Текст книги "Утро"

Автор книги: Мехти Гусейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Внезапно к нему шагнул Коба.

– Подними голову выше, добрый старик. Ты был отцом благородного сына. Вот все эти люди, – и он широким жестом указал на похоронную прецессию, друзья Ханлара!

Убитый нуждой и горем, старый крестьянин как будто только сейчас увидел, что тысячи людей пришли отдать Последний долг его сыну. Значит, Ханлар прожил свою короткую жизнь не зря, если завоевал такую любовь!

– Да благословит тебя Аллах за твои слова! – сказал старик.

Тяжело вздыхая, Гасан молча смотрел на траурное шествие, на открытую могилу, выдолбленную в каменистой желтой земле, на желтые голые холмы, лишь кое-где тронутые зелеными пятнами растительности, такие же суровые и печальные, как вся его жизнь.

Взявшись за руки, рабочие образовали цепь вокруг могилы. Ни один из полицейских не смог проникнуть за эту несокрушимую живую ограду.

Стоя у края разверстой могилы, друзья Ханлара клеймили позором тех, кто поднял руку на самоотверженного сына рабочего класса.

И снова тихие слезы заструились по лицу старика. Он не только скорбел о своем молодом, красивом, веселом сыне, который не оставил ему даже внуков. Он гордился сыном, его близостью ко всем этим людям с суровыми лицами, которые пришли сюда, не испугавшись жандармов, не побоявшись ни пристава, ни самого господина полицмейстера.

Вперед вышел Коба. Он стоял без шапки, и вольный апшеронский ветер шевелил его густые черные волосы.

– Нашего дорогого товарища убили презренные наемники капитала. Стреляя в Ханлара, они стреляли в передовых рабочих, которые стараются превратить фабрику, завод, промысел из арены угнетения в арену освобождения... Ханлар нал смертью героя...

– Кто он, этот человек, так любивший Ханлара? – тихо спросил дядюшка Гасан у Азизбекова.

– Это-учитель твоего сына, – шопотом ответил Азизбеков.

– Он хороший человек. Его слова воспламеняют сердце.

Все теснее смыкалось кольцо людей, окружавших могилу. Люди боялись проронить хоть слово из того, что говорил Сталин. Тот продолжал:

– Мы должны сказать народу во всеуслышание, что в России нет возможности мирным путем добиться освобождения народа, что единственный путь к свободе – это путь всенародной борьбы против царской власти...

Коба говорил все громче, вдохновеннее, все пламеннее призывал бакинских пролетариев бороться за торжество революции, так же самоотверженно, как боролся Ханлар.

Когда гроб с телом Ханлара опускали в могилу, рабочие снова запели траурный марш. Торжественная и суровая мелодия звучала над холмами и летела далеко над спокойными водами Каспия.

Глава двадцать восьмая.

Тюрьма все теснее сближала Байрама с Василием Орловым, и дружба между товарищами по камере крепла, казалось, не по дням, а по часам. Не только однообразное и тусклое прозябание в каменных недрах тюрьмы, соединяло их, а глубокая и сердечная взаимная привязанность. В первые дни совместной жизни Василий Орлов настороженно наблюдал за Байрамом и замечал в нем как будто безотчетную робость и страх за свое будущее. По ночам он слышал тихие вскрики бредившего Байрама и не раз задумывался: а хватит ли у Байрама выдержки, чтобы перенести предстоящие испытания и не выдать товарищей? Но, после того как Байрам так славно отделал наглого тюремщика, Орлов понял, что ошибся в своих опасениях. Теперь он верил Байраму, как самому себе.

Тюремная жизнь между тем текла своим чередом, н обоим им казалось, что они погружены в тусклую, однообразную, серую муть. Минуты тянулись, как часы, короткие осенние дни казались нескончаемо долгими. И эту тягость и однообразие жизни в неволе не скрадывали ни бесконечные поверки, ни частые вызовы к следователю, ни кратковременные утренние прогулки в каменном мешке тюремного двора.

