Текст книги "Утро"
Автор книги: Мехти Гусейн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)
– Нет, не коран, а нечто более ценное.
– Что же?
– Стихи Физули.
– Стишки? Стишков я не люблю.
– Даже Пушкина? Надеюсь, вы его знаете?
– Пушкина? – замялся офицер. – Ну, конечно... Его убили на дуэли...
– Да, к сожалению...
– Он не умел стрелять из пистолета.
– Вот и Физули тоже не умел. Но его слова разили сильнее пули. Вы понимаете меня?
– Я не задумывался над этим, – ничуть не смутившись, отмахнулся офицер. – Не будь этих бумагомарателей, не испортились бы так нравы, и люди не причиняли бы нам столько хлопот.
Небрежно бросив томик Физули на 'пол, офицер указал на переплетенный комплект журнала "Фиюзат"*.
______________ * "Фиюзат" ("Благо") – реакционный журнал, издававшийся в Азербайджане.
– А это что за том? Нелегальщина?
– Книга неопасная. Среди ее авторов много ваших друзей.
– Вот как?
Обыск затягивался. Уже Зулейха-ханум, не дождавшись мужа, вернулась от родителей домой. Жандармы орудовали теперь в спальне. Остановившись рядом со свекровью, она гневно наблюдала, как жандармы вываливают из шкафа ее платья, перекладывают подушки и одеяла. Было уже одиннадцать часов, когда офицер закончил просмотр книг и бумаг в кабинете.
– Вам придется опять попросить извинения, сударь! – насмешливо и с укоризной взглянул Азизбеков на жандармского офицера. – Как видно, у ваших осведомителей совесть не совсем чиста. Да и что, собственно, вы ищете у меня?
Офицер был расстроен неудачей. Он сразу размяк. Его прямое, как будто затянутое в корсет, туловище согнулось, колечки усов развились. Не зная, что ответить на насмешливую реплику хозяина квартиры, он тупо поглядел ему в глаза. Офицера душила злоба. Ему было очень не по себе. Уже в третий раз он уходит отсюда ни с чем.
Азизбеков сказал твердо:
– Прикажите своим людям расставить по местам мебель. А впрочем, не надо, – передумал он. – Пусть все остается, как есть. Я не потерплю больше такого издевательства и завтра же подам жалобу губернатору. Пусть придут чиновники и посмотрят, что вы тут натворили. И вам придется отвечать за свои непозволительные поступки!..
Насупившись, офицер круто повернулся и шагнул к выходу. Жандармы, осторожно ступая с пятки на носок, гуськом потянулись за ним.
После их ухода Мешадибек сразу же спросил:
– Куда ты девала револьверы?
– Передала Рашиду.
Азизбеков посмотрел на часы. До начала собрания оставалось всего полчаса. О том, чтобы принять-у себя товарищей, как это было условлено, не могло быть и речи Вряд ли полиция оставила сейчас дом Азизбекова без наблюдения. Мешади понимал это и не хотел подвергать опасности своих товарищей. Надо было срочно найти уголок, где можно было бы без риска встретиться. Но прежде всего нужно погасить наружный фонарь и поставить кого-нибудь на улице, чтобы предупредить своих.
Трудно было сыскать более подводящего человека, чем мать Мешади. Тетушка Селимназ знала всех товарищей сына в лицо и питала к ним самые добрые чувства. Накинув на себя чадру, она вышла из дому и, позвав дворника, попросила его погасить фонарь, висевший у парадной двери. Этот условный сигнал был известен всем членам подпольной организации.
А теперь надо было найти новое место, где собраться, и сообщить об этом товарищам. Квартира Рашида для конспиративных собраний больше не годилась. Со дня ареста Байрама вокруг дома Рахимбека с утра до поздней ночи фланировали полицейские агенты. Да и сам Ра-химбек был настороже и следил за всеми, кто посещал его сына. Если у Рашида засиживались гости, то сейчас же появлялся Гейдарали. "Что приготовить на обед, бек? – заискивающе спрашивал этот холуй. – Будет ли какое поручение на завтра?"
