесь не происходили передвижения и изменения. Война ознаменовывает себя разнообразными грохотами. То беспорядочно громоздится оружейная перестрелка, то вдруг зловеще, вкрадчиво затокует пулемет, то слышен мужественный гул артиллерии, то шакалий взвизг немецких минометов. Звуки возникают то вблизи, то вдалеке, порой сразу и одновременно в нескольких местах…

Константин Яковлевич Финн

Подвиг Петра Игнатьева

Красноармеец Петр Игнатьев был ранен в ногу, когда шел в разведку. Он упал.

Невдалеке от него полз Тимоша Корень. Игнатьев крикнул:

– Тимоша! Я ранен.

Но Тимоша не слышал. Игнатьев крикнул еще раз. Тимоша опять ничего не услыхал, хотя был теперь в каких-нибудь трех шагах от Игнатьева. Петр закричал что было мочи:

– Тимоша! Тимошка!

Но голос свой слышал только он сам: ни Тимоша Корень и никто другой слыхать его не могли, потому что уже минут двадцать Игнатьев в полубеспамятстве лежал на снегу. Ему только казалось, что он кричит. Пуля немецкого часового подстерегла его близ деревни, куда они вместе с Тимошей пошли в разведку, и Тимоша думал, что Игнатьев убит.

Петр Игнатьев очнулся в крестьянской избе. Он лежал на печке. Перед глазами – маленькое оконце. За оконцем – тусклый день. Игнатьев прошептал:

– Кто тут есть?

Никто не ответил.

Он захотел встать с лежанки. Ничего не вышло. Правая нога, казалось, больше не была частью его тела, она как бы стала теперь частью кирпичной лежанки.

Петр пошевелил левой ногой – она была легкая, живая. Он пошевелил руками, помотал головой – все жило. Ободрившись, он попытался оторвать правую ногу от кирпичей, и опять ничего не вышло.

Он закричал:

– Кто ж тут есть?

В избу из сеней вошел старик. Клубы морозного пара ворвались в дверь. Старик был высокий, широкоплечий, костистый. Он подошел к лежанке легкой походкой молодого человека. Ладный старик, из тех, которые живут не хворая и не жалуясь, сохраняя силу свою очень долго, и умирают в одночасье.

– Ну, вот, видишь, – сказал он Петру. – Вот ты живой.

Подойдя к лежанке вплотную, он привычным жестом поправил тулуп, которым боец был укрыт.

– Сколько я здесь дней? – спросил Игнатьев.

– Шесть.

– А нога моя?

– Пухнет, – ответил старик.

– Товарищ мой – где же?

– За ним немцы погнались. Да я слышал – не поймали: тебя я подобрал. Далеко же вы забрались. Тут кругом немцы.

– Ну, еще что про меня скажешь? – спросил Петр.

– Что ж тебе сказать? Винтовку твою я спрятал.

– А немцы не накроют тут меня?

– Лежи, лежи спокойно. Храним тебя пока, слава богу.

Еще десять дней пролежал Игнатьев на кирпичной лежанке. Правая нога становилась тоньше и легче. Она ожила к концу третьей недели. Петр встал с лежанки. Нога заболела страшно, и ему пришлось вернуться на лежанку. Вползая на нее при помощи старика, он первый раз за всю жизнь заплакал. Пролежал еще пять дней и встал. Еще через три дня он откопал винтовку и ушел в лес. Ему хотелось пробраться в какой-нибудь партизанский отряд, но старик, приютивший его, ничего не мог сказать ему путного об отряде. Он только слыхал, что недалеко в лесу есть партизаны. Местность эту Игнатьев не знал. Он вошел в лес ночью.

Дул ветер. Шумели ели. Лес был огромный. Петр шел наугад. Старик дал ему мешок с хлебом, лопату. Шел часа полтора, а может быть, два. Не встретив никого, он решил пока здесь остановиться. Выбрал место для землянки и стал долбить землю лопатой. Это был нечеловеческий труд. Земля, скованная морозом, не поддавалась.