Василий Орлов попросил было у тюремного начальства книги. Не дали.

– Не останется у тебя тогда времени подумать и одуматься! – сказали ему насмешливо.

Тогда он потребовал карандаш и бумагу. Опять отказали.

– Никаких льгот и поблажек! – таков был короткий ответ.

От нечего делать, Василий Орлов принялся, как и Байрам, катать бесконечные шарики из хлебного мякиша.

– Зря растрачиваем золотое время, Байрам. А что, если примемся за дело, а?

– За какое?

– Хочу научить тебя грамоте. Что ты на это скажешь?

И обрадованный этой внезапно возникшей у него мыслью, Василий хлопнул Байрама по плечу.

– Но ведь нам не дали ни карандаша, ни бумаги?

– А это что? – и Василий показал Байраму черный лоснящийся шарик, скатанный из хлебного мякиша.

– Это? Знаю. По-русски называют "хлеб".

– Нет, брат, не в том дело; Я надумал из этой штуковины вылепить буквы. Как в типографии. Годится? Здорово, а? Работает голова у Васьки Орлова?

И Орлов весело засмеялся. Энергичный, деятельный от природы, он больше всего тяготился вынужденным бездельем. А тут жизнь приобретала определенный смысл. Тюремщики надеются, что он в темнице станет ручным, "одумается", а он между тем готовит еще одного борца революции.

Это здорово! Смех у него был жизнерадостный, звонкий. Казалось даже, что он нарочно смеется так громко, чтобы обрадовать арестантов из соседних камер, а заодно разозлить и удивить часовых, бесстрастно шагавших взад и вперед по гулкому тюремному коридору. Насмеявшись вдоволь, Орлов утер рукавом выступившие от смеха слезы и посмотрел на друга веселыми глазами.

– Байрам, – произнес он по складам. – Раньше всего я научу тебя читать свое имя. Байрам. Ох, и хорошее у тебя имечко! Золото, а не имя.

Но выражение лица Байрама оставалось почему-то замкнутым и пасмурным. Глаза были опущены. Он молчал и никак не откликнулся на предложение товарища.

Не догадываясь о причине внезапно нахлынувшей на Байрама грусти, Орлов ухватил его за локоть.

– Что? Не хочешь учиться? Эх, ты... – произнес Василий и осуждающе покачал головой.

– Отчего же, очень хочу. Я и маленький был, хотел... – печально произнес Байрам. – Не позволяла нужда.

– Ну, так сейчас почему не рад?

– Я рад. Только не надо сначала Байрам. Раньше надо Бахадур. – Голос Байрама задрожал.

– А кто это Бахадур?

– Сынок мой...

Только теперь Орлов догадался, что угнетало Байрама, понял, как тяжела для товарища разлука с семьей.

Он не догадывался об этом раньше, потому что Байрам никогда не жаловался. Бедняга думал, что так ему легче будет заглушить тоску.

– Ну что ж, – отозвался после некоторого раздумья Орлов. – Бахадур, так Бахадур. Прекрасное имя. Начнем с него. – Ловкими пальцами мастерового он отщипнул кусок мякиша и начал его раскатывать. – Вот она, буква "Б", наконец сказал он, вылепив букву и положив ее на пол перед Байрамом. – Вот, ощупай ее пальцами и вылепи точно такую же.

Так начался первый урок. Ученик оказался способным. Довольный Орлов с большим рвением принялся за дело. Прошло всего несколько дней, а Байрам уже свободно лепил буквы, из которых составлял имя сына. Уже много букв он знал твердо. Еще одна-две недели, и Байрам выучил бы весь русский алфавит.

