Текст книги "Экватор"

Автор книги: Мигел Соуза Тавареш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 32 страниц)

Луиш-Бернарду курил одну сигарету за другой, пытаясь успокоиться, стараясь снова четко смотреть на вещи в этом установившемся в его жизни хаосе, собраться и с холодной головой сконцентрироваться на поиске выхода из этой западни. Ведь должен же быть выход, возможность для контрудара, в самый последний момент, как на войне, когда отряд солдат, окруженный более сильным противником, оказывается перед дилеммой: либо дать себя уничтожить, либо броситься в отчаянную контратаку. Именно она иногда и может спасти, потому что терять уже нечего. Однако чуда не происходило: накрывшая его с головой ярость не давала рассуждать хладнокровно.

Он приказал оседлать лошадь и решил поехать прогуляться, чтобы немного остыть и привести в порядок мысли. День был в разгаре, нависший над островом воздух ожидал своего часа, чтобы пролиться дождем, затопить прохладой беспощадную жару или залить своими слезами несчастья, исцелить которые уже невозможно. Выехав за ворота, он машинально повернул налево, в сторону пляжа Микондо, куда неспешно вела его лошадь. До пляжа было примерно полчаса пути по безлюдной грунтовой дороге, окруженной тенистыми деревьями, склонявшими перед ним ветви, как будто в знак поддержки или сострадания. Птицы постоянно пересекали дорогу, перелетая с одного дерева на другое. Исходивший от листвы дурманящий запах хлорофилла оказывал на него свое привычное умиротворяющее воздействие. Несмотря на одиночество этих без малого двух лет, на нескончаемую усталость и раздражение, на местный удушающий климат, на то, что именно здесь, на этой земле, он встретил не дающую ему покоя любовь к Энн и научился распознавать во взглядах других людей ненависть, – несмотря на всё, Луиш-Бернарду любил этот остров. Зеленый лес и голубой океан в прозрачно-серой дымке будто бы оберегали его, кутая в своих объятиях из сочной зелени, соли, тумана. Сейчас, когда все его прошлое существовало лишь в воспоминаниях, которые подпитывались газетными новостями и редкими письмами друзей, этот островной пейзаж был тем, что у него еще оставалось от близкого, родного, его личного. Когда, похоже, дело шло к развязке, он впервые понял для себя то, что всегда казалось ему необъяснимым: почему огромное число белых настолько отчаянно, почти болезненно привязываются к Африке, к этим островам, откуда они всегда стремились уехать, но от которых так никогда и не могли освободиться.

Некоторое время спустя, следуя тем же прогулочным шагом, лошадь доставила его до пляжа Микондо. Луиш-Бернарду спешился. Решив не привязывать лошадь к дереву, он отпустил ее здесь же, в пальмовой роще. Издалека послышались чьи-то голоса, и, к своему удивлению, Луиш-Бернарду понял, что на пляже он не один. Внизу, рядом с бьющимися о берег волнами двое мужчин, белый и черный, нагружали тяжелыми на вид вещами небольшой парусник, пришвартованный к берегу при помощи закопанного в песок якоря. Белый, не перестававший напряженно работать поблизости от шлюпки, был похож на Дэвида. Губернатор напряг зрение, чтобы получше его рассмотреть, когда тот сам окликнул его и широким жестом позвал подойти ближе. Продвигаясь вперед по песку, покрытому опавшими сухими пальмовыми ветками и кокосами, скоро он окончательно убедился, что тот, кого он увидел сверху, на самом деле был Дэвид. Подойдя, Луиш-Бернарду протянул ему руку, и тот поприветствовал его ответным рукопожатием. «А ведь я и вправду люблю Дэвида, – подумалось ему вдруг. – Мы могли стать лучшими в мире друзьями, если бы только я не испортил это и все остальное из-за Энн».

Лицо Дэвида было чуть обгоревшим, глаза блестели каким-то странным счастьем и решимостью. В жестах и распоряжениях, которые он отдавал сопровождавшему его черному работнику, ощущалась какая-то детская радость. На нем были толстые фланелевые брюки, заправленные в высокие брезентовые сапоги, и старая, в соляных разводах рубаха. Рядом, у его ног на песке лежала прорезиненная ветровка, напоминая о Шотландии, откуда он был родом.

– Что ты тут делаешь, Дэвид?

