Текст книги "Экватор"

Автор книги: Мигел Соуза Тавареш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)

У него было все, о чем он только мечтал. И даже гораздо больше, чем он когда-либо мог себе представить. Вокруг него простиралась огромная территория Ассама и Северо-Восточной Бенгалии с тридцатью миллионами душ, которыми он управлял и для которых был прямым представителем короля Эдуарда VII, а стало быть, и живым воплощением компетентности, справедливости и правосудия. Ему было суждено воплощать собственным практическим опытом правильность изречения Киплинга, который когда-то сказал, что задача управлять Индией каким-то неведомым замыслом Провидения была передана в руки представителей английской расы. И помимо этой возложенной на него гигантской задачи, этой увлекательной политической авантюры, к нему еще относились здесь, как к принцу, с дворцом, ожидавшим его после службы или по окончании его поездок, а также с настоящей принцессой, томящейся на верандах этого самого дворца, в его прохладных, затененных интерьерах либо под чистейшими хлопковыми простынями их супружеского ложа.

Было, однако же, довольно сомнительным и спорным, что Провидение выбрало именно англичан для того, чтобы управлять судьбами Индии. Ведь первыми пришли сюда португальцы, за ними, еще до англичан, были французы. Бомбей, ворота Индии для англичан, стал английским только потому, что он был подарен им Португалией в качестве приданого за Катариной Браганской[53]53
  Катарина (Екатерина) Браганская (1638–1705), принадлежит к династии герцогов де Браганса, правивших Португалией более 200 лет.


[Закрыть], вышедшей замуж за Карла II. К тому времени английская Корона официально находилась на территории своего вице-королевства всего лишь несколько десятилетий, привлеченная процветавшей здесь торговлей чаем. Сомнительным был и тот факт, что значительную часть направленных в Индию англичан, прибывавших сюда в качестве военных или сотрудников Гражданской администрации, находились на этой земле по воле Провидения, якобы призвавшего их ответить делом на сей непомерный вызов.

Те, кто общался с Дэвидом Джемисоном, тем не менее, довольно быстро убеждались, что он-то как раз, наоборот, создан для своей работы и для тех задач, которые теперь перед ним стояли. Его распирала тяга к знаниям и настоящая одержимость исполнением своего долга, всего того, что требовала от него новая должность, включая те сопряженные с ней обязанности, которыми другие бы на его месте пренебрегли. Его отношение к делу буквально заражало работавших рядом с ним. Слава о нем распространялась все дальше по всему Ассаму и северо-востоку Бенгалии, сначала как новость, а потом и как местная легенда. Первый год его управления штатом в качестве губернатора стал своеобразной историей успеха для Дэвида Джемисона. Английские сотрудники администрации восхищались им, они слепо доверялись ему и делали все, чтобы походить на него и полностью выполнять его требования, какими бы жесткими они ни были. Местная знать также уважала Дэвида и признавала в нем тонкое чувство справедливости и беспристрастность, которая многажды была проверена и подтверждена в конкретных ситуациях. Те же, кого постигло несчастье, видели в нем свой последний шанс и гуманность, проявленную властями, к которой они были непривычны. Энн, его жена, в свою очередь, отдавала ему с избытком все то, что он мог бы, наверное, искать, но не искал в других женщинах. Она заботливо собирала его в поездки, делала незабываемыми каждую их встречу по его возвращении, была ему подругой, советником и наложницей – скромной и нежной, когда он желал ее только для себя, а также живой и привлекательной, когда он хотел, чтобы ее блеск стал очевидным для окружающих.

Когда стиль его работы и авторитет окончательно утвердились, когда правительство штата начало подчиняться известным установленным правилам, обязательным к исполнению для всех и каждого, когда непредвиденные события и чрезвычайные ситуации стали – почти что – решаться сами собою, Дэвид начал позволять себе передышки и чуть большую отстраненность от дел.

* * *

Никогда прежде не существовала и, наверное, не имеет сегодня других мировых аналогов столь необычная каста, к каковой относятся индийские князья. Идет ли речь об индусах – махараджах и раджах, или мусульманах – низамах или навабах. Каждая из этих каст отличается абсолютной, неслыханной экстравагантностью. В 1900 году низам Хайдарабада[54]54
  Низам Хайдарабадский – Осман Али-хан (1886–1967).


