Текст книги "Я – Беглый (СИ)"

Автор книги: Михаил Пробатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

Стоило ей услышать эту запретную в Израиле фамилию, как она отобрала у меня пустую чашку и молча ушла. Мне, почему-то с запозданием вспомнилось, что на поясе у неё был пистолет, которым она наверняка отлично умела и, несомненно, очень хотела воспользоваться. Но я уверен, что эта прекрасная израильская женщина или девушка преодолела этот жгучий соблазн гораздо легче, чем я преодолевал соблазн совершенно иного рода, когда сталкивался с ней в коридорах редакции. Она преодолела соблазн сделать мне дырку в голове, потому что израильтяне очень законопослушны. Никак не могу понять, почему они так законопослушны в условиях непрерывной войны. Вернее всего, потому что они евреи. Не нахожу иного ответа.

* * *

Ещё два слова. Каждая запись об Израиле рождает целую бурю. Этого никто не должен забывать. Там решается судьба грядущих столетий.

Я убеждён в том, что весь мир должен следить за борьбой разума и безумия, которая разгорается на Ближнем Востоке, а для этого нужна максимальная информация, и страна должна быть открыта для всего мира. Проблемы Израиля – проблемы нынешней цивилизации.

Это неправда, что я ищу тёмное и обнародую. Я, правда, не умею петь дифирамбы, я прожил три года – этого недостаточно, чтобы вжиться в народную массу, которая к тому же продолжает складываться, но я очень полюбил народ, они были ко мне приветливы и всегда помогали.

Помогали и земляки. Но их я могу здесь просто по именам перечислить. А местные были очень надёжны, после того, как стало ясно, что я не собираюсь жить на пособия и искать воздушных денег. Я работал, как проклятый – ко мне относилсь хорошо. Я заболел – всё начальство сбежалось что-то мне втолковывать, как пицуим получить, не проворонить.

Кувыркался же я по личным вопросам, и я зря упомянул это. Неудача была, поэтому пришлось уехать. У меня был заработок, да не в нём была проблема.

* * *

Вчера был восхитительный зимний день, и, судя по тому, как выла ночью вьюга, сегодня будет такой же. Мне хорошо известно, насколько метеосводка всегда приблизительна, и эти прогнозы ещё чаще были бы неверны, если б их не давали люди, способные чуять погоду, подобно животным. Я не метеоролог, но погоду чую, как и они, по старой привычке – долгие годы мой заработок зависел от погоды. Помимо заработка, бывали случаи, когда от погоды зависели жизни десятков, иногда сотен человек, моих товарищей, и моя жизнь в том числе. Вот сейчас, я чувствую, сегодня температура немного подымется, а ветер усилиться. Посмотрим, угадаю – нет.

На работу мне сегодня к 11.30. Выйду, значит в 10, а сейчас без десяти семь. Три свободных часа, для того, чтобы думать, вспоминать, курить на лестнице, что-то сочинять. Если, конечно, не стану трепаться с дочками и зятьями, которые на работу уходят, или дети их будят. Встают они всегда впритирку, гораздо позднее меня. Это одна из ошибок глупой молодости, о которой годы спустя они горько пожалеют. У них не много времени остаётся для того, чтобы на кухне мирно поболтать о всяких пустяках – утро это ведь лучшее время суток.

Относительно того, что среди нас есть какие-то «совы» и «жаворонки» – не знаю, плохо вериться. Интересно, как это оценивают врачи. Об этом можно немного поговорить. Сталин был человек очень работоспособный. Но он не мог работать днём. Конечно, не потому, что у него совесть была нечиста (это уж мистика), а, думаю, просто нервы у него, как у всякого преступника, были на пределе. И только к ночи удавалось их привести в порядок. Да ну его к чёрту! Я хотел совсем не о нём. Вечно не к месту подвернётся какая-нибудь сволочь.

