Текст книги "Утро"
Автор книги: Мехти Гусейн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)
– Молись своему Аллаху за то, что послал тебе богатых родственников, снисходительно улыбнулся он. – Вот эти дары они прислали. Здесь, в этом свертке, все, что желаешь... кроме водки. Словно опасаясь, что его услышат, он оглянулся и, подойдя еще ближе, добавил шопотом: – Друзья шлют тебе привет. Все живы и здоровы. Просят не тревожиться за них. Давно собирались принести передачу, но, оказывается, до сегодняшнего дня отказывали в приеме.
Думая, что надзиратель хочет подловить его, Байраи возразил:
– У меня нет друзей!
Намекая на полученное им щедрое вознаграждение, надзиратель похлопал рукой по пухлому карману своих шаровар и сказал:
– Не поскупились. А для добрых людей – и я добрый. Кто они, твои друзья и товарищи, я не знаю и не хочу знать. Мне до них нет дела. Эту же посылку принесла жена Мардана – Сэлиме. Если принесут еще – обязательно получишь, я им обещал...
Байраму все еще не верилось. По правде сказать, он терпеть не мог этого надзирателя. Только вчера вечером он слышал, как кричал избиваемый надзирателем арестант. И когда надзиратель с наглой улыбкой хлопал себя по карману, у Байрама зачесались руки – с удовольствием стукнул бы по сытой роже, ногами бы затоптал, – отомстил за того избитого человека.
– Что вытаращил буркалы? Я правду говорю, – и, будто прочитав мысли Байрама, надзиратель попятился к двери. – Садись, покушай. Сейчас принесу тебе водички. А то, может, чайку захватить?
– Не надо, – сухо ответил Байрам и отвернулся. И только когда надзиратель захлопнул за собой дверь, он развернул сверток. В нем было несколько лепешек, большой кусок вареного мяса, немного сыру и масла и кучка сахару. Байрам сразу же решил, что передачу послал Мешади. Точно такие лепешки пекла тетушка Селимназ. "Значит, он не в тюрьме", – подумал Байраи и облегченно вздохнул.
Теперь через каждые два-три дня тот же надзиратель входил со свертком к Байраму и каждый раз называл имя жены кого-нибудь из заводских рабочих.
Прошла еще неделя, и следователь снова вызвал к себе Байрама.
– Бессмысленно, глупо упираться, – начал он. – Не понимаю: чего ты этим хочешь добиться? Только лишние мучения тебе и пустые хлопоты мне. А жаль... Признался бы, смягчили бы меру наказания.
Тихий Байрам вдруг рассвирепел и перешел в наступление:
– Я сказал все, и добавлять мне нечего. И если так будет продолжаться, я подам жалобу на имя царя!
– Ты что, оплеух захотел? – пригрозил следователь.
– Ну, меня не изобьешь! – крикнул Байрам и, вспомнив избитого арестанта из соседней камеры, кинулся с поднятыми кулаками на следователя.
Тот отпрянул назад, побледнел и, подергивая плечом, крикнул:
– Взять его! В карцер!
Так Байрам узнал новое слово. Его привели в темное и сырое помещение. В сутки здесь давали кусок хлеба и немного воды в глиняном кувшине. Обозленный Байрам жалел: "Надо было выбить зубы этому злодею".
Через два дня пришел стражник в сопровождении надзирателя. Они должны были куда-то вести Байрама. Когда он, пошатываясь выходил из карцера, стражник сильно толкнул его в спину. Байрам потерял равновесие и растянулся на цементном полу. Железные кандалы больно защемили ноги. Невзвидев света от боли и унижения, Байрам поднялся и наотмашь ударил стражника кулаком в висок. Как подкошенный, тот рухнул на пол. Надзиратель и прибежавшие тюремщики набросились на Байрама, избили его и приволокли к начальнику тюрьмы. Узнав о случившемся, начальник приказал: – В карцер, на пять суток!
Снова Байрама заперли в мрачном, сыром и тесном помещении. Хотя с потолка свисала малюсенькая керосиновая лампочка, но ее никогда не зажигали. Несмотря на мучительные неудобства и боль в ногах, Байрам стойко перенес эти пять суток, после чего его вернули в прежнюю одиночку. Вскоре в дверях показался надзиратель, который приносил передачи.