[Закрыть], с его шестнадцатью именами и семью титулами, отражающими его благородное происхождение, считался самым богатым и самым жадным человеком на свете. Он управлял страной в пятнадцать миллионов подданных, из которых только два миллиона были, как и он, мусульманами. Среди его сказочных и всегда скрывавшихся от посторонних глаз богатств числился «Кохинур», фантастический бриллиант в двести восемьдесят каратов[55]55
  Вес знаменитого древнего бриллианта варьируется в зависимости от его очередной огранки в ту или иную историческую эпоху.


[Закрыть], украшавший ранее тюрбан индийского правителя из династии Великих Моголов. Кроме этого у низама было двадцать два столовых сервиза на двести персон каждый, в том числе, два из серебра и один из цельного золота, хотя сам он редко давал больше одного банкета в год и предпочитал есть, сидя на полу, из обычной латунной посуды. Его персональный туалет был весь отделан золотом, изумрудами, мрамором и рубинами. Сам он при этом редко принимал ванну, экономя воду. Зато у него было собственное войско, которым всегда могли располагать англичане, и поэтому на тунике, которую он не снимал месяцами, красовались Орден Звезды Индии или Превосходнейший орден Британской империи. Сэр Бхупиндер Сингх Великолепный, седьмой махараджа Патиалы не был самым богатым, но, несомненно, самым величественным из индийских князей, с его ростом под метр девяносто и весом в сто сорок килограммов. Каждый день он расправлялся с двадцатью килограммами еды, включая трех куриц за пятичасовым чаепитием, а также с тремя женами из своего гарема, после ужина. Для удовлетворения двух его главных страстей – конного поло и женщин – во дворце махараджи содержались полтысячи чистокровных английских жеребцов и триста пятьдесят наложниц, в услужении у которых находилась целая армия парфюмеров и косметологов для постоянного поддержания их в аппетитной форме для взыскательного и прожорливого Сэра Бупхиндера. Кроме этого, он располагал штатом личных специалистов в области афродизиаков, дабы всегда быть в состоянии справиться со своими столь непростыми задачами. По мере того, как он становился старше, махараджа прошел через огромное количество диет, предназначенных для стимулирования его сексуального тонуса: концентраты из золота и серебра, специи, мозги только что обезглавленной обезьяны и даже радиоволны. В конце концов Его Высочество закончил свои дни, умерев от самой трудно излечимой из всех смертельных болезней – от тоски.

Махараджа Майсура тоже жил, будучи одержимым своей эрекцией. Согласно легенде, его власти и авторитету среди подданных во многом способствовали его возможности в этой области, и раз в году, во время традиционного праздника, проводимого в княжестве, сидя на слоне, он демонстрировал своему народу себя и свое эрегированное достоинство. Он также прибегал к разного рода афродизиакам, рекомендованным ему экспертами. Разорился он после того, как доверился одному шарлатану, который убедил его в том, что лучшим средством для эрекции является алмазная пыль. Его Высочество растратил всю казну, заваривая себе алмазные чаи во благо своего смотрящего вверх скипетра. Махараджа Гвалиора, в свою очередь, был помешан на охоте. Первого своего тигра он убил в восемь лет и с тех пор не останавливался на достигнутом. К сорока годам число убитых им животных достигло тысячи четырехсот, и их шкуры можно было встретить в каждом из помещений его дворца. Когда появились паровозы, он и другие князья его касты превратили это изобретение европейцев в очаровательный аттракцион. Кто-то заказывал себе в Бирмингеме вагоны, отделанные французским бархатом, красным деревом на английский манер или люстрами в венецианском стиле – и все это только ради того, чтобы проехать по железной дороге расстояние, равное трем километрам, от дворца до зимней резиденции. Самый большой фантазер по части транспортных средств, раджа Дхенканала построил в своем княжестве железнодорожную ветку длиной в двести километров, которая имела одну особенность: рельсы этой дороги были из серебра. Поэтому все войско раджи денно и нощно дежурило вдоль дороги, чтобы сохранять ее целостность. А если снова вспомнить махараджу Гвалиора, то стоит сказать, что он придумал, наоборот, самую короткую и самую необычную железную дорогу во всей Индии. По ее, также цельно-серебряным, рельсам, от буфетной до обеденного зала, через специальный пролом в стене, курсировал миниатюрный паровозик. Впереди, в качестве машиниста сидел сам хозяин дворца, который вел состав вдоль большого длинного стола, гудя, зажигая габаритные огни и останавливаясь рядом с каждым из гостей, позволяя им обслуживать себя – в вагоне-виски, вагоне-портвейне, в вагоне с мадерой или табаком.