Эстетически я к погоде и климату, да и, вообще, к природе равнодушен, а вот зима меня очень больно трогает за сердце. Это с детства. Детские воспоминания у меня почти все зимние. «Снежную королеву» я до сих пор местами знаю наизусть. Я думаю, это лучшее из того, что удалось написать Андерсену…

Я минут на пятнадцать – ухожу гулять собакой. Вот я уже вернулся. Когда уезжал, лифта ждал, слышу по лестнице шаги. Это моя старая соседка. Не пользуется лифтом, боится застрять. Она дворник. Спускается по лестнице пешком и хромает.

– Миша, помоги сапог застегнуть. Спину ломит, зараза, никак не дотянусь до молнии.

Застегнул я ей сапог. – А чего валенки?

– Да в магазине дорого, и они плохие. А тут один продавал, для работы хорошие, подлитые, но великоваты мне.

– У тебя сегодня стопудовый урожай.

– Ага. Принимай, Родина! Миша, не ты снова бомжа пустил? Спит у нас на этаже.

Бомжа, вообще-то, я пустил вчера вечером.

– Да кто ж их знает? – отвечаю. – Наверное, пацаны.

– А он, скотина, взял, нассал у мусорки. И там у нас вонь сейчас такая, что хоть не выходи. Замывать-то мне.

– Ну, что, у тебя мужик, так и не работает?

– Какой там! Ему, зачем работать? Уже опохмелился и сидит, как чурбан. Хоть драться перестал. Сам теперь еле ноги таскает.

На дворе ветер вовсе не усилился, и мороз вроде спадает. Значит, я пролетел со своей интуицией. Двор огромный и дворники уже перекликаются хриплым матом, с надсадным кашлем и раздражёнными укорами Господу Богу с Богородицей. Снегу за ночь навалило очень много. Мужчины помогают друг другу заводить машины, а сперва надо их откопать, дворники этого делать не станут.

Дурацкий вопрос: Почему две трети дворников – пожилые женщины? Вопрос, действительно, дурацкий. Можно на него не отвечать. Однако, он несомненно имеет прямое отношение к вопросу, который недавно задавала N. Это был у неё самый первый вопрос: Есть ли у тебя совесть? Я ответил, что у меня есть. А сейчас что-то засомневался. В связи с дворниками. Слишком много снегу, и слишком много старух, убирать его.

Так я что-то начинал там про Андерсена. Я его не считаю детским писателем, за исключением нескольких посредственных сказок. По-моему он и сам не думал, что пишет для детей. (в этом я, конечно, не уверен). Религиозно-философские притчи. Если уж ты, не подумавши толком, сразу прыгаешь в затейливые санки к серебряной красавице – придётся тебе у неё в плену долгие годы складывать из льдинок непонятное никому на свете слово «вечность». Это прямо про меня. Я, правда, сбежал из её ледяного дворца, Герда, дочка моя, меня выручила. А вот же собираюсь снова к ней. Я тут написал, что, как вернусь в Израиль, буду жить на территориях. Нет, серебряная красавица моя со мной туда не поедет. Страху она совсем не знает, но, как я хочу, того не сделает. А если и поедет всё же, так мне и там небо покажется с овчинку. Хотя, если она ещё меня не забыла – я готов с ней жить хоть на Северном Полюсе. Лишь бы не в Эйлате, в какой-нибудь гостинице «Шератон» – у меня с деньгами проблема.

А что, импотентом в каком возрасте есть шансы стать? И, главное, чтобы сразу все эти проблемы, как корова языком слизнула. Да нет, не выйдет. Клемансо умудрился влюбиться в 86 лет. И ещё какая горячая была любовь! Тут нужна какая-нибудь серьёзная болезнь, а мне не охота болеть. Вот если бы просто: не нужны больше женщины – и всё. Но так не бывает. Не нужно было привыкать чуть ли не с четырнадцати лет.

В Иерусалиме живёт серебряная женщина. У неё серебряные волосы. Чистое серебро.