– И каким только местом ты думаешь? – спросил он сразу же. – За избиение стражника тебе прибавят самое малое пять месяцев тюрьмы.
– Жалею, что не задушил этого изверга, – мрачно процедил Байрам.
– Тебе есть передача. Надо дождаться удобной минуты, – шепнул надзиратель и ушел.
Он принес сверток уже вечером. Но Байрам не хотел ни еды, ни лакомств. Во рту была противная горечь. Его трепала лихорадка. Он ослабел в сыром карцере, у него начинался приступ лихорадки. Всю ночь Байрама бросало то в жар, то в холод. Изнемогая, он добрался до "глазка" и окликнул часового, который, стуча тяжелыми сапогами, прохаживался взад и вперед по коридору. Доктора, – попросил Байрам.
В ответ он услышал смех. Это показалось Байраму странным. "Чего хохочет этот дурак?" – подумал он. И некоторое время подождал. Поняв наконец, что он напрасно дожидается сочувствия и помощи, он снова растянулся на матраце и забылся тяжелым сном.
Вдруг он увидел: жена его, Гезал, в грязных лохмотьях, едва прикрывающих голое тело, ходит по дворам и просит милостыню. Со всех сторон к ней несутся злые деревенские псы. Они мигом окружают несчастную Гезал и начинают рвать ее тело. Байрам спешит на выручку, но тяжелые железные кандалы не дают ему сделать ни шагу. Растянулась в дорожной пыли Гезал. Она стонет, зовет жалобным голосом, но никто не идет на помощь, Байрама душит злоба. "Эй, хозяева! Люди! Отгоните своих бешеных псов!" – кричит он во весь голос и просыпается от собственного крика. Пот льет с него ручьями. Дышать тяжело. Обессиленный лихорадкой, измученный кошмарами, Байрам снова зовет часового.
– Доктора...
Открывается узенькая щель в двери, показывается незнакомое лицо.
– Скоро поверка. Тогда и скажешь надзирателю. Видно, это был не тот стражник, что хохотал раньше.
"Этот лучше, чем тот", – подумал Байрам и попытался встать. Но в глазах у него потемнело, и он рухнул на постель.
Во время утренней поверки он не мог подняться. Дежурный надзиратель зашел к нему в камеру.
– Это ты, что ли, требуешь врача? – спросил он с издевкой.
Байрам вспылил:
– Я знаю здешние порядки, сын глупца. Зови доктора!
Из сказанного Байрамом надзиратель разобрал только одно слово: "доктора". Круто повернувшись на каблуках, он ушел прочь, со всего размаху хлопнув тяжелой дверью. Тюремный врач хотя и явился, но от этого Байраму не стало легче. В больницу его не перевели.
– Пустяки, поправится и здесь, – заключил врач и, указывая на не тронутый еще Байрамом сверток с передачей, добавил: – Лучшее лекарство хорошее питание!
Врач показался Байраму таким же бессердечным, злым и неумолимым, как и все, кого он видел здесь.
"Хорошего человека сюда не примут на службу,– подумал Байрам. – Да он и сам сюда не пойдет..."
Осмотр больного продолжался недолго. Врач едва прикоснулся стетоскопом к его груди, пробормотал: "Покажи язык!" – и, даже не поглядев как следует, отошел и сделал неопределенный жест рукой, будто и не нашел никакой болезни. С тем он и ушел. Байрам ничего не понял и долго дожидался результатов осмотра. Но его оставили в прежней камере и лекарств не дали...
На обед принесли похлебку. Взглянув на мутную жижицу, в которой плавало несколько зернышек риса, Байрам схватил тарелку и со всего размаху швырнул ее. Похлебка растеклась по полу, а металлическая тарелка, покатившись со звоном к двери, немного покрутилась и упала вверх дном. Озадаченный надзиратель застыл на месте. Он не нашелся, что сказать, растерянно нагнулся и поднял тарелку. Только он собрался уйти, как в светлом проеме раскрытой двери показалось двое жандармов. Они сопровождали арестанта. Байрам слышал звон цепей, но кого ведут, еще не видел. Наконец показался человек в кандалах. Он был скован по рукам и ногам. Втолкнув его с силой в камеру, жандармы заперли дверь.