– На рыбалку собираюсь, как видишь. На всю ночь, вместе с Нвамой. Он из Намибии, с побережья, в районе пустыни Мосамедеш. И в рыбной ловле он разбирается, пожалуй, лучше всех на этом острове.

– Уже отчаливаете?

– Да. Пройдем вперед под парусом, саженей сто. Там встанем на якорь, зажжем фонари, поужинаем из того, что прихватили с собой вон в той корзине, а потом – рыбачить, в ночь и до рассвета: барракуда, черный окунь, черепаха и, может быть, парочка акул. Последнее время – это мое любимое занятие.

Наверное, уже в тысячный раз Луиш-Бернарду взглянул на друга с восхищением. Ему почему-то вспомнилась фраза: «не знаю, насколько адекватным здесь и сейчас является слово „друг“». – Да нет, очень точное слово. Друг – это тот, чье присутствие тебе приятно, кем ты восхищаешься, у кого учишься. Луиша-Бернарду восхищало в Дэвиде всё: его умение использовать себе во благо любую ситуацию, то удовольствие, с которым он проживает эту жизнь, и все, что с ним происходит, спокойствие и решимость, с которыми он принимает удары судьбы и противостоит им, простота и прямолинейность его морали и поведения, отсутствие у него всяческих переживаний по поводу того, что всё в жизни преходяще. Поскольку ему вообще не было знакомо понятие потерянного времени, каждый день жизни был для него даром свыше, который не могут омрачить никакие огорчения или неудачи. В Индии он охотился на тигров, здесь, на Сан-Томе он ловил барракуд и акул. Будучи губернатором Ассама и отвечая за тридцать миллионов человеческих душ, он работал день и ночь, без перерывов и отдыха. А в качестве консула на Сан-Томе, в этой смертельно тоскливой атмосфере, он ограничивался лишь тем, что дотошно и безупречно исполнял свои обязанности. На войне он воевал, за игральным столом – играл, до конца, даже несчастливого, если это было необходимо. Сейчас, тем не менее, – Дэвид этого не знал, – судьба его находилась как раз в руках Луиша-Бернарду. И не существует на свете такого развлечения или занятия, которое помогло бы ему пережить грозящее бесчестие: наблюдать, как его жену волокут по улицам Сан-Томе и потом сажают в тюрьму – за адюльтер, супружескую измену, за пребывание в роли «содержанки», как оскорбительно определяет это закон. Обязан ли он как друг хотя бы рассказать ему о том, что за условия были ему предложены? Или, наоборот, он должен оградить его на время от этого оскорбительного выпада и позволить прежде провести ночь на рыбалке, чтобы потом вернуться на следующий день и почувствовать себя, как никогда ранее в жизни, униженным и беззащитным?

– Дэвид, я могу спросить тебя о том, что, может быть, сейчас и не очень к месту?

– Конечно, спрашивай!

– Ты отправил отчет в Лондон с цифрами касательно репатриации?

Дэвид посмотрел на друга и подумал, что знает, о чем тот думает. Это было последней просьбой о помощи.

– Нет, еще не отправлял. Ждал, как все пройдет. Завтра отправлю.

– И что ты напишешь?

– Ну, Луиш. А чего ты от меня ожидаешь? То, что видел я, что видел ты сам, то, что было на самом деле. Сегодня я был на пристани. На борт поднялось восемь человек, включая самих рабочих, их жен и детей.

– Ты что там был? Я тебя не видел.

– Зато я тебя видел… Видел, как ты ругался с этим марионеточным попечителем. Думаю, ты и сам уже понимаешь, что с такими типами уже ничего не поделаешь: у них было достаточно времени, чтобы выбрать, и они выбрали, – какая кровать для них помягче.

– Да… Ничего не поделаешь. Пусть судьба сама решает, и будь, что будет… – Казалось, Луиш-Бернарду, был где-то далеко, не здесь, и вел себя так, будто всё происходящее его уже мало интересовало.

– Да. Ну ладно, мне надо отчаливать, пока солнце не село. До встречи, Луиш.

– До встречи, Дэвид, хорошей рыбалки.

