Текст книги "Я – Беглый (СИ)"

Автор книги: Михаил Пробатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

– Очень хорошо, – отвечает этот гад. – Значит вы предусмотрительный человек. Пять минут деловой беседы двух предусмотрительных людей. Есть шанс для серьёзный результат.

Фира сказала, что иногда уезжает по делам на час-полтора.

– Я подожду. Мне время есть.

– А почему не договориться на определённое время?

– Как это неудобно, даму обременять пустяки. Я приеду в удобный момент.

И, прежде чем трубку положить, он снова засмеялся своим идиотским смехом. Вот ведь скотина, жмёт на психику. А приедет он, значит в удобный для него момент. Ловко устроился с двумя бабами воевать. И он появился через несколько дней. Если в 47-м ему было около двадцати пяти, значит в 2002-м – никак не меньше семидесяти семи. Но по словам Фиры больше шестидесяти ему дать было нельзя, и он был в очень хорошей форме. Элегантный, одетый по-европейски господин. Он подошёл к Фире, которая сидела за кассой стойки бара, и вежливо осведомившись, не она ли хозяйка этого заведения, сообщил ей, что имеет спешное дело до её тётки Цили Самуиловны Моркович.

– Какое дело? Старуха больна, лежит без движения, и ей, прежде всего, волноваться нельзя, – сердито сказала Фира. – Вы мне это дело скажите. Я сама разберусь.

– Никак невозможно, к сожалению. Дело приватное, очень личное, – и он было уж направился прямо вверх по лестнице, видимо, прекрасно зная, как пройти к тётке, но Фира его остановила.

– Какого чёрта ты здесь распоряжаешься? Я сейчас в миштару позвоню.

Тогда он рассмеялся, и у Фиры снова похолодело сердце.

– Зачем вызывать? Прошу вас, поднимитесь сама до ваша тётя. И скажите, ей срочно хочет видеть Ояр Спалвинш. Все сомнения пройдут. Не придётся и беспокоить занятых людей.

Когда Фира сказала Циле, кто к ней пришёл, старуха, тяжело переводя дыхание, проговорила:

– Этого не может быть, – а потом. – Нет. Всё может быть после того, что уже было.

Она велела пустить этого Ояра к ней и оставить их наедине. Они проговорили очень недолго, после чего латыш спустился вниз и, вежливо откланявшись, ушёл.

– Циля Самуиловна, вы можете сказать, чего он хотел от вас? – спросил я.

– Да могу. Он дал мне документ, уже по всем правилам заверенный нотариусом, где я признавала его своим племянником. Мне оставалось только подписать. Он обещал, что после этого мы уже никогда не увидимся. Но я подписывать не стала. Во-первых, я не поверила тому, что мы не увидимся больше. А во-вторых, с помощью такого документа он может получить израильское гражданство, а я этого не хочу. Этот человек приехал сюда убивать. Я сказала, что мне нужно посоветоваться с моим мужем, который, предвидя такую встречу, велел мне перед своею смертью передать ему, чтобы он убирался, потому что, как Эли убил его в Буэнос-Айресе, так он его и в Тель-Авиве убьёт. Немец несколько мгновений размышлял, а потом сказал.

– Да. Поговорите с вашим мужем. Через несколько дней, с вашего разрешения, я вас снова навещу.

И вот теперь Фира со старухой ждали его.

– Лео, хотя вы недавно в Израиле, но всё-таки вы мужчина. Вы не считаете, что необходимо заявить в миштару? – спросила Циля.

А в Израиле полиция, хотя и боевая, но в таких делах очень бестолковая, потому что это не менты, а армейщина. Стучаться же в Службу Безопасности ШАБАК, значит навсегда попасть в их поле зрения, а в такой ситуации, и учитывая, кем оказался, в конце концов, муж Цили Самуиловны, это совсем не лучший выход. Я посмотрел на Фиру. Ей в глаза я смотрел. Смотрел, смотрел я в глаза эти, чёрные, полные слёз. И говорю как-то даже для самого себя неожиданно:

– Нет, если вы меня спрашиваете, я бы не советовал вмешивать сюда полицию или другие официальные органы. Если вы не возражаете, я сам этим займусь. У меня есть ещё по России некоторый опыт. И мне кажется, что это какой-то мелкий жулик вас хочет припугнуть из-за грошей. Успокойтесь Циля Самуиловна.