Хотел отправить, а Интернет-то и не работает. Связались мы тут с какими-то непутёвыми ребятами.

Вернулся с работы. Слегка выпимши. Погода великолепная, хоть я и несколько ошибся с прогнозом. Снова вышел с собакой. Старухи всё так же убирают снег, а он всё валит и валит. Всё удивительно красиво. Первопрестольная, заваленная снегом. Если б не старухи.

Зато Интернет включился, и я отсылаю это в журнал. Какая-то бестолковщина получилась.

* * *

Я это хотел написать в виде комментария, но что-то не сработало.

«Жизнь пола в этом мире в корне дефектна и испорчена. Половое влечение мучит человека безысходной жаждой соединения. Поистине безысходна эта жажда, и недостижимо соединение в природной половой жизни», – это Бердяев пишет, и я слышал это в разных редакциях, по разным поводам, а мне кажется, что это неправда.

Секс – изумительно красивое, чистое нравственно и правдивое явление. Конечно, если его сознательно изуродовать, тогда он становится ужасен.

Это как прекрасная мелодия. Мне уж давно девушки в метро место уступают, обидно, конечно, а я всё думаю:

– Ещё есть время. Я ещё услышу эту мелодию, прекрасней которой я не слышал никогда.

Вот странная история. Я запил. Жаль, что это прочёт Антрум. Но я остановиться не могу. Что такое водка? Вопрос. Тут пошла мода на вопросы. Почему она меня сильней?

Я выиграл в молодости первенство прибалтийского военного округа (наилегчайший) среди юниоров, и Шоцикас наблюдал за мной, ещё жив был, я ему очень понравился, а он был гениальный боксёр.

Я хочу писать, а не голову морочить. Водка меня останавливает. Мне в марте будет 59 лет, я во дворе никого не боюсь. Какая-то страшная баба мне предложила к ней переселяться. Что это со мной?

* * *

Вот вам и беглый.

Русское

Рано утром я пошёл за водкой, и во дворе несколько мужчин проводили меня тоскливыми взглядами.

Когда я возвращался:

– Браток, родной!

Я подошёл и поделился с ними, хотя мои запасы и без того невелики.

И вот это идиотское братство алкоголиков, тем не менее, очень сильно сердце трогает. Наверное, я не прав. Знаю, что не прав. Но у меня осталось что-то тёплое в душе.

Когда я уходил кто-то сказал мне в спину:

– Я ж тебе говорил, он хороший мужик. Ну, интеллигенция, мало ли что.

* * *

После вчерашних бурных приключений в ЖЖ, (и за его пределами тоже) мне нужно было как-то отвлечься. Я совершенно не умею отдыхать. У меня есть роман о стране, которая называется Бонакан. И мне ужасно туда захотелось, потому что там у меня хороший друг, и у них в семье сейчас несчастье. А тут, как по заказу, вечером мне и позвонили оттуда. Рутан Герберт Норд просил прилететь к нему на несколько дней. Сейчас я пишу от него. Он меня устроил в своём поместье у родителей. Они живут в городке Талери, на северном побережье. Этот Норд один из наиболее популярных деятелей Бонаканской республики, депутат. В недавнем прошлом премьер-министр. Он, вообще-то, социалист. Но мне такой социализм общаться ни с кем не мешает. Лишь бы не призывали головы отрезать и при этом не слишком распускали слюни.

Мы с ним познакомились в Израиле. Я тогда безуспешно пытался добиться у него интервью, а его секретарь, которого зовут Сильван Зунг, требовал от меня хотя бы корреспондентского удостоверения, которого у меня не было. И у меня был плохой переводчик. Нам с Рутаном тогда ещё был нужен переводчик.

– Да кто вы, в конце концов, такой?

Я не нашёл ничего умнее, как ответить:

– Я Михаил Пробатов. «Новости Недели». Меня тут некоторые знают.

И в этот момент в приёмную вошёл Норд. Он рассмеялся.