Но полицейские власти склонялись к тому, чтобы поскорее избавиться от политических заключенных, отправить их куда-нибудь подальше от Баку. Они чуяли приближение грозы. Бакинскому губернатору мерещились новые вооруженные выступления рабочих. Особенно его пугало то, что попытки соглашательских партий затушить революционный подъем среди рабочих ни к чему не приводили, а сами эти партии все больше теряли авторитет в массах.

Черносотенцы все чаще отступали перед дружинами рабочей самообороны. Это тоже тревожило губернатора. Уже не так-то просто было разогнать митингующих рабочих или арестовать их вожаков, агитаторов.

Несмотря на жестокие репрессии, сопротивление народа не падало, а росло. Революционеры отвечали ударом на удар. Самое "возмутительное" заключалось в том, что все происходящие на воле события сейчас же становились известны в тюрьме. Значит, связь была установлена умело.

Однажды в середине сентября, когда только что вернувшиеся с утренней прогулки Байрам и Орлов принялись за очередной урок русского языка, в камеру вошли стражники. Орлова повели к начальнику тюрьмы. За столом рядом с начальником Василий увидел незнакомого человека с голым, как коленка, черепом и с узеньким лицом, на котором были словно нарисованные усики. Самоуверенность и чванливость, которые сквозили в тоне чиновника уже при первом казенном вопросе: "Нет ли у заключенного жалоб?" – и холодная неприязнь, застывшая в бледноголубых глазах, подсказали Орлову, что перед ним не кто иной, как сам прокурор. Он смекнул, что его привели сюда неспроста, и, сделав над собой усилие, решил сдерживаться.

– Жалоба есть! – прямо ответил Орлов на поставленный прокурором вопрос. – Тут нарушают элементарные правила и законы. На каком основании, скажите, я должен терпеть всякие издевательства этих палачей?

– А в чем они состоят? – с той же холодностью, стирая надушенным платком какое-то пятнышко с ногтя, поспешно спросил прокурор, будто на самом деле очень хотел поскорее узнать, чем недоволен Орлов.

– Просишь книг – не дают! Требуешь карандаш и бумагу – отказывают.

– Вот оно что... – брезгливо сморщившись, процедил с ядовитой усмешкой прокурор. – Вам угодно было читать и писать? Однако не вы ли пытались избить тяжелым табуретом официальных представителей власти?

Орлов не стал отнекиваться:

– Верно! Пытался.

Он уже забыл всякую "дипломатию" и стал горячиться.

– Да разве эти изверги заслуживают иного обращения? Если бы тогда не наручники, я...

Начальник тюрьмы, барабаня пальцами по столу, сказал:

– Этим вы только навредите себе.

Орлов выложил все, что у него накипело на душе.

– По приказанию вот этого господина меня избивали. Видно, он не просто мерзавец, – он садист. Погодите, я покажу на суде, что тут со мной сделали... Пусть видят, как обращаются с политическими заключенными. Я не верю в справедливость царского суда, но все же покажу свои раны и кровоподтеки. Я заставлю этого подлеца ответить!

Начальник заерзал на месте и крикнул застывшему в дверях стражнику:

– Почему не связали ему рук? Он бешеный!..

Не успел, однако, стражник подскочить к Орлову, как тот схватил табурет.

– А ну, не подходи! – так исступленно крикнул Орлов, что прокурор вздрогнул и уронил платок. – Эх, была не была, мне теперь все одно! Смерти я не боюсь, но и из ваших кое-кого отправлю на тот свет!...

– Слышите? Видите? – дрожа не то со страху, не то от злости, закричал начальник тюрьмы. – Этому бандиту давно уже место в Сибири! На каторге!

Он позвонил. Придерживая на боку шашку, вбежал еще один стражник.

– Сейчас же связать ему руки! – приказал начальник тюрьмы.

Орлов мгновенно вскинул табурет и со всего размаху бросил его в начальника. Раздался вопль. Стражники набросились на арестанта, повалили на пол и крепки скрутили ему за спиной руки. Бледный прокурор не издавал ни звука. Начальник тюрьмы стонал:

– Глаз!... О-ох! Мой глаз...