– Мы все можем, – говорил себе Игнатьев, обливаясь потом, ударяя изо всех сил железной лопатой по мерзлой земле. – Черта с два нас запугаешь.

Он работал два дня. Землянка была выкопана. Замаскировал ее снаружи, утеплил изнутри. Сложил из камней нечто вроде камина, проделал отверстие для выхода дыма. Затопил.

Игнатьев устал и заснул крепко на еловых ветках. Спал много часов. Когда проснулся, было утро. Он вышел из землянки. Лес сейчас был тихим, спокойным, почти беззвучным. Ели в тех местах росли очень высокие. Игнатьевым овладело торжественное состояние. Он умылся снегом, съел кусок хлеба и стал чистить винтовку. Вынул затвор, смазал. Он чистил винтовку тщательно, как чистил ее в части, и думал о Тимоше.

Когда винтовка была вычищена, Игнатьев пошел в лес. Лесная дорога проходила, оказывается, километрах в четырех от землянки. На снегу были видны следы автомобильных покрышек. Петр отыскал удобное место для засады. Тут росли кусты, можно было хорошо замаскироваться. Он тщательно разгреб снег между кустами, надрубил ствол соседней ели и повалил ее на то место, где собирался лечь. Со стороны казалось, что ель надломилась сама.

Петр лежал в засаде часа два. Послышался шум мотора. По дороге шел мотоциклет. Это был, очевидно, связной. Петр Игнатьев подпустил его близко и выстрелил.

Несколько минут еще трещала и билась мотоциклетка на земле.

– Нечего тебе, фашист, на свете жить! – сказал Петр Игнатьев, снимая с убитого немца автомат и сумку. – Тебя сюда не звали.

Он оттащил немца и мотоциклет подальше в лес, а сам снова залег на свое место. Уже к вечеру он опять услышал шум мотора. На этот раз показалась грузовая машина. Смеркалось. Петр не разглядел, сколько в ней было людей. Он дал по машине короткую очередь из автомата – берег патроны.

В машине оказалось трое. Шофер и унтер-офицер сидели в кабине, другой унтер-офицер – в кузове. Первые двое были убиты наповал. Мотор заглох. Машина дернулась и остановилась. Унтер-офицер, тот, что стоял в кузове, выстрелил.

– Плохо стреляешь, – сказал Игнатьев и выстрелил в унтер-офицера.

У этого унтер-офицера оказался парабеллум с тремя обоймами, полными патронов. Патроны подходили к автомату, добытому днем у мотоциклиста. Это обрадовало Петра.

В полной темноте добрался он до своей землянки. Зажег костерок, поел. Спать ему не хотелось. Он совсем не чувствовал усталости. Достал из немецкой полевой сумки блокнот и карандаш и стал при свете горящих веток писать письмо Наде.

Это хорошая девушка. Конечно, каждый парень хвалит свою девушку. Это известно. Но тут же вполне объективно: какая у нее улыбка, голос. А то, что она предпочла его, Петра Игнатьева, небольшого роста паренька, белобрысого с приплюснутым носом, красивому Коле Терентьеву, весьма пустому человеку, что это означает? Значит, девушка прекрасно разбирается в людях, и ее не проведешь. Вот такие нам нужны.

Он писал письмо с увлечением до тех пор, пока не догорел костер. И только когда лег спать, подумал, что письмо отправить, пожалуй, будет невозможно.

– Ничего, – сказал он себе. – Буду писать ей каждый день. А потом сам привезу ей все письма. Она будет их читать, как книжку, и ей будет понятно, как я жил и что я ее не забывал.

И он заснул, думая о ней.

Назавтра он нашел новое место у лесной дороги, приспособился и залег. В этот день он уничтожил двух немецких мотоциклистов. А вечером, при свете горящих веток, он опять писал письмо Наде.

