Текст книги "Экватор"

Автор книги: Мигел Соуза Тавареш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)

Она сразу же отвела его на кухню своего дома, подала ему холодный лимонад, чтобы снять дорожную усталость, и показала ему стоявшее на огне жаркое из курицы и сладкого перца, блюдо, приготовлением которого, судя по всему, она же сама и руководила. Мария-Аугушта представила ему управляющего плантациями, сеньора Албану, пятидесятилетнего мужчину, с желтоватым, вероятно, от перенесенной малярии лицом. Он был субъектом довольно мрачным и неприветливым, говорил мало, и во взгляде его сквозило недоверие. Хозяйка сказала, что унаследовала его от своего отца. Тот нанял его надсмотрщиком как раз, когда Мария-Аугушта вышла замуж за офицера из местного гарнизона, командированного сюда из Ламегу, на севере Португалии. Албану служил верой и правдой отцу все последние шесть лет его жизни. Мать, у которой Мария-Аугушта была единственной дочерью, умерла значительно раньше, когда ей было всего три года, и в Албану она всегда видела кого-то вроде старшего брата. Он водил ее каждое утро в школу в поселке Триндаде, потом встречал, стоя в тени дерева с двумя лошадьми, защищал ее от вспышек отцовского гнева и наряжал вместе с ней молодое деревце, которое они ставили раз в году посреди двора, чтобы хоть как-то в этих далеких тропиках обозначить наступавшее Рождество. Сеньор Албану, слушавший все это молча, сидя за столом с тарелкой супа, был потом ее свидетелем на свадьбе, а позже ее главной опорой в жизни, когда лейтенант Матуш скончался. Его смерть наступила после тяжелой агонии на фоне лихорадки, после шести лет замужества и жизни на плантациях; муж ее (она тяжело вздохнула) не оставил ничего, что могло бы стать его продолжением – ни детей, ни состояния, ни достойной пенсии, ни домика где-нибудь в Португалии – хотя бы для того, чтобы, после смерти всех близких, вернуться туда, откуда давным-давно уехали и ее предки. Решившись однажды поехать в Португалию и проехав сначала обычным для всякого знакомящегося со страной маршрутом, она съездила-таки на север, в Ламегу, напрасно проискав там хоть какие-то следы родословной своего покойного мужа. Потом она посетила Лиссабон и Каштелу Бранку в поисках собственных дальних родственников. Они встретили ее, как какого-то экзотического зверька из далекой Африки, и она спешно вернулась к себе на Нова Эшперанса, где у нее было единственное близкое ей живое создание, которое она знала с детства, где ей было знакомо пение каждой птицы и где, к огромному удивлению Луиша-Бернарду, она знала по имени каждого работавшего на нее черного батрака. Все, что принадлежало ей, было рядом, и не стоило искать другой мир, потому что его попросту не существует. Хотя, как ему также удалось позже выяснить, несмотря на внешние признаки, Мария-Аугушта не жила оторванной от этого мира: она выписывала журналы на португальском и французском, языке, который она выучила в детстве с француженкой, женой тогдашнего губернатора, заказывала многочисленные литературные новинки из лиссабонских книжных магазинов, читала Э́су, Антеру[43]43
  Антеру Таркиниу де-Кентал (1842–1891), португальский критик и поэт-лирик.


[Закрыть], Камилу[44]44
  Камилу Каштелу Бранку (1825–1890), писатель, драматург и поэт; ввел в португальскую литературу жанр «бытовой повести».


[Закрыть], Виктора Гюго, Мольера и даже Сервантеса. Дамы из местного общества ее ненавидели и постоянно плели вокруг нее интриги, но никто из них так и не дождался от Марии-Аугушты капитуляции.