– Фирочка, девочка, что ты скажешь на это?

А Фира говорит:

– Если он будет за нас, я ничего не боюсь. Лёва, скажи только, что ты делать будешь?

– Я что-нибудь придумаю. Фира, даже если это живой покойник, я всё равно что-нибудь придумаю. Знаешь почему? Я тебе честно скажу. Потому что от меня совсем недавно ушла к какому-то австралийскому плейбою жена, которую я любил и которой верил. И этот австралиец увёз её в Австралию вместе с моим маленьким сыном. И теперь у меня здесь нет ни одного близкого человека. Кроме тебя и Цили Самуиловны.

Старуха внимательно и печально посмотрела на меня:

– Вы очень быстро и просто приобретаете близких людей, а похожи на человека с достаточно тяжёлым опытом.

– Да, это вы заметили верно. Как-то страшно стало мне одному, я никогда в жизни не оказывался один. А вы думаете, ваша племянница обманет меня?

Старуха вдруг засмеялась:

– Я этого не знаю, и не знаю, не обманете ли вы её… и нас обоих. Разве можно предугадывать такое?

Мы помолчали, а потом я коротко сказал.

– Ладно. Я взялся за это. Значит так. Метапелет больше сюда не ходит, рассчитайтесь с ней, и не старайтесь особенно извиняться. Пусть она посплетничает. Бармен тоже увольняется. Кто ещё у вас работает, не считая девочек?

– Повар, ему жена помогает, – сказала Фира. – Но с ними проще, потому что они работой недовольны.

– Прекрасно. Пусть они ещё вдобавок повсюду говорят, что у вас денег нет, и вы просили растянуть расчёт на несколько выплат. А никайонщики?

– Двое. Посменно работают.

– Их тоже рассчитывайте. Ещё кто?

– Массажист. Но без него многие клиенты сюда не пойдут.

– Вот и отлично. Не пойдут и станут судачить. Мне нужно нашего выходца с того света выманить сюда не, когда ему будут удобно, а когда мне нужно. Он побоится, что вы заведение ликвидируете и исчезнете. Искать – большая потеря времени. У меня же впечатление, что времени у него не так много, как он говорил Фире. Остаёмся здесь одни. Но заведение пусть работает на всю катушку. Пусть будет побольше болтовни. Всю работу мы, Фирочка, уж ты потерпи, будем делать вдвоём с тобой. Дальше. Даём объявление сразу в несколько газет и в русскоязычную какую-нибудь, например, в «Вести» тоже.

Продаётся преуспевающее предприятие «Русская баня». Оборудование в отличном состоянии. Полный штат сотрудников. Очень много клиентов. Никаких проблем с налогами. Никаких невыплаченных ссуд или долгосрочных кредитов. Срочно. Недорого. Звоните сейчас!

– Он обязательно забеспокоится.

В Союзе, когда я запутался в серьёзные дела, меня один человек учил, что есть правило: Когда уж противник заявил ход, нужно терпеливо ждать его хода и не мельтешить. Но я совсем с толку сбился и, конечно, сразу же лоханулся, как последний фраер. Как только вся эта сумятица началась – звонок. Трубку, как на грех, снимаю я. Кто-то с сильным кавказским акцентом спрашивает меня о Натаниеле, когда она сегодня будет свободна. Я отвечаю, что весь вечер и ночь у девки расписаны.

– А Лора?

– С восьми вечера у неё окно до часу ночи, но с часу у неё серьёзная работа, так что выкладываться она не станет, предупреждаю.

– Роман это ты?

– Нет, я новый бармен. Роман уволился.

– Спасибо. Увидимся.

Положил я трубку, слегка подумал и за голову схватился. Ведь это ж я сам себя подставил! Где вы видели такого идиота? Теперь он знает, что точку охранят какой-то мужик. Справки обо мне навести легко. Он будет готов. А тут ещё Фира говорит:

– Слушай, хочешь, не хочешь, а надо привезти напитки. На завтра уже ничего не остаётся.