Наступила полутьма. Байрам пристально вглядывался в арестанта. Невысокий и узкоплечий, с исхудавшим и обросшим лицом, человек в серой арестантской одежде оказался русским. Сразу можно было догадаться, что он немало перенес в последние дни. Взлохмаченные волосы его в беспорядке падали на лоб, глубоко запавшие глаза часто мигали. Он уставился на Байрама долгим взглядом и вдруг упал. Забыв о болезни, Байрам подскочил к нему. Из-под распахнутого ворота куртки виднелась безволосая грудь, покрытая багрово-синими пятнами. "Мучили... Били..." – подумал Байрам и нагнулся над лежавшим. Лицо его показалось Байраму знакомым. Опустившись на колени, он пристально посмотрел на нового соседа полными сочувствия глазами. "Где я его видел?" – снова подумал Байрам и, наконец вспомнив, вскрикнул:
– Вася! Неужели ты это, Вася Орлов?
Тот не откликнулся. Байрам поднял его на руки и. перенес на матрац. Он знал Василия Орлова, еще ногда работал на нефтяном промысле. Друзьями они не были, но при встречах приветливо здоровались.
Байрам еще раз всмотрелся в знакомые черты. Ошибки не могло быть. Это был Василий Орлов. Он тяжело дышал. Исполосованная грудь его поднималась и опускалась, как кузнечные мехи. Байрам плеснул ему в лицо воды из кувшина, но тот все не приходил в себя. И тяжелый обморок и кровоподтеки красноречивее слов говорили, что этот человек сопротивлялся мучителям до полного изнеможения.
Байраму пришлось долго ждать, пока Орлов очнулся. Наконец он медленно раскрыл глаза, оглянулся и, всматриваясь в склонившегося над ним Байрама, удивленно сказал:
– А... приятель, узнаешь меня?
– Узнаю, Вася, узнаю!
Несмотря на печальные обстоятельства, встреча обрадовала обоих. Рукопожатия было недостаточно для выражения их чувств. Они обнялись.
– Ну, дружище, – начал Василий, – садись поближе и выкладывай: как ты сюда попал?
Василий Орлов был старым бакинцем. С семнадцати лет он работал бурильщиком на баиловских промыслах. Еще в четвертом году, как одного из зачинщиков стачки, его арестовали и продержали в тюрьме шесть месяцев. Он был членом подпольной организации большевиков, и Байрам потом узнал об этом.
С малых лет Орлов жил по соседству с азербайджанцами и прекрасно говорил по-азербайджански. Орлов не стал дожидаться ответа от медлительного Байрама и стал рассказывать о себе.
– Во всем виноват я сам, – говорил Василий сердито. – Доверился одному сукиному сыну, а он, оказывается, был подкуплен полицией. Да ты знаешь его! Помнишь, у нас на промысле работал Локотков?
– Да, да, знаю, шумливый такой... Говорун... Язык, как кусок тряпки, во рту болтается...
– Он самый. Доверился ему, вот и терплю теперь, – Василий показал на свои цепи. – Как-то я взял в комитете книжку Ленина. И вот сели мы и начали читать. Все свои рабочие. Был и Локотков, сидел, слушал, поддакивал, Откуда мне было знать, что он провокатор? Когда мы заснули, в барак нагрянули жандармы. Перевернули все вверх дном. А книжка была у меня под матрацем. Ну и вытащили, конечно...
– Да откуда ты узнал, что донес Локотков?
– Ребята написали после моего ареста. У него нашли список наших... Глаза Орлова блеснули. – Ребята ему показали список! Так избили, что по сей день, наверно, валяется в постели, сволочь...
– Мало ему, подлецу! – гневно сказал Байрам. – Надо было убить! Чтобы другие по его стопам не шли. Для него и пули жалко, повесить надо на суку. Он вздохнул. – Вася, скажи мне, Вася... что дальше будет? Так и будем гнить здесь, в темнице?
– Ну, гнить я не собираюсь...
