Текст книги "Утро"
Автор книги: Мехти Гусейн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)
Обычно на этой улице бывало шумно и многолюдно... Но сегодняшний ветер был добрым союзником Байрама. Прохожих было мало, да и те, видимо, думали только о том, как бы поскорее укрыться в своих жилищах. Прикрывая глаза руками, они торопливо проходили мимо.
Вдруг перед глазами Байрама выросла крупная фигура городового. Засунув пальцы обеих рук за поясной ремень, городовой вышагивал по мостовой, стуча коваными каблуками о булыжник. Полы его длинного мундира развевались по ветру.
Байраму оставалось сделать всего несколько шагов до дома Азизбекова. Он хотел войти в ворота так, чтобы городовой не заметил его. Но вдруг налетевший сильный порыв ветра чуть не свалил городового, он повернулся к ветру спиной и оказался лицом к лицу с Байрамом. Что же оставалось делать беглому арестанту? Повернешь назад – городовой сразу почует недоброе. Иди потом расхлебывай! Кто знает, зачем он здесь прохаживается, этот "страж закона"? Уж не наблюдает ли он за квартирой Азизбекова? А может быть, он надеется накрыть здесь кого-нибудь из сбежавших арестантов? Ведь их обязательно потянет к Азизбекову.
Вдруг острый и как будто царапающий взгляд впился в Байрама. "Э, семь бед, один ответ!" – подумал Байрам и с напускным безразличием прошел мимо.
Как раз в этот момент раздался цокот подков, и из-за угла выехало несколько казаков. Городовой повернулся к ним. Увидев ехавшего впереди казачьего офицера и вытянувшись в струнку, он проворно вскинул руку к козырьку.
Байрам мигом прошмыгнул в ворота. "Все еще рыщут волки. Наверно, разыскивают нас!" – подумал он, хотя был рад внезапному появлению казаков, отвлекшему внимание городового.
Остановившись за воротами, он перевел дыхание. Подождав немного и убедившись, что никто за ним не следит, Байрам прошел во двор. Тетушка Селимназ собирала просохшее белье, висевшее на длинной, протянутой через весь двор, веревке. У ее ног копошились дети, задевая головенками белые простыни и голубые скатерти. В дальнем углу дворник подметал занесённые откуда-то ветром клочки бумаги.
Байрам подошел к тетушке Селимназ, державшей в руках огромный ворох сухого белья.
– Здравствуй, тетушка!
Женщина обернулась к Байраму, но с первого взгляда не узнала его. Только горевшие радостью черные глаза этого человека в крестьянской одежде показались ей знакомыми.
– -Не узнаешь меня, тетушка? Неужели я так изменился? Хотя этак даже лучше...
– Ах, это ты, сынок! – Она оглянулась кругом и прошептала: – Байрам?
– Да, тетушка, это я. Здравствуй!
– Здравствуй, сынок, здравствуй. Идем в дом. Все тревожились за тебя. Думали, не случилось ли чего.
– А Мешади дома?
Оставив вопрос Байрама без ответа, тетушка Селимназ направилась к дому. Сделав несколько шагов, она обернулась и кивком пригласила его следовать за собой. Байрам молча шагнул за нею.
Они вошли в дом. Здесь никого не было. Большие часы с длинным раскачивающимся маятником пробили половину пятого. Тетушка Селимназ положила белье на диван и обернулась к Байраму.
– Так где же ты, сынок, пропадал до сих пор? Тысячу разных мыслей приходило в голову. Думали, не дай бог, не угодил ли снова в их лапы...
– Нет, тетушка. Все обошлось как нельзя лучше. Я ждал, пока уляжется тревога. Прошла целая неделя, а нас вот все разыскивают. Приди я сюда несколькими днями раньше, обязательно попался бы. Сама знаешь: если я снова угожу в тюрьму, то уже не выберусь... Ну, а что слышно, тетушка, о других товарищах?
– Все живы и здоровы.
– А почему не скажешь, где Мешади?
Байраму не терпелось повидать его и выразить признательность за то участие, которое он принимал в его жизни во время пребывания в тюрьме. И Байрам произнес с волнением в голосе:
– Никогда в жизни, тетушка, я не забуду ни вашего доброго отношения ко мне, ни ваших забот. Мешади оказался мне братом, а ты матерью!
