Текст книги "Экватор"

Автор книги: Мигел Соуза Тавареш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)

VII

В пятницу, накануне бала, город Сан-Томе уже бурлил комментариями и рассказами о новом губернаторе, передававшимися из уст в уста, от одного торгового заведения к другому. В первые свои дни пребывания на острове губернатор еще не поднимался наверх, в район лесных вырубок. Он также, к большой досаде своего секретаря, провел довольно мало времени в секретариате. Вместо этого он прогуливался вдоль и поперек по городу, заходил в магазины, приветствовал торговцев и беседовал с покупателями. Так, он неожиданно появился рано утром на рынке и купил несколько плетеных корзинок и обработанный черепаший панцирь, продолжая прогулку, вступал в разговор со стариками в городском саду, а также сходил на дамбу посмотреть, как рыбаки выгружают утренний улов. Говорили даже – хотя часть этих историй уже стала похожа на сказку – что на улице он поиграл с черными мальчишками в волчок. Сообщив о своем намерении лишь накануне или даже всего за несколько часов до самого визита, наверняка, в нарушение установленных протоколом правил, он навещал на их рабочих местах – председателя муниципалитета, судью, представителя государственного прокурора, уполномоченного по делам здравоохранения, а также монсеньора Жузе Аталайю, у него в кафедральном соборе. Встретив как-то случайно на улице майора Бенжамина даж-Невеша, командующего гарнизоном острова, он, как если бы это было самым обычным делом, пригласил его к себе на обед во дворец. Но самым необычным из того, что говорили о губернаторе, было то, что между своими визитами и долгими прогулками по городу губернатор, всегда в сопровождении Висенте, разносчика, работающего во дворце, нашел время и для того, чтобы пару раз сходить искупаться на пляж. Один раз его видели на пляже Семи волн, а второй – на Ракушечьем, со спущенными лямками купального костюма, что делало этот предмет туалета больше похожим на набедренную повязку. Он без устали плавал в океане, а потом лежал, растянувшись на песке под солнцем. Нужно отдать должное и тому, что, в отличие от давно живущих здесь колонистов, которые редко ходят на пляж или загорают, отчего их кожа имеет своеобразный желтоватый оттенок, губернатор, которого прохожие потом еще часто встречали идущим с пляжа, через несколько дней стал похожим на индуса, весь обожженный солнцем, со следами морской соли на волосах. Все это, несомненно, выглядело удивительным, и немудрено, что доктор Луиш-Бернарду Валенса довольно скоро сумел смутить давно установившийся мир и покой острова, став поводом для все более частых обсуждений и разговоров среди его обитателей. Было неизвестно, что на сей счет думали негры и волновало ли их это вообще, но белые только об этом и говорили. Суждения их, как правило, делились на испуганные, восхищенные и недоверчивые. Более того, новые вечерние традиции губернатора также скоро стали всеобщим предметом для разговоров. Каждый вечер и ночь, начиная с ужина, его силуэт можно было легко различить издалека, сидящим на главной веранде дворца, где в это время горела пара свечей и периодически поблескивал огонек его сигары. Тем временем в сад лились звуки музыки, извлекаемые его граммофоном, который сам по себе был на острове вещью весьма экстравагантной. Белое население колонии все чаще находило повод для того, чтобы прогуляться по Дворцовой площади, дабы увидеть все это собственными глазами, услышать собственными ушами и убедиться в правдивости рассказываемых историй. На второй такой музыкальный вечер небольшая группа черных жителей острова, не особо обращая внимание на тщетные протесты дежурного часового, расположилась небольшим лагерем по ту сторону садовой ограды, слушая, в молитвенной тишине странную, грустную музыку, доносившуюся из губернаторского граммофона и наполнявшую экваториальную ночь. В торговых заведениях для белых и в поселениях черных особенно обсуждалась одна из композиций, которую пели таким жалостливым тоном, что прямо сердце разрывалось. Народная молва увязывала ее с самим Луишем-Бернарду, заставлявшим граммофон издавать этот бессловесный плач, когда он сидел на веранде, созерцая ночной океан. Потом, уже когда Себаштьян, смущаясь, пересказал ему курсировавшие по городу слухи, тот разъяснил, что музыка эта называется «опера». Поскольку для разговоров о музыке ему не хватало собеседника, Луиш-Бернарду пояснил также, что то, что настолько поразило аудиторию, называлось арией «Era La Notte» из оперы под названием «Отелло», которую исполняет неаполитанец Энрико Карузо. А написана опера была итальянским композитором Джузеппе Верди, который, среди прочего, выступал за свободу и независимость его родной Италии. Себаштьян слушал все молча и очень внимательно, а в ближайшую пятницу город уже знал настоящую историю той музыки, что разрывала сердца слушавших ее: все это, оказывается, называется «о́пра», которую можно слушать только ночью, на той самой штуковине. А поет ее друг нашего сеньора губернатора. Сам-то он тоже губернатор, но из Италии. И они, объяснял Себаштьян, так с ним как бы разговаривают, будто бы по телефону.