Напитки они получали с небольшого склада в Азуре. Место тихое. И я, понимаешь, боюсь Фиру одну туда посылать. Ведь, когда он узнал, что в бане кто-то, ему неизвестный, взялся её охранять – ему тогда проще её захватить в городе, и заняться шантажом, чем в баню являться, где неизвестно с кем он будет иметь дело.

В этом заведении был один постоянный посетитель. Древний старик. Он всегда приходил в моцей шабат уже совсем поздно, выпивал стакан колы и смотрел на девок, усевшись в кресло. Посидит, посидит, посмотрит, как танцуют, и уходит. Он был родом из Могилёва, приехал в 45 году прямо из концлагеря. Как-то я с ним разговорился. Звали его Гирш.

– Знаешь, Лео, я ведь участвовал в обороне Дгании. Этот кибуц постарались укрепить, как могли, а командовал Даян. Он ещё был подполковником тогда. Было нас немного, по-настоящему оборону организовать было невозможно там. Окопались кое-как. И у нас были две французские мортиры.

– Да я слышал про это, – говорю. – Так это ты такой герой? И самого Моше Даяна знал?

– Как же. Друзья были. И мортиры эти я лично монтировал, потому что немного в механике разбирался. Я до войны работал на вагоноремонтном заводе. Они к нам поступили в разобранном виде, в ящиках. Их бы надо в музей было поставить, потому что французы из них последний раз палили во время франко-прусской воны.

Я эту историю знал хорошо, потому что её по радио и телевидению рассказывают каждый год в День Павших. Наступала колонна из шестидесяти сирийских танков, и Даян открыл из этих мортир огонь. Каким-то чудом удалось один танк подбить. Арабы подумали, что нарвались и идут прямо на мощную батарею. Они ведь плохо, вообще-то, воюют. И повернули.

– Слушай, – я говорю, – не обижайся, дядя Гриша, за такой вопрос. А чего ты сюда ходишь?

Он совсем не обиделся, а наоборот засмеялся.

– Да это целая история, – говорит. – Понимаешь, когда дело-то утихло, я получил увольнение на трое суток. Мечтал я добраться до Тель-Авива и обязательно попасть там в публичный дом. Молодой же ещё был. Наголодался за войну. Но оттуда в Тель-Авив тогда никак было и за месяц не попасть, потому что повсюду были арабские позиции. Я только пешком дошёл до одного поселения и там проспал два дня, как убитый, молока парного попил и вернулся в часть. Меня, конечно, ребята спрашивают: «Ну как, был в Тель-Авиве? А в публичный дом попал?». Я наврал там чёрт знает что им. Сказал, что мне удалось остановить нашу колонну грузовиков, которые под надёжным конвоем везли в Тель-Авив какой-то шибко секретный груз. А обратно добирался уж на попутных машинах. И в борделе был. Хорошие, говорю, там шлюхи, с ума от них сойдёшь. Вот я в память об этом и прихожу сюда.

– Дядя Гриша, а ты не мог бы здесь часа полтора посидеть завтра утром, пораньше, пока меня не будет. Я боюсь, понимаешь оставлять здесь хозяйку одну. У меня же с ней… ну, ты, наверное, знаешь. Какое у тебя оружие?

– Смит-Вессон, новый и ручной сборки, недавно купил. Хорошо пристрелян. Только это не годится. Если Фире, что-то грозит, нужно звонить в миштару. Никак вы не поймёте, русские, что здесь не Москва вам. Здесь закон.

– А ты не русский? Ну, ладно. Слушай, не поможет миштара. Ты же их знаешь. Только шуму будет много. Сюда придёт фашист. Его надо остановить, а не спугнуть. Ты про генерала Шварца слышал?

– Его человек придёт? – старик сунул руку за пазуху, где у него, видно, был пистолет.

– Выручишь, дядя Гриша?

– Я, вообще-то не Гриша, а Гирш. Он один будет?

– Похоже, так, но я не уверен. Человек, очень уже очень немолодой, но хорошо натасканный. Служил в СС.

– Приду завтра утром. Это мне удача. У меня с фашистами счёты свои. Постарайся всё же обернуться быстрей. Единственно, чего я опасаюсь, это чтоб с сердцем не стало плохо. Я ж инфарктник. Пока живой, однако, ничего с твоей Фирой не случится. Но всё же объясни мне: в таком случае ведь уже не в миштару звонить, а в ШАБАК нужно обязательно заявить.