Лицо пожилой женщины осветилось доброй улыбкой. Ей было приятно снова видеть невредимым этого человека, который жил в городе один, без семьи, как на чужбине.
– Ты посиди, сынок, – вдруг заторопилась она. – А я сейчас приготовлю тебе покушать. Ведь голоден, наверно?
– Не стоит трудиться, тетушка! Я есть не хочу.
Но Селимназ уже прошла на кухню и не слушала Байрама.
В этом доме, куда он нашел доступ несколько месяцев назад, он чувствовал себя так, как будто находился – в родной семье.
Подойдя к рабочему столу Мешади, Байрам опустился в кресло и стал разглядывать комнату. За недели, что он просидел в тюрьме, ничего не изменилось.
По левую сторону двери, ведущей в прихожую, стоял мягкий диван. На нем лежала подушка в белой наволочке, а рядом – раскрытая книга. Эта была первая часть романа Горького "Мать", вырванная Мешади из сборников "Знание" и переплетенная им отдельной книжкой. На переплете рукой Мешади крупными печатными буквами было написано название романа и имя автора. Книга была потрепана, невидимому, она прошла через руки многих друзей Мешади.
Байрам с трудом прочел имя автора и название книги: "М. Горький. Мать". Где он слышал это имя? Ах, да! От Василия Орлова! Тяжелые дни, проведенные в тюрьме, ожили вдруг в памяти Байрама. Тюремная жизнь представилась ему мрачным кошмаром. Неужели все это было на самом деле? И ведь если бы его дорогие друзья не освободили их, было бы худо. Орлова, такого смелого, честного – вздернули бы на виселице, а его, Байрама, отправили бы в далекую Сибирь. Да, все это могло случиться. И сейчас, если Байрам подойдет к большому зеркалу, стоящему в простенке между двух окон, и обнажит свою грудь, он увидит полоски кровоподтеков. Да и зачем ему обнажать грудь? Достаточно взглянуть на кисти рук, израненные железными запястьями кандалов, чтобы увериться в том, что мрачные тюремные дни не приснились ему. Все это происходило в действительности, совсем недавно...
Байрам горько усмехнулся и пожалел, что Азизбекова нет дома. Так хотелось поскорее узнать об участи Орлова. "Интересно, как Вася? Куда он скрылся? Удалось ли ему бежать? Не попался ли он в руки жандармов? Избавь бог от такого несчастья! Стоит ему попасть в тюрьму снова – и в ту же ночь..." – Байрам не мог додумать эту мысль до конца. Он не мог представить себе Орлова снова заточенным в тесную полутемную камеру и ожидающим исполнения приговора.
У дверей раздались шаги. Байрам очнулся от мрачных раздумий, оглянулся на дверь, но никто не входил. Он снова окинул взглядом комнату. Стоящие в углу большие часы показывали без двадцати пять.
"Интересно, где же Мешади?" – опять подумал Байрам.
Глава тридцать пятая
А Мешади Азизбеков находился в это время в редакции газеты "Гудок". Здесь же собрались и его ближайшие друзья. Они так увлеклись беседой, что не замечали, как бежит время. Их всех радовал удачный исход налета на тюрьму.
Обычно спокойный и уравновешенный, Степан Шаумян особенно радовался тому, что за неделю прошедшую со времени налета, никто из освобожденных товарищей не попался в руки полиции.
Шаумян ходил из угла в угол и возбужденно говорил:
– Это является новым доказательством того, что мы
способны преодолевать серьезные трудности. Вся полиция поставлена на ноги, но обнаруживает свое полное бессилие. К тому же, полицейские, видимо, нас боятся. Небольшая группа "алознаменцев" Азизбекова представляется воображению полиции весьма внушительной силой. Надо отдать справедливость: дружинники не ударили лицом в грязь. Что и говорить: ребята отважные, все как на подбор! Из серьезных, нынешних схваток, бакинские рабочие вышли окрепшими и более уверенными в своих силах. И теперь нет сомнений в том, что в кампании бойкота совещания с нефтепромышленниками мы победим. Обязательно победим! Уж если" Балаханы, этот район, который мы привыкли до сих пор считать наиболее отсталым, превращается на наших глазах в арену ожесточенных схваток, то из этого факта мы можем вывести самые оптимистические заключения.