– Всех нас где-нибудь некоторые знают. Вы журналист? У меня всего несколько минут. Уложитесь?

Это было пять лет тому назад, так что тогда ему исполнилось тридцать девять лет. Он приехал в самом начале итнтифады с официальным визитом как глава исполнительной власти своей страны. Уже через минуту обнаружилось, что об отношениях двух стран мне не известно ровным счётом ничего. Он рассмеялся.

– Какова была ваша профессия, в России?

– Трудно сказать.

– Слушайте, мне, действительно, необходимо уезжать немедленно. Мой секретарь свяжется с вами, и мы славно поговорим. Коньяк пьёте?

Так мы познакомились. Вчера, как я уже упомянул, у меня настроение было хуже некуда – по разным причинам, в частности потому, что я как-то понять не могу что это такое – ЖЖ. А мне в этом журнале хорошо. Тоже не знаю почему. Но я уже нагородил в ЖЖ множество глупостей. А тут его звонок.

– Михаил, вы, конечно, уже знаете, что министерство провалилось, и меня отправили в отставку?

– Ну, как же. Передавали.

– Сильван уже звонил в МВД и МИД России. Ваши документы будут готовы послезавтра. И билеты. Я сам встречу вас в Голарне (столица Бонакна), а потом поедем к моим старикам. Они понравятся вам. Будем ловить рыбу. Поедем кататься на горных лыжах. Вы умеете? Я вас научу, я неплохо катаюсь.

Голарн – город построенный в 8 веке какими-то князьями. Очень красивый. Но я не люблю осматривать города, и мы поехали в Талери. Там было сумрачное зимнее море. Талери – город маленький, но большой порт, и я первое время глаз не мог оторвать от кораблей на рейде. Множество великолепных прогулочных яхт. Вдали – в кильватерном строю с юга на север вдоль морских границ двигалась боевая эскадра.

Поместье – слишком громко сказано. Но это очень удобный дом, окружённый плодовым садом. От мороза деревья были укутаны в рогожу. Герберт Норд – отец Рутана – оказался высоким, стройным, как и его сын, и чрезвычайно восторженным стариком (в отличие от сына).

– Ах, господин Пробатов, как бы мне хотелось побывать в России! Но я знаю, что вы еврей и познакомились с Рутаном в Израиле. Если б вы знали, как я хочу побывать в Израиле! Но совершенно нет времени. Я заканчиваю фундаментальный труд по филателии, который, как я надеюсь, перевернёт все современные представления об этой науке.

Мать Рутана Норда, которую зовут Элиз, молча, с улыбкой смотрела на мужа.

– Давайте пообедаем, господа. Всё остынет.

Я здесь нахожусь около недели. (Учтите время-то виртуальное). И нет пока никакой охоты возвращаться. Несколько раз мы вышли в море на яхте Норда, и к своему удивлению я здорово укачался. Охотились на волка. Но для этого я слишком плохо держусь в седле.

Как-то мы с Рутаном уединились в его кабинете. Появилась бутылка коньяку. Мы стали говорить о том, о другом. Он рассказал очень тяжёлую историю отношений со своей женой. Она горянка, в горах живут католики, а в долине протестанты. Во время гражданской войны, которая тут бушевала четыре года, Маргарет Норд жила в Голарне, и позднее выяснилось, что она передавала какие-то сведения террористам, среди которых было много её родственников.

– Это война тупоконечников и остроконечников. Но жестокости ужасные. Горцы находятся фактически в сознании 10 века. В конце концов, и наши войска действовали беспощадно. Временно это удалось остановить. Частично. Всё равно теракты повторяются время от времени. Маргарет же пришлось отправить в Европу, и мне, естественно, этого здесь долго не простят. Невозможно говорить о разделении страны на две неравные части, потому-то в горах нет возможностей для экономического развития. Придётся содержать их, а агрессия с их стороны будет вспыхивать, как порох. Ужасное положение. Слово справедливость – каждый хочет понимать в свою пользу.