Дэвид быстро залез в шлюпку с уже поднятым Нвамой парусом и сел у руля. Нвама тем временем закончил убирать якорь, с силой оттолкнул маленькое суденышко от берега и запрыгнул на борт. Пригнувшись, он пролез под реей мачты и стал пробираться вперед, чтобы расположиться в носовой части шлюпки. Дэвид нацелил её прямо на бьющиеся в полудюжине метров от берега волны, и, стремительно и грациозно преодолев первые два гребня, шлюпка продолжила путь уже по спокойной воде. Луиш-Бернарду наблюдал за этими действиями, стоя на берегу, и ему виделся песок, который исчезает на глазах, просыпаясь вниз внутри колбы песочных часов: время бежало, шлюпка уже отплыла от берега метров на двадцать пять, и совсем скоро уже ничего нельзя будет изменить.

– Дэвид! – громко позвал он, пытаясь перекричать прибой. Но Дэвид, похоже, уже его не слышал. Он крикнул снова и замахал руками. Дэвид, сидевший на корме, развернулся в пол-оборота, продолжая при этом вести лодку вперед.

– Yes!?. – Голос его звучал теперь откуда-то совсем издалека, и было понятно, что уже поздно, для всего. Луиш-Бернарду показал ему жестом, что, мол, ничего особенного, и помахал другу на прощание. Дэвид тоже поднял правую руку и помахал в ответ, после чего он снова повернулся лицом вперед, чуть опустив плечи. Нос шлюпки был нацелен в сторону горизонта в то время, как солнце уже начало стремительно садиться, а небо предвещало дождь. Нвама зажег на борту первую керосиновую лампу. Совсем скоро с берега шлюпку уже нельзя было различить среди поднявшейся морской пены, а мачта стала уже такой маленькой, что почти сливалась с горизонтом.

Зачерпнув ладонями морскую воду, Луиш-Бернарду сполоснул ею лицо и даже глотнул немного этой соленой жидкости, как будто она была той самой святой водой, что лечит болезни и раны, исцеляет душевные недуги и снимает порчу. Затем неспешной походкой, уже в полной ночной темноте, он побрел по песку назад, нашел лошадь, которая мирно ожидала его там же, где он ее оставил, и запрыгнул в седло. Теперь, словно намереваясь раз и навсегда покинуть этот пляж, Луиш-Бернарду пустился вскачь и скакал до тех пор, пока широким галопом не добрался до своего дома на взмыленной, с пеной у рта и мокрыми боками лошади. Отдав поводья Висенте, Луиш-Бернарду зашел в дом, объявив Себаштьяну, что не голоден, ужинать не собирается и что отпускает его до завтра. Затем он опять уединился у себя в кабинете, перетащив кожаный диван поближе к выходившему на океан окну. За окном, вдали, сквозь ливень горели огоньки рыбацких шлюпок, в одной из которых должен был находиться Дэвид. Куря и глядя в окно, Луиш-Бернарду провел довольно много времени, может быть, час или два. Чем больше он смотрел в окно, тем яснее понимал, что путь к его спасению находится там и только там. История с Сан-Томе закончилась. Теперь надо отсюда уезжать – бежать, да, не нужно бояться слов. И именно сейчас, сейчас. Как раз завтра отбывает пароход на Лиссабон, тот самый последний пароход. Другого не будет, другой возможности не будет. Они с Энн на рассвете должны сесть на него. Прежде, чем Дэвид вернется, прежде, чем королевский прокурор схватит их как преступников. Все остальное уже потеряно. Долг, гордость, честь. Дружба, верность, чувство миссии. Остается только любовь одного человека к другому, и это единственное, что нуждается в спасении. Лиссабон станет для них перевалочным пунктом, откуда они поедут куда угодно – в Индию, откуда Энн родом, в Англию, на её родину, которой она не знала. В Париж, в Бразилию… Даже если поначалу ему не удастся найти для себя занятие, у него достаточно денег, чтобы, не особо беспокоясь, прожить несколько лет. О неудаче своей миссии он сообщит королю письмом. Друзьям он объяснит, как хотели опорочить его имя и честь. Настоящие друзья его поймут. Остальные его не интересуют. И Дэвид с этим тоже справится. Во всяком случае, он вряд ли сможет пережить такое унижение: быть мужем женщины, которую заключили под стражу по обвинению в супружеской измене в какой-то мрачной португальской колонии в экваториальной Африке. Он соберется с силами и продолжит жизнь и карьеру без нее, будет охотиться на тигров, ловить барракуд везде, где бы он ни оказался, везде, где будут востребованы его необычайные жизненные силы и умение реагировать на перемены.