– Вот именно! – подтвердил Азизбеков.
– Это, однако, не все, – продолжал Шаумян.– Положение обязывает нас, партийцев, подкрепить усилившееся движение масс и теоретически. Другими словами, сознательный рабочий должен стать политическим агитатором. А что нам нужно для этого? Литература, литература и еще раз литература!
– Да, но где ее взять? – спросил Азизбеков. – Нам нечего давать читать рабочим. У нас нет пока ничего такого, что мы могли бы противопоставить врагам, которые не жалеют сил, продвигая реакционную литературу в самую гущу народа. Они переводят на азербайджанский язык даже коран и отравляют сознание людей. Они усиленно популяризируют теорию Толстого о непротивлении злу и пользуются любым случаем, чтобы проповедовать идеи национальной обособленности и вражды. Ну, а мы?.. -Он развел руками и продолжал тихо и внушительно: – Самыми опасными врагами мусульманского рабочего являются религия и невежество. Этих врагов можно осилить лишь только с помощью науки, книг. А что получается у нас? Рабочий оканчивает курсы, становится грамотным. Тут ему и подавай революционную литературу! А печатать ее у нас негде и почти некому. В недавнем прошлом, когда издавалась газета "Коч-Девет"*, нужда в литературе ощущалась не так остро, как сейчас. Но господин губернатор нашел "целесообразным" закрыть газету, и мы вынуждены были примириться.
______________ * "Коч-Девет" ("Призыв") – большевистская газета, издававшаяся в 1906 г. на азербайджанском и армянском языках.
В разговор вмешался горячий и порывистый Алеша Джапаридзе, не любивший ничего откладывать в долгий ящик.
– По-моему, товарищи, надо возобновить издание газеты под новым названием, – заговорил он. – А для этого надо поскорее раздобыть средства. Хотя бы из-под земли раздобыть. Нельзя оставлять азербайджанского рабочего без газеты на родном языке. Это нетерпимо!
По единодушному решению, осуществление этой важнейшей задачи возложили на Алешу Джапаридзе. Однако Шаумян ставил гораздо шире вопрос об издании революционной литературы.
– Но и газеты нам тоже мало, – сказал он. – По своему культурно-политическому уровню -рабочий должен стоять очень высоко, ибо идет ожесточенная борьба мнений, ведутся серьезнейшие теоретические споры. Ме-шади прав: в данную минуту наши враги развернули широкое наступление на идеологическом фронте. Возьмите к примеру Плеханова. Вспомните его поведение после девятьсот пятого года. Уже одно его отрицательное отношение к "Матери" Горького говорит о многом.
Азизбеков перечитывал "Мать" и был глубоко убежден в огромном воспитательном значении романа Горького. Прислушиваясь к тому, чтостакой страстью говорил Степан Шаумян о Максиме Горьком, он еще раз убедился, что не ошибся в своей оценке этой замечательной книги.
– Это не просто роман, это настоящая школа для рабочего! – проговорил Азизбеков.
– Тем не менее Плеханов считает "Мать" неудачным произведением, произнес возбужденно Шаумян и про-шелся по тесной комнате.
– Зря, это уж совсем зря! – вспыхнул Джапаридзе.
Но Алеше стало неловко, что он перебил Шаумяна, и облокотившись на письменный стол, он замолчал.
– А из-за чего, собственно говоря, загорелся сыр-бор? – тихо спросил Шаумян. И опять возвысил голос: – Ведь не из-за одного романа мы спорим, разумеется, Спор идет об общем идейном направлении нашей литературы. Ясно, что Плеханов пытается использовать свое отношение к "Матери" в полемике с Лениным. В русской литературе, по крайней мере современной, мы незнаем другого писателя, столь чуткого и морально чистого, как Горький. Это наш художник, наш друг и соратник 'в великой борьбе за освобождение труда. Вот это и возмущает Плеханова. По его убеждению, Горький злоупотребляет художественным словом в целях политической агитации.
