Текст книги "Я – Беглый (СИ)"

Автор книги: Михаил Пробатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

– Что ж ты, брат, с собой делаешь?

– Миша, родненький ты мой! Ну не могу я, понимаешь? Скучно мне с ними!

Нужно, наверное, рассудить так, чтоб этих бродяг всех изолировать, и заставлять работать, и никаких тут особых нет сложностей.

А мне всё думается: Запереть его не трудно. А не жалко? Мне так жалко. Цыган, впрочем, и так пропал. Ночью пошёл с Хованского кладбища за водкой в деревню Саларево, споткнулся и ногу сломал. А был мороз и он замерз к утру. Восхода уже не увидел. А он очень любил восходы.

* * *

На работу нужно бежать. Вечером я попробую ответить всем, кто упрекает меня, может и справедливо… Эх, ребята, я опаздываю. Всё равно я всем благодарен. Потому что до ЖЖ я жил, по выражению моего отца, «в кувшине». Никто меня не упрекал. Никто на меня и внимания не обращал.

* * *

В Центральной Атлантике есть небольшой остров Гарасао. Собственно, это островное государство, кажется, под формальным протекторатом Испании. Но я неуверен. Вы его на карте не ищите, не теряйте времени. Государственный язык испанский, но местные говорят на каком-то особом диалекте, так что испанцу трудно понять – слишком много намешано наречий индейцев, негров, голландцев (первых колонистов), и много англицизмов.

Какое-то там есть сельское хозяйство. Они экспортируют в Штаты фрукты, козлятину – там, в горах множество горных коз – копчёную и мороженую рыбу, мясо морской черепахи. Страна, в общем, очень неблагополучна, и в горах постоянно неспокойно, там отряды повстанцев. Если я не путаю, они троцкисты и одновременно яростные адепты мистической религии Духа снежной вершины Агоно. Время от времени делают набеги на небольшие деревни в долине и угоняют скот.

Там живут люди с бронзово-золотистой кожей, всегда блестящей на солнце, будто она и впрямь металлическая. У них продолговатые лица с очень большими, угольно-чёрными, как бы подтянутыми к вискам глазами. Женщины и мужчины сложением стройны, хрупки и движениями грациозны, будто птицы.

Как-то я беседовал с их Министром экономического развития. Он учился в восьмидесятые годы в Москве. Хорошо говорит по-русски. Мы с ним сидели на веранде большого столичного ресторана, откуда открывался вид на широкую бухту, выход в океан, корабли на рейде. Внизу на песчаном пляже девушки играли в мяч обнажёнными.

– Хотите бинокль? – спросил Министр, которого звали Пулго Гэри. – Некоторые девушки очень недурны. Все они горянки. Здесь, на побережье нет таких красивых людей, как в горах… Бедность, видите ли, а когда бедность, начинают говорить о развитии туризма. Единственный выход из положения – туризм, но нужны большие капиталовложения. Мы не справляемся. Может оно и к лучшему. Здесь живётся спокойно. А вы знаете, этот остров открыл Дрейк. Отсюда и название Гарасао. Когда он вышел на берег, его встретили мои предки, голые и краснокожие, ведь не было ещё примеси чужой крови, индейцы. И знаменитый адмирал услышал предостерегающий возглас: «Га ра сао! – Опусти оружие своё!». За оружие они приняли его трость с золотым набалдашником. Но не обратили внимания на пушки его фрегата, бросившего якорь в бухте. Это была их ошибка… Будете пить водку? Кукурузную? Вы хотите, чтобы нас обслуживала Найга? – я кивнул.

– Найга! Живей неси водки со льдом русскому господину. И большое блюдо креветок с лимонным соком. Поторапливайся, девочка.

Эта девушка, Найга, ей сейчас уже семнадцать лет, а когда я впервые её увидел, она только что достигла совершеннолетия, то есть ей было двенадцать, она мне часто снится во сне. Она мне приснится, наверное, и в последнем сне. Во всяком случае, я на это надеюсь. Как только посмотрю ей в глаза, я сразу уплываю в какую-то бездонную мерцающую тихим светом глубину, а когда она заговорит, я слышу флейту, которая поёт мне о неведомой вечности, в которую я с годами всё меньше верю.