За столом она была даже слишком оживлена и говорлива. Луиш-Бернарду, мысленно представив ее в лиссабонском обществе, пришел к заключению, что там такое поведение для дамы все-таки было бы неуместным. Физически, она несколько излишне «выставляла себя», что контрастировало с ее положением и вдовьим статусом женщины лет тридцати семи – тридцати восьми, по его расчетам. Она была высокого роста, с полной, выступающей вперед грудью. В ее глубоком декольте периодически появлялся и снова исчезал медальон с портретом, вероятно, ее покойного мужа. В разговоре она и сама то выуживала его оттуда каким-то рассеянным жестом, то снова погружала внутрь. Черные длинные волосы были собраны на голове полукруглым черепашьим гребнем, оставляя по обе стороны лица два длинных, слегка небрежных локона. Жесты ее в разговоре за едой были не слишком сдержанными, что свойственно женщинам с устоявшейся репутацией в обществе, а платье из белого хлопка – длинное, до пят, в красных розах, с легким, грубоватым квадратным вырезом, идущим от плеч вниз к груди, вызвало бы, наверное, улыбку у лиссабонских модниц. Лицо ее, сильно загорелое, что в то время было немодно, было довольно простым, с грубоватыми чертами, но вполне приятным, глаза черными. Мария-Аугушта не была той дамой, с которой лиссабонскому кавалеру Луишу-Бернарду захотелось бы прогуляться бы по центральной столичной улице или стать завсегдатаем ее салона. Но здесь, вдали от общепринятых норм, ее фигура, манеры и разговор воспринимались им как приятное развлечение. Она создавала вокруг себя атмосферу чего-то хорошо знакомого и расслабляющего, как отошедшая от дел прима, которую вы навещаете в ее провинциальном поместье, как олицетворение чего-то благоприятного, первозданного и сулящего легкое отдохновение.

После обеда, по-прежнему в компании молчаливого Албану, они отправились прогуляться верхом по вырубкам. Приближалась «гравана», сухой сезон, уже не было так жарко, как месяц назад, и влажность уже не была настолько всеохватывающей, чтобы падать прямо с небес на плечи и потом стекать вниз. Мария-Аугушта часто останавливалась, чтобы заговорить с женщинами или работниками плантаций, спрашивая тех о болезнях, о том, как дети, или просила дать ей кувшин воды. Иногда они уходили в сторону от дороги, вдоль которой росли кокосовые пальмы, и она показывала гостю что-нибудь любопытное, какой-нибудь красивый вид. Иногда она просто вспоминала с Албану какой-нибудь забавный, произошедший именно на том месте эпизод. Здешнее хозяйство было гораздо менее современным и технически оснащенным, чем те лучшие образцы, что Луиш-Бернарду видел до этого. Не было железнодорожной узкоколейки, деревня, где жили рабочие, а также сельскохозяйственные постройки были значительно меньших размеров, да и сама работа была не такой интенсивной: Мария-Аугушта явно не планировала ездить каждую весну в Париж или приобретать дом в престижном лиссабонском районе.

По дороге назад, спешившись и никуда не торопясь, они вели между собой непринужденный разговор. По ее просьбе, Луиш-Бернарду рассказал о своей семье, о работе и жизни в Лиссабоне. Они говорили даже о политической ситуации, и он объяснял ей, в общих чертах, что представляет собой страна, которая была и ее тоже, но которую она почти не знала. Все это время он ни разу не почувствовал себя губернатором, приехавшим с инспекцией, а, скорее, каким-нибудь кузеном, навещавшим в провинции свою дальнюю родственницу. После первого получаса разговора он потребовал, чтобы Мария-Аугушта перестала обращаться к нему «сеньор губернатор». Если бы не постоянно находившийся в их компании «сеньор Албану», который, отвечая на его вопросы, также обращался к нему как к «сеньору губернатору», то со стороны, когда к концу дня они возвращались в Большой дом, их можно было бы принять за троих друзей, идущих с прогулки.

Они присутствовали на вечернем сборе, после чего Луиш-Бернарду впервые отправился в предназначенную для него комнату, самую первую из шести небольших помещений, расположенных одно за другим на верхнем этаже дома. Как он и предполагал, спальня оказалась очень простой, без особой роскоши. Ее окна выходили на задний двор с видом на гору, над которой уже начинало садиться солнце. Он принял ванну в единственной ванной комнате на этаже, наскоро вытер волосы полотенцем, слегка побрызгался захваченным с собой одеколоном и надел обычные брюки, белую рубашку и бежевый льняной жилет с пуговицами из слоновой кости. Засунув во внешний карман жилета сигару, он спустился на веранду.