Тем временем, «бал открытия», назначенный на субботу, возбуждал в молодых людях растущее любопытство, а в дамах плохо контролируемый ажиотаж. В приглашении не уточнялись требования к бальному платью или костюму, что еще больше подогревало всеобщую обеспокоенность. А тот факт, что все это затевал губернатор, еще довольно молодой, приятного вида и холостой, который днем полуголым купался на пляже, а по ночам на веранде слушал свой граммофон, вызывал, особенно у молодых сеньор, глубокое волнение. В каждой голове, чередуясь, закипали два вопроса: «Как он сам будет одет?» и «Как, на его взгляд, должны быть одеты мы?» Островные модельеры не справлялись с нахлынувшим на них потоком срочных заказов, а магазин тканей и модной одежды сеньора Фауштину за три дня заработал примерно столько же, сколько за последние три месяца. Все местные экипажи были тщательно отмыты, проветрены и заново покрашены, господа-плантаторы достали со дна сундуков свои пахнущие нафталином парадные костюмы, офицеры приказали начистить пуговицы на мундирах, а также свои аксельбанты и медали так, что их блеск слепил глаза; городские власти почти остановили свою деятельность, чтобы чиновники и их супруги могли как следует подготовиться к неожиданно свалившемуся на них празднику. В конце концов, вся колония единодушно сошлась на том, что готовящееся общественное событие обещает быть беспрецедентным для прошедшего, более, чем пятилетнего периода жизни на острове, и что, учитывая последние события, оно даже – а, может, и в первую очередь – приобретало политический характер. Жаль только, что губернатор, переполошив весь народ, назначил бал, предупредив об этом всего за четыре дня.

В итоге, бал губернатора Валенсы имел огромный успех. Это признали даже наиболее требовательные из критиков, настроенные заранее на то, чтобы назвать его провальным. Он был назначен на восемь часов вечера, когда только что прекратившийся дождь позволил иллюминации в виде расставленных на полу восковых чаш, обозначавших путь от входа, вдоль сада и до самого бального зала, проявиться во всем ее великолепии. Далее, уже внутри помещения, фантастическая декорация из живых цветов украшала столы с поименно обозначенными местами, а также площадку для танцев и сцену, где расквартированный на острове военный оркестр весь вечер исполнял репертуар, тщательно подобранный самим губернатором. Последнему пришлось приложить огромные усилия для того, чтобы вычистить из нотных сборников все, что хоть как-то напоминало военные марши или кавалерийские сборы. Целый батальон слуг, как один одетых в белую униформу, постоянно разносил разного рода напитки и аперитивы, благодаря которым гости могли начать приятно проводить время еще до того, как их пригласят за стол.