– С вашего разрешения, господин. Вы так давно не были у нас на Гарасао. Я уже не надеялась вас больше увидеть.

– Занят был, Найга.

– Вы мне расскажете про это? – она налила водки в фарфоровую чашку и тонкими пальцами в кольцах опустила туда два кубика льда. Её бесчисленные косички коснулись моего лица. На кончике каждой косички – цветная тряпочная ленточка.

Я отхлебнул глоток чистейшей, очень крепкой водки.

– Тебе будет не интересно. Я придумывал всякие байки. Некоторым нравилось. А некоторым не нравилось.

– Здесь все говорят, что вы скоро получите премию… Я забыла, как называется, которую выдают шведы. А когда соседка стала смеяться, я запустила наших коз ей в огород. Я уверена, что вы получите эту премию.

– Жду со дня на день, – сказал я. – Я очень стараюсь. Тогда мы с тобой поедем в Европу. Куда б ты хотела попасть в Европе?

– Я хочу в Мадрид. Мой брат жил там. Он рассказывал чудеса.

– Ну, так можешь не сомневаться. Как только получу эту премию, сразу отвезу тебя в Мадрид.

– Вы пойдёте в море за рыбой? Отец специально готовил лодку. А меня возьмёте с собой, господин?

– Обязательно. Только не сегодня.

Сеньор Пулго Гэри молча ждал, пока мы поговорим, и Найга уйдёт.

– Простите, если я неделикатно вмешиваюсь, Михаил, но будьте осторожны. Все эти девушки – настоящие дикарки, и они, как все дикари, очень легковерны. Она вам не всё рассказала. Видите ли, над вами тут многие посмеиваются. И Найга на той неделе ударила ножом одного парня, который неподобающим образом о вас отозвался. К счастью всё обошлось благополучно. Её отец заплатил полторы тысячи зуро, для того чтобы уладить дело. Для него это немалые деньги. Почти двести долларов. Он продал вторую лодку.

– Чёрт возьми, я ему заплачу…

– Вы его этим оскорбите. Он очень гордится своим поступком. Ведь он заступился за друга и покровителя своей старшей дочери. Вы просто учтите в дальнейшем, что все эти разговоры о премии и о поездке в Европу она принимает за чистую монету.

– С ума сойти, – сказал я. – Я же просто шучу. Теперь я буду осторожней. Это замечательная девушка.

– Её пора выдавать замуж, а она теперь не хочет. Не в Мадрид, а она говорила подругам, что вы её в Москву отвезёте. Будьте осторожны.

– С ума сойти. Я буду осторожней.

– Пойдём сегодня, поохотимся на коз?

– Нет, я что-то чувствую себя паршиво, – сказал я. – Старею. Лучше я пройдусь по городу и лягу спать пораньше.

Мне захотелось поскорее исчезнуть с этого острова, а ведь для этого достаточно просто уснуть, как и для того, чтобы снова там оказаться.

* * *

Эту историю с некоторыми оговорками можно назвать новогодней.

Однажды у меня появился старший брат. К сожалению, очень ненадолго, всего на несколько лет. Я, сколько помню себя, очень огорчался, что нет у меня брата или сестры. Я до сих пор огорчаюсь по этому поводу. И я не раз обращался по этому поводу к родителям, а они как-то сумрачно кивали друг на друга. Но вот, наконец, брат появился. И это был не младший, как можно было ожидать, а старший брат. Легко понять, насколько это удобней человеку в возрасте шести лет. Было это так.

Отцу позвонили с рыбозавода и сообщили, что пропал ребёнок. Двенадцатилетний сынишка бондаря Брагина. Отец в тех местах некоторым образом исполнял административные обязанности, даже имел полномочия временно регистрировать рождения, смерти и выдать временные же свидетельства о браке. Он даже мог заключить человека под стражу. У него для этого был пистолет «ТТ», к которому он как бывший кадет относился презрительно. Он считал почему-то, что это оружие очень плохое, ненадёжное. К тому же, я, хотя много позднее довольно активно занимался боксом и лично знал совсем неплохих спортсменов, ни разу не видел человека, с которым мой отец не мог бы справиться вручную. Но это к слову.