Другого выхода нет. Только сейчас, этой ночью. Последний пароход. Последняя возможность стать снова свободным и счастливым.

Он поднялся, вышел из комнаты и спустился вниз по лестнице, осторожно ступая, чтобы не разбудить Себаштьяна или Доротею, которые спали в глубине дома. Неся подсвечник с горящей свечой, он вышел через переднюю деверь и направился на конюшню. Поставив подсвечник на скамейку, он начал тихо запрягать лошадь, одновременно успокаивая ее и шепча ей на ухо: «Ну вот, друг мой, нам снова придется с тобой выехать. Эта ночь – особая. Сегодня у меня назначена встреча с судьбой, и тебе придется меня отвезти».

Он покинул конюшню, держа лошадь под уздцы, и прошел сквозь ворота, стараясь делать это как можно тише. Охранявший дворец часовой, спал у себя в караульне и ничего не заметил. Луиш-Бернарду прошел так примерно с сотню метров и только потом вскочил в седло и мягкой рысью направился в сторону дома, где живет женщина, которую он любит, ради которой он рискует всем и собирается теперь оставить все, что у него есть. Сердце в его груди бешено колотилось, однако он был уверен, что Энн согласится уехать с ним. Беспокоило его не столько это, сколько осознание того, что он, прибывший на остров как губернатор, солнечным утром, когда все его видели, теперь покидал его тайком, словно кого-то ограбил или вправду оказался предателем.

Луиш-Бернарду подъехал к углу стены, окружавшей дом Дэвида, спешился и пошел к стоящему в стороне от дороги дереву, чтобы привязать лошадь. Погладив ее по крупу, он доверительно шепнул ей на ухо: «Чш-ш, подожди меня здесь, я скоро вернусь!» Потом он подошел к стене и пошел вдоль нее в сторону ворот, ведущих в сад, и стал высматривать, горит ли в доме свет: Дэвида не было, но кто-то из слуг или сама Энн могли еще не спать. Света нигде не было. У ворот он остановился и на несколько секунд прислушался к тому, что происходит в доме. Ни звука. К счастью, у них нет собак. Он подумал, как лучше ему перелезть через стену, однако потом, для очистки совести, решил попробовать повернуть ручку замка, и та легко поддалась: ворота были просто прикрыты на защелку. Он вошел в сад, снова прикрыв их за собой, прошел несколько шагов и, находясь в полной темноте, опять остановился, внимая каждому звуку. Кругом было тихо, похоже, что в доме все спали. Луиш-Бернарду направился к веранде, на которую выходили окна спальни Энн. Он вспомнил, как однажды внизу под этой спальней, в гостиной, стоя, вжавшись в стену, они занимались любовью, и как он все время слушал доносившиеся отсюда шаги Дэвида, который переодевался, чтобы спуститься к ужину. Его опять мучили угрызения совести от того, что он посягал на то, что ему не принадлежит. Что принадлежит его другу. Однако поздно раскаиваться. Все ставки сделаны, и форсировать игру было не его инициативой. Он лишь отвечает, принимая предложенный ему вызов и пытаясь использовать свой единственный шанс. И если бы он этого не сделал, если бы ему не хватило смелости сказать ей, что пришло время сесть на их последний пароход, он бы никогда себя не простил, так же, как и она, конечно же, не простила бы его.

Наверху над верандой склонилось дерево, ветви которого, казалось, были предназначены для того, чтобы спрыгнуть с них и попасть в дом. Луиш-Бернарду взобрался на дерево, осторожно встал на нижний сук, убедился в том, что он способен выдержать его вес, потом поднял руки вверх и схватился за сук, что повыше, тот, с которого уже можно было спуститься на веранду. Ухватившись за него покрепче, он подтянулся и забросил наверх сначала одну ногу, потом другую. Теперь он был уже на уровне веранды, в полуметре от нее. Протянув вперед руку, он оперся о поручень балюстрады и, перемахнув через нее, бесшумно спрыгнул на пол веранды, после чего тут же снова замер, напрягая слух. Поначалу он ничего не услышал, посчитав, что Энн спит. Однако потом ему послышался приглушенный звук, исходивший из спальни, всего в нескольких метрах от него. Когда глаза его привыкли к темноте, он заметил, что в комнате горит слабый свет, возможно, от зажженной свечи. Он также увидел, как колышется бахрома на шелковой занавеске, прикрывавшей балконную дверь в спальню, что означало, что дверь была открыта. Из спальни снова раздались приглушенные звуки, которые опять заставили его прислушаться. И тогда они показались ему стоном. Стонала женщина, Энн.