– А что вы скажете о положении на Ближнем Востоке? И в Чечне?

– Если бы России и Израилю удалось наладить свои внутренние проблемы… Но это тоже непросто. Если бы борьба с исламским террором была бы осознана общей проблемой двух этих мощных государств. Но, судя по информации, которой я владею, это совершенно невозможно. Ненависть! Кто знает, как погасить ненависть? Пойдёмте ужинать. Мама рассердится.

В это время раздался хорошо знакомый мне звук. И тут же вой полицейских сирен и машин Скорой помощи.

Рути, где это? – раздался из кухни спокойный голос мадам Элиз Норд.

– Кажется, на судоверфи. Не волнуйся, мама. Включи телевизор.

Мы сели за стол.

– Сколько погибло? – спросил старик.

– Пока сообщают только о шести убитых, но раненных около сорока.

– Я ещё не показал вам своих альбомов. И знаешь что, Рути, позвони-ка Гостаму. Так спокойней будет. Он в это время часто там околачивается.

Домой мне надо ехать. Куда только – вот вопрос?

* * *

 
Однажды странствуя среди долины дикой,
Незапно был объят я скорбию великой…
 

– Я с трудом преодлел желание поместить сюда всего Странника целиком.

Почему все мы обречены бродить в тёмных просторах в поисках света, которого нам не суждено увидеть до того внезапного момента, когда время будет закончено, делать выводы – поздно. Тогда – вдали какой-то свет. Но до источника этого света никому из нас уж не добраться.

 
И так я, сетуя, в свой дом пришёл обратно.
Волнение моё всем было непонятно.
 

Однажды, в море, я был совершенно уверен в том, что не проживу и пятнадцати минут. Смыло меня, дурака, за борт. Вода ледяная, роба намокла и на грунт тянет. О чём я думал? Честное слово, в те мгновения, совершенный ещё мальчишка, я понимал что-то такое важное, чего сейчас понять мне, со всем нынешним жизненным опытом моим, не под силу. Судовой плотник, наконец, багром подцепил меня за телогрейку и вытащил на борт (я срывался дважды). И вот, я тут же всё забыл. И сейчас не помню.

Меня растирали спиртом.

– Слушай, – сказал я. – А как же это?

– Что?

– Ну, мне там говорили, что мы тут все, это…

Ледяная, жестянная ладонь, легла мне на плечо:

– Это ты с перепугу. Думал – помирать пора. Затра и вспоминать забудешь. Глотни-ка спитрику. Полезно для мозгов.

Ну, я тогда смолчал, конечно. Но я вам сейчас точно клянусь, что слышал какие-то удивительные слова. Я всё на свете понял – сразу. А потом сразу забыл. Может до следующего раза.

Не принимайте меня только за религиозного проповедника. Я антиклерикал. А всё же я тогда слышал это. Что-то слышал.

* * *

Однажды я очень обидел человека, обидел намеренно, и, хотя его уж давно нет в живых, с возрастом всё чаще вспоминаю это с большой горечью. Здесь я его назову Геной.

В эпоху ранней перестройки этот Гена на Ваганькове приватизировал несколько помещений и сумел организовать настоящий, небольшой, конечно, гранитный завод и хорошо технически оборудованный бетонный цех. Так что уж «болгарками» на чурбаках кривых плиты у него не полировали, устанавливали на стол. И стали распространяться слухи, будто ему разрешат и весь Ваганьковский мемориал выкупить. На это были причины.

Дело в том, что раньше Ваганьково «держала» пресненская мафия. А Генку охраняли люберецкие, и ребятам с ул. 1905 года пришлось потесниться.