По сравнению со всеми этими самодержцами, а также со многими другими, управлявшими огромными автономными территориями Индии, Нарайан Сингх, раджа Гоалпара был скромным князем довольно скромного княжества. От отца он унаследовал любовь к охоте, к роскоши и женщинам, однако все это не было отмечено особыми излишествами, а, скорее, выглядело сдержанным и изящным, вписываясь в стилистику человека, обремененного университетским – оксфордским – образованием и рожденного матерью-француженкой. С ней он проводил лето на Лазурном берегу, в то время как его отец оставался в Ассаме, охотясь на тигров и жадно потребляя наложниц из своего не слишком скрываемого от посторонних глаз гарема.

Нарайан был из тех, кого с началом нового века стало принято называть современным индусом. Он говорил по-английски и по-французски с прекрасным произношением (в отличие от арабского, на котором он не говорил ни слова и, более того, относился к культуре арабских народов довольно пренебрежительно). Он выписывал из Европы журналы и книги и, в целом, предпочитал некий культурный гибрид из примитивной, инстинктивной индийской бытовой действительности со всеми положенными князю привилегиями, и утонченности цивилизованного общества, хорошего вкуса и умеренности. Он одинаково хорошо ощущал себя, сидя верхом на слоне во время охоты на тигра во влажных лесах Ассама, и в чайном салоне, среди английских служащих, а также находившихся здесь же проездом иностранцев. Королевство его было, практически, виртуальным и ограничивалось дворцом в Гоалпаре и несколькими тысячами гектаров земель вокруг города, плюс еще примерно такой же площадью на севере штата. Это освобождало его от необходимости решать управленческие задачи и от дипломатической казуистики в общении с англичанами. Он был верным подданным и, одновременно, преисполненным достоинства хозяином собственного дома. Его финансовое положение и его вкусы были несовместимы с экстравагантной практикой большинства представителей его круга, но обеспечивали ему доступ к роскоши другого свойства – путешествиям по миру, коллекционированию предметов искусства, к возможности останавливаться в лучших отелях Лондона, Парижа, Венеции или Нью-Йорка и везде быть почетным гостем, которого обсуждают и на которого смотрят с интересом и завистью. С этими своими привычками и пороками он справлялся довольно элегантно. Пребывая примерно в возрасте Дэвида Джемисона, Нарайан был красивым мужчиной с глубокими темными глазами; его кожа казалась чуть светлее, чем у типичного индуса, кончики усов были изящно подкручены вверх. Он очень любил непредсказуемость в одежде, находя в этом какое-то особое удовольствие: иногда он мог появиться в типичном для индийского князя наряде – в светлой тунике с пуговицами из слоновой кости и узких брюках с перламутровой застежкой; он мог облачиться в простецкую одежду ассамского лесного охотника либо снова оказаться в безупречном костюме-тройке с Сэвил-роу, с завершающей этот наряд тростью с серебряным набалдашником: a man for all seasons – всесезонный мужчина, как называли его «восхищенные недоброжелатели». Он старался пользоваться жизнью, выбирая из нее самое лучшее. Именно поэтому, как часто происходит в таких случаях, его главным недостатком и настоящим пороком был цинизм. Он был циником по отношению к окружающим, к самому себе и собственной жизни.