Слуга пытливо разглядывал гостей. Такой "полицейский надзор" в собственном доме бесил Рашида, и он не раз жаловался на это Мешади. Неприязнь к отцу росла в нем с каждым днем и перерастала в ненависть.
Что мог сделать Азизбеков за полчаса, оставшиеся до собрания? Попробуй-ка в такую пору найти место, гарантированное от всяких случайностей! Да и неизвестно еще, не притаился ли в темной подворотне юркий шпик, который, как тень, последует за тобой.
Однако Азизбеков не стал в тупик – ведь это был человек спокойный, уравновешенный, но привыкший действовать быстро и решительно. Дело, которому он посвятил себя, требовало от него не только трезвого расчета, но смелости и риска.
Мешади вышел на улицу. Фонарь у дома был погашен. Он подошел к поджидавшей его матери и шепнул ей на ухо последние наставления. Пройдя кривыми переулками, он добрался до мечети и остановился. Неужели он решил провести собрание здесь, в мечети, где с утра до вечера молились и проливали слезы "правоверные" мусульмане, – косные и невежественные люди, обманываемые и обираемые столь ненавистными ему дармоедами – муллами? Да, именно этот адрес он шепнул на ухо матери.
Ворота мечети закрывались на ночь, но никогда не замыкались на замок. Азизбеков хорошо был знаком со старым сторожем, жившим в тесной каморке тут же за оградой. В те времена, когда Азизбеков еще учился в реальном училище, дядюшка Ислам, теперешний сторож мечети, жил с ним по соседству. Ислам сильно привязался к мальчику. Дружеские отношения между ними продолжались и по сей день. И когда Азизбекову случалось проходить мимо мечети, он всегда останавливался и обязательно справлялся о здоровье старика. Но ему и в голову не приходило, что настанет день, когда обстоятельства вынудят его прийти к старику с просьбой разрешить провести в мечети собрание большевиков.
Поддерживая добрые отношения с дядюшкой Исламом, Азизбеков не преследовал никакой корыстной цели. Ему просто доставляло удовольствие разговаривать с видавшим виды стариком. И дядя Ислам, в свою очередь, всегда был рад встрече с Мешадибеком. Он знал, что Мешадибек "не в ладах с царем", и при удобном случае не стеснялся говорить о нем, как о человеке, "болеющем за народ". Он всегда хорошо отзывался о Мешадибеке. "Светлая голова... Не уронил честь и достоинство отца", – хвалил он Мешадибека.
Дядюшка Ислам считал Азизбека – отца Мешади – лучшим из людей и преклонялся перед его смелостью. Когда заходила о нем речь, старик неизменно повторял:
– Эх, сынок, иные были люди в его время! Что нынешние?... Азизбек, да будь блаженна его память, всегда говорил мне: "Ислам, без тебя кусок застревает в горле. Не дожидайся приглашения. Приходи и садись со мной за еду. Ничего, кроме пяти аршин бязи, нам не взять с собой на тот свет".
Ислам чуть-чуть гундосил и проглатывал окончания слов. Но Мешадибек хорошо разбирал его невнятную и наивную речь и делал свои обобщения и выводы, узнавал к чему призывают муллы правоверных, о чем толкуют богачи и бедняки.
Эта привычка спокойно, но зорко наблюдать за всем, что происходит вокруг, видеть за маленькими событиями большое содержание стала складываться у Азизбекова иод влиянием Кобы. Подобно своему другу, он пристально изучал жизнь.
Да, дядюшка Ислам был верным другом Азизбекова.
До полуночи оставались считанные минуты. На окутанной ночным мраком улице не было ни души. Только издали доносился нарастающий цокот копыт, потом резвые кони фаэтонщика удалялись, и цокот таял в ночной тиши.
В этих местах городовые не показывались. Да и что им было здесь делать? Тут, в переулках около мечети, жили самые правоверные мусульмане, которые, казалось, погрузились в беспробудный вековой сон и так и продолжают спать, не делая ни малейшей попытки встряхнуться, протереть глаза и оглядеться вокруг. Торговцы, безразличные ко всему, что не могло принести наживы, или забитые, запуганные женщины в черных чадрах, ремесленники, думающие только о куске хлеба, – все были слишком далеки от того, чтобы попытаться нарушить законы устоявшейся жизни. Все спало вокруг.