Отец позвонил на погранзаставу. Милиции ещё не было на Южном Сахалине или, во всяком случае, у нас в посёлке она не показывалась. Пограничникам было не до пропавших детей, потому что в тайге было полно беглых, бежавших из пересыльных тюрем, тянувшихся вдоль всего противоположного берега Татарского пролива. Эти люди легко переправлялись через неширокий Амурский лиман с материка на остров. Беглые бывают разные, и в отличие от моей молодой подельницы из ЖЖ (beglya), те беглые были очень опасны. Они были хорошо вооружены, поскольку нападали на конвой, в большинстве случаев удачно, и разоружали не нюхавших пороху стрелков МГБ без особенных проблем, поскольку после войны среди них оказалось много фронтовиков, партизан, пленных поляков из АК, власовцев, бендеровцев и т. д., то есть профессиональных военных. Я потом обязательно напишу, как они однажды напали на наш посёлок. Особенно интересно, как моя бабушка на это нападение прореагировала.

Итак, отец поставил в известность пограничников о пропаже ребёнка, а сам в течение нескольких дней с рыбозаводскими рабочими и сотрудниками Института пытался прочёсывать тайгу. Мальчик, как сквозь землю провалился. Но мы, дети, знали, где он. Его звали Толик. Он, пока снег не выпал, кормился по огородам, откапывая, что попадётся, и воровал по курятникам яйца. На рыбозаводе было полно солёной кеты и горбуши, икра была, крабы, и он приходил туда ночами. А мы таскали ему хлеб.

В посёлке у нас была баня. Отец сам её рубил с бригадой плотников – без единого гвоздя. Всю деревенскую работу он помнил или, во всяком случае, с удовольствием вспоминал. В субботу – банный день. Сначала парились мужчины, женщины позже, а детей мыли, когда печку окончательно заливали, и жар проходил. И вот, уже в темноте, домработница тётя Катя понесла меня туда на руках, завернувши в тёплое одеяло. Ночь была лунная, снег мерцал, светился и звонко пел под её валенками. Мне было страшно. Я всегда боялся ночи. Не темноты, а именно ночи. Я и сейчас нехорошо себя чувствую в ночное время. Но мне и уютно было в сильных и добрых руках моей первой няньки.

Но когда мы подошли к дверям бани, Катя вдруг задумчиво произнесла затейливое матерное ругательство, чего никогда себе в моём присутствии не позволяла. В баню вели следы огромных мужских сапог. Она не зря, однако, была казачкой. Поставила меня в снег, велела мне не плакать и, взявши в руку небольшое полено, отворила дверь и вошла в тёмное помещение. Оттуда она через минуту вытащила за ухо Толика, который огромные сапоги нашёл на помойке – летом-то он ходил босой.

– А они ещё долго будут мыться?

– Это директорский, его отдельно мою. А после ещё бабы придут малых мыть. Долго. Часа ещё три. Ты заройся в стожок, может, не околеешь. Что ж я тебе сделаю?

Катя помыла меня, стараясь сделать это быстрей, завернула в чистое и понесла домой. По дороге я увидел голову Толика, которая высунулась из стога сена. Стоял сильный мороз. На нем, кроме сапог, были чьи-то совсем рваные штаны и на полотняную рубаху какая-то куртка х/б. Без шапки. Катя остановилась.

– Это ты только этого ещё помыла?

– А ты, как думал? Терпи уж, казак, атаманом… – тут она снова выругалась. И она заплакала. Это меня очень поразило и напугало. Она никогда не плакала.

Когда дома она рассказала про Толика, отец немедленно сам вышел и притащил его в дом. Толика вымыли, прополоскали ему волосы керосином, потому что он сильно завшивел, и одели на него всё бабушкино, бабушка была совсем маленькая. Не намного больше его ростом. Он сидел за столом в её лыжных штанах, вязаной кофте, тёплых носках и ел. Он ел очень долго. Он голодал уже несколько дней.