И вот я рассказал старику всю эту дикую историю. А он говорит:

– Конечно, верится с трудом, но что такое СС? – войско привидений. Никогда их не забуду. Когда замешан генерал Эли Шварц, всё может быть. Я и сам не стал бы никуда заявлять. Ещё посадят в сумасшедший дом.

Я беру их маленький грузовичок, еду в Азур. Загружаюсь там. Поболтал с хозяином, тот немного по-русски мог, потому что у него жена была из Польши. Сажусь в кабину. А с заднего сидения кто-то говорит мне в спину:

– Веди себя спокойно, не оглядывайся и руки держи так, чтобы я их всё время видел.

В таких случаях я стараюсь не горячиться и, действительно, веду себя спокойно. Руки поднял и сижу, молчу. А голос-то у паренька точно неприятный. Не знаю, как именно говорят покойники, не слышал никогда, но если они разговаривают, то, пожалуй, именно такими голосами.

– Сейчас говори правду, только быстро, я не имею много время. Чего тебе надо этих женщин?

– Чего мне может быть от них надо? Я прогорел тут в Израиле. Дела надо поправить.

– Молодец. Ты парень простоватый, но неглупый. Всё, что ты хочешь, возможно. Зачем ты мне мешаешь?

– Потому что они нервничают.

– Успокой их. Пусть госпожа Моркович подпишет документ, который мне нужен. Мне от неё больше ничего не нужно.

– Слушай, друг, – я ему говорю, – сейчас хозяин со склада выйдет и меня увидит с поднятыми руками.

– Он не выйдет. Он больше никогда, никуда, ниоткуда, не выйдет.

– Ну, ты ж и крыса! Зачем ты постороннего человека грохнул? Это было дело не его.

– Нельзя оставлять незаинтересованных свидетелей. Такие свидетели – самые опасные.

Тут у меня терпение лопнуло. Ничего себе, нашёл кролика!

– Так. Слушай, жарко, я пить хочу. Давай доедем по этой улице прямо до угла, там большой бар. Разговаривать можно совершенно спокойно. Там патрули ходят через каждые пять минут.

– Поезжай, только не скоро.

Я припарковал у бара грузовик, и этот чёрт мне говорит своим мертвым голосом, чтоб я шёл, не поворачиваясь, и садился за свободный столик к нему спиной, а то мол он сразу стреляет. И только уж, когда я уселся, он подгребает и садится напротив. Я уже говорил, как он выглядел. Очень прилично. Я заказал себе большую рюмку водки и банку холодного пива. А он сказал, что ничего ему не надо. И улыбаясь мне, как доброму приятелю спросил:

– Какие у тебя сомнения?

И я делаю следующую глупость:

– Слушай, скажи мне толком, ты кто? Ты назвался именем человека, который давно убит. И вымогаешь у старухи подпись, которую она тебе давать не хочет.

Какое-то время он молчал. Потом как-то со скрипом заговорил.

– Кто я? Вопрос нелёгкий. Можно так сказать, что я солдат. Но солдатом я был не всегда. Сначала я был в Латвии крестьянином. У моего отца была мыза. Знаешь что это? Больше сотни голов скота. Большое хозяйство. Лиепая, даже Рига, во всех кафе люди спрашивали кофе-сливки «Спалвинш». Наша мыза называлась «Айви» по имя моей матушки. Так отец назвал, когда сватался к ней. Потом пришли русские, отец ушёл в лес и там погиб. Мать умерла. С тех пор я стал солдатом.

– Хорошо. Но тебя в 47-м застрелил твой подельник?

– Он застрелил меня, а служба моя осталась, я исполняю.

Тут со мной что-то случилось. Я от злости просто весь задрожал и говорю:

– Смотри. Пистолет у тебя в кармане, и ты его достать не успеешь, его надо в таких случаях носить за поясом сзади под рубаху навыпуск. Мне тебя учить? Я сейчас беру тебя за волосы и прикладываю головой к этому столу, а он мраморный. После этого – ты на руки мои погляди – если ты даже и живой пока, после этого уж точно будешь мёртвый, и проблемы с тобой закончатся, – это и была глупость.