Мария-Аугушта заставила себя подождать, примерно минут тридцать, прежде чем тоже спустилась. Пока ее не было, Луиш-Бернарду развлекался, потягивая джин-тоник и пытаясь разговаривать с сеньором Албану. Этот персонаж нисколько не раздражал его, однако сказать обратное было бы неправдой: его взгляд и голос были отмечены откровенным недоверием к собеседнику, и Луиш-Бернарду пытался понять, предназначено ли это ему лично или всему человечеству, в целом.

– У вас здесь семья, сеньор Албану?

Тот искоса посмотрел на губернатора, явно недовольный тем, что кто-то вмешивается в его личную жизнь.

– Нет, у меня ее нет.

– Вы не женаты?

– Нет, сеньор губернатор, не женат. – Луиш-Бернарду, получив не слишком распространенный ответ, задумался над ним и над личностью, выдавшей эту сухую реплику: каков же настоящий статус этого сеньора Албану на плантациях, и кем приходится он их хозяйке? Например, где он живет здесь – в Большом доме, как член семьи, или в соседнем здании, как всего-навсего надсмотрщик?

Луиш-Бернарду решил чуть получше разобраться в вопросе:

– Скажите мне, сеньор Албану, а от чего умер муж Доны Марии-Аугушты, лейтенант Матуш?

– Он умер от лихорадки.

– И давно это случилось?

– В ноябре будет пять лет. – Сеньор Албану напоминал сотрудника отдела регистрации гражданских актов, зачитывавшего короткие записи в книге учета. Или свидетеля в суде, который вынужденно отвечает на дежурные вопросы, не более того.

– И она никогда больше не выходила замуж?

– Она?..

– Да, Дона Мария-Аугушта.

– Не знаю, это ее дела. Может, сеньор губернатор сам ее спросит за ужином?

Когда атмосфера между ними накалилась почти до предела, наконец-то появилась Мария-Аугушта, затянутая в плиссированное платье желтоватого цвета с одетой под ним прозрачной кружевной сорочкой. Модель соответствовала последним модным образцам, с которыми она могла познакомиться в получаемых из Лиссабона журналах, однако цвет и отделка наряда вызывали определенные сомнения по части вкуса. Тем не менее, от Марии-Аугушты пахло лосьоном, и было видно, что оделась она не просто так, а, как говорится, к случаю. Лишь сеньор Албану не принимал ванну и не сменил одежду: для него этот день был таким же, как все остальные.

Было заметно, что хозяйка дома хотела придать ужину некоторый церемониальный оттенок. Она призналась, что впервые имела честь принимать у себя за столом губернатора Сан-Томе и Принсипи и сожалела лишь о том, что ужин получился неформальным и столь непредставительным. Хозяйка зажгла свечи. По ее распоряжению, ужин подавали две служанки, каждая в отглаженном переднике и чепчике. На столе было весьма недурное белое вино под блюдо из креветок в остром соусе с пюре, а также под приготовленного в печи морского карася с матабалой и жареным луком. После пудинга и фруктового салата Мария-Аугушта распорядилась подать на веранде кофе на подносе, вместе с рюмками для порто и большими круглыми бокалами для коньяка. Чистое, без единого облака вечернее небо было усыпано звездами, временами дул легкий ветерок, трепавший листву деревьев на противоположной стороне двора, что неожиданно всколыхнуло в губернаторе щемящие душу воспоминания о португальском лете. Усевшись в плетеном кресле с подушками из домотканой материи, покуривая в неспешном блаженстве сигару, Луиш-Бернарду тихо вздохнул – то ли от того, что ему сейчас было хорошо, то ли просто начиная привыкать к своей теперешней жизни. Мария-Аугушта, услышав его вздох, спросила:

– Затосковали по дому?