Луиш-Бернарду оценил расстояние, разделявшее его и дверь в спальню. Метров десять. Он сделал три шага вперед, и в это время снова услышал стон. Эта была Энн, определенно, и даже… нет, нет, этого не может быть… Но, когда он перестал двигаться, сердце его вдруг рванулось и забилось галопом: теперь в унисон стонам Энн звучали другие, глухие и сильные стоны – мужчины. Энн занималась любовью! Да, конечно, он хорошо их знал, эти стоны, которые она адресовала ему и именно так, как он это сейчас слышал, и тогда он думал, или хотел думать, что только ему она так отдает себя. Оказывается, нет: Дэвид по какой-то причине вернулся с рыбалки еще ночью и сразу же лег к ней в постель, где она приняла его и отдалась ему. И вот он здесь стоит, законченный глупец, словно вор, вломившийся в дом, вор с открытым и наивным сердцем, который пришел сюда протянуть руку его хозяйке, предлагая ей освободиться, наконец, от ее мужа и бежать с ним, дабы они стали счастливыми на веки вечные! У него в голове вдруг всплыла фраза, которую как-то произнесла Мария-Аугушта: «Англичанка позабавилась с вами, а теперь вернулась к мужу. История эта стара, как мир!» Глупый, наивный, тысячу раз идиот! Наконец-то он понял, почему она так и не могла решиться, почему все время пряталась за этой игрой в слова, которые казались ему такими глубокими и тонкими: «Я могу оставить его, но не могу бросить». Теперь ему стало понятным спокойствие и уверенность, которые, несмотря ни на какие ожидания, всегда проявлял Дэвид: он знал, что в конце концов, однозначно, победителем будет он. Какими бы романтическими и страстными ни казались мечты этой женщины, стоило ему вернуться на берег раньше времени, зайти в ее спальню, быть может, даже не смыв с себя запах соли и акульей крови, разбудить ее – и вот она уже стонет в его объятиях. И сколько же раз все происходило именно так, как сейчас в то самое время, когда он представлял себе, как она страдает без него, как невыносимо долго тянется ее ночь в тяжелых, больных разговорах с мужем, когда она вежливо, но твердо отвечает ему отказом на его сексуальные притязания? Кто же теперь знает, как часто сразу после телесной близости с ним, она бывала так же близка с Дэвидом?

Луиш-Бернарду прислонился к стене, будучи не в состоянии твердо стоять на ногах. На этом история заканчивалась, причем, самым гнусным и абсурдным образом: эту ночь Энн проводит с мужем, слившись в страстных объятиях, а завтра она и он, Луиш-Бернарду будут заключены под стражу за адюльтер. Какой жалкий, бессмысленный финал его миссии на Сан-Томе! Кому теперь можно будет рассказать, что произошло на самом деле? Кто ему поверит? Кто сможет выслушать его до конца, не умерев со смеху? Луиш-Бернарду вдруг захотел убежать отсюда, оказаться прямо сейчас дома, залезть в ванну и, не зажигая света, смыть с себя всю эту грязь и ложь. Он уже собрался уходить, когда отчетливо услышал ее голос, тот самый голос самки во время соития, который уничтожил его, который заставил его спутать тело и душу, похоть и страсть:

– Yes, yes, come![60]60
  Да, да, кончай! (англ.).


[Закрыть]

Это уже было выше его сил. Ревность нерациональна, она подпитывается собственными страданиями и насыщается и успокаивается, наверное, лишь когда все самое худшее, что рисовало до сих пор воображение, становится реальным, четким и видимым. Ревность – это болезненное сомнение, растущее, словно раковая опухоль. Только уверенность в том, что для сомнений места уже не осталось, может излечить эту гнетущую тоску, эту грязную гнойную рану, с которой приходится жить в постоянных поисках свидетельств измены. Чем более шокирующими и очевидными являются доказательства того, что нас предали, тем больше нашей ревности воздается, тем более мы тешим ее, оделяем вниманием и даже уважением. Поэтому через пару мгновений, пройдя оставшиеся шаги до окна, чтобы можно было заглянуть в комнату через занавеску, Луиш-Бернарду, приблизился таким образом, шаг за шагом, и к своей собственной судьбе.