– Ну так что же? Не "злоупотребляет", а широко использует. Маслом кашу не испортишь, – заметил Азизбеков. – А кто, скажите, из великих мастеров не был агитатором? Вот уже третий раз я с большим интересом и душевным волнением перечитываю "Мать" и с каждым разом будто вырастаю на целую голову. Как хотите, но я за горьковскую агитацию в художественной литературе! – Азизбеков умолк на мгновение и обернулся к Шаумяну: – Как вы полагаете, Степан Георгиевич, хорошо мы сделаем, если переведем "Мать" на азербайджанский язык?
– Прекрасная идея! – воскликнул Шаумян и добавил, глядя на Азизбекова: – Очень хорошо будет, если ты сам возьмешься за это дело.
– По правде говоря, я давно мечтаю об этом, – заметил Азизбеков. – Но еще не знаю, кому можно поручить, перевод? Правда, подавляющее большинство нашей интеллигенции и в особенности наши учителя очень любят Алексея Максимовича Горького. Но чтобы перевести роман, одной любви недостаточно. Это дело требует и таланта и революционной страсти!
Джапаридзе вспомнил свою недавнюю беседу с Азизбековым.
– Вот что, Мешади, – сказал он. – Ты хвалил однажды переводы Аббас Сиххета. Неужели он не справится с переводом "Матери"?
– К сожалению, его нет в Баку, – ответил Азизбеков. – Кроме того, насколько я знаю, он больше работает в области поэзии. А каковы его способности в прозе не знаю. Во всяком случае, я займусь этим делом.
Шаумян взял с вешалки фуражку. Всем стало жаль, что он собирается уходить. Теоретические беседы с его участием проходили обычно живо и интересно. Неужели он не может посидеть с ними хоть еще немножко?
– Ты куда, Степан? – спросил Алеша Джапаридзе.
– У меня сегодня лекция на заводе. Пойду подготовлюсь.
– На какую тему?
– "Народ и партия".
– Тебе-то чего готовиться? – спросил Алеша. – Ты эту лекцию, пожалуй, без всякой подготовки можешь прочитать. Напамять.
Шаумян улыбнулся.
– Ты, очевидно, полагаешь, Алеша, что мало кто из рабочих разбирается в теоретических вопросах? Нет, мой дорогой. Рабочие порой ставят в тупик самого подготовленного теоретика. Надо хорошенько продумать тему, и ясно рассказать о том, что партия большевиков для того и существует, чтобы бороться за народное дело, что в рабочем классе, а также в революционном крестьянстве она находит свою опору. Так нас учит Ленин. Таков путь партии. До свидания, товарищи, я иду.
Шаумян протянул Азизбекову руку и сказал на прощание:
– Значит, про "Мать" не забудешь?
– Нет-нет. Я это устрою, во что бы то ни стало. Правда, я рассчитываю на помощь утонченных интеллигентов, которых так метко высмеивает поэт Сабир. Но думаю, мне удастся найти хорошего переводчика.
Попрощавшись со всеми и приветливо помахав рукой, Шаумян ушел. Вскоре разошлись и остальные. По пути домой Азизбеков свернул в редакцию газеты "Таза Хаят"*.
______________ * "Таза Хаят" ("Новая жизнь") – буржуазная бакинская газета.
На улице неистовствовал ветер. Желтовато-серые облака пыли вились над городом. Подталкиваемый резкими порывами ветра, Азизбеков быстро поднимался вверх по Николаевской. Ветер валил его с ног.
Редакция газеты помещалась в том же здании, где и типография газеты "Каспий".
Азизбекову не приходилось входить в деловые отношения с редактором "Таза Хаята" Хашимбеком Везировым, но он прекрасно знал, на каких идейных позициях стоит Везиров.
Газету, которая издавалась на средства миллионера Хаджи Зейналабдина Тагиева, не любили не только революционеры, но и либералы. И все-таки Азизбеков решил предложить редактору этой газеты заняться переводом романа Горького. Ведь Везиров перевел целый ряд произведений русских и западноевропейских классиков. Он познакомил азербайджанцев с "Отелло" Шекспира. А что если попробовать? Пусть переведет "Мать" Максима Горького.
Везиров находился в редакции. Он радушно принял Азизбекова, которого знал как видного азербайджанского инженера-интеллигента.
– Какими судьбами, бек? – воскликнул Везиров и обеими руками пожал руку посетителя. Он, наверно, думал, что Азизбеков зашел в редакцию с готовой статьей, и очень обрадовался. – Приятно видеть в редакции такого редкого гостя.