Тут подходит к нам патруль. Спрашивают документы. Я предъявил. А он суёт им какую-то бумагу, в которой они разобраться не могут и предлагают ему пройти с ними. И уводят его. И я сижу, как дурак. Потом мне вдруг приходит в голову, что патрульных почему-то было трое, а в Израиле они всегда ходят по двое. И автоматы висели у них на груди, а не через плечо под правый локоть, как это принято здесь. А кто вообще, кроме русских и немцев так автоматы носил? Правильно. Никто. Это был патруль Вермахта с того света, вашу мать!

– Слушай, Дрор, – кричу я бармену. – Куда пошёл этот патруль сейчас?

– Постой, какой патруль? Здесь не было никого.

– Как никого? Только что патруль задержал человека, с которым я здесь сидел.

– Послушай, Лео, – говорит мне Дрор, – в Израиле не такой климат, чтобы посреди дня пить так много водки. Ты сюда один пришёл. Что вы здесь вытворяете, русские? Вы все сумасшедшие, а и без вас с ума тут сойдёшь. Ведь интифада, ты на это внимания не обратил? Ты не думаешь, что будет война, а у всех вас свои здесь проблемы, и на Израиль вам плевать.

– Брось, Дрор. Ни одному еврею на Израиль не плевать, а проблемы тут у всех свои. Так я что ль виноват?

После этого сажусь я за баранку и гоню на улицу Прахим.

– Дядя Гриша, ну как дела?

– Ничего подозрительного, – отвечает старик. – Так я пошёл? – эти еврейские вояки, немногословны в деле. Это потом они любят колёса на турусах разводить, а кто не любит? Разве только глухо-немые.

– Фирочка, ты только не волнуйся, но баня закрывается. Клиентов я провожу сам. Деньги придётся вернуть. С девками как-нибудь рассчитаемся. Надо быстро, потому что наш приятель скоро будет здесь. Нужна небольшая подготовка к встрече.

У меня был очень хороший «калашников» с укороченным стволом некондиционной сборки. Первое, что я делаю, это разбираю его и снова собираю на совесть, подсоединил рожок и под рубаху повесил через плечо. Сразу мне как-то спокойней стало. Не знаю почему. Клиентам я объявил, что здесь миштара будет большой обыск проводить с проверкой документов, потому что с утра какой-то подозрительный араб здесь тусовался, и они его упустили.

– Да ладно врать вам, – одна румынка говорит. – Никогда у вас спокойно работать не получается. Я сюда из Холона пилила на такси. Кто мне за это заплатит? В кои-то веки попался хороший клиент…

– Ну хочешь, оставайся. Если у тебя с документами всё в порядке, тебе бояться нечего.

– Козел ты…

Через полчаса в помещениях не осталось ни души. Мы с Фирой поднялись к Циле.

– Вы его ждёте сегодня? – спокойно спросила она. – Вы с ним виделись? Ну и как он вам понравился?

– Пускай он нравится собственной жене. Циля Самуиловна, я вам клянусь родной мамой, это обыкновенная олимовская шпана. Я его отсюда провожу под такие фанфары, что он забудет, как его зовут по-настоящему. Он думает, что вымогательство это пустяки. А на самом деле это дело очень тонкое. Требует сноровки. Что вы улыбаетесь? Честное слово! Его бы можно посадить за эти шутки, но неохота связываться. Месяца четыре он бы точно схлопотал, а больше за такие пустяки не дадут.

– Лео, – сказала старуха, – вы просто чудесный человек. Я не верю ни одному вашему слову. А почему вы такой бледный?

– Ящики с напитками грузил на жаре и потом ещё сдуру водки выпил, вот и всё.

Она смеялась:

– А что это у вас под рубашкой?

Но потом она перестала смеяться.

– Послушайте, Лео, этот человек убивает, как машина. Мне почему-то кажется, что вы с ним справиться не сможете. Он прошёл исключительную выучку. Вызывайте полицию.

– А я говорю вам, что я и сам справлюсь, не нужна полиция здесь ни вам, ни мне.