Энн лежала в своей кровати на спине, полностью голая, волосы рассыпаны по подушке, лицо раскраснелось, глаза закрыты. Во рту она держала свой собственный палец, ее фантастическая грудь поднята и нацелена вверх, ноги широко раздвинуты, одна свисала с кровати вниз. Она тихо стонала, а тело ее возбужденно отвечало на каждое его проникновение. Он сидел у Энн между ног, просунув свои ноги под нее, его стройная спина блестела каплями пота, яростно проталкивая плоть в ее лоно. Однако ни спина его не была белой, ни волосы – светлыми. Мужчина, занимавшийся любовью с Энн, не являлся ни шотландцем, ни ее мужем. Это был негр из Анголы и звали его Габриэл, тот самый, которого он, вместе с Дэвидом спасли от верной смерти на острове Принсипи.

Луиш-Бернарду спрыгнул с веранды на дерево. Сердце стучало где-то почти во рту и готово было выпрыгнуть. Движения его оказались раскоординированными настолько, что он промахнулся, не сумев ухватиться за верхний сук дерева, и упал плашмя на нижнюю ветку, поранив лицо. Так же беспомощно он рухнул дальше вниз и упал на землю, почувствовав, что вывихнул ногу. Не обращая внимания на боль, прихрамывая, он побежал к воротам, открыл их и смог выдохнуть только тогда, когда уже оказался за оградой. Опустив голову вниз, он попытался отдышаться, потому что ему не хватало воздуха, после чего, шатаясь, побрел в ту сторону, где, как он помнил, была привязана лошадь. С трудом забравшись в седло, он развернул лошадь и направил ее в сторону дома, после чего отпустил поводья и позволил ей самой вести его сквозь окружавший их туман. Неожиданно из леса по правую руку от него послышался шум, и из темноты на дорогу выскочила фигура негра. «Нападение!» – успел подумать Луиш-Бернарду, и мысль о нападении на него здесь, в этот час показалась ему настолько несущественной, что он даже не посмотрел на выросшего около него человека. Тот, тем не менее, встал рядом с лошадью и взял в руки брошенные поводья. Лишь тогда Луиш-Бернарду повернул голову в его сторону и, несмотря на темноту, узнал лицо Себаштьяна.

– Что ты здесь делаешь, Себаштьян? – Его собственный голос звучал откуда-то издалека, настолько, что ему казалось, будто вопрос этот задал кто-то другой.

– Я шел за вами, хозяин. С тех пор, как вы вышли из дома сегодня днем, после того, как приняли у себя прокурора. До пляжа, потом назад домой и потом сюда.

– А почему это тебя так беспокоит, Себаштьян?

– Простите меня, хозяин. Это потому, что происходит что-то плохое. В воздухе пахнет чем-то нехорошим.

– Себаштьян, я доктор, а не хозяин.

– Да, доктор.

– Ничего плохого не происходит, Себаштьян. Просто у меня были кое-какие сомнения. Сейчас они исчезли. Всё умерло там, в том доме.

– Эта женщина, эта англичанка, хозяин, она сделает вас несчастным. Я всегда это чувствовал.

Луиш-Бернарду с любопытством повернулся в его сторону:

– Почему ты так говоришь? Почему ты говоришь, что всегда это чувствовал?

– С того самого раза, когда она впервые вошла в ваш дом. Я никогда в жизни не видел такой красивой женщины.

– Ну и что с того?

– Красивая женщина – предвестник несчастья.

– Это такая поговорка?

– Это то, что я знаю, хозяин.

Они продолжили путь молча, он, сидя мертвым грузом в седле, Себаштьян – рядом, держа в руке поводья. Когда впереди показался дом, Луиш-Бернарду нарушил молчание:

– Тебе не нужно больше об этом беспокоиться, Себаштьян. Зло, которое эта женщина могла причинить, она уже совершила.

– А вы, хозяин, с вами всё в порядке?

– Всё ли со мной в порядке? Да, клянусь тебе, со мной всё в порядке. Я спокоен. Не волнуйся. Я хочу, чтобы ты лег спать, слышишь? А я напишу еще пару писем, которые хочу отправить завтрашним пароходом. Ступай спать, завтра будет трудный день, слышишь меня?