Везиров не мог скрыть своего удивления. Придвигая гостю стул, он еще раз повторил:
– Какими судьбами, бек? Чем я обязан вашему визиту?
– А отчего вас так удивляет мой визит? – спросил Азизбеков, усаживаясь, и, сняв фуражку, положил ее на колено. – Или вы думаете, что писать мне не под силу?
– Напротив, бек, я очень рад. Когда каждый новый человек, владеющий пером, пишет в нашу газету, у меня такое чувство, словно мне дарят весь мир.
Азизбеков ясно видел недоумение в устремленных на него вопросительных взглядах редактора.
– Я постоянно читаю вашу газету, – проговорил он. Из-под топорщившихся густых и жестких усов Везирова показался ровный ряд белых, точно перламутровых, зубов.
– Но ведь наша интеллигенция, насколько я знаю, с большей охотой покупает русскую газету "Каспий", – сказал Везиров. – Хотя, собственно говоря, это тоже наша газета. Но все же я радуюсь, когда встречаю людей, читающих– по-азербайджански. Ну, а каково ваше мнение? Чего не хватает нашей газете?
– Простоты изложения – вот чего не хватает, – ответил Азизбеков. – По моему глубокому убеждению, язык любой газеты, особенно газеты, издающейся в наших краях, должен быть предельно прост и доступен. Это хорошо, что вы отличаете азербайджанский язык от турецкого. Это, действительно, можно поставить вам в серьезную заслугу. Однако будет еще лучше, если наш язык очистится от множества арабских и фарсидских слов, сложных оборотов, затрудняющих чтение и недоступных широкому кругу читателей. К сожалению, я сам иногда с большим трудом разбираюсь в некоторых статьях, появляющихся в вашей газете.
– Неужели язык этих статей так уж сложен и малодоступен?
– Да, бек, очень сложен. Для кого издается газета? Разумеется, для народа. Надо писать так, чтобы тебя понимал малограмотный азербайджанский крестьянин и рабочий. Ну, скажем, хорошо бы писать, как "Молла Насреддин".
Сверкавшие до этого зубы Везирова скрылись под жесткими усами.
– Ну, это уж слишком просто, позвольте вам возразить. Слишком просто там пишут.
– Потому и просто, что "Молла Насреддин" адресуется к народу, говорит с народом и говорит о его нуждах и чаяниях, – подчеркнул свои слова резким жестом Азизбеков.
Пропасть, разделявшая собеседников, обнаружилась очень скоро.
– "Молла Насреддин" – журнал. Но его покупают охотнее, чем любую газету, не правда ли? – спросил Азизбеков.
– Да, но... этот журнал публикует смешные иллюстрации и карикатуры. Очевидно, это и способствует его популярности.
– Не только это. То, что этот журнал получил такое широкое распространение, объясняется не только простотой и доходчивостью его языка и любопытными иллюстрациями. Журнал идет в ногу с эпохой и не поддерживает косное и отжившее, а жестоко высмеивает.
Везиров молчал. "Если я уподоблю свою газету этому журналу и начну критиковать государя, Хаджи в тот же день закроет газету", – пронеслось у него в голове.
Думая о Хаджи, он имел в виду миллионера Тагиева, издателя газеты, но эту мысль утаил от Азизбекова. Как в своих статьях, так и во всем, что он делал в жизни, Везиров никогда не проявлял ни решительности, ни смелости.
– Бек, – сказал он вкрадчиво, – я тоже стремлюсь к тому, чтобы вести народ к идеалу. Интересы народа для меня – главное в жизни. Что там говорить! Бедный мусульманский мир слишком отстал и закоснел. Европа поднялась вон куда – на высочайшую вершину, а мы все еще копошимся на дне глубокого ущелья. Благо еще, его величество государь соизволил разрешить нам издавать газеты, открывать школы, учить своих детей. Но... – Везиров вздохнул и развел руками, – беда в том, что у нас мало, очень мало образованных людей.