Качество всех работ по обслуживанию и изготовлению изделий десятки лет на Ваганькове производились из рук вон плохо. Территория была захламлена настолько, что тресту пришлось разорвать договор с «мусорной» конторой, и самосвалы, вообще перестали приходить. О хамстве, вымогательстве, пьянстве нечего и говорить. А Генка набрал людей со стороны, и они выполняли работы очень аккуратно, по технологии и в срок. И здорово занизил цены простых установок за счёт сложных операций связанных с применением техники. Это клиенту было очень выгодно, а новые русские платили, не торговались. Понятно, что у Генки в регистратуре стояла очередь. Генка вёл себя в этой опасной и очень сложной ситуации – умно. Ну, скажем популистки – на худой конец и это неплохо.

Скажем, я иду по аллее с ведёрком, лопаткой, мастерком, ломиком – классический работник безквитанционной сферы – халтурщик. А мне навстречу – иномарка. Я – сторону. А машина остановилась, дверца открывается и оттуда Генка мне:

– Лысый, ты чего загордился? Уже и здоровкаться не хочешь? – протягивет руку, как старому товарищу.

Но с другой стороны тут, конечно, вся наша ваганьковская вольница зашевелилась. Генка стоит и говорит во дворе:

– Сперва мы всю пьянь разгоним. Останутся только хорошие работники.

Ну, я как старый кадр:

– Чего, Геныч, и меня погонишь?

– Не. Мы стариков пока оставим, – Генка смеётся. – Может, на мыло пригодятся.

И вот, как-то раз сидим в раздевалке, и Генка с нами. Он старался формально держаться старого. Он был нам свой, хотел это подчеркнуть.

– Ген, ну как там твоя дача? – кто-то спросил.

– Да уж готова почти вся, и отделку заканчиваю. Возни осталось с кухней, – и тут он руку к сердцу приложил и говорит. – Вот, ребята, поверите, всю душу в этот дом вложил. Просто вымотался весь. Но уж зато хибарка вышла – игрушка, а не дом.

И, сам не знаю к чему, а, впрочем, может, и знаю, я ему говорю, сильно скопидомов не люблю:

– Чего ты х… – то порешь? Как это бессмертную душу в дом вложить? Ты хоть мозгами пошевели.

Наступила тишина. Уж тогда немногие так могли обращаться к нему. И он помолчал, а потом вдруг спрашивает меня:

– Мишка, а почему ты такой злой? – и всё, мне крыть-то нечем, а он добавлять ничего не стал и ушёл.

Потом однажды был случай, приезжают от него на «Муравье»:

– Давайте, ребята, выручайте. На Генку чеченцы наехали. Ну мы и кинулись к нему в цех. Кто с лопатой, кто с монтировкой. Всё же нас тогда было человек полтораста. Сила. Кое у кого и огнестрельное оружие было. Тогда уж это начиналось.

У него во дворике стоят два здоровенных японских джипа и там человек десять, но мы знаем, что это десять стволов. Вышел к нам Генка.

– Ребята, спасибо за поддержку. За мной не заржавеет.

Чеченцы молчали. Один только сказал:

– Так. Ребята, держитесь подальше. Стреляем без предупреждения.

Врать не стану у меня ноги слегка холодные, гляжу на остальных – тоже фотки перекошены. Мы ещё тогда к этому не привыкли. Вдруг Генка ко мне подходит и сказал:

– А, Миш, ты тоже? Спасибо и тебе. Но я тебя не звал. Учти. Это я тебе при всех своих говорю.

И он ушёл к себе со старшим этих чеченцев что-то там выяснять. Ждали мы минут пятнадцать. Выходят. Бледноватые оба, но улыбаются и руки жмут друг другу. Договорились, значит.

С тех пор прошло много лет. Генку давно застрелили. Кому-то он видно недодал. А я до сих пор нет-нет, а вспомню вдруг. Зачем я тогда его обидел на счёт дома этого? Вот она привычка своё – другому навязывать. Ведь он за это дом погиб.

Стоил дом того? Вот как мне под шестьдесят подкатывает, вижу – стоил.

Принципы.

* * *

Виноват, если задаю наивный вопрос: Почему крестный отец Коза-Ностра человеком быть может, а московская шпана – нет?