Он улыбнулся, не желая проявлять слабость.

– Да, иногда случается, но ничего особенного. Просто вечера здесь – такие разные.

– Вы скоро к этому привыкнете, вот увидите.

На некоторое время все замолчали. Вернее, они вдвоем, поскольку Албану молчал практически все время, внимательно разглядывая нечто, вероятно, весьма экстраординарное, обнаруженное им на своих сапогах. Присутствие управляющего уже становилось излишним, и он сам это почувствовал. После двадцати минут, в течение которых он так ничего и не добавил ни к разговору, ни к окружавшему их ночному очарованию, он, наконец-то, поднялся из-за стола:

– Надеюсь, сеньор губернатор меня извинит, но мне нужно вставать в четыре утра. Завтра – новый день…

Луиш-Бернарду встал, чтобы попрощаться, заметив легкий кивок головы, который Албану адресовал Марии-Аугуште, выражавший нечто среднее между близостью и отстраненностью, подчиненностью и покровительством.

Оставшись одни, они какое-то время сидели молча, оценивая отсутствие еще недавно мешавшего им обстоятельства и не совсем понимая, как воспользоваться этим долгожданным для обоих уединением. Луиш-Бернарду был первым, кто попытался найти выход:

– Чем вы обычно заняты здесь в такие вечера?

Настал ее черед вздохнуть. Он заметил, как грудь ее поднялась над корсажем платья, а глаза заблестели, отразив свет горевшей рядом свечи. Луиш-Бернарду почувствовал, как ее тело вдруг ослабло, будто отвязавшись от чего-то, высвободив едва скрываемое желание, которое поднималось снизу вверх по ногам, по животу и груди и горело блеском в ее глазах. Ее хриплый грудной голос, идущий откуда-то издалека, из великого множества ночей, как эта, произнес:

– Думаю о жизни. О том, что было, что могло случиться и что еще произойдет. Чем еще я могла бы быть занята, по-вашему..?

– И она имеет смысл?

– Что? Жизнь, моя жизнь?

– Да.

– Не спрашивайте меня об этом. Такие вопросы здесь не задают. Да и зачем? Вы ведь тут всего-навсего проездом, годом больше, годом меньше, потом вы все равно вернетесь в Португалию. Ваша жизнь там, а здесь вы только временно. Я – нет: я здесь живу, живу всегда, это то, что уготовила для меня судьба. Я ничего не выбирала и не в состоянии выбирать. Я хватаю то, что проходит мимо, и, когда мне это удается, тогда уже этим управляю я, а не наоборот. Вы понимаете, о чем я говорю?

Луиш-Бернарду посмотрел на нее сквозь полумрак. Ему было жаль ее: судьба, фактически, бросила ее здесь, хотя было ясно, что она заслуживает большего, чем это захолустье. Он был тронут тем, как она его приняла – без лишней претенциозности, ничего не разыгрывая и не скрывая, что она позаботилась лично о его обеде и ужине, рассказала историю своей жизни, не проявляя при этом каких-либо комплексов или желания самоутвердиться, была здесь с ним весь день, искренне радуясь возможности принять губернатора у себя, не как владелец плантаций, а просто как женщина, которая принимает у себя мужчину и делает все, чтобы ему угодить. «Здесь все, все совсем по-другому, – думал он. – Гораздо быстрее, проще и прямее». Сколько раз ей еще придется надеть это платье и этот корсаж, из которого, буквально выпрыгивает ее грудь? Сколько раз еще она зажжет свечи и прикажет служанкам надеть их отглаженные одежды? Сколько раз еще она отправится за «порто-винтажем», что стоит у нее в буфетном шкафу? Сколько раз еще она сможет здесь побеседовать с цивилизованным мужчиной в такую тихую звездную ночь на веранде дома, который она получила в наследство, как получают в наследство тюрьму?

– Да, думаю, что я вас понимаю.

Она поднялась и встала перед ним. «Я хватаю то, что проходит мимо, – подумал он, – идеальная фраза для того, чтобы откланяться».