Перед входом в зал – и это обсуждалось на Сан-Томе и Принсипи годы спустя – Луиш-Бернарду самолично встречал приглашенных, одетый в безупречный черный фрак, рубашку с белой манишкой, с выглядывавшим из кармана белым шелковым платочком и аккуратной, перетягивавшей грудь от плеча до пояса небесно-голубой лентой, выглядевшей почти провокационно. «Это уже перебор!» – комментировали потом мужчины. «Ах, как элегантно, как ослепительно!» – перешептывались между собой дамы. Даже Агоштинью де-Жезуш был впечатлен и настоял на том, чтобы почти весь вечер оставаться в паре шагов от Луиша-Бернарду, пока тот, высокий, свободный и улыбающийся, встречал гостей у входа, поочередно растворяя их напряженность приветствиями, вроде: «как хорошо, что вы смогли прийти»

Площадь Шиаду, Гремиу, «Джокей-клуб» и даже немножечко от атмосферы Парижа в тот вечер словно переместились временно на экватор вместе с губернатором, которого прислал сюда не кто-нибудь, а сам король Дон Карлуш. Граф Соуза-Фару, единственный из живущих в этих краях аристократов, управляющий самой крупной на острове лесной вырубки Агва-Изе был приятно поражен увиденным. Он не удержался от того, чтобы подойти к новому губернатору, заметив ему на ухо столь непривычно звучавшим в этих краях по-светски игривым, заговорщицким тоном:

– Мой дорогой, я надеюсь, вы сказали оркестру, чтобы он нас пожалел и оградил от тех ужасных маршей, что достались нам в наследство от наполеоновских кампаний?

За ужином Луиш-Бернарду, изучивший вопрос с совершенством, достойным крупного военного стратега, посадил за свой стол монсеньора Аталайю, графа Соуза-Фару, пожилого доктора Сежизмунду Бруту-да-Силва и его тихонькую «вторую половину», полковника Жуана Батишту и его столь же скромную и молчаливую супругу, управляющего плантаций Боа Энтрада, второй на острове по масштабам и производительности, а также вдову Дону Марию-Аугушту да-Триндаде, владелицу плантаций Нова Эшперанса. Даме было сильно за тридцать, однако у нее было, что продемонстрировать окружающим, о чем с избытком свидетельствовало глубокое декольте ее ярко-зеленого платья. Как ни старались злые языки в городе, никаких конкретных упреков в некорректном поведении предъявить ей не получалось, кроме разве что предположений и никем не подтвержденных намерений и желаний. В какой-то степени, она продолжала биографическую линию своих предшественниц на острове, женщин-воинов, властвовавших собой и своими мужчинами. Легенда хранит имя далекой от нас Аны Шавеш, любовницы короля, землевладелицы, сосланной на Сан-Томе и давшей впоследствии название здешнему заливу и горной вершине. Второй такой женщиной, более близкой к нам по времени, была родившаяся сто лет назад Мария Коррейя, вышедшая замуж за бразильца. Именно он, Жузе Феррейра Гомеш привез из Бразилии на Сан-Томе первые саженцы какао. Говорят, что Мария не была верной мужу ни при его жизни, ни, тем более, после того, как он почил в бозе. Что же касается нашей излучающей жизненную энергию современницы, которую Луиш-Бернарду по ходу вечера одаривал время от времени галантной улыбкой, то Дона Мария-Аугушта да-Триндаде, судя по разговорам, руководила работой своих плантаций с решимостью мужчины и умением, которое еще не в каждом из них встретишь. Делая над собой усилие, чтобы не заглядывать к ней в декольте, Луиш-Бернарду успевал отмечать, что и лицо, и фигура ее вполне привлекательны, а во взгляде и движениях этой женщины ему виделось нечто юное, беспокойное, почти дикое, что для него, проведшего всего пять ночей на острове, казалось уже таким же естественным, как висевшая в воздухе влага, которую каждый из присутствовавших ощущал на своем теле.