– Красота сокрушает титулы. Хотя в этом случае, я должен признать, борьба между ними неравноценна: вашей ослепительной красоте, леди Энн, противостоит мой слабенький титул, сложенный из пергамента. Хочу, чтобы вы знали: для меня огромная честь принимать вас, вместе с вашим мужем, у себя за столом. – Произнеся эти слова, Нарайан Сингх встал, поднял свой бокал с порто и поприветствовал им всех вокруг, задержав взгляд на находившемся напротив Дэвиде Джемисоне, и затем, слегка склонив голову, чокнулся с сидевшей рядом Энн.

– Очень рада, – ответила она, – быть гостем такого хозяина, как Ваше Высочество.

Князь сделал неопределенный жест рукой, как бы говоря: «Давайте отбросим церемонии, самое важное, что ваше общество для меня очень приятно». И Нарайан Сингх, действительно, был прекрасным хозяином. Все его гости приглашались в соответствии с его личным выбором, и главным для него было их «качество», а не количество. Общая атмосфера и оформление помещений и самого стола отличались особой роскошью, не кричащей и довольно интимной. Подавалось не более четырех или пяти блюд, однако вкус каждого был превосходным. Разговор, который велся между гостями, был – так уж получалось – всегда полезным и познавательным, шла ли речь о местных делах, об Индии, в целом, или о новостях из Европы. Раджа невидимой рукой мастера управлял не только подбором гостей, но и тем временем, когда заговаривал с той или иной супружеской парой, с группой приглашенных, и временем, когда гости перемешивались друг с другом или когда, например, после ужина мужчины удалялись, чтобы выкурить сигару. Музыка в его доме начинала играть ровно тогда, когда это оказывалось нужным, игровые столы расставлялись как раз в тот момент, когда он чувствовал, что у некоторых гостей возникло желание сыграть партию в вист. Слуги, передвигавшиеся, словно тени, не оставляли никого с пустым бокалом в руке. После одиннадцати в соседнем с главным зале всегда подавали холодный ужин, террасы и сады дворца во время приемов были освещены канделябрами со свечами и факелами. Так продолжалось до тех пор, пока самый последний гость не решал, что пора, наконец, уходить – всегда исключительно по собственному желанию и никогда по какому-то, даже едва заметному признаку раздражения со стороны раджи. Энн и Дэвид, организуя ответные приемы во дворце правительства, всегда старались быть на высоте и соответствовать его уровню. Однако вскоре они убедились, что это у них не получается: уметь принимать гостей – это особый дар, которому учатся, однако в своем совершенстве он неповторим.

Нарайан Сингх проводил примерно половину года, сезон муссонов – жаркий и дождливый – за границей. Его возвращения в Гоалпар всегда отмечались приглашениями гостей, которые воспринимались всеми как официальное открытие благоприятного времени года. К концу своих двух лет пребывания в Гоалпаре Дэвид и сам стал измерять время в соответствии с тем, в городе ли раджа или нет. Из губернатора, приглашаемого во дворец раджи официально, он вскоре стал его привычным гостем, а затем и просто другом. Когда его государственные обязанности стали восприниматься как рутина, что уже само по себе свидетельствовало об успешности его миссии, когда даже самые важные из текущих вопросов уже не являлись для него непредвиденными, когда почти все текущие дела уже можно было кому-то передоверить, компания Нарайана, посещения его дворца, их совместные выезды на охоту стали для Дэвида безотказным противоядием от скуки. Оба они были убеждены в том, что Индия, этот огромный кусок суши с тремястами пятьюдесятью миллионами душ, разделенных между собой в соответствии с принадлежностью к разным общинам, религиям, расам и кастам, не могла управляться сама по себе. Для этого ей требовалась внешняя сторона, которая обладала бы имперской, централизаторской властью. Оставленная наедине с собой, Индия будет обречена погибнуть от собственных пороков, столкновений ненавистных друг другу сил и проявлений фанатизма. Поэтому чрезвычайно важно, чтобы единство между местной аристократией, представленной индусскими, мусульманскими или сикхскими правителями, хранившими традиции и устоявшийся порядок вещей, – и центральной английской администрацией с привносимыми ею правосудием и демократией – оставалось твердым и нерушимым. Только таким образом, на их взгляд, можно было обеспечить гражданский мир в этой стране, являющейся, по определению, неуправляемой.