Произошло вот что. Отец Толика был запойный пьяница. Он регулярно избивал мать, которая, впрочем, пила не меньше его, но за сына всегда заступалась. А потом она исчезла, вернее всего, просто не выдержала, и сбежала в Холмск, и ушла во Владивосток, и дальше на материк. Отец стал бить Толика ежедневно, но тот оказался паренёк крепкий, плюнул и исчез из дома.

Наутро перепуганный бондарь пришёл за сыном. Отца, как я уж говорил, боялись.

– Ну, ладно, сынок, – сказал бондарь, – побегал и довольно. Айда домой.

– Чего я там не видал?

– Хватит, – сказал отец. – Про этого пацана забудь. А не хочешь, так я тебя под суд отдам. А не нравится – выходи во двор. Я тебя покалечу, – в некоторых случаях отец бывал просто страшен.

– Начальник, а закон?

– Какой тебе закон? Ты – крыса. Тебя убить богоугодное дело.

Человека этого я видел ещё один раз в жизни, когда мы уезжали с Сахалина в Ростов-на-Дону. А Толик стал моим братом. Родители его усыновили.

Прежде всего, Толика отвезли в Холмск, где он почти целый месяц провёл в больнице, потому что у него на ноге начиналась гангрена. Он стёр ногу сапогом на босу ногу. Когда он вернулся, он всё время молчал, озираясь, как зверёк, и это длилось несколько дней. Потом неожиданно заговорил. Он сказал:

– А что это угаром так тянет?

– Заговорил! – обрадовано сказала бабушка.

– Плита в кухне дымит, – сказала Катя.

Толик немедленно полез осматривать плиту, залез на крышу, смотрел там трубу. Потом он совершенно по-взрослому подошёл к отцу и, откашлявшись, сказал ему:

– Хозяин, плиту эту спьяну ложили. Перекладывать надо. Кирпич есть, я видел во дворе. А то, так и не проснёшься утречком. Угар! Разве ж можно?

Ему было двенадцать, а на взгляд можно было дать лет восемь – худенький, низкорослый. Однако, он ловко переложил плиту. И ещё принёс откуда-то новые колосники. При этом он сказал:

– Да вы не бойтесь. Я не стырил их. На яме (мусорной) нашёл. С такими колосниками надёжней, к тому ж они чугунные, а те были железные просто. Вот они и прогорели. Железных колосников в природе не бывает. Людям же любую липу гонють, а они берут за спасибо. Потому что городские, а здесь места дикие.

У Толика были злотые руки. Он просто был прирождённый инженер. Легко мог починить часы, например, или даже барометр. Многое умел. Только читать он не умел и совсем не хотел учиться.

– А зачем мне читать? – резонно сказал он. – Я ж не на профессора буду учиться.

– На кого ж ты станешь учиться? – спросила бабушка.

И он совершенно серьёзно ответил ей:

– А куда спешить? Поживём – увидим.

Всё это мне вспомнилось, вероятно, потому, что скоро ёлка, и тогда была ёлка. Толик, подробно расспросив отца какие бывают электрические, мигающие гирлянды, легко наладил такие же из обыкновенных лампочек. А для этого, насколько я в этом разбираюсь, нужно было сделать реле. В общем, это ведь не просто было? Все удивлялись.

Потом, когда уж ёлку нарядили, он стоял под ней, не двигаясь, и смотрел. Губы его шевелились, и казалось, что он молится. Потом он потрогал большой шар и сказал уважительно:

– Да. Стекло. Чего только не придумают!

Мы все его очень любили. Но у меня почти не бывает хэппи-эндов, и окончание этой истории я расскажу после Нового Года, чтоб никому не портить настроение.

* * *

Хотел написать что-то новогоднее – не выходит.

Всех поздравляю, и пусть в связи с этим сбывается самое несбыточное – остальное и так сбудется.

* * *

Тот, кто по этому моему сочинению станет судить о положении дел в Гане после переворота 66 года, может попасть в неловкое положение. Я ещё раз напоминаю – это не документальные материалы. Здесь много вымысла и полно домыслов. Я иначе не могу. Мне скучно становится.