Он постарался сконцентрироваться на разговоре, который шел за столом. Говорили о виконте де-Маланза, Жасинту де-Соуза-и-Алмейда, умершем около двух месяцев назад, являвшемся, по мнению многих, самым опытным и знающим жителем колонии. Луиш-Бернарду, вне сомнения, слышал о виконте и знал историю его знаменитой семьи, перед которой весь архипелаг Сан-Томе и Принсипи в неоплатном долгу. Династия Соуза-и-Алмейда – не белые, а мулаты, да и родились они не на островах и даже не в Португалии, а в Бразилии. Когда эта самая большая и богатая колония Португальской империи добилась в 1822 году независимости, Мануэл де-Вера Круж-и-Алмейда, уроженец штата Баиа, оказался среди множества португальцев, приехавших жить на остров Принсипи, где тогда были одни лишь камни. Остров был почти не заселен, весь в диких зарослях и лесах. Его старшему сыну, Жуану-Мария де-Соуза-и-Алмейда, когда он высадился с родителями на острове, было всего шесть лет. В 17 он потерял отца. К тому времени он уже управлял государственными владениями на Сан-Томе и вскоре пополнил свое хозяйство еще и за счет Бенгелы, в Анголе, где он, довольно успешно, стал приобретать и обрабатывать земли. Скоро он превратился в одного из крупнейших землевладельцев региона, занимал целый ряд государственных постов, пока не дослужился до губернатора. Помимо проявленных им профессионализма и трудоспособности, он стал знаменит в связи с тем, что никогда, ни на одной из своих должностей он не брал денег за свою работу. Даже наоборот, и в Бенгеле, и на Сан-Томе он являлся одним из самых главных и исправных налогоплательщиков, а кроме этого, первым, кто оказался готовым финансировать государственные проекты и начинания. В 23 года, находясь в Бенгеле, он подписался участвовать в военной экспедиции против племени дембос, совершавшего с севера опустошительные набеги на приграничные районы этой провинции. Он снарядил свой собственный отряд, обеспечил его всем необходимым и командовал им, проявляя такие чудеса храбрости, что был удостоен Ордена Башни и Меча, наивысшей португальской военной награды, которая присваивается только за подвиги на поле боя. Однако самым главным делом его жизни стало введение научной технологии выращивания какао на Сан-Томе и Принсипи, чему он посвятил подробный печатный труд, ставший настоящей библией для всех, кто занимается здесь возделыванием земли. Кроме этого он начал культивировать и научил других выращивать кофе, табак и хлопок и даже импортировал и дарил их семена местным земледельцам. В отличие от прочих «строителей империи», которых труд иногда делает раздражительными и жестокими, Жуан-Мария был человеком приятным и доступным в общении, всегда готовым служить и помогать другим людям или какому-то благому общественному делу. Было очень справедливо, что король Дон Луиш наградил его титулом, сделав бароном де Агва-Изе, пэром, благородным рыцарем Королевского дома и членом Королевского совета. Это был первый человек голубых кровей с темной кожей, представлявший португальскую аристократию. Он умер в 1869 году, после того, как объединил все свои лесные вырубки на Сан-Томе в плантации Агва-Изе, установив там систему «филиалов», которая, как наиболее функциональная из всех существовавших, распространилась потом по всему острову, на все крупные землевладения. В качестве продолжателя своего дела он оставил сына Жасинту, родившегося на Принсипи, на плантациях Папагайю. Отец начал воспитание сына с отправки его в Лиссабон, вызвав его назад для помощи в управлении землями, когда тот достиг четырнадцатилетнего возраста. Когда отец умер, Жасинту, будущий виконт де-Маланза, был уже 24-летним мужчиной, унаследовавшим от своего предка страстную любовь к колониальному сельскому хозяйству. Он оставил Агва-Изе, передоверив управление плантациями брату, нагрузился всякого рода образцами древесины и семенами произраставших на островах растений и отправился в длительную исследовательскую поездку по странам Европы. Там он проводил анализ своих образцов и собирал данные о других культурах, которые мог бы впоследствии выращивать на Сан-Томе. По возвращении он возложил на себя циклопическую задачу по выкорчевыванию леса, подъему целины и посеву полезных культур на необработанных площадях, которые ему достались от отца – на крайнем юго-западе острова, в районе, известном как землевладение Сан-Мигел. Это были абсолютно негостеприимные территории, где сельва диктовала человеку свои законы – со знойным и нездоровым климатом, без единой дороги, без подъездных путей и без хотя бы одного берегового участка, удобного для подхода и высадки с моря. Однако именно здесь Жасинту основал вырубки Сан-Мигел и Порту Алегре. Последняя упирается в русло впадающей в океан реки, которая сейчас называется Маланза, где он основал образцовое хозяйство по выращиванию какао и всевозможных видов тропических растений. Он успешно преодолел жуткую неразбериху, связанную с отменой в 1875 году рабства и последовавшую за этим событием эпидемию оспы, принесшую с собой гибель людей и опустошение, которому, как после пожара, подвергся весь юг острова. В 1902 году король Дон Карлуш, так же, как и ранее его отец, взявший под свое покровительство покойного барона де Агва-Изе, присвоил Жасинту титул виконта де-Маланза, местности, где он сотворил наибольшее благо для Сан-Томе. Вплоть до дня своей кончины три года спустя виконт не прекращал активной деятельности не только как тропический агроном, но и в качестве ученого и исследователя тропической флоры и особенностей земледелия. И всё же, ему было суждено умереть, так и не увидев осуществленной свою мечту о создании на Сан-Томе Училища колониального сельского хозяйства. После его смерти плантации, подарившие престиж и авторитет его роду и титул Агва-Изе его отцу, перешли в руки Принсипийской компании и Национального заморского банка. Управляет ею сейчас как раз тот самый граф Соуза-Фару, что сидит тут же за губернаторским столом. Жасинту, как и его отец, был человеком, который для Луиша-Бернарду явился символом борьбы прогресса против застоя, человеком, свято верившим в то, что наука, образование и технические инновации – это реальная будущая альтернатива наемному труду негров на лесных вырубках. Жаль, что его сейчас нет в живых, поскольку именно на него, на его авторитет Луиш-Бернарду и мог бы опереться как на союзника, что ему, похоже, еще очень понадобится.