Азизбеков смело вошел в обширный двор мечети и направился к каморке, в которой жил дядя Ислам. Света в окошке не было. Внутри ограды мрак казался еще гуще, чем на улице. Постояв немного, Азизбеков оглянулся. Нигде, никого.
– Дядя Ислам! – тихонько окликнул Азизбеков старика. – Дядя Ислам!
– Кто там? – донеслось не из каморки, а откуда-то слева.
Сторож громко зевал. По глухому, с хрипотцой, голосу можно было догадаться, что оклик его разбудил.
Азизбеков стал всматриваться во тьму. Что-то забелело. Старик был в одном белье. – Добрый вечер, дядя Ислам!
Старик вскинул голову, но не узнал Азизбекова в темноте.
– Кто ты, сынок, и как попал сюда? – спросил сторож. – По правде сказать, не узнаю, кто это, не разберу...
Старик был встревожен неурочным посещением, голос его слегка дрожал, и гундосил он сильнее обычного.
– Это я, дядя Ислам... Мешади.
– Ах, вот оно что... – старик подошел совсем близко. – Добрый вечер, сынок! К добру ли? Что привело тебя сюда в эту пору?
Азизбеков на миг задумался. Не знал, как и с чего начать.
– Тут никого нет, кроме тебя? – наконец спросил он.
– А кто здесь может быть ночью?
В комнатушках, расположенных за мечетью в пристройках, жили юноши ученики медресе. По обыкновению, они ложились спать рано. За этим тоже следил дядя Ислам.
Азизбеков спросил:
– А ученики?
Азизбеков чувствовал, что дядя Ислам напуган и удивлен его странным приходом и, видимо, хотел узнать поскорее, почему он пришел сюда в такое позднее время.
– А хальфа где? – спросил Азизбеков про монаха, с недавних пор появившегося в мечети.
– Читает Коран. Бедняга зарабатывает себе на кусок хлеба, – ответил дядя Ислам и показал протянутой рукой на здание мечети. – До самого утра будет читать, – гундосил старик, застегивая ворот белеющей во тьме рубахи. А тебе зачем он?
– Дядюшка Ислам, мне нужно укромное место. Придут мои и рузья. Будет у нас маленький разговор. Кроме меня с тобой, об этом никто ничего не должен знать.
– Разговор? – переспросил старик, вытаращив глаза.
– Не бойся, дядя Ислам. Это не причинит тебе вреда...
– Я не боюсь, сынок. Да и какой вред может быть от сына покойного Азизбека? Только вот... – старик опустил голову. – Надолго?
– Еще до рассвета мы уйдем отсюда. Ну, а хальфа нам не помешает?
– Да нет же... Какое ему дело?
Они замолкли. Азизбеков стал прислушиваться. Кругом было тихо и спокойно. Старик шагнул вперед, Азизбеков пошел за ним. В глубине просторной мечети, на старом коврике, сидел послушник и при тусклом свете керосиновой лампочки читал коран. Он был так поглощен своим занятием, что не услышал шагов. Забыв обо всем на свете, юноша медленно раскачивался, силясь отогнать сон, шире раскрывал веки и, бормоча под нос слова священного текста, вымаливал в таинственной тиши сводчатого зала божье благословение для своего заказчика. Чтобы не напугать послушника своим внезапным появлением, Азизбеков тихо кашлянул. Послушник оторвался от корана и испуганно посмотрел на странного незнакомца в пиджаке. По тщедушному телу хальфы пробежала и рожь.
Послушника звали Мир Селимов. Это был худой и долговязый юноша с большими карими глазами и жиденькой, напоминающей черный пух бородкой.
– Ну, как, дитя мое, не дочитал еще? – спросил дядя Ислам.
– Нет, долго еще читать, – подавляя вздох, ответил тот, перелистывая еще не прочитанные страницы.
Азизбеков окинул взглядом его жалкую фигуру.
– Я заплачу тебе за услугу, – сказал он. – Может быть, переберешься на несколько часов к дяде Исламу? Мы пришли издалека, хотим побеседовать здесь в тишине, испросить совета у бога, а затем, может быть, совершим утренний намаз...