О том, что редактор газеты "Таза Хаят" пресмыкается перед монархистами, Азизбеков знал из его статей. Но когда Везиров сейчас упомянул о царе и при этом произнес его имя с рабским благоговением в голосе, Азизбеков горько усмехнулся. У него не осталось сомнения в том, что просить такого человека взяться за перевод "Матери" Горького и печатать ее из номера в номер на страницах газеты напрасная затея. Он пожалел, что зашел сюда. "Это жалкий трус!" – с этой мыслью Азизбеков поднялся на ноги.
– Куда же вы? – спросил Везиров. – Нако полагать, у вас было какое-то дело ко мне?
– Нет. Никаких особых дел у меня к вам нет. Если и было, то вряд ли стоит говорить о нем. До сих пор я наивно думал, что вы действительно болеете душой за свой народ.
– А как же? Я не болею, по-вашему? – удивился Везиров.
– Нет, бек, это чувство вам, видимо, недоступно. Вы больше стремитесь выслужиться перед Тагиевым и показать свои верноподданические чувства перед царем, или "государем", как вы его величаете.
Везирову никогда еще не приходилось выслушивать такие резкости. Он считал себя общественным деятелем, борцом за народную культуру и просвещение. Подавленный тяжестью брошенного ему.в лицо обвинения и не смея возражать, он вздрогнул, съежился и покраснел.
– Выходит, я враг своего народа? – спросил он, запинаясь.
Азизбеков оставил вопрос без ответа. Надев фуражку, он направился к выходу, но, услышав еще один вопрос редактора, приостановился.
– Во всяком случае, бек, вас, вероятно, привело ко мне какое-то дело? говорил редактор. – Но какое именно? Это я хотел бы все-таки услышать.
– Вы правы, – несколько смягчился Азизбеков и спросил: – Вы читали произведения Максима Горького?
– Что за вопрос, бек! Разумеется, читал.
– Так отчего же вы не печатаете хотя бы одно из них в своей газете?
Везиров уклончиво, но мягко ответил:
– Один аллах свидетель тому, как я люблю русских писателей. Разве мало я печатал Толстого?
– Я знаю, что вы печатали много толстовских произведений. Но ведь, главным образом, вы печатали религиозно-философские сочинения Толстого. А вот "Воскресение", скажем, вы не печатали.
Везиров сию же минуту ответил:
– Мы обратились к его сиятельству графу с просьбой разрешить нам печатать его вещи. Граф известил, что он разрешает печатать только некоторые из своих произведений, только те, что появились...
Резким движением руки Мешадибек оборвал Везирова.
– В этом разрешении и не было нужды. Трудящемуся человеку нужна не куцая религия Толстого, а его критика существующего строя. С нас хватит религии Магомета. Думаю, вы не станете отрицать, что она служит серьезным тормозом в культурном развитии нашего народа. Ну, а Горький? Что вы думаете о Горьком?
Везиров склонил голову набок. Во всем его облике проступило что-то жалкое и беспомощное. Он не находил слов.
– А что вы имеете в виду из сочинений Горькою, бек? – наконец спросил он. – Ведь в прошлом году "Каспий" обратился к Горькому и спросил его, что он думает об армяно-мусульманской резне. Газета получила ответ. Вы помните об этом?
– Да, помню.
– Я был весьма удовлетворен ответом этого превосходного писателя, оживился Везиров. – И если бы я узнал о нем вовремя, обязательно напечатал в своей газете. Не дикость ли это, на самом деле, науськивать друг на друга двух братьев, хотя и разной веры?
Азизбеков чувствовал, что эти слова идут от сердца. Везиров действительно выступал в своей газете против армяно-азербайджанской национальной розни и звал эти народы к миру и добрососедским отношениям.
– Так что же вы советуете печатать из Горького? – спросил Везиров.
– "Мать"!
– Читал. Хорошее произведение, – задумчиво произнес Везиров. – Очень хорошее, интересное. Но...
– Что "но", бек?
– Сейчас же закроют мою газету, если я напечатаю этот роман. Вы же прекрасно знаете бакинского губернатора, который боится даже собственной тени.
"Ты трусишь не меньше, чем он", – подумал Азизбеков и направился к выходу, говоря:
– Во всяком случае, подумайте, бек. Сейчас народу нужны именно такие произведения. И если в вашем сердце теплится хоть искорка любви к своему народу, сами переведите "Мать" на наш родной язык и печатайте по частям. Я уверяю вас, что если вы это сделаете, популярность вашей газеты неизмеримо возрастет. Согласны?