Вопреки его ожиданиям, упоминание имени виконта де-Маланза не вызвало особых восторгов со стороны присутствовавших. Конечно, никто не говорил о виконте предвзято, однако в их оценках не было ни теплоты, ни особого воодушевления, ни сожалений. Будто его недавняя смерть связывалась у них в равной степени как с высокой оценкой этого человека, так и с некоторым облегчением. Впрочем, может быть, губернатору все это лишь показалось. Может быть.

Тем временем, ужин, состоявший из двух горячих блюд, подходил к концу. Уже подали десерт и кофе, и теперь предлагался Порто. Настало время для речей, точнее, для его выступления, момента, к которому губернатор тщательно готовился. Он поднялся и постучал ножом по хрустальной рюмке с портвейном, призывая всех к вниманию. Подождав, когда установится тишина, он сказал, что для него является большой честью иметь возможность служить Португалии, служа Сан-Томе и Принсипи, что все, что он читал и что ему рассказывали об островах, убедило его в том, что эта земля стала настоящим источником вдохновения для колонизаторского гения португальцев. Начав с ничего, когда все было против них, они выкорчевали крайне враждебно отнесшуюся к ним сельву, и теперь это плодородные, возделанные и процветающие земли, источник богатства для тех, кто ее обрабатывает, и для самого государства, предмет великой гордости нации. Он понимает, продолжал Луиш-Бернарду, что на нем лежит ответственность удержать Сан-Томе и Принсипи на пути к прогрессу – сейчас, когда на повестке дня стоит новая реальность, новые трудности, новые усилия, но и новые надежды. Он полностью готов приложить свои личные усилия, глубоко веря в намеченные планы, и разделить со всеми предстоящие трудности. Что касается его собственных трудностей, то, решая их, он с открытым сердцем рад рассчитывать на поддержку и помощь присутствующих. «Это, – закончил он, – земля людей доброй воли, и я не хочу ничего другого, кроме как быть одним из вас». Зал разразился бурными аплодисментами. И тогда, в подтверждение уже устоявшейся в отношении него славы персонажа непредсказуемого, новый губернатор позвал Себаштьяна и всех поваров, попросив поприветствовать и их, «поскольку это также и земля труда, а сегодняшний ужин стал результатом труда этих людей». Этим предложением губернатор также сорвал аплодисменты, хотя они оказались уже не столь бурными, сопровождаясь улыбками и комментариями.