– Луиш, для меня было большой честью принимать вас здесь, на Нова Эшперанса как губернатора. Поверьте, это истинная правда. Однако мне было так же приятно принимать вас здесь и как человека. Я бы хотела снова увидеться с вами… сегодня или когда вы того захотите. Спокойной ночи.

Она ушла, а Луиш-Бернарду сидел еще какое-то время в плетеном кресле, подняв ноги на перила веранды, с горящей в ночи сигарой. Летучие мыши тихо перелетали из одного конца веранды в другой, привлекаемые светом, исходящим от подсвечника, огибая в самый последний момент пламя свечи. Из темноты леса доносилось стрекотание сверчка, ночные птицы своими криками обозначали себе территорию для охоты. В какой-то момент он услышал глухие шаги под верандой и поднялся для того, чтобы посмотреть, кто это. Он не ошибся: именно в эти секунды внизу, под навесом проходил Албану. Их взгляды, один смотрящий из света, другой из темноты, на мгновение пересеклись.

– Все в порядке, сеньор Албану?

– Мне кажется, да, сеньор губернатор.

Его сигара истлела. Рюмка портвейна была допита. Огонь свечи становился все слабее. Он слышал, как она вышла из ванной комнаты, после чего дверь в ее спальню в конце коридора тихо прикрылась. Он поднялся и попытался уловить в воздухе запах далекого отсюда океана. Пахло лишь ночным лесом, над которым сгущалась тьма, резким ароматом какао, а еще – его напряженным потом и желанием, которое сдерживается лишь расстоянием длиной в коридор. Он задул пламя, вошел в дом и больше уже не останавливался, слыша потом лишь стук своих шагов по коридору. На секунду он замер у двери комнаты, в самом конце. Поворачивая круглую, из слоновой кости ручку двери он почувствовал ее холод. Тяжело вздохнув, он вошел в комнату, крадучись, словно вор.

X

Mr. Jameson, Sir! The captain sent for you: we are there, Sir! [45]45
  Мистер Джемисон, сэр! Вас зовет капитан: мы прибываем, сэр! (англ.).


[Закрыть]

На самом деле, он не спал, когда услышал стук в дверь своей каюты и голос дежурного юнги, звавший его. Предчувствие разбудило его несколькими минутами ранее, когда он догадался, что наступило время его встречи с тем новым, что приготовила для него случайная цепь последних событий его жизни. Он поднялся, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить жену, Энн, спавшую, словно ребенок, рядом с ним. Наверное, в тысячный раз за семь лет, прошедших с их женитьбы, он посмотрел на нее спящую, отстраненную от всего происходящего, и в тысячный же раз нашел ее настоящей красавицей. Он глядел на ее светлые волосы, ниспадавшие на шею беспорядочным каскадом прядей, на длинный, прямой нос, большой, сложившийся во сне в безмятежную улыбку рот, тонкую руку, лежавшую на том месте, которое только что занимал он сам, на совершенный изгиб ее груди в декольте ночной рубашки из белого льна. Ему захотелось вернуться в постель, снова переплестись с нею в объятиях и проснуться значительно позже, в другой жизни и в другой день, который не был бы столь пасмурным и затянутым облаками, как этот.

В темноте он накинул на себя плащ и, надев брюки поверх пижамы, тихонько вышел из каюты, с бесконечной осторожностью притворяя за собой дверь. Преодолев два пролета вверх по лестнице, ведущей к палубе военного корабля Его Величества «Дурбан», он почувствовал, как утренний холод охватил его тело, все еще хранившее тепло спавшей в каюте Энн. Капитан МакКуин стоял, опершись о перила, с извечной трубкой во рту и с двумя кружками горячего кофе, одну из которых он протянул подошедшему к нему мужчине:

– Well, this is it[46]46
  Ну, вот и приплыли. (англ.).


[Закрыть], – сказал он, показывая кружкой на Восток, в сторону земли.