– Я дал слово... надо дочитать здесь... – Послушник съежился, и вид у него стал еще более жалкий. – У дяди Ислама нет лампы... как же...
Взглянув в правдивые и светящиеся искренностью глаза юноши, Азизбеков понял, что перед ним человек долга: раз он взялся прочитать коран с начала до конца, значит, дочитает во что бы то ни стало.
– Ладно, – сказал он. – В таком случае сиди здесь и дочитывай свои молитвы. Ты нам не помешаешь!
Азизбеков и следом за ним дядя Ислам вышли во двор.
– По-русски не понимает? – спросил Азизбеков у старика.
– Где ему? Ведь он не учился, как ты!
– Не выдаст? Ты знаешь, дядюшка Ислам, я отвечаю головой за жизнь своих друзей. В случае чего...
– Он мне предан, – коротко сказал старик. И спросил: – Но скажи, кто они – эти люди?
– Друзья бедных и обездоленных...
– Вот оно что...
Глава восемнадцатая
Зулейха-ханум сидела в кабинете мужа среди сдвинутой мебели и разбросанных книг и пыталась вышивать платок. Но иголка не держалась в дрожащих пальцах, шелковые нитки путались. Обостренный ее слух ловил каждый шорох, и она пугливо прислушивалась ко всему, что происходило за окном. Ей почему-то казалось, что жандармы вот-вот вернутся обратно и снова начнется обыск. При одной мысли об этом ее охватывал ужас. Но на улице было тихо. Она немного успокоилась и, чтобы занять руки делом, продолжала вышивать. Услышав неожиданный стук, она встрепенулась.
– Кто там? – в тревоге спросила она, подбегая к двери.
– Дома Мешади?
Зулейха-ханум открыла дверь и узнала Григория Смирнова.
– Фонарик потушен! – только и сказала она.
Григорий Савельевич поспешно отошел прочь. Не успел он сделать и десятка шагов, как вынырнувшая из темноты тетушка Селимназ проворно прошмыгнула мимо него, успев, однако, шепнуть:
– Мешади ждет в мечети!
Смирнов хотел остановиться. Он давно симпатизировал, матери Мешади, а сегодня его особенно тронуло, как бесстрашно она бродит здесь в темноте, чтобы предупредить товарищей сына. С каким удовольствием он поцеловал бы тетушку Селимназ! Но медлить нельзя было.
Тетушка Селимназ исчезла, как будто растворилась в ночи. Теперь уже Смирнов должен был предупредить остальных. Это не заняло у него много времени. Один за другим показывались друзья и, узнав на ходу новый адрес, мигом скрывались. Послав в условленное место последнего товарища, Смирнов и сам направился к мечети.
Стоя у порога, Азизбеков встречал товарищей и направлял внутрь мечети. Никто из них не проронил ни слова не выразил удивления, что место эстречи перенесено. Только Алеша Джапаридзе, пожимая руку Азизбекову, е восхищением посмотрел на него. Он схватил Мешади за локти, притянул к себе и восторженно воскликнул:
– Великий конспиратор! Не только полиции не придет в голову искать нас здесь, даже мне самому не пришло бы в голову.
Алеша Джапаридзе в выборе места для тайных собраний был очень изобретателен. Оглянувшись по сторонам и не увидев на улице ни живой души, он продолжал шутить:
– А впрочем, почему бы и не в мечети? Что может быть священнее нашего дела на свете? Друзья засмеялись.
– Наш Алеша за словом в карман не полезет... – похвалил Азизбеков.
Он оставил у ворот Аслана и вошел в мечеть.
Послушник сидел на своем месте и, с трудом преодолевая сон, читал свой коран. Изредка, отрываясь от надоевшего ему занятия, он бросал любопытные пугливые взгляды на неизвестных людей. Однако ничего подозрительного он не замечал.
Войдя в сводчатый зал мечети, все незнакомцы, как полагалось, сняли обувь, сложили шляпы и фуражки в стороне, и чинно уселись на ковре, подогнув под себя ноги. А высокий человек с черной бородкой даже поздоровался с послушником, приветствуя его по-азербайджански.