Тут как-то зашёл разговор о том, как работало КГБ. Мне, наверное, не везло. Каждый раз, как я с ними сталкивался, они являлись мне в каком-то непрезентабельном виде. Может, притворялись? Специально для меня что ли? Это бывало и в Союзе, и за его пределами. Я даже больше скажу. Я, вообще, не верю в многочисленные легенды о таинственной деятельности всевозможных спецслужб во всём мире. Шпионы, они шпионы и есть. Но я за это не стою. Если меня сочтут злопыхателем, я не стану обижаться, но это смешно.

Вот история, совершенно подлинная, с поправкой на время, конечно – я многое забыл, особенно, о городке, где всё это произошло, и только в самом общем плане он похож у меня на тот, где я в действительности бродил без малого сорок лет тому назад. Судьба беглого, о котором речь идёт – подлинная, вот что я имел в виду.

В Новом 1966 или 67, кажется, году мы стояли в Такоради. Только что убрали Нкруме. Такоради – большой порт, раньше здесь был один из самых богатых на западном побережье Африки рынков работорговли, в те времена это был Золотой берег. А, когда я там оказался, город был захламлен и порт приведён почти совсем в нерабочее состояние. Так мне запомнилось.

Гана – страна маленькая. И она лет за десять лет до того стала независимой. Я сейчас боюсь ошибиться, какие там тогда деньги ходили? Были, конечно, английские фунты, но ходила, по-моему, и какая-то национальная валюта, от которой все старались избавиться. Новый Год там праздник, насколько я понял, не слишком популярный, но тут праздновали свержение Квамме Нкрума. Я не знаю, что он там натворил, но все очень радовались. В тех краях, вообще, любят праздновать и радуются любым переменам, вероятно, предполагая, что хуже будет вряд ли.

Наше начальство очень нервничало, потому что СССР одно время делал ставку на этого Квамме Нкрума (правильно ли я его имя пишу?). Хотя это вовсе не значит, конечно, что его скинули не по инициативе Политбюро. Политика Советского Союза в Африке была ведь на удивление импульсивной. Поскольку настоящих коммунистов или уж на крайний случай левых социалистов – таких, чтоб с ними можно было дело иметь всерьёз – нигде в мире найти не удавалось, решили искать их в Африке. А в Африке реальное содержание политических движений очень редко соответствуют своим широковещательным названиям.

Мы должны были срочно сдать груз сардины и снова уходить в море, поэтому первые трое суток никого в увольнение не отпускали, и приходилось работать световой день, а дело продвигалось медленно. Как-то всё у них тогда было не в порядке, техника выходила из строя, люди работали плохо и настроены были празднично, и даже слегка по-хулигански – ничего, впрочем, опасного, и к нам относились хорошо, просто дурака валяли.

– Гляди, гляди, что делают!

Парень с девушкой забрались в кабину автопогрузчика и безо всякого стеснения занимались там любовью. И нашего помполита, который прибежал прекратить это безобразие, парень весело приветствовал добродушным возгласом и взмахом руки. Помполит был с военки, недавно демобилизован, очень боялся, как бы чего не вышло, но и он не мог не рассмеяться в ответ на их белозубые ликующие улыбки.

– Слушай, профессор, – сказал мне боцман. – Пойдём с тобой в Управление порта, с понтом я туда документы понесу, а потом смоемся. Я тут ещё не разу не был. Я вижу, место весёлое. Пошли сперва к начпроду и наберём в ларьке носков, маек, трусов поярче, у него там были женские купальники, им здесь, наверняка, цены нет, парфюма, косметики. С таким товаром мы с тобой тут важными господами будем, а при расчёте не дорого обойдётся. Я знаю, куда пойти. Нам на базар надо. Там, как в Польше, всё есть.

Мы с Александром Ивановичем дошли до Управления, сдали туда какие-то бумаги и ушли в город, благо никакой проходной в этом порту не было в принципе. Долго шли мы улочками, извилистыми, узкими, очень грязными, заваленными обрывками листовок и плакатов, не убранных со времени недавних политических потрясений. Голые малыши играли на мостовых, женщины перекликались из окна в окно и развешивали сушиться цветастые тряпки у нас над головами, а мужчины курили короткие трубки, сидя на чём попало, а иногда и прямо на булыжнике мостовых. Никакого базара найти нам не удавалось, а жара стояла такая, что мы взмокли, хоть выжимай.