Тот посмотрел в указанном направлении, но поначалу не смог различить ничего сквозь туман, нависший над водой, и полумрак, который никак не могло пробить неуверенно светившее с противоположной стороны солнце. Вглядываясь вдаль, на горизонте, куда показал капитан, он постепенно начал угадывать контуры горной вершины, потом второй, и потом третьей. И всё. Он почувствовал, как сердце сжимается у него в груди: Сан-Томе и Принсипи являют собой три стоящие рядом горы, утопленные в тумане посреди океана – ни больше, ни меньше. И это то, что должно было стать его судьбой на ближайшие годы. Именно сюда, в эту гиблую дыру завели его семейную жизнь и некогда блестящую карьеру в Британской Индии его дела и поступки, его несознательность и невоздержанность.

Застыв и не имея сил сдвинуться с места, он смотрел перед собой, допивая маленькими глотками горячий кофе, ничего не говоря, да и не находя, что сказать. В Бомбее он внимательно изучил на карте местоположение островов, прочитал их описание в последнем выпуске Всеобщей географической энциклопедии, прочитал все, не найдя при этом, практически, ничего, что не было бы написано о Сан-Томе и Принсипи в отчетах морского департамента Форин-офиса. В любом случае, он знал основное и не ждал чего-либо другого. Однако по мере того, как корабль приближался к суше, и ее малость, убогость и одинокость становились еще более очевидными, Дэвид Джемисон всё с бо́льшим трудом сопротивлялся нараставшему внутри него глубокому и тоскливому ощущению полного личного поражения. Там, внутри него, в течение всех двадцати дней путешествия с остановками на Занзибаре, в Бейре[47]47
  Порт в Мозамбике.


[Закрыть], Лоренсу-Маркеше[48]48
  Лоренсу-Маркеш, первоначальное название столицы Мозамбика, теперь Мапуту.


[Закрыть], Кейптауне и вплоть до этой самой минуты еще теплилась надежда на то, что все не так плохо, как было обещано. Он полагал, что, по крайней мере, вид острова будет соответствовать традиционным представлениям о тропической роскоши – тем более, в этот благоприятный сезон, когда жизнь здесь должна возрождаться и внушать соответствующее настроение. Но нет: Сан-Томе – и город, и остров, который он сейчас лицезрел более четко, – представал перед ним напрочь лишенным каких-либо скрытых прелестей и потенциальных иллюзий. Это было обычным местом для ссылки, конечно, с почетным титулом консула Его Британского Величества, с ожидавшим его в городе домом (хотелось надеяться, что приличным) и полагающейся ему по статусу прислугой. Однако то, что для начинающего карьеру могло показаться ситуацией временной и преходящей, экзотическим и почти райским местом службы, для него, у чьих ног еще недавно была вся Британская Индия, это являлось откровенно унизительным ударом судьбы, притвориться и не заметить который было невозможно.

Дэвид почувствовал, что справа от него кто-то стоит. Это была Энн, которая приблизилась к нему, молча облокотившись о поручень. Взгляд ее, устремленный вперед на приближавшуюся землю, не выражал каких-либо особых чувств. Она была в халате, надетом поверх ночной рубашки, волосы слегка растрепаны, будто излишняя серьезность ситуации не позволила ей побеспокоиться о том, как она выглядит. Мягкий утренний свет, единственное время в сутках, когда тропическое солнце ведет себя достаточно деликатно, подчеркивал ее чистые, правильные черты, зеленоватый оттенок влажных глаз и общую красоту ее лица. Дэвид чувствовал себя раздавленным этой прелестью, любуясь ею так, как будто впервые видел Энн при таком освещении и будучи глубоко тронутым ее безмятежностью. Он собрался что-то сказать, но так и не нашел слов, с которых мог бы начать.

– Энн…

Она повернулась и посмотрела ему в глаза. Его ослепил зеленый цвет ее глаз, захотелось заплакать, броситься к ее ногам и просить, просить у нее прощения, уже в сотый раз, просить ее уехать и, тут же, снова умолять остаться. Однако прежде, чем он успел что-то сказать, она схватила его за руку и сказала – настолько тихо, что он почти испугался, что не расслышит:

– Я не оставлю тебя, Дэвид. Ведь я обещала, что не оставлю тебя никогда.