Он говорил так спокойно, будто не о себе, а о ком-то другом. Искренняя симпатия Байрама к нему все больше возрастала. И еще более тяжелыми показались выпавшие на его долю испытания. Он почти со страхом смотрел на Орлова и удивлялся, как пытки и мучения не сломили этого человека.
– Ну, Вася, ты просто железный... – простодушно выразил Байрам свое восхищение.
Он смотрел на Василия полными надежды глазами, словно с его приходом судьба должна была улыбнуться обоим.
Но Василий вдруг замолчал, склонил голову. "Неужели просвета нет? подумал Байрам. – Неужели и у Васи нет никакой надежды на спасение?" Но в эту минуту Орлов вдруг улыбнулся веселой, мальчишеской улыбкой.
– Им тут со мной хватает возни... – сказал он. – Вот уже десять дней меня непрерывно избивают. Все тело в синяках и ссадинах. Побоями думают покорить, глупцы! Но нас теперь много... Рабочие стали умнее.
Подыскивая более подходящие азербайджанские слова, чтобы Байраму была ясна его речь, Орлов доказывал, что подъем рабочего движения по всей России не за горами. Он вспоминал слова, вычитанные им в книжке Ленина. Правда, они были написаны год назад, но какое это имело значение? Василию было ясно, что идеи, высказанные в статье Ленина "Роспуск думы и задачи пролетариата", не могут устареть, пока они не осуществлены. Слова "свержение самодержавия и борьба за власть" все еще как бы звучали в его ушах. За этими-словами Василий ощущал силу не только своих друзей и знакомых, но и миллионов людей, которые готовили новые, еще более мощные выступления в далекой Москве, Петербурге и многих городах бескрайной России. По его мнению, рано или поздно царское самодержавие должно было рухнуть под натиском этой огромной и неудержимой лавины, Он верил, что все, кто ощутил силу шквала пятого года, не имеют права терять надежду и поддаваться унынию.
– Я верю, Байрам, верю, что рано или поздно, но будет именно так, как говорит Ленин. Еще совсем недавно многие сомневались в нашей силе. А сейчас? Сейчас пусть сажают в тюрьму, пытают, угрожают виселицей, ссылают в Сибирь, а ты все равно не боишься! А почему? Потому что нас много. Потому что веришь. Веришь, что темная ночь кончится и наступит светлое, солнечное утро!
Глаза Василия блестели. Байрам, не отрываясь, смотрел на этого стойкого человека. И ему казалось, что перед ним не хилый и измученный, не обессилевший от побоев человек, а прославленный великан, в каждой руке которого сосредоточена сила десятка богатырей,
– Так ты веришь, Вася, что мы выйдем на свободу? – спросил Байрам.
Боль, как раскаленное железо, жгла все тело Орлова, Он кусал бескровные губы, но старался не стонать. И как будто позабыв о боли, преодолев ее, он тряхнул головой и снова, грохоча цепью, положил руку на колено Байраму.
– Скажи-ка мне, дружище, за что тебя посадили? Ты ведь тихий был...
Байрам ему все рассказал. Вздохнув, он добавил:
– Теперь я ничего не боюсь. Злой стал Байрам. Когда отсекают голову, не стоит плакать о том, что папаха в пыль упадет. Верно? Вот они, потомки шакалов, истязают тебя. А хоть слово признания вырвали? И если с меня живьем станут сдирать шкуру – все равно ни одного имени не назову!
– В этом наша сила, – одобрил его Орлов. – С такими людьми мы свет перевернем.
За дверью послышались шаги. Начиналась вечерняя поверка.
Орлов встрепенулся. Морщась от боли, он подтянулся на локтях, приподнялся и, подмигнув Байраму, запел. Голос у него был густой и сочный.
Тюрьма ответила на песню глухим гулом одобрения.
Так, значит, это Орлов пел каждое утро и каждый вечер. Байрам слышал его революционные песни. Они долетали к нему сквозь толстые стены камеры, бодрили, веселили душу. Байрам ждал этих песен. Но каждый раз слышал, как топали по коридору жандармы, как тащили непокорного певца в карцер, били. Но даже в карцере он продолжал петь.
– Вася, – умолял его Байрам, – не надо. Вася, опять беда будет...