В Гоалпаре, столице штата Ассам и Северо-Восточная Бенгалия[56]56
  В отличие от известных исторических личностей, главные и некоторые другие герои романа являются собирательными образами, равно как и индийский штат, о котором идет речь: в реальности резиденция лейтенанта-губернатора провинции Ассам и Восточная Бенгалия, просуществовавшей всего несколько лет, до очередного передела внутренних границ Британской Индии, располагалась в Дакке, на территории современного государства Бангладеш.


[Закрыть], такое единство в значительной степени обеспечивали Нарайан Сингх, губернатор Дэвид Джемисон и их теплые, сердечные взаимоотношения. Это были два человека, рожденные на разных континентах, но которых сближал их возраст, вкусы, их взаимный интерес к культуре друг друга, приверженность общим идеям и взглядам на то, как нужно управлять территорией, совмещая, с одной стороны, власть, данную происхождением и традициями, а с другой – честь, достоинство и имперское право.

Со временем повелось так, что помимо официальных церемоний или протокольных ужинов, губернатор довольно часто, почти ежевечерне, появлялся у раджи. Разделавшись с делами и отужинав наедине с Энн в правительственном дворце, выпив на веранде бренди, Дэвид обычно спрашивал, не будет ли она против, если он оставит ее и прокатится на шарабане во дворец раджи, расположенный от них в пятнадцати минутах. Поначалу столь регулярные поездки вызывали у Энн удивление и даже некоторую озабоченность. Однако потом она поняла, что речь идет всего-навсего об обычном мужском ритуале, с небольшой добавкой в виде некоторых государственных дел – и ничего более из того, что можно было бы считать серьезным и важным, просто один из способов побороть порождаемую его бурной энергией неуспокоенность. Он возвращался всегда поздно ночью, но при этом нередко будил ее, и они занимались любовью – с такой же страстью, как это бывало и в конце дня, когда из сада в комнату, через белые шелковые занавески проникал просеянный ими солнечный свет. В другие разы он возвращался усталым, и она лишь слышала, как он наспех раздевался и замертво падал в постель рядом с ней. Тогда она даже не пыталась с ним разговаривать и притворялась спящей, позволяя ему почти мгновенно провалиться в сон. Однако никогда она не ощущала, что он пьян или плохо себя контролирует. И, самое главное, никогда, как бы поздно он ни возвращался, он не позволял себе проснуться позже неизменных для него шести тридцати утра, чтобы уже ровно в восемь быть в своем рабочем кабинете. Любой на его месте не вынес бы и недели такого насилия над собой, но Дэвид, похоже, был сделан из особо прочного материала. Это позволяло ему выдерживать не только постоянные ночные бдения, но и долгие, изнурительные походы в джунглях, с ружьем на плече, во время охотничьих экспедиций, которые часто длились по нескольку дней, но куда он всегда отправлялся с мальчишеской радостью искателя приключений.