Подошёл к нам человек лет пятидесяти, и что-то в нём знакомое показалось. И он представился болгарином. Спрашивать, как он попал сюда, было неприлично. Но он сам сказал, что его родители приехали сюда во время войны, они были евреи.

– Что ж, родители евреи, а ты болгарин? – спросил боцман. – И по-русски говоришь ты хорошо… уж слишком. Нас не интересует, кто ты. Только голову не морочь. Не люблю.

– Я здесь болгарином называюсь, так проще. Потому что порядочные евреи живут в чистом городе, там, где бывшие хозяева. А я? Чёрт знает кто. Я уехал бы в Израиль, да тут одна баба мне нарожала кучу негритят, и жаль бросать, а тащить их туда – боюсь, я там их не прокормлю. Здесь я уж приспособился. Не очень хорошо, но приспособился. У меня тут есть хороший бизнес. Очень хороший. Немного рискованный, но ведь, кто не рискует, – он как-то неуверенно засмеялся, – тот не пьёт шампанского. Заплатите мне немного, я вас отведу в приличное место, где вы сможете отдохнуть. Посмотрите, как девушки танцуют, и там можно спокойно выпить. Там много советских моряков.

Район, которым мы шли, тем временем всё больше и больше напоминал помойку. И стали появляться какие-то мрачные личности. Не все они были чернокожие. И некоторые подходили к нашему самозваному гиду, спрашивали его, явно о нас, по-английски. Иваныч английский немного знал.

– Его спрашивают, много ли он на нас хочет заработать.

– Иваныч, пойдём отсюда к чёрту.

– Да не бойтесь вы! – испуганно сказал это еврейский болгарин. – Ну, чего вы испугались? Мы уже почти пришли. Вот. Это здесь.

Там была вывеска, совсем, как в ЖЖ: «Friends».

– Иваныч, это нормальный бардак, но этот парень мне не нравится. Конечно, взять с нас нечего… Но таких заведений полно прямо в порту. Куда это нас понесло?

– Точно. Дурака я свалял, – сказал Иваныч.

Этот болгарин подошёл к дверям заведения и нажал кнопку. Вышел здоровенный молодой чернокожий. Дальнейший разговор был нам понятен, даже если б они говорили по-китайски:

– Я тебя просил сюда не ходить? А ты ещё притащил сюда советских. Убирайся.

– У них полно добра. Ты с ними только поговори. Хорошие клиенты.

– Я не принимаю тряпок. И парфюм мне не нужен. У меня приличное заведение. Вчера приходили твои друзья. Всё у меня тут перевернули и напугали мне девок. Оставь нас в покое. Я уже знаю, кто ты такой.

– Пойдёмте, – сказал мне наш гид. – Пойдёмте ко мне домой. У моей жены есть сестра, удивительная красавица. Её все зовут здесь чернокожая Мэрилин Монро.

– Живо веди нас в сторону порта, – сказал боцман. – Гляди, парень, я полицейского позову.

– К сожалению, здесь полицейских не бывает, – сказал болгарский еврей, глядя куда-то в сторону.

Посмотрел и я туда, куда он глядел. Из-за угла переулка, не торопясь, выходили четверо прекрасно одетых, очень внушительного вида европейцев. Все четверо были пьяны. Так пьяны, как только может быть пьян советский человек первого января. И один из них сделал болгарину знак, чтоб он никуда не двигался. Стояли и мы. Когда они подошли к нам вплотную и разглядели нас, тот, что казался начальником, заговорил по-русски. Сначала он обратился к нашему приятелю, болгарскому еврею.

– Тебе где велено было находиться всё это время? Со вчерашнего дня? Чем это ты опять занимаешься? Я не знаю, что с тобой делать. Ладно, сейчас поговорим, – он обратился к нам. – Ну, товарищи моряки, что скажете? Вы в увольнении? Знаете дорогу, как отсюда выбраться?

– Мы… с ведома помполита…

– Нам насрать на твоего помполита. Вы почему на улицах с кем попало заводите знакомство? Вы члены партии? С какого судна? – но он тут же забыл этот свой вопрос. – Этот сумасшедший, что вам уже тут наговорил? – Вы знаете, куда он вас привёл?