Азизбеков остановился, ожидая ответа, и в упор смотрел на Везирова. Но Везиров молчал, опустив глаза. "Одно имя Горького вызывает страх и смятение у сильных мира сего. Зачем мне самому лезть в петлю?" – подумал он.
– Дайте срок, бек, я еще раз прочту "Мать", – ответил он наконец. – Но я боюсь, эта вещь не дойдет до нашего народа...
Азизбеков попрежнему пристально и сурово смотрел на него.
– Я считаю излишним уговаривать вас, господин Везиров. Однако та "нация", которая не знает Горького, идет не вперед, а назад. Наш интеллигент, рабочий, ремесленник и крестьянин должны знать Горького. Причиной их отсталости является не только общественный строй, но и мы с вами. "Не поймут, до них не дойдет", – только и твердим мы. – И поскольку мы это твердим, постольку, разумеется, способствуем не прогрессу, а отставанию народа.
– Дайте мне время подумать, бек. Вы знаете, что творит с нами цензура. Придирается к каждому нашему слову. Чего от вас скрывать? Сидим как на иголках.
"Нечего ждать толку от такого человека", – подумал Азизбеков с досадой.
– До свидания, господин Везиров, – сказал он. – Я буду следить за вашей газетой. И если вы начнете это хорошее дело, народ будет благодарен вам. В этом можете не сомневаться. Что же касается губернаторов, то они приходят и уходят...
– Не знаю, что мне вам сказать... – растерянно проговорил Везиров.
Азизбеков ушел.
Сопротивляясь буйным порывам ветра, он с трудом добрался до своего дома. Ему открыла мать. Войдя в комнату, она показала на сидевшего там Байрама.
– Родной мой! – воскликнул Азизбеков и обнял Байрама.
Глава тридцать шестая
Прошло два дня. На третий, под вечер, к Азизбекову зашла Елена Тихонова – та самая девушка, которой пришлось выдать себя за возлюбленную Байрама. Она отвела Байрама на новую квартиру, в маленький и низенький домик, на одной из дальних окраин города.
– Отныне ты будешь жить здесь, товарищ Абдулла, – сказала она. Так звали Байрама по его новому, поддельному паспорту. – В твоей квартире будут иногда встречаться товарищи. Азизбеков тебе все объяснил?
– Все! – ответил Байрам.
Елена достала из кармана спички и зажгла маленькую керосиновую лампу, висевшую на стене. Первое, что увидел Байрам, был большой стенной двухстворчатый шкаф. Полки его были уставлены фаянсовой посудой... У стенки перед единственным маленьким окошком, завышенным белой шторой, стояла железная кровать, а посреди комнаты – небольшой обеденный стол и несколько старых венских стульев.
Елена быстро подошла к двери и задвинула щеколду. Затем она открыла шкаф, вынула из него всю посуду и осторожно переставила на стол. Потом она отодвинула заднюю деревянную стенку шкафа вправо. И тут только Байрам догадался, что это не шкаф, а ход в смежную комнату.
– Пройдем-ка сюда! – сказала Елена. И Байрам шагнул вслед за ней в другую комнату, освещенную тусклым светом, струившимся от маленькой лампы. Кроме узенького коврика, устилавшего пол, здесь ничего не было.
Байрам был озадачен увиденным. Глядя на удивленные глаза Байрама, Елена сказала:
– Со всеми своими друзьями будешь встречаться здесь. А в город сможешь выйти только, когда разрешит организация. Скоро сюда придет один наш человек. Когда постучит, спросишь: "Кто там?" Если скажет: "Открой, Абдулла" – тогда отопрешь. Хозяином квартиры будет считаться он. Если неожиданно нагрянет полиция, ты спрячешься в задней комнате, а полицию встретит хозяин квартиры. Ясно?
Байрам не очень хорошо понимал Елену, которая говорила торопливо, перемешивая русские и азербайджанские слова. Но обо всем он знал уже от Азизбекова
– Ясно? – переспросила девушка.
– Да, да! – ответил Байрам.
– Юношу, который будет жить с тобой, зовут Асланом.
– Асланом? – Байрам невольно вспомнил своего ученика.