Рассуждал я так. Он, конечно, знает, что здесь есть огнестрельное оружие, здесь оно почти в каждом доме, тем более в таком месте. Он понимает, что я его ждать буду не с парадного подъезда, а с чердака или чёрного хода. Поэтому, вернее всего он с парадного и появится. Я автомат снял с предохранителя и взвёл. А его всё нет. И это продолжалось почти до самого вечера, уже стало смеркаться. Вдруг я шкурой почувствовал: вот сейчас! И точно слышу на лестнице шаги. И слышу, говорят на иврите сразу несколько молодых голосов. Один голосок девичий:

– Как, Максим, ты ходил к русским шлюхам? О, Боже, какой ужас!

По лестнице поднимается мой знакомый парень, полицейский шотер (постовой), с ним напарница его, лет восемнадцати девчонка, и трое ребят из «Амбуланса».

– Боже мой, что это за ужасная порнография! Это из таиландских журналов. Такого насмотришься, и не захочется выходить замуж.

– А когда Мири выходила замуж, и вы пригласили на девичник стриптизёра, что вы там вытворяли?

– Я не вытворяла, а потом это был нормальный еврейский стриптизёр.

– Ну, конечно, он был кошерный…

Идут себе цыплята эти, смеются и болтают всякую ерунду. Никаких покойников.

– Здорово, Лёвка. А что это у вас так тихо?

– Так продаёмся же.

– Есть предложения?

– Пока что-то ничего серьёзного.

– Я говорил, сперва нужно было делать ремонт. Слушай, вы днём или ближе к вечеру не слышали рядом каких-нибудь криков, стонов, на помощь никто не звал?

Я сказал, что ничего не было.

– А что случилось?

– Прямо у вас под окнами умер какой-то бездомный старик. Хотел я вызвать следственную бригаду, при нём был пистолет, он кого-то поджидал тут, долго ждал, потому что окурков много набросал и вытоптал траву. Не хотят ехать. Говорят, если из-за всякого пьяного русского олима приезжать, не отчитаешься за горючее. Не любят нас.

– А мы их любим? Вот напарницу твою я б, скинь мне лет пятнадцать…

– Ага, разогнался. Только сунься, так наладит прикладом по голове – позабудешь и про любовь. Я уж пробовал. И в суд заявлять не станет, она местная.

– Но, знаешь, Макс, если он тут выслеживал кого-то… А можно взглянуть на него?

– Да ребята его уже затолкали в мешок. Зачем тебе смотреть? Зрелище неприятное. Он умер от инсульта.

Когда они ушли, мы поднялись к Циле. Она лежала, почти сидела на постели, опираясь на высокую подушку. Совершенно белая, как мел, а глаза блестят, как у наркоманки.

– Где Ояр?

– Циля Самуиловна, забудьте про Ояра. Он умер. Умер сам, значит, по-настоящему умер, от инсульта. Он стоял у вас под окнами полдня на жаре и умер. Только что миштара приезжала, и его увезли. Всё.

– Эли убил его, – сказала старуха, – Он пришёл, как обещал мне, и убил. Больше ведь некому заступиться за меня…

Прожили мы с Фирой чуть больше года. Циля-то вскорости умерла. И тут оказалось, что я рылом не вышел. Я же малограмотный. Фира читала мне книжки вслух. Я чуть с ума не сошёл. Особенно от стихов. Сказать по правде, я и не знал, что на свете было столько поэтов. А сейчас их как бы не больше стало, чем раньше. Она мне читала стихи наизусть. Даже в постели. Один раз легли, и она мне читает что-то уж совсем непонятное. А я не выдержал, прижал её покрепче, как она всегда любила, и как будто всё было хорошо, так хорошо, что даже картина со стены на нас упала. А после:

– Неужели ты ни о чём, кроме этого, никогда не думаешь, когда мы вместе?

Тут я разозлился и говорю:

– А ты сама-то? Что ж ты тогда так высоко ноги задираешь, что даже эта дурацкая картина на нас свалилась?

– Этого не может сказать женщине порядочный мужчина, а только настоящий хам! И эта картина не дурацкая, а копия Марка Шагала. Я ноги поднимаю, потому что ты пользуешься слабостью моей женской природы.

– Ничего себе слабость – чуть мне поясницу не переломила, – в таких случаях она ужасно на меня обижалась.

А раз как-то пошли в филармонию, я и говорю:

– Здорово поют, жаль, я на иврите плохо разбираю, – а эти придурки, как на грех, пели по-итальянски.