Мог ли послушник знать, что это Степан Шаумян?
Глава девятнадцатая
Глаза послушника слипались. Из того, что говорилось рядом, он не понимал ни слова. Задремывая от усталости, он закрывал глаза, и отяжелевшая голова его медленно опускалась книзу. Когда он упирался подбородком в грудь, корпус его подавался вперед, и, готовый свалиться, он просыпался и снова принимался за постылое чтение. Но дрема одолевала, и он ненадолго засыпал. Громко сказанное слово, возглас будили его, он озирался испуганными глазами. На его усталом лице было написано: "Когда же вы кончите свои разговоры? Неужели вы не хотите спать?" Если бы собравшиеся говорили не по-русски, а на понятном ему азербайджанском языке, и то послушник затруднился бы сказать, о чем шла речь. Так ему хотелось спать, и так он был далек от всего, что здесь обсуждалось.
Собравшиеся сидели пониже минбера – кафедры, с которой произносил свои проповеди мулла. Шаумян сидел лицом к послушнику. Напротив него занял место Джапаридзе, рядом с ним рабочий – нефтяник Аршак, по правую руку от которого расположился, почему-то очень хмурый сегодня, Смирнов.
Говорил армянин Аршак. Он плохо говорил по-русски, коверкал слова. Это был низенького роста, рыжий, с широким и открытым лбом молодой человек. Каждое слово он подкреплял кивком круглой наголо выбритой головы. Справа от Шаумяна сидел какой-то молодой русский рабочий, который нетерпеливо перебивал оратора и сердито, исподлобья поглядывал на него. Дальше сидел Азизбеков. Со своего места он хорошо видел послушника и его тщетные усилия разогнать сон. Наблю-д'ая, как тот, как говорится, клюет носом, Азизбеков невольно усмехнулся.
Спор разгорался.
Никому здесь не было дано права навязывать свое суждение другому. Но стоило после обсуждения договориться и принять решение, как оно уже считалось обязательным для всех. Сейчас, чтобы дать возможность всем высказаться, Шаумян по очереди предоставлял слово каждому из подпольщиков и призывал всех к терпению и спокойствию.
Казалось, он старался запомнить до мельчайших подробностей все, что говорил каждый, и, устремив взгляд своих голубых глаз, смотрел так спокойно и сосредоточенно, словно боялся вспугнуть мысль оратора. Шаумян всегда внимательно прислушивался к мнению каждого, так как считал, что почти из любого, на первый взгляд как будто несущественного факта или замечания можно сделать полезные выводы, ибо эти замечания и факты дают широкую возможность понять и осмыслить настроения рабочих. Чтобы правильно решить вопрос, вызвавший горячие споры, Степан Георгиевич с удивительным терпением наблюдал за разгоревшимися страстями.
Он только не давал людям отклоняться от сущности спора и незаметно снова направлял разговор по правильному руслу. Если кто-либо из ораторов, увлекшись, впадал в крайность, он слегка приподымал ладонь и с укором смотрел на говорившего.
Шаумян очень не любил, когда оратора сбивали какой-нибудь язвительной шуткой или неожиданными репликами. Он умел улавливать важное в речи ораторов и старался привлечь внимание товарищей к правильным положениям, которые высказывал выступавший.
– Внимание, внимание! Послушайте, товарищи! – советовал он, заставляя призадуматься. И как будто несущественное соображение вдруг прибретало в глазах присутствующих свой настоящий смысл.
Эту манеру вести заседания – деликатно и вместе с тем остро-принципиально и целеустремленно, отсекая все лишнее, демагогическое, обобщая факты и явления, – Шаумян перенял у Ленина, которого с первой же встречи на четвертом партийном съезде полюбил от всей души. Он не старался подражать ему внешне, а учился ленинской манере изучения действительности, умению глубоко проникать в сущность жизненных процессов и явлений.
И все же, как-то, Алеша Джапаридзе, который относился к Шаумяну с юношеской восторженностью, не постеснялся заметить:
– Степан, ты мастер вести заседания. Я знаю, ты учился у Ленина. Но ведь Ленин любит юмор. А Коба? Разве он не превращает смех в острейшее оружие, разящее врага? Ты же слишком рационалистичен. Когда люди смеются, они меньше устают...