Как и другие женщины английской миссии в Гоалпаре, Энн была наслышана о гареме раджи, небольшом для индийского князя, но, как говорили, исключительно тщательно и тонко подобранном. Она отдавала себе отчет в том, что на этих мальчишниках в доме князя гарем обязательно присутствовал, радуя взор мужчин, приглашенных туда по личному выбору хозяина. Странно, но это ее не коробило. Конечно, понимание того, что Дэвид бесплоден, имело для ее женской гордости определенное значение. Но дело было не только в этом. То, как он продолжал любить ее – конечно, не как в самом начале, но всегда изысканно и страстно – убеждало ее не бояться и совсем не интересоваться тем, что может происходить на частных мужских вечеринках, куда Дэвид отлучался почти каждый свободный вечер. Еще более странным было то, что у Энн, действительно, не было повода для беспокойства, поскольку во время этих визитов во дворец Нарайана ничего «такого» с ее мужем не происходило. Да, правда, что там находились девушки из гарема. Они подавали гостям напитки, демонстрировали свою красоту в ответ на их вежливые приветствия, иногда даже танцевали для собравшихся, исполняя, например, танец с вуалями или танец живота, которые девушки обычно заканчивали полностью обнаженными. В самый первый их вечер Нарайан тонко заметил Дэвиду, что все женщины гарема, даже включая его собственных фавориток, находятся в распоряжении уважаемого гостя. Некоторые из приглашенных время от времени или регулярно пользовались этим правом. Однако ничто из этого не происходило в главном зале для приемов, на виду у остальных, что, наверняка, выглядело бы довольно грубо: рядом находились спальни, с альковами, бархатными подушками и сатиновыми простынями. Здесь, в окружении зажженных свечей, наложницы гарема раджи Гоалпара развлекали тех из гостей, которые их возжелали. Сначала они делали им массаж с использованием кедрового и других экзотических масел, а потом деликатно осведомлялись об их сексуальных предпочтениях. Дэвид никогда и ни с кем не удалялся в спальни. Лишь иногда он позволял, – может быть, чуть более воодушевленно, чем это предусматривалось правилами этикета в отношении хозяина дома, – чтобы к нему подсела какая-нибудь исключительно красивая девушка. Она могла слегка прикоснуться к нему или провести рукой по его спине в то время, когда он сидел в одиночестве, откинувшись на диване или на кушетке с мягкими подушками. Тогда он отвечал на жесты девушки, отмечая для себя упругость ее груди под тонким шелком сари, по достоинству оценив округлость ее бедер и роскошную, нежную, как сатин, кожу, тонкие запястья и влажные губы. И на этом все заканчивалось, потому что должностной статус Дэвида требовал от него сдержанности на людях. Более того, он ощущал в себе какую-то гордость от того, что женат на Энн. Благодаря этому чувству он, как бы показывал окружающим, что, несмотря на всю роскошность такого предложения, то, что ему обещают здесь, нисколько не лучше того, что ждет его в собственном доме. Что касается Нарайана, то он также никогда в присутствии гостей не позволял себе удаляться с какой-либо из своих наложниц. Конечно же, это ему и не требовалось, ведь гарем существовал именно для того, чтобы, в первую очередь, им пользовался он сам. Однако его княжеский статус, а также роль хозяина вечера требовали от Нарайана всё той же сдержанности. И было видно, что такое поведение Дэвида вызывает у князя восхищение и уважение.

Основное же, чем занималась на этих вечеринках в доме раджи данная группа из, как правило, двух-трех англичан, уважаемого коммерсанта из местных мусульман и семи или восьми индусов – представителей высшего общества штата, заключалось в том, что они здесь пили, курили, разговаривали и, в первую очередь – играли. Игра шла по-крупному, всю ночь и до утра. В ходе нее выигрывались и проигрывались значительные суммы, тем не менее, делалось это с соблюдением правил приличия и даже с показным безразличием, будто бы целью собравшихся было провести время, а не проверить, как к ним повернется колесо фортуны. Игроки приходили, уходили и снова приходили, садясь за большой восьмиугольный стол для покера, возвращаясь к познанным ими сладостным моментам удачи, к воле слепого случая или к своему предвосхищению того и другого.

Посреди этого длинного вечера всегда устраивался перерыв на ужин, когда все перемещались в соседнее помещение для того, чтобы поесть и поговорить, пока прислуга убирает пепельницы и наводит в игровом зале прежний порядок. После ужина наступало время, когда каждый из собравшихся принимал решение, будет ли он играть дальше, останется ли сидеть на месте, чтобы продолжить начатую беседу или, переместившись в один из альковов во внутренней части дома, проведет время со своей избранницей из гарема – дабы успокоиться после постигшей его неудачи и опровергнуть справедливость утверждения о том, что коли не везет в игре, то, значит, и в любви тоже.