Закончив выступление, Луиш-Бернарду подал знак оркестру, который, как и было договорено, начал с медленного вальса. Поднявшись, под общие ожидающие взгляды, губернатор направился к другому концу стола и подал руку Доне Марии-Аугуште да-Триндаде:

– Окажете ли вы мне честь открыть бал танцем со мною?

Это также было заранее заготовлено. Луиш-Бернарду знал, что пригласив единственную в этом зале одинокую даму, он, сам холостой мужчина, тут же даст повод для новых разговоров на острове. Однако кого еще, не ранив ничьих чувств, мог он пригласить на танец? Единственное чего он не мог предвидеть, это то, что Дона Мария-Аугушта окажется женщиной еще вполне яркой и соблазнительной – во всяком случае, по меркам затерянного в океане африканского острова. Непредвиденным оказалось и то, что она слегка покраснела, поднимаясь с места, чтобы последовать за ним, держась за поданную ей руку.

Бал начался, и лучшего его начала было не придумать: Луиш-Бернарду, может, являлся и не самой подходящей кандидатурой для губернаторства на этих какао-островах, однако на данном балу и на всём Сан-Томе не было никого, кто взялся бы с ним соперничать в мастерстве танца, элегантность которого, помноженная на природные данные, оттачивалась им добрые два десятка лет в лиссабонских танцевальных салонах. Ведомая Луишем-Бернарду, легко кружащимся в танце, Мария-Аугушта чувствовала себя скользящей, словно по льду, не обращая внимание на 35-градусную жару и девяностопроцентную влажность, ощутимые в зале, несмотря на распахнутые настежь навстречу несуществующему ветру окна. Свои эмоции она сумела спрятать под неизменной на протяжении всего танца улыбкой, адресованной как бы не самому партнеру, а его умению вести даму – чего, впрочем, не удавалось ее груди, которую он чувствовал на каждом пике ее неспокойного дыхания. Для смотрящего на нее сверху вниз мужчины это было более чем приятным зрелищем, если учесть, что почти весь последний месяц он не подходил к женщине ближе, чем на десяток метров. Дальнейшее поведение Луиша-Бернарду в глазах общества можно было бы назвать безукоризненным: больше с Марией-Аугуштой он не танцевал, пригласив потом лишь двух замужних дам, возрастом старше него и с безукоризненной репутацией, посягнуть на которую не вздумается ни одному мужчине.

Проведя три вальса, Луиш-Бернарду исчез из танцевального зала до самого конца вечера, чем сильно разочаровал многих сеньор. Вместо этого он, с присущими ему тщательностью и дипломатичностью, взялся за роль хозяина вечера, циркулируя от одного угла к другому, вклиниваясь в разговоры то здесь, то там, спрашивая гостей, всё ли в порядке, поглядывая за работой слуг и за репертуаром музыкантов, подливая молодым людям вино или помогая поднять оброненный дамой веер – может, невзначай, а, может, вполне намеренно. Примерно к часу ночи он уже переместился поближе к дверям, начиная прощаться с гостями, с каждым отдельно. В половине третьего – что здесь уже было предрассветным временем – последние пары дамочек с кавалерами, уже достаточно подвыпившими, покинули прием, и только тогда он с удовольствием снял с себя фрак и расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке. Попросив у Себаштьяна последнюю рюмку коньяку, он удалился к себе на неизменную веранду с видом на залив. Вечер удался.