– Да, Асланом. А что? Тебе знакомо это имя?
– На заводе у меня был ученик по имени Аслан. Не он ли?
– В лицо я его не знаю. Но мне известно, что он живет в нагорной части. Теперь он перейдет жить сюда. Говорят – хороший парень. Вот придет, и вы познакомитесь.
Елена достала из кармана своего короткого пальто десятирублевую кредитку и протянула Байраму.
– Что это? – удивился Байрам.
– Деньги.
– Что деньги, это я вижу. Но зачем ты их даешь мне?
– Это не я даю, а твои друзья. Они будут помогать тебе, пока не устроишься на работу. Человек – довольно странное существо: ни за что не проживет, если не будет есть и пить...
Довольная своей шуткой, Елена улыбнулась. Светло-голубые, чуть лукавые глаза ее излучали теплоту.
– Возьми деньги!
– Значит, отныне я буду дармоедом, буду жить за счет чужих людей. Так, что ли?
– Как это чужих? – удивилась Елена. – Это не чужие люди послали тебя сюда.
Байрам принял деньги и некоторое время вертел бумажку в руках. Затем он прошел за Еленой в первую комнату, и они закрыли шкаф.
Только после этого Байрам положил деньги в карман. "Видно, так нужно", – подумал он, поглядывая на таинственный шкаф. Опыт последних месяцев приучил его стараться вникать во все новое и ничему особенно не удивляться.
– А за стеной той комнаты что? Там есть соседи? – спросил он.
– Есть. Но это наши люди. Ты на этот счет не беспокойся.
Как человек, уже вошедший в права хозяина квартиры, Байрам вспомнил о правилах гостеприимства и пододвинул девушке стул, вежливо пригласил ее сесть.
– Отчего не садишься?
Девушка уселась. Глядя на ее лицо, освещенное лампой, Байрам заметил, что девушка похудела за время, прошедшее после его ареста. "Видно, замучили, бедную, бесконечными допросами", – подумал Байрам. И поинтересовался:
– А как твои родители, Елена? – Елена вдруг засмеялась.
– Ты знаешь, мои старики подумали, что я в самом деле влюбилась в тебя. Они и не знали, что у тебя есть и жена и ребенок...
– А сейчас как? Они знают правду?
– Сейчас-то знают! Ты слышал? Меня прогнали с работы. Прокурор сообщил в управу, что я связана с опасными людьми. Теперь я без службы. Обещают мне место письмоводителя в частной школе.
Она замолчала. И молчание длилось долго. Байрам перенесся мыслью в деревню, вспомнил жену, сына.
– Вот уже три месяца, как я не пишу домой и не знаю, что с родными. Сколько времени я должен скрываться под чужим именем, Елена?
– Трудно сказать, Абдулла. Вероятно, до тех пор, пока не сбросим царя с престола.
– Ну, а когда это случится?
Наивный вопрос Байрама не удивил Елену. Она задумчиво ответила:
– С каждым днем становится все труднее бороться, Абдулла. По всем городам России идут повальные аресты. Везде и всюду ловят и сажают в тюрьмы наших друзей. Но это не остановит великую партию большевиков. Недаром ею руководит Ленин. Все равно победа будет за нами.
В суровых голубых глазах девушки отражалась большая душевная сила. Голос звучал уверенно.
– В этом сомневаться нельзя, – добавила Елена.
Байрам молчал. Он еще с трудом понимал русский язык и многое из того, что говорила девушка, толковал по своему разумению. Но когда он услышал имя Ленина, перед ним встал Василий Орлов, который часто рассказьгвал ему в тюрьме о партии, о Ленине. Ленин! Каждый раз, когда Байрам слышал имя Ленина, в груди его возникало большое радостное и сильное чувство. Вот и сейчас, услышав имя Ленина, Байрам забыл обо всех своих мытарствах. Душу его взволновала мечта.о грядущем мире, где трудящиеся будут жить свободно и счастливо. Как ярко рисовал этот мир Василий Орлов! В этом мире не будет ни городовых, ни жандармов, ни мрачных темниц, ни виселиц, ни царей, ни их злобных слуг, обагряющих свои руки невинной человеческой кровью. Семья Байрама тоже навсегда избавится от нужды и лишений.