Мы не знали.

– В бордель, – сказал мой боцман.

– Если бы, – сказал наш земляк в светлом полотняном костюме.

– Я хочу уехать из этой страны, – сказал наш загадочный приятель. – Я просто хочу забрать жену и детей и уехать. Разве я не имею права?

– Я тоже хочу уехать отсюда, – сказал один из них, помоложе, а остальные молчали. После этого он ударил болгарина по лицу, а тот закрыл лицо ладонями. Тот, кто бил, не очень сильно его ударил, а потом сказал:

– Но мы с тобой, ты и я, оба находимся на службе. Просто я нормальный человек, а ты наркоман.

– Не я наркоман, ты же знаешь. Мой старший сын не может жить без дозы.

– Это меня касается, а? А то, что ты здесь под суд умудрился угодить? Он вам как представился? – спросил он нас.

– Он сказал, что болгарский еврей.

Эти люди засмеялись.

– Он сумасшедший. Это ж надо придумать, а он всё время что-то новое придумывает. Ребята, вы помалкивайте про эту историю, вам же будет лучше. Хотите виски? – Он достал из кармана бутылку, и мы сделали по большому глотку. – Сейчас вас отвезут в порт. И не шляйтесь здесь. Видите, что твориться? И я ещё раз повторяю: Помалкивайте. А не хотите – не помалкивайте. Этот парень спятил, потому что ему здорово досталось, когда отсюда англичан выкидывали. Ещё пятнадцать лет назад было ясно, что его нужно отозвать. А когда он натворил делов, тогда спохватились. Кто виноват? Хотите ещё виски? – мы не стали отказываться. – Его давно б уже убрали, да он так запутался, что шуму будет больше чем толку от этого. Тут, видите ли, вдруг начальство велено было поменять. Так вы с какого судна?

– РТМ «Галатея».

– О! Да это ж Калининградского Управления. У меня сестра в Калининграде живёт…

– Ну, хватит болтать.

Они то и дело напоминали друг другу, что болтать нужно поменьше.

* * *

Итак, мы приехали в Ростов-на-Дону, и брат мой Толик с нами. Он чудесный был парень, но город, куда его привезли, был известен всей стране, и, пожалуй, такому мальчику не следовало там появляться, и, быть может, если б отец тогда не получил кафедру в РГУ, Толик и сейчас был бы где-то здесь, от меня неподалёку. Хотя…

– Вот вам – наследственность. Пожалуйста, – говорил отец, (совсем, как профессор Преображенский). – Это будущий бондарь Брагин.

– Черты характера – да. Но судьба, надеюсь, генетически не передаётся? – бабушка моя в таких случаях всегда невозмутимо вязала, изредка только взглядывая собеседнику в лицо. С ней было трудно спорить. – Простите… Раз, два, три, четыре, пять… Ну вот, я ошиблась, придётся распустить.

– Генетически – нет. А вследствие влияния условий окружающей среды… Я позвонил бы уважаемому Трофиму Денисовичу, чтобы его обрадовать. Это бывает очень полезно из соображений безопасности, только… От его голоса меня тянет блевать.

– Как вы изящно выражаетесь, – сказала бабушка. – Это вполне подтверждает его учение, если я в этом хоть что-то в состоянии понять.

Толик не хотел учиться. И он совершенно не учился. Сначала он ещё хотел работать. Дома он готов был на любую домашнюю работу, лишь бы его не заставляли читать.

– Возьми книжку, Толик!

– Можно я с краном повожусь? Надо прокладку поменять.

Ему было уже лет пятнадцать, когда я неожиданно обнаружил, что по всей улице Энгельса, где мы жили тогда, все пацаны бояться меня, как огня.

– Не связывайся. Скажет Толяну, на улицу носа не высунешь, – и я этим совершенно бессовестно пользовался. Со мной в одном классе учился сынишка маршала Ерёменко. Даже этот мальчик, являвшийся в школу в сопровождении великолепного офицера, на которого, вероятно, были возложены обязанности его воспитывать, даже этот советский принц, не считал унизительным повсюду уступать мне дорогу. Он приносил в школу, специально для меня, какие-то очень вкусные пирожные. Он, я думаю, был не очень хороший мальчик. И я то же самое. В то время в Ростове хороших мальчиков было немного, во всяком случае, я не знаю, где они водились.