Орлов презрительно ответил;
– Плевал я на этих тюремщиков. Люблю их дразнить... Пусть товарищи в других камерах знают, что дух Васьки Орлова тюремщикам не сломить...
Истерзанный, избитый, закованный в кандалы, он пел, словно ему принадлежал весь мир. Байрам понял это.
К "глазку" подошел надзиратель.
– Орлов! Опять дурачиться? – прохрипел он. Орлов запел еще громче.
– Браво! – кричали из соседних камер. – Пой! Дверь распахнулась настежь.
– Мало тебя били? – истошно заорал надзиратель, силясь заглушить пение Орлова. – Встать!
Орлов отмахнулся от надзирателя, как от мухи. Не переставая петь, он повернулся на бок и потянулся. Сжав кулаки, надзиратель шагнул к нему. Приподнявшись, Орлов схватил скованными руками стоявший тут же табурет.
– Сделай только шаг... Надзиратель невольно попятился.
– Взять его! В карцер! – крикнул он стражникам-, вытянувшимся у дверей.
Те смело шагнули в камеру, но, увидев табурет, угрожающе занесенный Орловым, остановились в нерешительности.
– В карцер! – снова заорал надзиратель, уже вне себя от бешенства.
Орлов с трудом поднялся на ноги. Он был страшен – таким гневом и ненавистью пылали его глаза. Казалось, он готов померяться силами с любым противником. Стоило кому-нибудь из стражников сделать хоть малейшее движение к нему, как тяжелый табурет неминуемо обрушился бы на его голову.
Произошла заминка.
Сердце у Байрама замерло в ожидании развязки. В злобе размахивал Орлов руками, как бы пытаясь разорвать кандалы.
– Это дорого обойдется тебе, Орлов, – прохрипел с ненавистью надзиратель. – Начальник шутить с тобой не будет...
Из соседней камеры донесся зычный бас:
– Отчего перестал петь, дружок? Спой еще! Василий услышал этот голос, но ответить не мог.
Он пристально следил за стоявшими перед ним стражниками. Надзиратель выругался, и тыльной стороной руки, ударил стоявшего справа от него молодого стражника по розовой щеке.
– Трус! Как будто не можешь схватить его за загривок? – кричал он.
Орлов начал насмехаться над надзирателем:
– Берет пример с тебя. Боится, что если расколю ему череп табуреткой, вместо мозгов вывалится навоз!
– Браво! Что правда, то правда, дружище! – снова загудел бас из соседней камеры.
Надзиратель и стражники так и ушли ни с чем. Оставив табурет, Орлов снова затянул песню. Он хорошо знал, что на этот раз ему не миновать тяжелых истязаний. Оскорбленный надзиратель не отстанет от него, не получив удовлетворения. У Орлова был уже опыт. Он знал, что зайдут за ним человек восемь стражников, отведут его к начальнику тюрьмы и, избив, бросят в карцер. Возможно, надолго лишат его утренних прогулок, отнимут матрац. А что дней десять не дадут горячей пищи – в этом он даже и не сомневался. А все же песня его росла и ширилась. И ее слышно было не только в соседних камерах, но даже на улице. Людям, незнакомым с тюремной жизнью, могло показаться, что это поет человек, уже отбывший срок наказания, еще день-два, и перед ним настежь раскроются ворота тюрьмы, и он очутится на воле. Предвкушая радость этой минуты, он изливает свою душу в широкой и раздольной песне, призывая товарищей разделить с ним его радость.
Байрам восторженно смотрел на товарища по камере. Он забыл о своей болезни и только шептал:
– Аи, какие молодцы живут на белом свете! Гордись, что ты вместе с ними, Байрам!
Глава семнадцатая
Азизбеков не сомневался, что полицию вызвал сам Рахимбек. Он же был главным виновником того, что Байрама не отпускали, несмотря на отсутствие улик. Разумеется, то, что Рахимбек стал доносчиком, не удивило Мешади. Рано или поздно Рахимбека должно было потянуть к полиции. Он готов был идти на все, лишь бы отстоять свое право распоряжаться рабочими, как ему заблагорассудится, и не уступать им, сколько бы они ни бастовали. Правда, уступить ему все-таки пришлось. Но теперь, после ареста Байрама, Рахимбек надеялся, что рабочие одумаются.