* * *

Дэвид Ллойд Джемисон не был рожден в золотой колыбели. Весь свой жизненный путь он прошел, опираясь на свою настойчивость, мужество и на все, чего он добивался собственными усилиями. У его отца был небольшой магазин в Эдинбурге, незатейливый набор восточных товаров – персидские ковры, индийские светильники и шелка, японские комнатные ширмы, разрисованные деревянные стулья из Непала и Тибета. Мода на восточный колорит тогда только-только начинала зарождаться, и в консервативном эдинбургском обществе было непросто продать то, что не имело отношения к Тюдорам или королеве Виктории. Дело было прибыльным лишь настолько, что позволяло жить достойно, хотя и весьма скромно, так что Дэвид получал образование в государственных учебных заведениях – школе и лицее. Гравюры, акварели и рисунки из Индии, которые поставляли его отцу, с ранних лет восхищали Дэвида. Мифический, таинственный Радж, британские колониальные владения в Индии – вот что с самых ранних лет захватило его мысли, став для него сначала наваждением, а затем главным жизненным проектом и судьбой. К восемнадцати годам ни сил, ни разума противиться этому у него уже не было. Индия стала его целью, единственным горизонтом и планом на будущее. В течение четырех лет подряд он пытался поступить на службу в Индийскую гражданскую администрацию и все четыре года получал отказ. Другие на его месте уже давно бы поняли, что все свободные места на службе в вице-королевстве занимались в соответствии с родословной, по знакомству или через влиятельных покровителей. Но он, тем не менее, с каждым годом и с каждым новым отказом удваивал свои усилия, пытался выяснить, в чем была его ошибка, и лишь накапливал опыт. Постепенно он стал представлять собой ходячую энциклопедию по истории, географии и социологии Индии. Наняв себе преподавателя хинди, он выучил его настолько, что мог бегло на нем изъясняться, а также свободно толковать «Упанишады», древнеиндийские философские трактаты. Кроме этого, он взял себе преподавателя арабского языка, освоив его начальный курс и изучив основы Корана. И вот, наконец, его настойчивость была вознаграждена: холодным декабрьским утром, когда Эдинбург был еще окутан морским туманом, в его ящик опустили долгожданное письмо из так называемого Индийского бюро. Его направляли на службу в южную Индию, в город Бангалор, штат Майсур в качестве чиновника по связям с местным правительством, которым, в соответствии с договоренностями, заключенными между Британской короной и 565-ю Княжескими государствами Индии, управлял махараджа Бангалора. Дэвиду было 23 года. Он попал в самое сердце полной мифов Индии, этой фантастической земли, откуда, по некоторым исследованиям, происходили знаменитые сказки «Тысячи и одной ночи», о которой столь красочно рассказывали книжные гравюры и тексты в лавке его отца. Дэвид словно сам окунулся в эти книги и стал героем описанных в них историй.

Дэвид Джемисон влюбился в Индию со своих первых шагов по этой земле, высадившись в Бомбее в гавани, которую называли Ворота Индии, куда неизменно причаливали вице-короли, губернаторы и все, приезжавшие служить в Британскую Индию. Попадание в империю через ее бомбейскую «жемчужину» считалось для приехавшего сюда подданного Британской короны добрым предзнаменованием и ассоциировалось с верностью и преданностью ожидавшему его здесь делу. Британская Индия, которую Ее Величество королева Виктория защищала и преданно любила, пусть и на расстоянии, из мрачных анфилад Букингемского дворца, была огромной и, по своей природе, неуправляемой территорией. Она простиралась от отрогов Гималаев до Цейлонского пролива, от Бенгальского моря до Оманского, ее население составляли сто двадцать миллионов индусов, сорок четыре миллиона мусульман, пять миллионов католиков и четыре миллиона сикхов. Управляли колонией шестьдесят тысяч англичан, которым непосредственно были подчинены две трети ее территории и четыре пятых ее населения. Оставшаяся часть юрисдикции приходилась на автономных правителей в лице раджей, махараджей и навабов[49]49
  Наваб или набоб, титул правителей некоторых провинций Индии в империи Великих Моголов – мусульман северной Индии и Средней Азии. После падения империи в середине XIX века титул сохранили те правители, которые подчинились британскому владычеству.