Шаумян улыбнулся, покачал головой и полушутя, полусерьезно ответил:
– Ты, конечно, прав, Алеша. Но я, друг мой, хорошо знаю кавказский характер. Все равно, как ни сдерживай я вас, будете сыпать шутками и прибаутками. Их за глаза хватит, чтобы восполнить мою сухость...
Подпольщики любили пошутить. Шаумян был прав. Вот и сейчас Джапаридзе и Азизбеков, которым речь Аршака казалась соглашательской, начали поддевать его острыми шуточками.
– Уж не собрался ли ты породниться с самим Мухтаровым?
– Может быть, польстился на приданое его дочери? Знаешь ли, что она кривая?
Все засмеялись. Озадаченный оратор поднял глаза на шутников. На лбу у него выступили капельки пота. Но, делая вид, что шутки ему нипочем, он смущенно улыбнулся. Шаумян подавил готовый вырваться смех и пришел ему на помощь:
– Говори, Аршак. Обижаться на товарищей не стоит. Они шутят...
Аршак работал на промысле миллионера Муртаза Мухтарова. Зная, что хозяин сбещает улучшить условия труда на промысле, он готов был идти на известные уступки предпринимателям. Дело в том, что в последнее время между листком нефтепромышленников "Нефтяное дело" и большевистской газетой "Гудок" шла острая борьба. Чтобы покончить раз и навсегда с конфликтом, разразившимся между рабочими и нефтепромышленниками, и прийти к определенному соглашению, "Нефтяное дело" настаивало на созыве смешанного совещания представителей обеих сторон. А "Гудок" громил эту попытку, звал к бойкоту совещания, так как большевики считали, что в данных условиях оно нанесет вред развитию рабочего движения. Как видно, Аршак возлагал серьезные надежды на совещание и пытался склонить к этому товарищей.
– Не понимаю, – говорил Аршак, – зачем нам отказываться от собственной выгоды? С паршивой баран хоть шерсти клок!
Снова все засмеялись. На этот раз и Шаумян не сдержался и улыбнулся.
– Аршак, товарищи, не ахти какой знаток русского языка. Но мысли его весьма определенные. Я боюсь, что обещанные Мухтаровым "золотые горы" несколько ослепили его...
Растерянный Аршак вытащил из кармана клетчатый платок и вытер пот.
– Степан Георгиевич, – сказал он после недолгого раздумья, – я висказал свой мисль. Мы посылаем в думу своего депутата? Посылаем. Пачему? Патаму, што мы ведем свой политика там. – Аршак достал из кармана отпечатанную в типографии листовку. Это был "Наказ социал-демократическим депутатам третьей Государственной думы", написанный Сталиным и принятый на собрании уполномоченных от рабочей курии. Аршак был участником этого собрания. – Я сто раз читал это. В думе есть кадеты? Есть! Есть капиталисты? Есть. Есть помещики? Есть. Но пачему мы посылаем туда свой депутат? Патаму, што дума сейчас... – Аршак развернул листовку и прочитал строки, подчеркнутые красным карандашом: – "Наши депутаты должны неуклонно разоблачать в думе всю контрреволюционную сущность как помещичье-черносотенных партий, так и предательской либерально-монархической буржуазной партии кадетов..." Значит, там мы будем вести свой политика. Почему нам не вести той же политики с нефтепромышленниками?
– Дума – одно, совещание – другое! – бросил с места Азизбеков. – Ты прочти, что сказано дальше. Или дай, лучше я прочту. – Азизбеков взял у Аршака листовку и начал читать: "Наша фракция должна выяснять с думской трибуны всему народу... – Азизбеков подчеркнул: – всему народу всю истину относительно переживаемой революции. Она должна сказать народу во всеуслышание, что в России нет возможности мирным путей добиться освобождения народа, что единственный путь к свободе – это путь всенародной борьбы против царской власти". Отсюда ясно, что дума представляет собой ту трибуну, с которой можно говорить с народом. Но с кем мы будем -говорить на совещании рабочих и капиталистов? Собственный опыт подсказывает мне, что тут полумерами ничего не достигнешь. Кроме того, нам предлагают идти на соглашение с нефтепромышленниками сейчас, когда борьба против них не развернулась еще во всю ширь. Идти на соглашение с ними – значит, вместо недоверия, создать среди рабочих масс атмосферу доверия к промышленникам.