Он открыто радовался и открыто говорил об этом, встречая знакомых:
– Я их немножко проучил...
По мнению Рахимбека, острастка нужна была рабочим. Он считал, что племянник больше уже не осмелится показываться на его заводе, что каждый сверчок теперь будет знать свой шесток и на заводе наступят мир и спокойствие. Он был уверен, что "облагодетельствованные" пятнадцатью процентами прибавки рабочие будут, как и раньше, молиться за его здоровье.
Простота и наивность Рахимбека рассмешила одного из его друзей табачного фабриканта.
– Мешадибек побоится показаться на заводе? Ха-ха!.. Бек, тебе перевалило за шестой десяток, а рассуждаешь ты, как малое дитя! У меня на фабрике сейчас сущий ад. Ты отделался пятнадцатью процентами, а с меня требуют двадцать. И знаешь, чьи это проделки?
–Чьи?
– Твоего племянника Мешадибека! Сам и кончика своего носа не показывает на фабрике, но всех прибрал к рукам.
– Не может быть! – Рахимбек так был поражен, что вытаращил глаза. Ведь он надеялся, что рабочие, получив прибавку, успокоятся. Неужели же они опять попадут под влияние Мешадибека?
И в самом деле, Азизбеков с каждым днем расширял поле деятельности. Как инженер, он работал мало. Зато на какой бы промысел, завод или мастерскую он ни приходил, везде рабочие встречали его как своего человека. Он говорил с ними на простом и понятном азербайджанском языке, произносил слова, которые глубоко запада ли в душу каждого, звал рабочих к объединению, объяснял, что только совместная борьба трудящихся всех национальностей принесет победу.
– Рабочие России – ваши братья! – говорил мусульманским рабочим Азизбеков. – И пока вы не будете заодно с ними, пока не откликнетесь на их зов, кулак предпринимателя не перестанет висеть над вашей головой. Враги мусульманских рабочих, стремясь раздуть пламя раздора, внушали вам, что все русские – гяуры на один аршин, что им принадлежит власть в государстве. И полицейские, и губернатор, и царь – все это русские. Но они умалчивали о том, что русский рабочий, угрожающий трону Романовых, несет свободу и нам с вами!
Азизбеков был глубоко убежден в своей правоте. И эта убежденность помогала ему найти верный путь к сердцам людей. Рабочий, который еще вчера не понимал, что хорошо и что плохо, и не имел перед собой ясной цели, сегодня готов был бороться рядом с Азизбековым за высокие идеи свободы, за социальную справедливость, за достижение своих классовых целей. По инициативе Бакинского комитета партии большевиков, для рабочих открывались теперь вечерние курсы, издавались книги, газеты, листовки. И вчерашний амшара, который слыл отсталым, тупым и невежественным, сегодня называл русского рабочего своим братом и плечом к плечу с ним становился в ряды борцов. Искры сознательности, зароненные в душу, разгорались.
По мере того, как росло влияние и авторитет Мешади Азизбекова в рабочей среде, увеличивалось 'и количество его врагов. Он знал, что полиция рыщет за ним по пятам, и был осмотрителен, следил за каждым своим шагом. Азизбеков учитывал, что чуть ли не на каждой улице города жили его многочисленные родственники и друзья. Конечно, среди них были и такие, как Рахимбек. Но большинство родни относилось к нему с уважением. Родичи гордились им высокообразованным Мешадибеком. Люди горячие, преданные, они каждую обиу, нанесенную Мешадибеку, сочли бы личной обидой.
Это внушало опасения полиции и всем тем националистам и бандитам кочи, кто не прочь был бы в темноте разделаться с Азизбековым. При случае было кому постоять за Мешади. Человек, рискнувший тронуть его хоть пальцем, вряд ли мог рассчитывать на снисхождение.