Был и еще вариант: отправиться домой и закончить на этом свой вечер. Установившийся сам собой кодекс чести, тем не менее, предполагал, что начавшие игру непременно должны были продолжать ее до ужина, если только они не оказывались в проигрыше раньше этого времени. А уж тот, кто садился за стол во втором туре, должен был играть до самого конца. Самым недопустимым и одновременно смертельным оскорблением для собравшихся, после чего этот человек уже никогда не приглашался в этот дом, было начать игру и, взяв выигрыш, выйти из нее раньше времени. Поскольку такой поступок означал, что вы пришли сюда, чтобы выиграть деньги у своих товарищей, а не для того, чтобы цивилизованно провести в уважаемой компании свой свободный вечер.

* * *

Алистер Смит, суперинтендант полиции Гоалпара, провел в Индии пятнадцать лет, последние четыре из которых он занимал свою нынешнюю должность. Она его вполне устраивала, он любил свою работу и сам город. Будучи уже не в состоянии представить себя живущим в другой стране, он все-таки надеялся, что после Ассама и Гоалпара ему будет уготовано более приятное местечко, скажем, Бомбей или даже столица. И дело не в том, что работа его была какой-то особенно тяжелой, или что уровень преступности здесь был слишком высоким: нарушения закона случались нечасто, сами преступления были не настолько серьезными, и бандиты из других штатов тоже сюда не проникали. И все же, когда Ассам, по решению вице-короля, был присоединен к Северо-Восточной Бенгалии, здесь стали происходить серьезные вспышки напряженности между индусской и мусульманской общинами. Алистер Смит начал опасаться худшего, и из-за этого последнее время ему пришлось пребывать в обстановке повышенной тревоги и дополнительных мер безопасности, практически двадцать четыре часа в сутки. Однако приезд нового губернатора, твердость и беспристрастность, которые он проявил в отношениях с каждой из сторон, а также талант дипломата, который Алистер Смит сразу же отметил в Дэвиде Джемисоне, смогли умерить бушевавшие страсти. Именно это способствовало тому, что недавно образованный штат смог и дальше развиваться без нежелательных для его становления конвульсий, и жизнь на этой территории вскоре вновь вернулась в нормальное русло. Алистер был уверен, что выбор нового губернатора оказался очень хорошо продуманным и точным шагом: несмотря на то, что он еще молод на вид и не обладает достаточным опытом для такой должности, у него было редкое для чиновников индийской Гражданской администрации преимущество: помимо английского, он говорил также на хинди и знал арабскую письменность, которой пользовалась часть индийских мусульман. Алистер Смит доверял губернатору и уважал его, и это отношение разделялось большей частью английского административного сообщества Ассама, а также представителями местной знати. Только при таком условии можно было быть уверенным в том, что от самого верха до самого низа здесь будет установлена и естественным образом существовать единая власть, охватывающая все звенья протяженной управленческой цепи, в ведении которой находился тридцать один миллион человек.

В то воскресенье Алистер, против обыкновения довольно озабоченный, находился в своем кабинете центрального управления полиции, располагавшегося в верхней части города. Несмотря на выходной, он приехал в управление с каким-то баулом из мешковины и закрылся на ключ в своем кабинете, попросив дежурного офицера, чтобы его не беспокоили. Он развернул рогожку и выставил то, что в нее было завернуто, на столик напротив своего бюро, внимательно рассматривая теперь, когда его уже никто не сопровождал, то, что некоторое время назад реквизировал в еврейском квартале, в лавке по продаже драгоценностей и антиквариата. Речь шла о паре канделябров на три свечи каждый, из цельного серебра с инкрустированными вкраплениями из золота и рубинов. На подставке канделябров была выбита разделенная между ними надпись, которая, если поставить предметы рядом, образовывала фразу: «Aeterna Fidelitas, Shrinavar Singh, 1888»[57]57
  «Верный навек, Шринавар Сингх, 1888 г.» (лат.).


[Закрыть]. Шринавар Сингх был отцом и предшественником сегодняшнего раджи Гоалпара, а фраза о «верности навек», вне сомнения, говорила о верности английской Короне. Сама пара канделябров, стоимость которой ему было просто страшно вообразить, вне сомнения, была из губернаторского дворца. Подумав это, Алистер Смит ощутил, как спина его содрогнулась от холода. Он вновь упаковал канделябры в мешковину, крикнул дежурному, чтобы ему снарядили повозку и, в нарушение всех норм поведения и субординации, решил потревожить губернатора и отправиться этим воскресным днем к нему домой.