Обстановка в городе была такая. Блатные вели себя, будто они Ростов захватили с бою. Это был их город. Ростов-папа. Я прекрасно помню немолодого, очень достойного вида человека, который трясущимися руками и как-то забавно приседая от ужаса, стягивает с себя драповое пальто, а урка стоит, рассеянно играя финкой и зевая:

– Та, гражданин, дорогой, у меня вже й врэмя нэмае з вамы тута заниматься. Часики не забудьте снять, – всё это среди бела дня, в самом центре города. Везде полно милиции. Милиционеров убивали почти ежедневно и стрельба по ночам звучала, как в кино про войну.

Как-то морозной зимой… Тогда были ещё морозные зимы. Мама поздно возвращалась домой одна. Постоянно говорили, что с наступлением темноты на улицу, особенно водиночку, выходить нельзя. Но моя мама не боялась и слышать об этом не хотела. В подъезде её остановили двое молодых людей. Они одеты были так, как все урки тогда одевались. Хромовые сапоги в гармошку, брюки с напуском на голенища, полупальто «москвичка».

– Мадамочка, – сказал один из них, вы только не волнуйтеся и, упаси вас Бог, не кричите. Мы вам ничего не сделаем. Шубейку сымайте.

Мама скинула шубу. Она сняла несколько колец и браслетов и очень дорогое, золотое с камнями колье. Всё это бандиты побросали в простой мешок. Мать была совершенно спокойна. Она улыбнулась:

– Ребята, к вам просьба.

– Для вас, шо угодно.

– Вы взяли одно колечко, мужа подарок. Он это может неправильно понять.

– Та боже ж мий! Шо за беда. Поправимо.

И маме вернули кольцо. Когда же она собралась уже подниматься по лестнице, а лифт был, вероятно этими людьми, предусмотрительно отключён, один из них сказал:

– Пардон, мадамочка. Вы, если не секрет, на каком этаже проживаете?

– На четвёртом.

– А тогда туфельки сымите. Пол не шибко холодный, и недалеко.

– Ты, лапоть! – возмущённо сказал ему товарищ. – Женщина по-человечески, а ты деревня, як со свинарника сюда явился. Не умеешь з людями. Я, мадамочка вас на руках донесу, не беспокойтеся.

Мама сняла туфли и оттолкнула его.

– На руках меня другие носят.

– И не робеешь?

– Нет.

– Добре. Иди, – со вздохом сказал этот человек. – А простудишься, на меня не вали! – со смехом уже крикнул он ей вдогонку.

И моя бесстрашная мама засмеялась ему в ответ. Она знала, однако, что весь этот спектакль мог пройти и совершенно по другому сценарию. Её проще было убить или хотя бы просто оглушить, чем разводить с ней антимонии. Может быть, впрочем, она им понравилась хладнокровием. К тому же мама тогда была красива.

Не смотря ни на что, я считаю своим долгом здесь повторить, что эти чудовищные уголовники были единственной категорией населения страны, открыто демонстрировавшей своё неподчинение людоедской власти. Неужто это само по себе ничего не стоит? Конечно, они сами были продуктом этой власти. Её детьми. Её доверенными лицами. Социально близкими. А всё же они в большинстве случаев не вступали в контакт с советской властью, не принимали её авансов. И вся эта всем известная тягомотина с перековкой, всё, что Шейнин писал, как завязывали они – враньё.

К этому моменту Толик работать уже не хотел. Он стал пропадать на день, на два, и на расспросы угрюмо отмалчивался. Однажды после такого отпуска он пришёл домой с температурой. Его уложили в постель. Этими вопросами ведала в доме бабушка. Через некоторое время она негромко позвала:

– Ида, Александр Николаевич! Зайдите.

Толик был весь, с ног до головы покрыт удивительно художественной, затейливой татуировкой в стиле барокко. И, конечно, всё это воспалилось. Положить его в больницу не решились, и еле выходили дома.