Говоря об этом, Азизбеков вспомнил выступление Кобы на заседании Бакинского комитета, в котором участвовали и Шаумян и Джапаридзе.
– Правильно! – подтвердил Алеша.
Степан Георгиевич подвел итог спору:
– Я думаю, что решение может быть только одно: вот статья, написанная для "Гудка", которая в ясных и простых выражениях раскрывает нашу большевистскую тактику в данном вопросе. – Шаумян развернул гранки статьи, набранной для следующего номера "Гудка". Громко, чтобы всем было слышно, он прочел ее заголовок: – "Надо бойкотировать совещание!" А из сказанного Ар-шаком получается, что на промыслах Мухтарова много сторонников совещания...
– Я так не говорил, – пошел на попятный Аршак. – Ханлар Сафаралиев и другие товарищи – сторонники бойкота. Я высказал только то, что сам думаю.
Шаумян сдвинул брови.
– Но раз ты, товарищ Аршак, одобряешь совещание, значит до сего времени агитировал за него на промысле, не так ли? Если так, то жаль! С завтрашнего же дня надо повести там агитацию против совещания. По-моему, за эту задачу должны взяться Азизбеков и Джапаридзе. Кампания за бойкот совещания – сейчас главное в нашей работе...
В это время послушник, про которого все забыли, поднялся с места и бесшумно, как тень, скользнул к выходу. Все головы повернулись к нему, все в тревоге умолкли.
– Давайте продолжать, товарищи! – стал успокаивать Азизбеков. – На посту стоит Аслан.
Но никто пока не решался заговорить. В мечети воцарилась тишина. На крыше прерывисто бормотали сонные голуби. Этот однообразный птичий гомон глухим эхом отдавался под высокими сводами здания.
Наконец Шаумян нарушил молчание:
– По-моему, нам следует прочесть эту статью товарища Кобы. Она во многом отвечает на волнующие нас вопросы. Отождествлять думу с совещанием, разумеется, не следует. – Шаумян взглянул на узенькие полоски гранок. Читаем, значит? Нет возражений?
– Нет, нет, – отозвался Смирнов. – На нашей проклятой фабрике "Гудка" не увидишь. Лучше тут прочесть!..
– Правильно! Верно! – раздались голоса.
Но все еще были насторожены. Все думали о том, что послушник вышел неспроста. Прислушавшись еще несколько мгновений, Шаумян начал читать, ясно и четко выговаривая каждое слово:
– "Вопрос об участии в бойкоте совещания с нефтепромышленниками является для нас вопросом не принципа, а практической целесообразности. Мы не можем раз навсегда бойкотировать все и всякие совещания, как это предлагают делать некоторые озлобленные и не совсем нормальные "индивиды"...
Аршак, почувствовавший себя неловко после замечания Шаумяна, вдруг встрепенулся и порывисто, радостно воскликнул:
– А я что говорил? Так и я говорил. Не можем бойкотировать. Мы должны пойти на совещание, и точка!
Степан Георгиевич чуть приподнял руку.
– Постой, Аршак. Ты всегда горячишься. Послушай внимательно: "И наоборот, мы не можем раз и навсегда решить вопрос в пользу участия в совещании, как это умудряются делать наши кадетообразные товарищи". Слышишь, Аршак? Вот и ответ тебе!
Азизбеков ознакомился с содержанием статьи еще вчера в редакции "Гудка". Мысли автора совпадали с его собственными мыслями. Но Шаумян читал так выразительно, так богат оттенками был его голос и он так умел выделять основное, что смысл статьи как бы вырастал в глазах Азизбекова, и вся статья казалась еще более яркой и убедительной. Азизбеков уже думал о том, как с завтрашнего дня начнет пропагандировать основные положения статьи перед рабочими, как посыплются, может быть, возражения, как он будет отбивать атаки инакомыслящих и как, перетянув на свою сторону большинство рабочих, услышит одобрительный гул голосов.