Исполнив свою первую общественную повинность – представить жителям колонии губернатора, Луиш-Бернарду теперь страстно желал по-настоящему приступить к своим обязанностям. Уже не откладывая на потом, он хотел подняться на вырубки и посетить плантации, ознакомиться с внутренними районами острова и заняться, в конце концов, тем, что его сюда привело. Он знал при этом, что здесь тоже существуют определенные и необходимые для соблюдения ритуалы: гостеприимность была первой из традиций, существовавших на Сан-Томе, однако, коли речь идет о первом визите губернатора, нужно было соблюсти некий церемониальный минимум. Он заключался в формальном приглашении, которое он должен был получить от руководства хозяйств, даже если визит происходил по его просьбе. Как это ни противоречило его намерениям, он вынужден был согласиться с рекомендацией своего секретаря устроить ужин с управляющими плантаций только в следующую субботу. Ближайшее воскресенье, как и воскресенье вообще, было выбором не самым подходящим, поскольку это единственный день, когда на плантациях не работают. К тому же, было бы нехорошо приглашать на ужин людей, которые едут сюда издалека, верхом или в карете, чтобы ночью им пришлось возвращаться назад, а уже на следующее утро вставать в половине пятого. Так что, Луиш-Бернарду был вынужден подождать еще неделю. Хорошо хотя бы, что, прощаясь с гостями, он смог лично пригласить всех включенных в его тщательно выверенный список.

На Сан-Томе было несколько десятков лесных вырубок, засаженных различными культурами, однако не все их управляющие заслуживали приглашения на губернаторский ужин. Владельцы небольших плантаций – потомки поселенцев «нижнего слоя» или первых ссыльных, оставшихся на острове, – были одновременно и их управляющими. Политического веса они, как правило, не имели: что «старшие» делали и что они решали, то тем и доставалось, даже спрашивать их было не обязательно. На главных вырубках, многие из которых принадлежали компаниям, владельцы, по определению, отсутствовали. Некоторые из них еще проводили по нескольку месяцев в году на Сан-Томе, другие приезжали только под сухой сезон, третьи же никогда не бывали здесь да и не собирались. Они просто являлись акционерами базирующихся на Сан-Томе и Принсипи сельскохозяйственных предприятий, читая время от времени годовые отчеты, участвуя в работе ежегодного собрания акционеров или появляясь на совещаниях у министра. Однако именно они, отсутствующие, фактически и распоряжались делами на Сан-Томе и Принсипи, основывая свои действия на докладах и сообщениях, которые им поставляли живущие здесь управляющие. С ними Луиш-Бернарду собирался ужинать, с ними он собирался решать и задачи в рамках своей миссии.

В его проект входило посещение всех наиболее важных хозяйств острова, чтобы потом отправиться уже на Принсипи. Задача была не из легких: несмотря на то, что остров был маленьким, протяженность дорог, по которым можно было бы передвигаться на двуколке, составляла каких-нибудь несколько десятков километров. Большая часть засеянных земель была доступна для посещения только верхом или по морю, на каботажных судах, что курсировали вдоль побережья. Каботажные перемещения, кстати, были наиболее практичным способом добраться из города до лесных вырубок, учитывая, что их предпочтительным местом расположения была береговая линия острова. Потом хозяйства уходили дальше вверх и вглубь острова, а также еще дальше в лес до тех границ, которые определялись лишь глубиной вырубки лесной чащи и площадью засеянных земель. Глубинные районы острова представляли собой девственную сельву, ровно такую, какой португальцы увидели ее в пятнадцатом веке, с высокими вулканическими вершинами, возвышающимися над ними гигантскими заостренными вершинами гор, самой высокой из которых является Пик Сан-Томе высотой 2142 метра. Его верхняя часть различима довольно редко, будучи спрятанной под облаками и туманом. По этой центральной области, занимающей бо́льшую часть поверхности Сан-Томе, простирается королевство обо́ – запутанного, замкнутого лабиринта из огромных деревьев – хлебного, о́ки, сипо́, баобаба, фагары, мангрового дерева и бегоний. Внизу, обвивая их и отчаянно, на пределе возможностей поднимаясь по ним наверх, желая достичь света, уже за пределами этого вечного висящего покрывала, селятся подножные виды растений: лемба-лемба, древовидные и ползучие лианы, вьюны. Там, в густой траве сельвы или свисая с веток деревьев, всегда готовая к неожиданному броску, живет черная кобра, чей укус подобен смертельному поцелую – быстрый и разрывающий на части все жизненно важное в организме человека. Говорят, что единственный, кто выжил после такого укуса, это сбежавший с плантаций Монте-Кафе негр, который сейчас живет в Анголареше, без руки. Почувствовав укус, он среагировал, подобно молнии, двумя сильными и четкими ударами катаны[35]35
  Катана, то же, что у испаноязычных народов мачете – большой длинный тесак, при помощи которого продираются сквозь лесную чащу, рубят тростник и т. д.