– Да, хозяин.

– А ну-ка скажи мне: обещаю, доктор.

– Обещаю.

* * *

Луиш-Бернарду поднялся по лестнице в свою комнату. На комоде в коридоре горела свеча, другая была зажжена в спальне, на прикроватном столике. Он снял с себя порванную грязную рубашку и переоделся в новую, льняную, белого цвета, которую достал из ящика комода. Потом он взял свечу и пошел в ванную, где умыл лицо и потом долго, тщательно мыл руки. Смочив вату в перекиси водорода, он промокнул ею рану на лице. Она чуть вспенилась и начала немного жечь. Снова помыв руки, он задул огонь.

Подсвечник, находившийся ранее на комоде, теперь был в руке у Доротеи, стоявшей у стены в своем белом хлопковом платье, облегающем твердую девичью грудь с выпирающими сосками. Ее мягкая, как сатин, кожа блестела в полумраке коридора, рельефные скулы на лице лишь подчеркивали его совершенство: рот был полуоткрыт, зубы и глаза сверкали белизной, будто жемчужины в дрожащем свете свечи. Она стояла в середине коридора, словно весталка, освещавшая путь своему господину. Луиш-Бернарду остановился напротив и стал внимательно разглядывать ее. Она ничего не говорила, не опустила вниз голову и смотрела прямо в его глаза, будто хотела привлечь его своим взглядом. Луиш-Бернарду ощутил исходящую от нее бесконечную нежность, преобразившуюся в желание служить ему. Он подошел еще ближе, взял её лицо в ладони и провел пальцем по её губам, которые от этого раскрылись еще больше, потом мягко прошелся руками по её тонкой шее, а потом ниже – по плечам и груди, тяжело дышащей и твердой, как два маленьких камня. Доротея продолжала стоять молча и неподвижно. С подсвечника, который она держала чуть дрожащей рукой, на кисть Луиша-Бернарду упала горячая капелька воска. Он наклонился над девушкой и поцеловал её в полураскрытые над белыми зубами губы, после чего выпрямился и сказал:

– Ах, Доротея, ты слишком молода, чтобы понять, что некоторым мужчинам судьбой не дано полюбить тех, кого они должны были полюбить!

Он взял у нее подсвечник и удалился по коридору в сторону гостиных и далее – своего кабинета, чтобы снова запереться там на ключ. Когда он уходил из дома, Себаштьян или Доротея заперли оконные ставни, чтобы в комнату не налетели комары, однако он снова все открыл, вернув себе вид на ночной океан.

Сев за письменный стол, он достал лист гербовой бумаги губернатора Сан-Томе и Принсипи, проверил остроту пера, наличие чернил и приступил к написанию письма. Он точно знал, что собирается писать, поэтому слова быстро складывались в строчки, потребности в черновике или в редактировании текста не было:

«Его Величеству Королю Дону Карлушу

от губернатора Сан-Томе и Принсипи и Сан-Жуан Батишта де-Ажуда

Монсеньор,

С болью пишу Вам это свое первое и последнее письмо как человек, который хорошо понимает, что данная новость станет для Вас недоброй.

Будучи избранным Вашим Величеством в качестве губернатора означенных островов, я прибыл сюда в марте 1906 года. Поставленная передо мной задача, – если я правильно понял и запомнил суть сказанного Вами во время нашего разговора в Вила-Висоза, – заключалась в том, чтобы показать миру, что в этой, равно как и в других португальских колониях, не существует такого позорного явления как рабский труд.

Как Вы знаете, сам я не желал, не добивался и не испытывал особой радости от данного поручения, ни от предложенной мне должности, и принял её только для того, чтобы служить моему Королю и моему Отечеству. Я рассчитывал, что Вы и Ваше правительство смогут, пусть даже и на расстоянии, оценить сложность подобной миссии. Она сводилась к тому, чтобы убедить местных сельхозпроизводителей использовать иные, нежели рабский труд, способы производства, дабы у Англии и назначенного ею консула исчезли сомнения в том, что подобная практика нами не применялась и не применяется. За прошедшие почти два года я пытался убедить в этом соотечественников-поселенцев и одновременно старался заставить английского консула поверить в то, что ситуация хоть и медленно, но уверенно меняется, имея своей целью намеченный конечный результат. Как здесь, так и в Лиссабоне, и в Лондоне мы хорошо понимали, что окончательная проверка того, насколько осуществима эта задача, произойдет сейчас, когда, в соответствии с Вашим законом от января 1903 года, у рабочих на плантациях подошли к концу сроки их пятилетних контрактов. Теперь те из них, кто того желает, могут свободно подать заявку и получить право на возвращение на родину, репатриацию.