Шаумян тем временем продолжал читать, бросая изредка многозначительные взгляды на неподвижного Аршака, низко опустившего голову.
– Ты заснул, Аршак, – осторожно толкнул его в бок Джапаридзе.
Вздрогнув, Аршак поднял голову.
– Совсем нет, товарищ Джапаридзе, – отозвался он. – Какой может быть сон? Все думаю... Пачему я это не понимал раньше? Так ясно...
– Потому, что дочь Мухтарова свела тебя с ума! Все опять захохотали.
Послышались легкие шаги. Оторвавшись от гранок. Шаумян посмотрел на входившего послушника.
– Ну, что ты там увидел, хальфа? – полюбопытствовал Азизбеков.
Все с нескрываемым интересом глядели на послушника и ждали ответа. Смутившись под взглядами устремленных на него глаз, послушник растерялся.
– Не глядите на него так, – попросил Шаумян, – Совсем сконфузили юношу...
К послушнику, наконец, вернулся дар речи.
– Хотел посмотреть, скоро ли утро... Как бы вам не пропустить время намаза... Да и мне надо пропеть азан*. Но до утра еще долго...
______________ * Азан – религиозное пение с минарета, оповещающее время молитвы.
– Да нет же! Не так уж долго, – усмехнулся Азизбеков и многозначительно посмотрел на друзей. – Скоро наступит утро!
Шаумян прочел заключительные фразы статьи:
– "... Забойкотировать совещание, сделать его посмешищем и тем самым подчеркнуть необходимость борьбы за общие требования. И так, надо бойкотировать совещание!".
Прогулявшийся и разогнавший сон послушник уселся на прежнем месте и, чуть прибавив огня в лампе, уткнулся в коран.
Громким голосом заговорил Азизбеков: – Все зависит от нас, от партийной организации. Нельзя терять ни дня, ни часа. Улучшения в жизни даются не сверху и не путем торговли, а снизу, путем общей борьбы вместе с мастеровыми. Если "бешкешные" настроения, подобно эпидемии чумы, распространяются среди рабочих, то известная доля вины и ответственности за это падает прежде всего на нас самих. Если такие видные рабочие, как Аршак, еще верят в пустые обещания хозяев, то не трудно догадаться, что многие попадаются на эту приманку. Наступающее утро должно осветить не только нашу мысль, но и сознание всех без исключения рабочих!
Шаумян обратился к Аршаку:
– Ну, так как, друг?
– Я понял свою ошибку.
Рассветало. В посиневшие окна струился первый робкий свет. Подпольщики как будто не замечали этого. Заседание продолжалось, обсуждали возможности освобождения из тюрьмы арестованных товарищей. В списке подлежавших освобождению большевиков были и Бай-рам с Василием Орловым. По полученным сведениям, Орлову грозила виселица, а Байраму – тюремное заключение, может даже каторга.
– Дать взятку тюремщикам!
– Послать требование об освобождении от имени партии!
– Совершить вооруженный налет!
– Сделать подкоп под тюрьму!
Услышав последнее предложение, Азизбеков вспомнил гоголевского Манилова.
– Типичная маниловщина, – сказал он. – Беспочвенные и несбыточные фантазии.
Шаумян разобрал каждое предложение в отдельности:
– Взятки мы дать не можем, во-первых, потому, что аппетиты у чиновников слишком большие, во-вторых, этим мы как бы косвенно признаем виновность наших товарищей. Жандармам сейчас только этого и надо. Относительно подкопа Азизбеков прав. Не реально. Ничего не даст требование от имени партии. Оно, наоборот, еще больше озлобит наших врагов. Стало быть, остается последнее – вооруженный налет. Наиболее трудный, опасный, но вместе с тем наиболее верный путь. Кому мы можем поручить осуществление этой операции?
Шаумян замолк. Взглядом утомленных и чуть прищуренных глаз он обводил лица товарищей.
– Мне! – воскликнул почти все время молчавший Григорий Смирнов.
– Григорий Савельевич, дело-то очень опасное... – сказал Шаумян. – Ты сам недавно выбрался из тюрьмы.
Голос у Григория Савельевича дрогнул от обиды.