Орлова увели. Избитого, окровавленного и потерявшего сознание, его приволокли и втолкнули в камеру. Дверь захлопнулась, задвинулся тяжелый засов.

Прошла ночь, наступило дождливое утро. Василий не шевелился, не говорил. Во время утренней поверки в камеру никто не вошел. Никто не решался подступиться к Орлову. Боялись, что их постигнет участь начальника тюрьмы. Надзиратель протянул в узенький "глазок" два куска хлеба и две кружки кипятку, но не рискнул даже заглянуть в камеру.

Байрам не, отходил от Орлова. Он не отрывал глаз от приятеля, избитого и изуродованного, с запекшейся кровью на губах. Грудь Орлова тяжело вздымалась, в горле хрипело. Но и сейчас открытое лицо его освещалось слабой улыбкой. Уже давно остыл принесенный надзирателем кипяток, а Орлов все еще лежал без памяти. Если бы не дыхание, подымавшее его слабую грудь, Байрам давно зарыдал бы над ним, как над мертвым. Но Орлов дышал, и Байрам сдерживал слезы.

Байрама немного пугала бешеная ярость Василия, но вместе с тем он восхищался его смелостью и неукротимостью. Даже после стольких истязаний Орлов о чем-то думал, чему-то улыбался.

Ух, какая ненависть и какая нестерпимая злоба к тюремщикам пылала в душе у Байрама! Он клялся отомстить извергам.

Около полудня лучи солнца, выглянувшего из-за туч, робко пробились сквозь пыльное окошко, разделенное железной решеткой па небольшие квадратики, и заиграли на полу камеры. Теплое живое пятно коснулось щеки Орлова. Он медленно раскрыл глаза, шевельнулся и застонал от боли. Узнав склонившегося над ним Байрама, он тяжело приподнялся и, опираясь на локти, спросил:

– Что, жив еще я, да? Не погиб Васька Орлов? Байрам, скажи, разбил я голову этой сволочи или мне только почудилось?

– Кому, Вася?

– Начальнику. Пусть знают, гады, что им меня не запугать! Скорее я их заставлю дрожать за свою собачью шкуру. – Теперь он все припомнил. Лицо его было искажено от боли. Но он рассказал о случившемся, не пропустив ни одной подробности до той самой минуты, как его поволокли куда-то и избили до потери сознания. – И прокурор там был. Стоило размозжить голову и ему. Это из-за него, по его науськиванию наших товарищей вздергивают на виселицу или гноят в Сибири. Жаль, не успел. Налетели, мордастые, как свора псов, свалили меня... Теперь, брат, мне каюк! Вздернут меня.

В это время "глазок" в двери тихо раскрылся и показались красные и лоснящиеся щеки надзирателя, который обычно приносил Байраму передачу. Он с опаской прохрипел:

– Эй, Байрам, возьми, это тебе!

Байрам подошел к двери. Посылка была большая и не пролезала через "глазок". Надзиратель развернул сверток и передал его содержимое по частям. Он тихо прошептал:

– Наклонись поближе, скажу тебе два слова...

Байрам припал к "глазку".

– В хлеб запечена записка. Напишешь ответ. Зайду вечером. Понял? Вот тебе и карандаш. А у Орлова, брат, у-у, дела скверные!

– А что? – встревожился Байрам.

– Грозит смертная казнь.

– Что ты? – скорее выдохнул, чем сказал, Байрам. И еле нашел в себе силы спросить: – Когда?

– На днях...

Услышав в коридоре шаги, надзиратель с размаху щелкнул "глазок" и закричал для отвода глаз на Байрама:

– Не будет вам больше кипятку!..

Глаза Орлова были устремлены на Байрама. В них не трудно было прочесть вопрос: "Что это он говорил?" Байрам пытался догадаться – мог ли Орлов что-либо услышать? Нет, пожалуй, он не слышал. Но что придумать? Что сказать?