[Закрыть], чья лояльность к Англии и сыграла в пользу принятия ею этого безумного решения – взяться за управление индийскими территориями. Были властители, чьи владения не превышали по размерам лондонский район Челси, другие же территории были больше целой Шотландии. Однако больше, чем площадью, политическая значимость княжеств определялась количеством подданных, а также поголовьем слонов и верблюдов и еще тигров, на которых охотился правящий в них властелин. Кроме того, уже с точки зрения англичан, важным также являлось количество солдат собственного войска, которое он был в состоянии содержать, а также, в случае необходимости, пополнить им действующие подразделения армии Ее Британского Величества.

В Бангалоре английское представительство выглядело настоящим посольством на союзнической территории: в сферу его компетенции входило, в первую очередь, поддержание лояльности махараджи, щедрая забота об удовлетворении финансовых потребностей администрации раджи. Предметом внимания были также его добрососедские отношения с ближайшим к нему правителем, дабы избежать развязывания заразных по своей природе братоубийственных войн, которыми так «славилась» индийская земля и которые сильно затрудняли процесс управления территориями. И, наконец, никуда было не деться от первостепенной задачи, стоящей перед каждым образцовым колонизатором: пробуждать у махараджей и их придворных интерес к ценностям английской нации и цивилизации, а именно – к некоему подобию непредвзятой справедливости, к субординации и подчинению конвенциональным законам; насаждать систему английского образования, с большим количеством уроков истории и географии, с портретами «жестокой, но справедливой» королевы Виктории в каждой классной комнате, и, наконец, культивировать любовь к таким, по сути, глубоко тоскливым видам спорта, как поло и крикет. В ответ на исполнение этих условий Англия закрывала глаза на практику местных законов и обычаев, если только речь не шла о спорных ситуациях, в которые были вовлечены английские подданные. Являясь расистами, как и французы в Пондишери[50]50
  Французская союзная территория в составе Индии.


[Закрыть], англичане зато были либералами в религиозных делах, не слишком увлекаясь абсурдными намерениями подвергнуть христианизации всю Индию, как, например, португальцы в Гоа. В качестве благодарности за верность и щедрость в отношении Британской короны, которые, тем не менее, нуждались в постоянных проверках и подтверждениях, время от времени, метрополия также награждала титулом Сэр или Крестом Виктории какого-нибудь махараджу, имевшего к тому времени уже, казалось, всё, что только можно купить за деньги.

Дэвид провел три года в Бангалоре. Там он убил двух тигров во время охоты, организованной местным махараджей, не говоря уже о бесчисленном количестве мелкой дичи – всё это при помощи пары верных ружей James Purdy, купленных им с рук у помощника командира королевских стрелков. Кроме этого, он побывал чемпионом штата по игре в поло, в составе смешанной британско-индусской команды, на лошадях, предоставленных бангалорской конюшней махараджи, а также – не без помощи выделенных из его гарема девушек – испробовал на собственном опыте, следуя принятым среди сотрудников миссии традициям, возможности практического исполнения некоторых из невероятных сексуальных поз, изображенных на стенах местных храмов. Объездив штат вдоль и поперек, везде, где бывал, он распространял принципы старого, доброго, сбалансированного и заслуживающего доверие британского правосудия. Его обожание Индии все это время только нарастало. Вместе с ним росло и ширилось его восхищение умелым ведением дел и решением задач в колониях со стороны британской администрации. По завершении данной миссии его прилежная служба, знание языка и местной среды, а также его амбиции молодого специалиста были замечены руководством и соответствующим образом отражены во внутренних отчетах. В результате всего этого он был вызван в Дели для работы в центральном аппарате вице-короля, в департаменте по связям с автономными княжествами.