Энн и Дэвид находились в саду, наслаждаясь поздним полуденным ветром, несущим с собой влагу с реки. Слуга принес им чайный поднос с маленькими булочками для Энн и кувшином холодного лимонада для Дэвида. Он лежал, растянувшись в плетеном шезлонге, рядом с ним, у ножки стула на земле стоял стакан с лимонадом. Дэвид был занят чтением газеты Times of India, перескакивая с одной строчки на другую из-за полусонного состояния, в котором он пребывал, подобно коту, сладко растянувшемуся на солнце. Энн сидела на простом плетеном стуле, на столе рядом лежала, судя по всему, уже давно закрытая книга. Она слушала, как журчит река Брахмапутра, чьи священные воды, по ее убеждению, защищали и ее замужество, и эти волшебные мирные мгновения. Энн смотрела на мужа, несколько отвлеченно, но с нежностью и спокойствием, уже в тысячный раз сожалея про себя о том, что он не может дать ей сына, который сейчас гулял бы здесь и играл на травке, завершая своим присутствием идиллическую картину дня.

Прошло уже два с половиной года с тех пор, когда они приехали в Ассам. В начале их пребывания здесь время летело довольно быстро: Дэвид постоянно перемещался по штату, одержимый желанием все разузнать и организовать, что заставляло его подолгу находиться вне дома. Иногда Энн ездила вместе с ним, и тогда она уставала так же, как он, как и он чувствуя важность своего пребывания здесь. Она стала восхищаться им еще больше – его энергичностью, решимостью и самоотдачей, которую он вкладывал в каждое дело. Со временем их жизнь стала более размеренной, командировки Дэвида более редкими, и у них появилось больше времени для того, чтобы быть вместе в Гоалпаре, даже если он иногда и отсутствовал, уезжая к радже, когда тот находился в городе. Тогда, по ироничному, вперемешку с легким упреком замечанию Энн, у Дэвида открывался его «персональный сезон муссонов». Потом время стало течь чуть медленнее, и Энн уже начинала представлять себе, что через пару лет, Дэвида, может быть, переведут в другое место, и тогда она начинала гадать о том, что же готовит им будущее. Совершенно точно, он никогда не оставит Индию, а она никогда не оставит его. Но между одним назначением и другим у них, конечно же, будет время и возможность для того, чтобы поехать в по-прежнему неведомую для нее Англию, страну, которая являлась ее родиной, но только по крещению. Гоалпар тогда рассматривался бы ими как переходный период, период учебы и накопления опыта, а, кроме этого, также как время, в течение которого они, находясь вдали от семьи и друзей в Дели, сумели постепенно укрепить свои супружеские узы. Конечно же, здесь ей было более одиноко, потому что настоящих друзей она себе так и не завела. Для тех, с кем она иногда общалась, и для местных устоявшихся порядков она обладала чересчур уж либеральным взглядом на вещи. Энн была менее сдержанной и имела мало общего с другими женщинами колонии для того, чтобы вести с ними долгие беседы, разделять их вздохи, переживания, так и не высказанные вслух намеки и жалобы на монотонность супружеского существования. У Дэвида был штат, которым он управлял, ежедневные проблемы, которые приходилось решать, была охота, поездки по территории и, наконец, их мужские посиделки у раджи. Энн ничего подобного не имела. Она развлекала себя чтением, прогулками в саду. Самыми яркими моментами ее одиночества были сеансы массажа, который делала ей Ариза, ее служанка. Массаж выводил ее чувственность на новые безграничные просторы, и по ночам Дэвид собирал плоды ее контролируемого транса, каждый раз наслаждаясь и даже несколько опасаясь ее свободной, почти животной сексуальности. Никакая другая женщина в его жизни не была способна возбудить его так, как это делала Энн. И то, что она при этом являлась его законной супругой, было такой редкостью для тогдашнего общества, что Дэвид беспрестанно благодарил небеса за этот ниспосланный ему свыше дар.