Байрам понуро смотрел в одну точку. Значит, скоро он навсегда расстанется с этим бесстрашным и отчаянным человеком. "Нет, нет, этого не может быть!" – Байрам не верил и не мог поверить в это. Когда гибнет один из товарищей, попавших в беду, а другой остается жив, то, несмотря на тяжесть утраты" он все же рад, что его миновала смерть. Байрам не радовался тому, что его не постигнет участь друга. Он полюбил его горячо и преданно, всем сердцем. Он искренне желал бы ценой собственной жизни спасти друга, с которым провел столько дней в мрачном застенке. Но Байрам был бессилен помешать готовящемуся злодеянию. Сознавая свое бессилие, он безнадежно развел руками и, упав на тощий матрац, заплакал.

Орлов с трудом подвинулся к нему.

– Ну что ты, что ты, Байрам? Что случилось, дружище?

Байрам все плакал, всхлипывая.

– Но ведь ты дал мне слово, Байрам! – стыдил его Орлов. – Сказал, что никогда не согнешься перед этой падалью. Стал бы я лить слезы! Вот видишь мои раны? Красивые? А попадись мне палачи снова, швырнул бы и них чем попало. Ну, будет, Байрам, стыдно! – И он, несмотря на боль в разбитом плече, приподнял Байрама. -Ну, скажи хоть, что случилось?

Глаза у Байрама покраснели. Он тер их кулаком, как дитя, и вздыхал. И вдруг, когда взгляд его воспаленных глаз упал на продукты, просунутые через "глазок", он вспомнил, о записке. Надзиратель придет за ответом.

Байрам поднял круглую лепешку, разрезанную на четыре части. Сердце его забилось. Ему казалось, что участь Василия Орлова и его собственная судьба, может быть, зависят от записки, спрятанной в одном из кусков этой лепешки.

Но вдруг записка обманет ожидания? Что тогда? Боясь разочароваться, он в нерешительности остановился и снова скользнул взглядом по кускам лепешки.

– Аи-аи, Байрам! Не ожидал я этого от тебя. Что это тебе принесли?

Но Байрам не предлагал ему поесть и сам забыл про еду.

– Ну что уставился на лепешку? Волшебная она, что ли? Брось скучать, давай лучше закусим! Что это ты делаешь? – ужаснулся Орлов.

Байрам мелкими щипками крошил лепешку и ничего не отвечал. Только когда из третьего куска выпала на пол свернутая в трубочку записка, он быстро поднял ее и радостно воскликнул:

– На, прочти!

Он поднес развернутую записку к глазам Орлова.

– Ну? Кто пишет? Что пишут?

Сердце Байрама, казалось, готово было выскочить из груди. Орлов одним духом прочел написанную по-русски записку-несколько слов, мелко написанных на клочке бумаги: "Товарищи, не падайте духом. Мы ни на секунду не забываем о вас!"

– А подпись? Кто пишет? Какое имя поставлено? – выражал недоумение Байрам.

Но Василий Орлов ликовал, словно ему в эту минуту подарили весь мир. Для него уже не существовали ни толстые стены камеры, ни кандалы. Он забыл про пытки, которым подвергался накануне.

– Байрам! Эх, Байрам!

Василий хотел бы прижать к груди товарища, но руки его были крепко скручены. Тогда он слегка коснулся своим плечом плеча Байрама.

– Друзья не забыли нас!

– Кто прислал записку, Вася?

– Кто? Ясное дело – рабочие, наши друзья, наши братья! Какая разница, кто? Там нет подписи, подписываться опасно.

Орлов преобразился. Его некрасивое, обросшее русой щетиной лицо, с распухшими от побоев губами, с пересеченным шрамом лбом, с озорными синими глазами, окруженными кровоподтеками, все же казалось прекрасным. – Эх, Байрам, Байрам, а ты плакал!.. – весело говорил он.