И не только родня, мало что знавшая о политической деятельности Мешади, встала бы на его защиту. По решению подпольной большевистской организации, возобновила свою деятельность и боевая дружина "Алое знамя". В нее входили теперь не только азербайджанцы, но также русские и армяне. Боевая дружина, созданная и усиленная Азизбековым, представляла собой внушительную силу, с которой не смогли не считаться представители местных властей. Нужны были серьезные улики, нужны были неопровержимые факты и доказательства, чтобы начать преследование инженера Азизбекова на основании закона. Поэтому представители власти прилагали немало усилий к тому, чтобы застать Азизбекова "на месте преступления". Они старались уличить Мешади в "крамоле" – в призыве и – подготовке рабочих к вооруженному восстанию. К их большой досаде, Азизбеков умело вывертывался и каждый раз ставил полицию в смешное положение.
Полиция знала, что в квартире Азизбекова встречаются подпольщики. Но накрыть "крамольников" не могла. Азизбеков поставил дело так, что, когда жандармы входили в ворота, участники собрания успевали скрыться. Снова застав Азизбекова, одиноко работающим за письменным столом, жандармы смущенно заявляли, что произошло недоразумение, и спешили ретироваться. Но у сыщиков нюх был, как у хорошей легавой. Они вели слежку за всеми, кто приходил и уходил от Азизбекова, заносили их в списки подозрительных лиц. Но все же не удавалось предпринять что-либо решительное из-за отсутствия прямых улик. А между тем, несмотря на непрерывное наблюдение, Азизбеков буквально под носом у жандармов встречался с нужными ему людьми, привлеченными в боевую дружину, и, более того, хранил у себя дома оружие, предназначенное для новых бойцов "Алого знамени".
У наружной двери, прямо под сенями квартиры Азизбекова, был закрытый погреб, который и служил арсеналом. Он был не очень просторный, и люк, который вел туда, закрывался крепкой деревянной крышкой. Пол в сенях был искусно выложен метлахскими плитками, и ни один, даже самый наметанный глаз не заметил бы в поверхности пола ничего подозрительного.
Бывали случаи, когда наиболее ретивые жандармы во время обыска поднимали коврик в сенях и разглядывали пол. Они с такой досадой писали после осмотра: "Погребов и подвалов нет", как будто Азизбеков обязан был завести у себя погреб, хотя бы для того, чтобы вознаградить их старательность.
После нескольких неудачных обысков Азизбеков почти успокоился. Он полагал, что полиция теперь явится не скоро. Но он ошибся.
Как раз в тот день он вернулся домой очень усталый. Жена подала ему в кабинет крепкий ароматный чай. Азизбеков пил его с удовольствием. Но, несмотря на усталость, он не забыл спросить жену:
– Ты послала сегодня передачу Байраму?
Зулейха-ханум заботилась о Байраме, как о родном человеке. К ней по очереди забегали жены рабочих и уносили приготовленный узелок с едой в тюрьму. И Зулейхе и женщинам, передававшим надзирателю продукты, очень хотелось бы проверить: попадают ли они в камеру Байрама? Но как узнать? Разумеется, Мешади не мог сам пойти в тюрьму проверить, он посылал иногда кого-нибудь из своих друзей-рабочих, которые и справлялись у подкупленного надзирателя. Тот, конечно, уверял, что все доставляется Байраму в целости. Однако полной уверенности у Мешадибека не было. Неграмотность Байрама мешала установить с ним связь. Иначе Мешадибек давно послал бы ему шифрованную записку и все в точности узнал бы. Все же он следил, чтобы передачи посылались регулярно.
Вот и сегодня он поинтересовался, ходил ли кто-нибудь с передачей в тюрьму.
Но жандармский офицер, показавшийся внезапно в дверях, не дал Зулейхе-ханум ответить на вопрос мужа.
– Господин Азизбеков, – сказал офицер, – я вынужден произвести у вас обыск.
Зулейха-ханум в испуге отошла в сторонку. Она стояла у порога спальни и, прижав руки к груди, устремила озабоченный взгляд на мужа. Ни Мешади, ни жена его никак не ожидали прихода жандармов. По телу женщины пробежала мелкая дрожь, хотя она и старалась казаться спокойной. Но Мешади хорошо понимал, как она волнуется. Только сегодня, по просьбе мужа, она достала из погреба два револьвера, и они еще лежали в спальне под кроватью. Оружие предназначалось для новых членов боевой дружины, од ним из которых был уже испытанный Азизбековым Аслан – молодой сын мастера Пирали.