А на концерте Ларисы Герштейн я, вообще, уснул. Ну, пива напился, и клонит в сон… Ну, и так далее, не хочется рассказывать. Она сейчас вышла замуж за какого парня из Бар Эланского Университета. Он там читает лекции. Чем он в этом смысле лучше меня не пойму. На импотента вроде не похож. А вот, что он меня моложе, это точно. Что ж так, зараза, не везёт!

Слушайте, ребята, а пока это дело раскручивать будем, может мне одолжите штуки четыре баксов? Я тут затеял предприятие по обслуживанию пожилых богатых женщин. Помещение снял приличное. Ребят набрал путёвых – настоящее стадо козлов, расплачиваться с ними только нечем. И реклама нужна, клиентуры, понимаешь, мало. Ну не четыре, так хотя бы две. Сроком на год и хотя б на четыре выплаты. Я раскручусь и верну.

Плохо, что я кашлять стал. И спина всё время болит. А чего ж вы хотели? Укатали сивку крутые горки. Так ведь у нас в России говорят?

* * *

Кажется, в 76 году меня попросили пожить зиму на даче в Мамонтовке. Я там должен был одновременно выполнить сразу две обязанности. Всю зиму аккуратно топить печь и присматривать за молодой девушкой, Женечкой, которая, будучи лаборанткой, в химлаборатории, незадолго до этого совершила попытку самоубийства по неизвестной мне и по сию пору причине. Думаю, тут была какая-то неудачная любовь. Вряд ли что-нибудь другое.

Ну и был некоторый расчёт на то, что я как человек, в те годы с одной стороны известный своей пусть и относительной порядочностью, а с другой, как и положено тридцатилетнему здоровому парню сильной, склонностью к женскому полу, сумею в меру рассеять её сердечную ледяную тьму, не внося в личные отношения слишком серьёзных мотивов. Печку мы, конечно, топили вместе, и это занятие, заранее спланированное нашими попечителями, и полезное, и одновременно приятное, невинное, но и соблазнительное – близостью ладоней, локтей, коленей, лиц, глаз, нежных, вьющихся прядей волос, – естественно, очень должно было способствовать возникновению и развитию отношений требуемого уровня.

Я целый день стучал на машинке, она же с утра уезжала на работу, где за ней присматривали друзья, и возвращалась часам к семи. И я кормил её ужином, насколько был способен приготовить его для девушки восемнадцати лет. Помню, я почти ежедневно жарил мойву с варёной картошкой, а на десерт пряники покупал, такие твёрдые, как камень, чтоб их размачивать в сладком чае. Получалось очень вкусно. Её устраивал этот своеобразный рацион. Или она обманывала меня ложью во спасение, будучи девушкой воспитанной. Такие девушки бывают скрытны. Её жизнь в этих условиях, честно говоря, вовсе не была спокойной и безоблачной.

Он меня считала великим человеком по причине непрерывного стучания пишущей машинки и еженедельных визитов в Новую Деревню к о. Александру Меню. Я всегда возвращался от него с головой, набитой фантастической мешаниной всевозможных премудрых идей.

Личной жизни с ней у нас никакой не получилось, хотя жили мы в двух комнатах – одна дверь напротив другой и безо всяких замков. Но, как на зло, ко мне на эту уединённую дачу потянулась вереница женщин, ошибочно считавших, что я к уравновешенной семейной жизни человек очень подходящий, только ко мне нужно руки приложить. И, как только одна из этих дам убеждалась в своей ошибке, она исчезала. Тут же появлялась другая. А у Жени и без того была бессонница.

И вот посреди ночи, а ей в шесть вставать, из моей комнаты вдруг такие раздавались звуки и разговоры, которые ко сну никак её не могли расположить. Особенно там была одна молодая женщина, которая требовала, чтоб я её в моменты самых небесных полётов любви называл исключительно как-нибудь неприлично и даже более того. Мне трудно было отказать ей в такой малости. А некоторые просто сопровождали эти занятия громкими и не всегда мелодичными возгласами. И Жене, которая всё это прекрасно слышала всю ночь, насколько я понимаю, было очень горько. Потому что, если уж обязательно прикладывать к этой дурацкой голове чьи-то умелые и чистые руки, так её руки для этого годились не хуже, других, может и лучше – её руки действительно были чисты, хотя, может и недостаточно умелы.