Начиная с текущего месяца, я распорядился начать репатриацию. Однако результаты, полученные сегодня, а также соответствующие прогнозы свидетельствуют о том, что ничего существенного в том, что касается режима труда на плантациях Сан-Томе и Принсипи, не изменилось и не изменится. То же самое относится и к аргументации, представленной делегацией островных сельхозпроизводителей на их встрече в ноябре прошлого года в Лиссабоне с представителями английских компаний-импортеров какао с Сан-Томе. Изложенные ими доводы красноречиво подтверждают, что они никоим образом не желают что-либо менять и лишь продолжают упорно использовать свою устаревшую юридическую риторику, которая сегодня уже никого не убеждает. Такое же нежелание я всё время ощущал и во время моих контактов с правительством Вашего Величества, для которого продолжающиеся перегибы и нарушения всегда казались менее важными, чем идея коммерческого процветания Сан-Томе. Даже когда такая политическая недальновидность доводила их до того, что они переставали понимать, что это самое процветание зависит от импортного рынка Англии, которая не станет торговать с Сан-Томе, если эти перегибы будут продолжаться.

Другими словами, я провалил миссию, возложенную на меня Вашим Величеством. Как в моем взаимодействии с английским консулом, которого я так и не смог убедить в серьезности наших намерений изменить нынешнее положение вещей, так и в моих взаимоотношениях с нашими сельхозпроизводителями, которых я не смог убедить в необходимости подобных перемен.

Эта и только эта причина заставляет меня сейчас писать Вам данное письмо, в котором я прошу Вас о своей немедленной отставке. Знаю, что до Вашего Величества дойдут и другие голоса, которые будут внушать Вам иные причины моей отставки и неудачи моей миссии, приводя вперемешку самые разные мотивы, которые никогда не оказывали на меня определяющего влияния. Поскольку еще до того, как данное послание попадет к Вам в руки, Ваше Величество получит другие новости, касательно моей персоны, Вы поймете, что никто не вправе сомневаться в истинности моих слов, написанных именно тогда, когда они были написаны.

Итак, я подаю в отставку, потому что провалил свою миссию и не смог покончить с рабским трудом на Сан-Томе и Принсипи, режимом, против которого я всегда публично выступал, почему и заслужил честь быть выбранным Вашим Величеством для выполнения данной задачи.

Монсеньор Дон Карлуш,

Условия проживания и труда ангольских рабочих Сан-Томе и Принсипи, привезенных сюда против их воли, которых по дипломатическим соображениям мы зовем португальскими гражданами, являются недостойными цивилизованной нации, недостойными Португалии, недостойными государства, которое Вы представляете. Никакая псевдо-юридическая аргументация не сможет скрыть ту голую, неприкрытую правду, которую я наблюдал собственными глазами и о которой свидетельствую перед Вами по велению своей совести.

Я молю Провидение, чтобы моя отставка и сопутствующие ей обстоятельства послужили поводом для раздумий для всей нашей нации и, особенно, её Короля. Речь идет о гораздо более важном явлении, нежели процветание отдельных людей: необходимо смыть позор, который лежит мрачным пятном на славном имени Португалии.

Говоря это Вам, считаю, что я служил, по крайней мере, своей совести, если не той миссии, которую Вы мне доверили.

Да Хранит Бог Ваше Величество.

Луиш-Бернарду Валенса, губернатор».

* * *

Нарушив распоряжение, полученное от Луиша-Бернарду, Себаштьян не пошел спать, а остался сидеть в саду под деревом. Борясь со сном и постоянно роняя голову на грудь, он наблюдал за окном в кабинете Луиша-Бернарду, где продолжал гореть свет, и не собирался ложиться, пока не убедится, что он погас. Доротея тоже ждала, сидя на стуле в коридоре этажом выше. Свеча в её руках не горела, но она держала наготове спички, готовая зажечь ее, как только услышит шаги Луиша-Бернарду по дороге в спальню.