С каждым днем он все больше и больше узнавал местность. Примерно в двенадцати километрах на запад от его землянки проходил большак. Он сходил туда, свалил несколько телеграфных столбов.

Километрах в семи на юг, в бывшем совхозе, помещалась немецкая хозяйственная база. Два дня бродил Петр Игнатьев вокруг совхоза, разглядывал и разведывал, а на третью ночь поджег склад с обмундированием. Игнатьев стоял в лесу в пятистах шагах и наблюдал пожар. Огонь лихо пошел гулять по строениям, загорались все новые и новые дома. Петр слышал крики ужаса, брань, проклятия.

В эту ночь он написал письмо Тимоше.

«Я воюю, Тимоша, – писал он, – изо всех своих сил. Партизаню пока в одиночку и буду партизанить, пока не доберусь до своей части. Здешние партизаны действуют где-то дальше. Конечно, скучаю без коллектива, но что поделаешь, а по тебе скучаю очень».

Дня через два Игнатьеву захотелось поговорить с кем-нибудь. И ночью он пошел в деревню к старику. Старик встретил его приветливо.

– Вот ты все к партизанам стремился, – сказал он, – теперь найдешь их.

– Где? – спросил Петр нетерпеливо.

– В нашем лесу отряд появился. Вчера тут немецкий офицер нас пугал, чтобы мы выдавали. Вообще, кричал.

– Да где же они есть? – спросил Игнатьев.

– В нашем лесу. Не могу тебе сказать, где точно, но есть. Офицер тот нам говорил, что партизаны склад подожгли в бывшем Ивановском совхозе, потом, видишь, на дороге солдат поубивали.

И старик стал перечислять то, что сделал сам Петр.

Боец не знал и, конечно, не мог знать, что в донесениях германского командования он, Петр Игнатьев, вот уже дней десять фигурирует как партизанский отряд, который необходимо уничтожить во что бы то ни стало.

– Ищи, ищи отряд, – сказал старик. – Найдешь! Я тебе говорю.

– Постараюсь, – ответил Игнатьев коротко.

Вернувшись в землянку, он написал Тимоше:

«Хотя я действую пока один, Тимоша, но врагом, как я сегодня установил, расцениваюсь как целый партизанский отряд. Это свидетельство врага, конечно, придаст мне бодрость. Теперь в мою задачу входит убедить врагов в том, что я не только отряд, а большой отряд. На это я положу все свои силы».

Петр Игнатьев добился этого. В сводках германского командования он стал фигурировать как большой партизанский отряд. Командир дивизии полковник фон Горншторн писал начальнику укрепленного района майору Клюге:

«Почему вы не принимаете решительных мер к уничтожению отряда, действующего в Семеновских лесах? В результате вашего попустительства отряд этот разрастается с каждым днем. Я предлагаю вам немедленно принять все меры к уничтожению отряда».

Майор Клюге делал все для того, чтобы выполнить приказание командира дивизии. Группы немецких солдат рыскали по лесу. Но Игнатьев был неуловим.

И неожиданно кончилось его одиночество. Как-то вечером, возвращаясь в землянку, он услышал скрип шагов по снегу. Он спрятался за дерево и через несколько минут увидал двух человек с винтовками. Один из них был совсем молодой, почти юноша, другой – лет сорока. Они были так похожи друг на друга, что Петр понял сразу – эта отец с сыном.

– Найдем, – сказал отец сыну, – обязательно найдем.

Петр Игнатьев вышел им навстречу.

– Кто? – спросил он, вскидывая винтовку.

– Партизаны, – сказал молодой.

– А ты кто? – спросил старший.

– Партизан.

– Тебя-то нам и надо. Мы действуем тут по соседству, пришли установить связь с вашим отрядом. Веди нас в отряд…

В этот вечер было весело и уютно в землянке Петра Игнатьева. Ветки в костре горели особенно ярко. Петр Игнатьев нашел своих.