[Закрыть]: первым он отрубил змее голову, а вторым – свою руку, ближе к локтю – и так выжил. Обо́ – это место, окутанное мраком, куда сбегали негры с плантаций, уступив охватившему их безумию, болезненной жажде свободы или бежав от кары за совершенное преступление. Чаща принимала их в свои объятия, свободные, но смертельно опасные, пропитанные густой лесной влагой и тьмой. Никто более из обладавших здравым умом не осмеливался делать и нескольких шагов вглубь этой тусклой, затопленной вселенной. Луиш-Бернарду был знаком с обо́ только по рассказам Себаштьяна, которому он успел поведать о своем желании снарядить туда экспедицию. Глаза слуги сделались круглыми от неподдельного ужаса, а голос внезапно задрожал: «Доктор, не делайте этого, ради вашего же благополучия! Там темно, там живут змеи, гремит гром, сверкает молния, там ходят призраки. Уже столько сошедших с ума черных туда уходило, но никто из них так и не вернулся: говорят, что они сами превратились в змей».

Луиш-Бернарду решил обогнуть обо и отправиться в путь морем, в левую и потом в правую сторону от города. Всего было примерно тридцать хозяйств и соответствующих «филиалов». Самые крупные из них – Риу д’Оуру, Боа Энтрада, Агва-Изе, Монте-Кафе, Дьогу Ваш, Понта-Фигу и Порту Алегре, плантации, основанные виконтом де-Маланза в крайней юго-западной части острова, прямо на линии экватора, напротив маленького островка под названием Ролаш. К крупным плантациям также относились Сан-Мигел и Санта-Маргарида, самые значимые из тех, что носили имена святых, помимо Сан-Николау, Санту-Антониу, Санта-Катарина и Санта-Аделаиде. Забавные, почти фантастические названия некоторых хозяйств не могли не обратить на себя внимание Луиша-Бернарду. Так, некоторые носили названия известных географических мест, например, Вила Реал, Азорская колония, Новая Бразилия, Новая Олинда[36]36
  Город в северо-западной части побережья Бразилии.


[Закрыть], Новый Цейлон, Бомбей. Самыми необычными были названия, связанные с различными состояниями и проявлениями человека и его души: Забота, Постоянство, Надежда, Милосердие, Иллюзия, Ностальгия, а также – Богородная, Братство, Союз, Вечность. Кто знает, может быть, какой-нибудь поэт, за неимением другого занятия, был ангажирован для того, чтобы рассыпать по острову эти причудливые названия, приводя их в соответствие с мечтами их основателей. Может даже, им был Кошта Алегре, поэт, которого Луиш-Бернарду читал перед сном, любимый сын Сан-Томе, негр, черный, как ночь, сокративший себе жизнь из-за страстной любви к белой женщине, которой он посвятил, например, эти стихи: