Текст книги "Утро"
Автор книги: Мехти Гусейн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)
"Не ахти какой умный следователь", – с радостью отметил мысленно Азизбеков.
В самом деле, жандармский офицер упускал из виду одно довольно важное обстоятельство. Он не догадывался спросить: почему же Байрам удирал? Именно этого вопроса и опасался все время Азизбеков. Родителей Елены нечего было бояться – они были в сговоре с дочерью и знали, как отвечать. А вот придумать, почему Байрам удирал, придется самому Байраму.
Потребовав перо, чернил и бумаги, офицер сел писать протокол.
Покончив с этим, он обернулся к жандармам и, указывая на Байрама, приказал:
– Взять его! Следствие уточнит все! Я уверен, что здесь состоялось тайное собрание. Этот Ромео с бакинской крыши назовет нам всех участников. Он обратился к Рашиду и Мешадибеку: – А вы, господа, зря утверждаете, что вам неизвестен этот лгун. Этим вы только ухудшаете его положение...
Когда уводили Байрама, Мешади незаметно переглянулся с ним: смотри, мол, держись крепче!
Глава четырнадцатая
Если бы Рахимбек хоть на миг усомнился в том, что жандармы задержат у сына участников тайного собрания, то не послал бы за полицией. Он оскандалился не только перед жандармами. И собственный сын и племянник теперь узнали, что он доносчик. Правда, после того как арестовали Байрама, Рахимбек окончательно уверился в том, что у него под носом тайком собирались люди, которых он ненавидел. Но, поскольку в руках у него не было никаких доказательств, ему пришлось идти на попятный.
Бек, разумеется, не поверил в любовные шашни Байрама с русской барышней Еленой Тихоновой и свое мнение по этому поводу высказал жандармскому начальнику. Но, с другой стороны, все допрошенные свидетели подтвердили рассказанное Байрамом и упорно стояли на своем.
Не только сама Елена, но и ее родители показали почти одно и то же. Родители девушки были разгневаны поведением своей дочери и просили наказать Байрама посуровее за то, что он опозорил их семью. Чем больше они гневались и жаловались, тем правдоподобнее становилось, что Байрам пришел ночью на свидание и ни о каком тайном собрании и не помышлял. А ему только этого и надо было.
Владельцы лестниц тоже подтвердили, что они сами оставили их на крыше.
Таким образом, куда ни кинь, а в глупом и смешном положении оказывался опять-таки Рахимбек. Отвечая на вопросы жандармского начальника, он бубнил одно и то же:
– Не сойти мне, господин офицер, живым с этого места, но я слышал мужской голос из гостиной...
Больше ничего он добавить не мог. И снова и снова излагал содержание своего разговора с сыном в тот вечер.
Очная ставка с Байрамом тоже ничего не дала. У Рахимбека не было никаких фактов, чтобы доказать связь Байрама с подпольной, революционной организацией.
– Я могу сказать только одно, – отвечал Рахимбек следователю, то выхватывая четки, то снова пряча их в карман: – Этот Байрам возмущал моих рабочих и вызывал беспорядки. Но большевик ли он "ли меньшевик, – в этом я, слава аллаху, не разбираюсь...
Следователь не упустил из виду и вопрос, который не догадался задать при аресте жандармский офицер. Ответ арестованного не лишен был логики.
– Я только когда спрыгнул с крыши, узнал, что за мной гонится жандарм, а не отец Елены Тихоновой, – говорил Байрам. – Иначе зачем мне было бежать? Ведь я не вор. Я не сдвинулся бы с места.
Таким образом, Байрам прекрасно справился со своей задачей. Он спасал и себя и всю организацию.
Важно было теперь не сбиться при дальнейших допросах и повторять одно и то же. Тогда даже самый пристрастный суд не сумел бы приписать ему какое бы то ни было преступление.
Однажды, поздно вечером, когда Зулейха-ханум, уложив малютку, убаюкивала его в спальне, Мешади показался в дверях и, чтобы не разбудить ребенка, знаком подозвал к себе жену.
Зулейха-ханум, едва взглянув на озабоченное лицо мужа, освещенное падающей из кабинета полоской света, оборвала песню, встала и, задержавшись на мгновение у колыбельки сына, взглянула, уснул ли он. Малютка дышал ровно.
Зулейха-ханум бесшумно прошла вслед за мужем в его кабинет. То, что она увидела, потрясло ее своей неожиданностью: у двери, вытянувшись, стоял рыжий жандарм огромного роста, с закрученными кверху пышными усами.
– Вот что, дорогая, тревожиться пока нечего, – сказал Мешади, положив руки на плечи жены. – За мной прислали из жандармского управления. Я сейчас же вернусь, но в случае, если задержат, знай, что я ни в чем не повинен. Они будут вынуждены вскоре освободить меня. Поняла?
Тут только он заметил крупные слезы, повисшие на ресницах у жены. Мешади осуждающе покачал головой.
– Нет, Зулейха, так не годится. Слезы? По такому пустячному поводу? Хоть он и не сомневался в том, что жандарм не понимает по-азербайджански, но тем не менее понизил голос и заговорил почти шопотом: – Меня, вероятно, не раз еще будут таскать в подобные места. С первого же раза докажи, что ты во много раз смелее мужа. Ну, милая, вытри глаза! – Мешади вытащил из кармана платок, смахнул слезу с ее нежных щек и мягко улыбнулся. – Вот так, моя дорогая...
На губах у Зулейхи задрожало нечто вроде улыбки и тотчас же исчезло. Она еще не пришла в себя, но, не желая волновать мужа, попыталась взять себя в руки.
– Мешади, – сказала она, – может быть, это ловушка? А не хотят ли они арестовать тебя и посадить в тюрьму?
– И этого не надо бояться, – улыбнулся Азизбеков. Круто повернувшись к жандарму, сказал: – Я готов, сударь!
Они вышли. Зулейха-ханум растерянно стояла посреди кабинета. Она и верила тому, что муж скоро вернется, и не верила. Как только затихли за дверью его шаги, в комнате воцарилась такая странная, страшная тишина" что у молодой женщины сжалось сердце.
Она прошла во вторую комнату, заглянула на кухню, потом посмотрела во двор. Нет, свекровь еще не вернулась от соседей.
Будет полбеды, если ей удастся скрыть от свекрови, куда увели Мешади. Но тетушка Селимназ сразу заметит отсутствие сына. Она, как только взглянет на грустную невестку, сразу же спросит, почему у той красные глаза. И этого будет достаточно, чтобы она узнала все. Зулейха-ханум не удержится и при первом же вопросе свекрови зальется слезами.
Она знала о своей слабости. Даже сейчас, подчиняясь желанию мужа, она пыталась взять себя в руки, но эта ей не удавалось. Она тревожилась по-прежнему, ища, перед кем излить свое горе.
Небольшая квартира, которую она чистила и убирала с такой любовью с утра и до позднего вечера, вдруг стала чужой и неуютной.
Остро, как никогда, поняв, что все счастливые дни все ее радости и горести, мечты и надежды связаны с Мешади, она ощутила такую пустоту в душе, что все окружающее стало для нее безразличным.
Раздираемая страхом и сомнениями, Зулейха некоторое время стояла в задумчивости. Затем, вспомнив уверенные слова мужа: "Я сейчас же вернусь", она подняла голову и взглянула через окно на улицу. На противоположном тротуаре стоял в непринужденной позе мужчина, освещенный уличным фонарем, и пристально смотрел на нее.
"Какой наглец! Так и впился в наши окна! – И Зулейха гневно опустила шторы. – Только бы вернулся мой муж живым и здоровым, – подумала она, – буду молить Мешади быть осторожным. Времена жестокие. Не от кого ждать добра. Ты с таким трудом учился, получил образование. У тебя малыш и... Мы не так давно поженились... Ведь и мать твоя и я, обе мы глаза, проглядели, пока дождались тебя из Петербурга. Мало ли у тебя врагов, Мешади? Ты даже с дядей поссорился и восстановил его против себя..."
У калитки раздались шаги. По стуку деревянных каблуков Зулейха узнала свекровь. Что ей сказать, если спросит о Мешади? "Лучше всего скажу правду", – решила она.
Тетя Селимназ вошла в комнату. Черная шелковая чадра спустилась на ее плечи. Не глядя на невестку, она начала жаловаться:
– Не знаю, откуда берутся у людей каменные сердца? Будто рассчитывают, существовать вечно пока стоит мир. Не думают о том, что ждет их на том свете. Была у Рахимбека. Говорю ему: "Послушай, старый, на том свете ведь встретитесь лицом к лицу с Аллахом. Что заставляет тебя поносить моего сына перед друзьями и врагами? Как ты мог допустить, чтобы арестовали человека, обвиняя его в знакомстве с Мешади? Почему ты, зная что Байрам ни в чем не повинен, не добьешься его освобождения?" И что же он мне отвечает? "Твой сын свернул с праведного пути Аллаха. Ни брат, ни дядя ему нипочем. Он примкнул к этим гяурам и сеет смуту!"
Тетя Селимназ сняла чадру и, аккуратно складывая ее посмотрела на Зулейху.
– А что ты такая нахмуренная, дочь моя? Почему ты плакала? – со страхом спросила она. И вдруг опасливо стала оглядываться по сторонам. – Где Мешади? Он ведь говорил. что сегодняшний вечер проведет дома...
Если бы невестка даже и хотела обмануть старуху, она не смогла бы. Взгляд тети Селимназ словно пронзал всe ее существо.
– Его увел полицейский, – сказала Зулейха-ханум, Она закрыла лицо руками и всхлипнула.
У старухи задрожали губы. Она хотела что-то спросить, но слова будто прилипли к гортани. Только после долгого усилия она смогла заговорить:
– Куда увел? Зачем?
– В полицию...
Старуха овладела собой и принялась утешать невестку:
– Игиду, как говорится в народе, надо быть там, где ожидается битва, дочь моя. Будем надеяться, что с нашим Мешади ничего не случится. Бог даст, вернется домой живой и невредимый. – Старуха вдруг изменила тон и укоризненно спросила: – Неужели ты и при Мешади плакала, дочь моя?
Зулейха-ханум призналась честно:
– Не смогла удержать слез, тетушка. А что, если его вдруг арестуют и посадят в тюрьму?...
– Нет, дочь моя, ты нехорошо поступила! Даже если его посадят, он и тогда не должен думать о том, что ты плачешь. Мужчина, увидевший мужество своей жены, никогда не склонится перед врагом. Когда жандармы уводили Азиза, твоего свекра, он мне сказал: "Селимназ, если ты жалеешь меня, ни одной слезинки не должно показаться на твоих глазах". А я говорю: "Послушай, муж мой, ведь сердце у меня не железное". Он отвечает: "Если ты, жена, не заплачешь перед врагом, то и я ни перед кем не склоню головы!" Так вот с тех пор никто не видел моих слез... Я плакала втихомолку...
От слов старухи Зулейха-ханум почувствовала какое-то облегчение. Словно тяжелый груз свалился с ее плеч. Она перестала плакать, насухо вытерла глаза и только спросила, скорее у самой себя, чем у свекрови:
– Как бы мне все-таки узнать поскорее, что же там с Мешади?..
Как только Азизбеков вошел, начальник жандармского управления с подчеркнутой любезностью поднялся с места, сделал несколько шагов ему навстречу и, живо протянув вперед руку, поздоровался с ним так радостно, будто встретил старого и долгожданного знакомого.
– Садитесь, пожалуйста! – воскликнул он и указал на мягкое кресло. Очень рад вас видеть!
Поведение жандармского офицера не удивило Азизбекова. "Гадина спрятала свое жало", – отметил он. Хоть Мешади и опустился в указанное начальником кресло, но суровое выражение его хмурого лица не изменилось.
Начальник ловко перенес свое грузное тело за письменный стол. Толстые губы его растянулись в широкую улыбку.
– Надеюсь, с вами обошлись вежливо, не оскорбив грубым словом и не причинив вам зла каким-нибудь недозволенным действием? Не правда ли? спросил начальник жандармского управления.
Азизбеков кивнул. Он решил быть начеку, держаться настороже. Своим любезным обхождением жандармский офицер, видимо, рассчитывал сбить с толку Азиз-бекова и вырвать у него важное признание.
– Я не намерен причинять зло кому бы то ни было, – так же ласково продолжал он. – Меня прежде всего интересует истина. Правда, я кое-что знаю. Например, мне давно известно, что вы недовольны современным государственным строем. До некоторой степени мне даже понятна причина этого недовольства. Лично я объясняю это тем, что вашего батюшку выслали в Сибирь, и он там умер. Нет, нет, не возражайте. Насколько мне известно, его отравили в Сибири враги вашей семьи, не так ли? О! Какая дикая и коварная месть! Ваш отец поступил мужественно, по-рыцарски. Это бесспорно! -Начальник, перестав улыбаться, поудобнее уселся в кресло. – Он убил пристава Джаббарбека не из-за угла, а открыто. Я не поленился и установил даже кое-какие подробности этого происшествия. Оказывается, несколько мастеровых, собравшись вместе в день новруз-байрама, шли к кому-то в гости. И один из них затянул громким голосом "Шикестэ". И вот, когда они проходили по Воронцовской улице, навстречу им вышел пристав Джаббарбек. Он остановил их всех и закричал: "Поворачивайте назад! Мало вам других улиц? И что это вы так разорались? Вам же известно, что на этой улице живут благородные господа? Тогда ваш отец, Азизбек, вышел вперед и сказал вполне миролюбиво: "Господин пристав, зачем же вы гоните нас, как собак? Ведь мы идем своей дорогой и никому не причиняем зла".
Начальник так увлекся своим рассказом, как будто Азизбекову были неизвестны все эти подробности. Должно быть, считая себя превосходным рассказчиком, начальник то повышал, то понижал голос, менял интонации и выражение лица,
– И вот представьте себе, – ожидавший беспрекословного повиновения и взбешенный смелым возражением, пристав начинает поносить мастеровых площадной бранью. Оскорбленный Азизбек отвечает ему. И между приставом и вашим батюшкой начинается перебранка. И когда Азизбек видит, что Джаббарбек полез в кобуру за оружием, он быстро бросается на противника, отнимает у него револьвер и в пылу негодования двумя выстрелами в голову убивает его...
Как ни старался начальник покорить Азизбекова искренностью тона, Мешади сухо перебил его:
– По-моему, нет надобности напоминать мне о подробностях этого происшествия...
Чуть прищурившись, он пристально посмотрел в глаза жандармскому офицеру.
– Однако я придерживаюсь иного мнения, – возразил начальник, сохраняя на лице ту же застывшую снисходительную улыбку. – Ваш отец убил Джаббарбека, а суд приговорил его к двадцати пяти годам каторжных работ. Стало быть, они квиты. И было бы вопиющей несправедливостью задерживать вашего отца хотя бы на один лишний день в Сибири. А уж убийство его – это явное преступление!
Азизбеков выпрямился в кресле и снова прервал начальника:
– Тем не менее убийцу не нашли и не покарали до сих пор...
– Вот о том же и я говорю! – Начальник вытянул вперед свой внушительный указательный палец с хорошо отполированным ногтем. – А вы находите, что нет надобности вспоминать...
– Я считаю лишним даже думать теперь об этом... -И зря... Совершенно зря... – сказал начальник,
делая вид, что не верит тому, будто Азизбеков не намеревается мстить за отца и вообще считает излишним всякий разговор об этом. – Будь я на вашем месте, я бы разыскал преступника, отдал бы его в руки правосудия или сам отомстил бы. А выходит, что вы вместо этого мстите за своего отца властям. Почему?
Азизбеков хотел было подняться с кресла, но начальник не дал ему встать.
– Сидите, сидите! – пригласил он. – Вступление, увертюра, так сказать, у нас затянулась. Зато суть дела будет короче.
– Если вы вызвали меня сюда только для того, чтобы внушить мне мысль о мести убийце отца, то зря потревожились, сударь.
Начальник откинулся всем своим рыхлым телом назад и прислонился к спинке кресла.
– Я вижу, – что вы нуждаетесь в таком совете. Вы ищете преступника не там, где следовало бы. И при этом напрасно проявляете такое открытое недовольство политическим строем.
Азизбеков с самого начала разговора решил действовать осторожно и осмотрительно. Он решительно запротестовал:
– У вас, сударь, нет никаких оснований для подобных предположений.
Начальник нахмурился.
– К чему превращать факт только лишь в предположение, господин Азизбеков?
Мешади опять приподнялся в кресле.
– Вот это именно я и хотел бы узнать: где и когда доказано мое недовольство государственным строем?
Казалось, начальник был рад, что разговор принял такой оборот. Он снова навалился всем туловищем на стол и ритмическим движением пальцев начал по нему барабанить.
После долгой и томительной паузы он заметил: – Этот факт был доказан дважды, господин Азизбеков.
– Где и когда? – так же спокойно и не спеша, как будто он был здесь начальником, спросил Азизбеков.
– Очевидно, вы помните, что вас два раза заключали под стражу в Петербурге? – усмехнулся жандарм. – Вы там, кажется, бунтовали, вместо того чтобы учиться...
– Я вполне доволен своим ученьем и полученным образованием, сударь, сказал Азизбеков. И сам перешел в атаку: – Если вы, сударь, решили повторно наказать меня, то это, мне кажется, напрасный труд. Закон, как известно, воспрещает это.
Начальник решил пустить в ход последнее средство.
– И то, что между Петербургом и Баку огромное расстояние, и то, что с того момента, когда вы были заключены под стражу, прошли долгие месяцы, все это не говорит за то, что в ваших воззрениях и убеждениях произошли какие бы то ни было коренные изменения. Доказательства? Пожалуйста! Признание рабочего Байрама. Тайное собрание в доме Азимбекова, которое вы пытались обставить, как пиршество!
Когда начальник произносил заключительные фразы, он думал, наверно, что Азизбеков вздрогнет или побледнеет.
Но крепкие нервы не подвели Азизбекова. Хотя в душу его и закралась маленькая искорка сомнения в Байраме, он все же понимал, что одного свидетеля недостаточно, чтобы предъявить ему такое серьезное обвинение. С прежним хладнокровием Мешади смотрел на жандарма.
– Вот оно что!.. Это, очевидно, новая басня?
– Я могу устроить вам очную ставку! – сказал жандарм.
– Напрасно вы пытаетесь запугать меня этим, сударь, – сказал, словно отмахивая от себя дым, Азизбеков. – Не думаю, чтобы это помогло осуществлению ваших замыслов. Ведь вам предстоит еще доказать, что я знаком с этим рабочим, которого вы называете Байрамом.
– Вас видели с ним на заводе!
Азизбеков презрительно усмехнулся.
– Удивительно, сударь, как вам не надоест одна и та же старая песня. Боюсь, что вам не удастся распутать узел, который вы сами же завязали. Ведь если бы вы располагали хоть одним" веским доказательством, одной достоверной уликой против меня, вам незачем было бы прибегать ко всякого рода ухищрениям, угрозам и запугиваниям. И не было бы нужды в лишних разговорах. Но ведь в руках-то у вас ничего нет! Они абсолютно пусты!
Спокойствие и выдержка, которые давались жандармскому начальнику ценой внутреннего напряжения, вдруг изменили ему. Он грубо закричал:
– Азизбеков! Все это во вред вам!
Мешади, однако, не упивался победой. Он опять махнул рукой.
– Ну что же, жизнь – сложная штука. Надо быть, готовым к ее капризам и превратностям. Я готов.
Глава пятнадцатая
Налет жандармов еще больше озлобил Рашида. Чтобы прекратить всякие отношения с отцом и не допускать, его на свою половину дома, приходя домой, он каждый раз запирал наружную дверь на ключ и опускал железный засов. Прошел месяц со дня ареста Байрама, и за это время Рашид ни разу не виделся с отцом.
– Может быть, он и Мешади хочет отдать под суд и упрятать в тюрьму? говорил Рашид в гневе. – Может, он и это замыслил? В глаза твердит – хочу мириться, а за глаза – доносит? Надо же быть таким двоедушным!..
Мать, любившая сына больше всего на свете, была в отчаянии. По нескольку раз в день она под разными предлогами тайком от мужа заходила к Рашиду и проливала горючие слезы.
– Сам Аллах, – наверное, тяготится твоим отцом, – жаловалась она. – Но мне-то каково? За что я должна терпеть эти страдания и муки? Видеть, что между отцом и сыном раздор...
Рашиду было жаль матери, но идти с отцом на мировую... Об этом он и слышать не хотел.
– На тебя я не обижаюсь, мама, – пытался он ее утешить. – Но с ним у меня слишком большие счеты. Начнешь сводить их, до судного дня не сведешь. Для него главное в жизни – это деньги, золото! Он ценит деньги выше сына и выше семьи. Ну что ж! Пусть!.. Но я уговорю Мешадибека вырвать из глотки моего папаши долю своего покойного отца...
Вопрос о доле Мешади в наследстве был самым болезненным для Рахимбека. Вскоре после ареста и ссылки брата Рахимбек присвоил себе наследство, оставшееся от родителей, и не выделил Мешади ни гроша из того, что причиталось его отцу. Достигнув совершеннолетия, Мешади заикнулся было насчет своей доли – наследства, но дядя был непреклонен. "Я не желаю носить одну фамилию с тобой", – сказал тогда Мешади своему дяде и принял имя своего отца. Разумеется, подай Мешади в суд, он вырвал бы немалую сумму "из глотки" Рахимбека, как выражался Рашид.
– Я не хотел доводить дело до этого, – говорил Рашид матери. – Но раз на то пошло, я раскрою Мешади все плутни отца. Посмотрим, что тогда запоет старик. Ведь все эти дрязги он затевает только из-за денег!
Но мать лишь проливала слезы.
По ее мнению, главная беда коренилась в желании сына жениться на какой-то армянке. С этим она никак не могла примириться. По ее понятиям, ничего не могло быть хуже для ее сына, чем положить голову человека из правоверной мусульманской семьи на одну подушку с дочерью армянина. Если бы это случилось, старая женщина не осмелилась бы посмотреть в глаза любому из единоверцев.
– Кому же мне жаловаться, – сын мой? Ты отказался от невинной девушки и вздумал привести в мой дом дочь неверного... Избави меня Аллах от этого. Лучше уж умереть, но не дождаться этого дня...
И она снова зарыдала.
Рашид только теперь понял, к чему клонит мать. Он сказал грустно:
– Эх, мама! Ну что плохого сделала вам Сусанна? Я люблю ее. Имею я право жить своим умом или нет?
И тут мать поняла, что сын никогда не уступит. Отныне он все будет делать по-своему, вопреки воле родителей. Даже если бы он ответил сейчас: "Ладно, будь по вашему", она все равно бы не поверила ему.
– Что ж, поступай, как хочешь, сынок, – сказала она, собравшись с силами. – Ты раскаешься, но я боюсь что будет поздно. Не говори потом, что мать не пыталась удержать тебя от гибельного поступка. Она подняла к небу руки и устремила вверх глаза.
Глава шестнадцатая
Однообразно протекала тюремная жизнь для Байрама. Раз в неделю его вызывали на допрос, а остальное время он проводил в одиночной камере. Со дня ареста уже прошло больше месяца, а следствие никак не подвигалось вперед, и неизвестно было, чем оно кончится. Следователь упорно задавал Байраму одни и те же вопросы, надеясь вырвать у него признание в том, что, примостившись на крыше, он сторожил тайное собрание революционеров, а потом уже легче было бы заставить его назвать имена участников. Но Байрам оказался не таким простачком, как предполагал следователь. Он был более несговорчивым, чем можно было ожидать. Как ученик, твердо вызубривший урок, повторял одно и то же. При этом глядел на следователя негодующим взглядом и с угрюмой досадой заявлял:
– Ни в чем я не виноват. Аллах свидетель. Зачем вы только мучаете меня?..
Но следователь был человеком настойчивым и достаточно искушенным. Уже во время первого допроса он почуял, что Байрам, видимо, вступил в революционную организацию совсем недавно. Это должно было значительно облегчить ведение дознания. Вот почему, хотя весь месяц они топтались на одном месте, следователь не терял надежды и с прежним усердием продолжал следствие. Он горел желанием ухватиться хоть за кончик нити и затем распутать весь клубок.
Когда Байрама впервые привели на допрос, пришлось позвать переводчика. Такой же, как и следователь, худой и долговязый, с таким же сплющенным и будто сдавленным с боков голым черепом, он носил пенсне с черным шнуром и все время нервно потирал зябкие руки.
– Ах, так это вы, Ахмед Саиль эфенди? – с нескрываемым пренебрежением произнес следователь.
Переводчик – так показалось Байрану – изогнулся, как червяк.
Следователь, казалось, не доверял ни одному слову переводчика. Он не сомневался, что переводчик принадлежит к буржуазно-националистическим кругам. Стараясь понять, насколько точно он переводит показания арестанта, следователь пристально следил за выражением лица Байрама.
Но переводчик был верен своим господам. Он угодливо гнул перед следователем спину. 'Однако как ни старался, он с трудом улавливал смысл поставленных следователем вопросов, которые он должен был перевести Байраму, и вынужден был по нескольку раз переспрашивать. Это бесило следователя. И без того нервный и раздражительный, он поминутно пожимал плечами и порывисто откидывал назад голову. Сомневаться не приходилось – переводчик плохо понимал Байрама. Чисто азербайджанские народные слова он толковал по-своему и, вместо точного перевода показаний арестанта, нес всякую чепуху. Он плохо знал родной язык. В детстве учился в русской школе, не доучился и уехал в Стамбул получать образование и искать счастье в стране ислама. Из Турции он не привез ничего, кроме звучного модного псевдонима. Никто не знал ни настоящей фамилии этого человека, ни его имени.
Впрочем, и род занятий Ахмеда Саиль эфенди никому не был известен в точности. Он то преподавал в школе, то занимался журналистикой, а то и просто служил бухгалтером в конторе какого-нибудь фабриканта.
Именно о таких "ученых" невеждах в народе говорится: "Бойся недоучек". Зато Саиль эфенди очень легко менял свои взгляды. Они находились в прямой зависимости от положения, которое он занимал. Когда он преподавал в школе, то писал о необходимости просвещения и саркастически выступал против противников прогресса и культуры. Много раз потом вместе со своим журналистским пером он продавал издателю и свои убеждения.
Постоянство не было свойственно натуре этого человека. Ахмед Саиль эфенди не засиживался в одном месте и не состоял подолгу в одной партии. По возвращении из Турции он был иттихадистом*. Затем, когда вступил на поприще журналистики, он стал беспартийным, так как считал, что публицист должен быть вне политики, вернее, как он сам выражался, "стоять над политикой".
______________ * Иттихад (Единство) – буржуазно-помещичья партия.
Теперь он собирался примкнуть к кадетской партии. А пожелай только следователь рекомендовать его на постоянную государственную службу, Саиль эфенди верой и правдой стал бы служить государю.
Вот почему он старался изо всех сил и уже месяц терпел придирки следователя.
А следователь злился. Подумать только: столько времени возиться с неграмотным мусульманином – и ничего не добиться!.. Следователю иногда казалось, что если бы он имел возможность непосредственно разговаривать с арестованным, успех был бы куда большим...
Нужда в переводчике с азербайджанского появилась у следователя совсем недавно. До этого времени почти все, – кого закон преследовал за политическую деятельность, были русскими. А теперь понемногу стали попадаться и армяне, и азербайджанцы, и грузины. Это было Новостью в политической жизни Баку, и следователь, бесцеремонно разглядывая Байрама, кричал на Саиль эфенди:
– Всему виной красные... Разумеется, это они! Вот последствия их преступной агитации, их загадочного влияния. Раньше ничего подобного не бывало. Мне попадались мусульмане воры. Но революционеры?.. – Он пожимал плечами.