Однажды в Воскресение я, как всегда, рано утром пошёл в Новую деревню. Оказалось, что о. Александр в этот день уехал в Москву, не служит, и никого нет. Я немного потоптался по морозу и пошёл обратно в Мамонтовку.

– Брат, постой! – меня догонял огромного роста, с бородой до пояса, ещё сосем не старый, а лет сорока пяти, человек в крепко подшитых валенках. Забавно было, что его вполне приличное, тёплое пальто с меховым воротником было подпоясано армейским ремнём. – Узнать мне надо. А тут, понимаешь, ни живой души.

Он говорил с сильным нажимом на «о».

– Мне сказали, что тут каждое Воскресение служба.

– Ну, я, приду домой, позвоню в Москву, узнаю, – сказал я.

– Брат, а где бы здесь переночевать? Что я буду делать в Москве целый день? У меня билет до Горького на завтра, на вечер.

Делать было нечего. Я пригласил его к себе. Когда мы вернулись, Женечка только что встала и мыла пол, как она это делала каждое Воскресение.

– Грех, девушка, в Воскресение полы-то мыть, – сказал этот человек, снимая шапку и крестясь на икону, которая, висела в углу. – На этот образ Пресвятой Богородицы и перекреститься-то не грех. Это старая икона. Ты, брат, держишься старой веры?

– Нет, по правде говоря. Да я и не знал, что икона такая старая. Это в смысле ещё до раскола?

– Во-во! До самого ещё Никонского раскола.

Я сходил в магазин, купил, хотя с деньгами у нас было туго, хорошей закуски и водки. Чай вскипел. И Женечка, которую я кое-как познакомил с гостем, которого звали Евдоким, накрыла что-то вроде праздничного стола.

– Господу помолимся! – провозгласил Евдоким. – Он стал читать молитвы и неторопливо, размеренно прочёл их несколько. Так что меня с мороза стало уже в сон кидать.

Звенел телефон. Я стал объяснять, что у меня сегодня гость и выслушивать сердитые выговоры. Потом позвонил знакомому и спросил, почему сегодня не было службы. Оказалось, что о. Александр заболел.

– Ну, что, Евдоким, – сказал я. – Сегодня у нас заночуешь, а завтра к поезду и поедешь. Тебе до Горького?

– В Горьком у меня есть верный соратник, сподобленный благодати. А потом мне в Чебоксары, а потом ещё на автобус, а там попутками, а, может, повезёт на почтовой машине.

И вот мы сидели втроём и выслушивали от Евдокима удивительные вещи. Он приехал в Новую Деревню для того, чтобы предуведомить о. Александра о близости Страшного Суда. Это, впрочем, я в то время слышал уже не раз. Но Евдоким в связи с этим принял некоторые решительные меры. И он протянул мне тетрадочный лист, исписанный аккуратным мелким почерком. Написано было со смешными детскими ошибками, но я это здесь передавать не стану.

Приказ!

Власти все отменяются. Управление всем миром временно передаётся в руки Морозова Евдокима Ивановича, потому что он сподобился богообщения и ему ведомы тайны, которые до срока передавать никому он не волен. Все армии на свете считаются расформированы, как и остальные учреждения человеческие, особенно же милиция. Всё управляется волею Божией, которую Морозов Евдоким Иванович станет возвещать по радио и телевидению. Это приказание по воле Господа Бога действительно с 24 декабря сего года – после того, как Морозов Евдоким Иванович из деревни Курки Молотовского района перевезёт в Москву, где его будет в Кремле резиденция, жену свою Валентину Сергеевну Морозову, а с нею восьмерых детишек своих – святых ангелов господних, из которых старшенькому четырнадцать лет, и которые сейчас имеют жительство в интернате, как изба сгорела, а власти средств на стройку не выдают, не смотря, что зима морозна.

– Тут бы, Евдоким, тебе надо действовать через суд, а вернее, сначала обратиться в райисполком – сказал я. – Женечка, ты пойди к себе, погляди, что там по телевизору.

Девушка, действительно, была очень напугана и ушла.

– Не веришь, Михаил? А ведь имя твоё означает – Кто как Бог. Как же ты можешь этому не верить? Если же ты укрепишься в этой вере – получишь право вершить суд над грешниками.