Но Зулейха не растерялась. Спокойная уверенность мужа подбодрила ее, и она ждала его знака. Надо было как-нибудь вынести оружие из спальни.
– Тебе пора, Зулейха. Надень чадру и ступай, – сказал Мешади. Родители давно ждут тебя...
Зулейха-ханум все поняла. Она мигом проскользнула в спальню и, выйдя через несколько секунд в темной чадре, направилась к выходу.
– Простите, сударыня, – остановил ее жандармский офицер. – Придется вас обыскать.
У женщины подкосились ноги.
– Я не возражаю против обыска, – добродушно усмехнувшись, сказал Мешади офицеру. – Но я просил бы блюсти закон.
– Какой закон? – вспыхнул жандарм.
– Женщину должна обыскивать женщина.
– Это я без вас знаю.
– Если знаете, соблюдайте закон!
После некоторого размышления офицер обратился к Зулейхе:
– Сбросьте чадру, сударыня, только чадру. Я не притронусь к вам.
Женщина повиновалась. Ничего "крамольного" под чадрой не оказалось. Мешади мог гордиться женой. Она искусно спрятала револьверы под складками широкого платья. "Умница", – мысленно похвалил Мешади жену.
– Вы свободны, сударыня! – сказал офицер. И приказал стражнику: Проводи ее до ворот и смотри, чтобы ничего не брала с собой из дому.
– Я буду ждать тебя у родителей, – сказала Зулейха, нежно глядя на мужа, и, проскользнув мимо жандарма, вышла из комнаты.
Мешади, будто удивленный задержкой, обратился к офицеру:
– Так чего же вы медлите, сударь?
В дверях показалась тетушка Селимназ. Узнав о приходе жандармов, она оставила свою стряпню и, как была, с засученными рукавами, так и вошла сюда. Встревоженная, она посмотрела сначала на сына, потом с воинственным видом направилась к жандармскому офицеру, и, глядя на него в упор из-под своих, все еще черных бровей, сказала:
– Чего это вы пристали к нему? Что вы хотите от моего сына? Почему не даете нам покоя?
– Ты займись своими делами, мама, – попытался успокоить ее сын.
Обернувшись к офицеру, он широким жестом обвел комнату.
– Приступайте, пожалуйста, к обыску. Но имейте в виду, если и на этот раз вздумаете извиняться за напрасное беспокойство, я ваших извинений не приму. И в самом деле, как только вам не надоест?.. Впрочем, вот это мой рабочий кабинет, вот библиотека, а вот мои бумаги. Не понимаю, что вам все-таки нужно от меня?
Жандармы, топтавшиеся в передней, по знаку офицера вошли в комнату. Начался обыск. Но это скорее был погром. Словно ураган пронесся по чистой квартирке. Жандармы грубо и бесцеремонно переворачивали все вверх дном, не считаясь с возмущенными возгласами тетушки Селимназ. Один отодвигал в сторону массивные часы с длинным маятником, другой, неуклюже взобравшись на приставную лесенку, срывал со стены ковер, третий кидаясь всем помогать, растаптывал на полу осыпавшиеся куски штукатурки, четвертый отодвинул диван на котором обычно отдыхал Мешади, и чуть не засовывал свой нос в каждую щель. А рядом еще один пришелец, вытянув все ящики письменного стола, сосредоточенно выбрасывал на пол кипы бумаг и писем. Порывистый осенний ветер, врываясь в открытые окна, подхватывал валявшиеся на полу листы исписанной бумаги, ворошил и разносил их по всей квартире. Разгневанный всем этим безобразием Мешади кусал губы, едва сдерживая себя, и сказал офицеру:
– Домашние вещи ни при чем, сударь. Прикажите своим людям обращаться с ними осторожнее. Ведь они не на улице...
– А в чем дело? – удивился офицер.
– Разве вы сами не видите?
– Ну, господин Азизбеков, тут уж ничего не поделаешь, обыск! – Он взял со стола томик Физули*, отпечатанный литографским способом, – Что это? Не коран ли?
______________ * Магомет Физули – гениальный азербайджанский поэт XVI века, выразитель прогрессивных идей своего времени, автор романтической поэмы "Лейли и Меджнун". Физули вел патриотическую борьбу за освобождение от влияния арабского и персидского языков.