Лицо переводчика принимало скорбное выражение. А следователь все больше раздражался.
– Нет, мусульман революционеров, социал-демократов я еще не видел! отвечал он на собственный вопрос. И набрасывался снова на Байрама, подергивая при этом плечами и выпучивая глаза.
Но Байрама не так-то легко было запугать. Месячное пребывание в тюрьме, угрозы и лишения ожесточили его и еще более укрепили его волю к сопротивлению. Когда же заводили при нем речь о подпольщиках, он воодушевлялся, чувствовал за собой несокрушимую силу и старался держаться с достоинством. "Держись крепко, Байрам! Ты должен постоять за свою честь!" думал он и, не отводя от следователя глаз, наивно спрашивал:
– Подпольщики? Кроме завода, я нигде не бывал. Никого, кроме наших мастеровых, не знаю.
– Возможно, ты и не ступал ногой за ворота завода. Но на завод-то приходят многие! И мы это знаем. Ну, а кто, по-твоему, зачинщик забастовки на заводе Рахимбека? О, Рахимбек нам все рассказал! А Азизбеков? Или ты думаешь, мы не упрятали его в тюрьму?
Байрам не знал, правду говорит следователь или врет. Однако, это известие застигло его врасплох. Он не на шутку встревожился. Но, быстро овладев собой, упрямо повторил:
– Ни до кого мне дела нет. Каждый отвечает за себя!
Снова не добившись толку, следователь встал из-за стола, вызвал тюремного надзирателя и, нервным кивком головы показав на Байрама, коротко бросил:
– В одиночную.
Снова потекли долгие осенние ночи и еще более долгие душные осенние дни. Пятнадцати-двадцатиминутные утренние прогулки в тюремном дворе, под конвоем вооруженных стражников, не приносили Байраму облегчения. Ни переговариваться, ни даже переглядываться с другими арестантами во время прогулок не разрешалось. Нарушителям этого правила грозил карцер. Ничего, кроме мрачных стен своей камеры да клочка тускло-серого бакинского неба, едва просвечивавшего сквозь мутные стекла и железную решетку, Байрам не видел. Он вспоминал далекую деревню, где остались его жена, мать и сын, и томился от нестерпимой боли одиночества. Утомленный безрадостным раздумьем, он ложился спать, но и сон не приносил успокоения. Во сне Байрам видел, как его оборванный и полуголый сынишка, шлепая босыми ногами по грязи и ежась от осеннего холода, идет в школу. Байрам просыпался, вскакивал с набитого сухими водорослями матраца и протягивал руку к глиняному кувшину. Несколько капель противно-теплой воды, оставшихся на донышке, которыми он едва мог смочить воспаленные, пересохшие губы, не утоляли жажды. Воображение рисовало картины одна мрачнее другой. Он видел перед собой полную лишений, горькую и мучительную жизнь его семьи в заброшенной глухой деревушке. И с горечью сознавал, что бессилен изменить что-либо в их безрадостном существовании.
Байрам мужественно сопротивлялся этим минутам слабости. Стараясь освободиться от нахлынувших дум, переносился мыслями на завод, к Азизбекову, к своим друзьям. Здесь был просвет между черными тучами. Ему становилось ясно, что он сумеет постоять за свою честь и лучше пойдет на верную, смерть, чем станет изменником, предателем. И когда перед его глазами вставал образ ехидного следователя, сулившего золотые горы, Байрам хмурился и начинал корить себя: "Что же это ты, Байрам, распустил нюни? О чем ты думаешь? Неужели ты изменишь своей клятве? Тебя считают мужчиной, поручили дело, а ты? Нет, ты умрешь, но никого, слышишь, никого из друзей не выдашь!" Больше всего Байрама волновал вопрос: "Правду ли сказало это свиное рыло? Неужели Мешади арестован?"
Как-то утром, когда Байрам сидел, обхватив руками колени, и, погруженный в свои размышления, глядел безразличным взглядом на клочок неба, разделенного решеткой на правильные квадратики, дверь камеры со стуком растворилась. Показался надзиратель. В руках у него был сверток.