Но как будто Байрама не очень обрадовала записка. Орлов удивленно и даже строго спросил:

– Ты понимаешь, что значит такая записка? Чувствуешь, какие мы счастливые люди? Почему ты не радуешься, Байрам?

Байрам старался не встретиться взглядом с Орловым, опасался, как бы тот ни о чем не догадался. Но Орлов задал вопрос, который так боялся услышать Байрам:

– Но ты так и не сказал, отчего плакал.

Байрам вздрогнул.

– Слушай, брат! – медленно сказал Орлов и как будто даже присвистнул. Надзиратель что-то сказал тебе... обо мне, правда? Ну что, казнят? Повесят?

Байрам не мог скрыть волнения. Он только высоко поднял руки, как бы загораживаясь, и замотал отрицательно головой.

– Нет, что ты! Нет!

Но Василий Орлов горько усмехнулся.

– Не скрывай, я все равно догадался. А на что ж ты надеялся, милый? Или ты воображал, что Ваську Орлова вызовут и торжественно наградят? Преподнесут цветы? Нет, я милости от них не ждал. Я знал, что мне крышка. Конец. Не от кого, брат, дожидаться милости. Волки они. Но я не раскаиваюсь. – И неожиданно спросил: – Ты слышал про Максима Горького?

– Про Максима Горького? Нет, не слыхал. А кто он? Мастеровой? У кого работает?

– У нас он работает, у народа, – засмеялся Орлов. – Горький – писатель. Только особенный писатель, друг бедняков и обездоленных. Когда меня арестовали, жандармы нашли под моей подушкой его книгу.

– Стало быть, Горький пишет книги? А про кого он пишет?

– Когда ты выучишься хорошо читать по-русски, обязательно найди его книги и читай. Слышишь? Ну, а пока... знаешь что? Семи смертям не бывать, одной не миновать... Давай покушаем, попьем водички и примемся за урок. Сегодня я тебе расскажу, что запомнил у Горького. А смерти я не очень-то боюсь. – Голос Орлова звучал все сильнее и громче: – "О, смелый сокол! В бою с врагами истек ты кровью... Но будет время – и капли крови твоей горячей, как искры, вспыхнут во мраке жизни, и много смелых сердец зажгут безумной жаждой свободы, света!"

Василий замолк. То ли он забыл слова, то ли ослабел. Нахмурил лоб.

– Вот! Вспомнил! "Пускай ты умер!.. Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету! Безумству храбрых поем мы песню!"

–Орлов! Жив! – внезапно загудели голоса из соседних камер.

– Молодец, Орлов!

Не успел Орлов что-нибудь крикнуть в ответ, как с улицы донеслось пение похоронного марша. Байрам, подставив табурет, подпрыгнул и ухватился за железную решетку. Множество людей заполнило улицу. Перед гробом несли венки.

По коридору от камеры к камере понеслось:

– Ханлар... это хоронят Ханлара Сафаралиева!..

Хотя накануне в тюрьме узнали об убийстве Ханлара, это известие не дошло до Орлова. Он лежал тогда без сознания.

– Значит, погиб Ханлар! – с грустью сказал он. И, собравшись с силами, в ответ товарищам, идущим по улице, запел. Но не похоронный марш, а "Марсельезу".

В соседних камерах начали подпевать ему. Вскоре запела вся тюрьма.

Но сильный баритон Орлова, казалось, перекрывал все голоса, взлетал выше всех и звал в бой.

Байрам все еще с восторгом смотрел на нескончаемый поток людей в простой рабочей одежде.

– Вася, нас много! Нас очень много!.. – восторженно шептал он.

Траурная процессия медленно удалялась, а в камерах арестанты все еще пели "Марсельезу", и надзиратели не решались мешать им.

Глава двадцать девятая

Теперь, после похорон Ханлара, члены Бакинского комитета партии были озабочены тем, чтобы как можно скорее освободить товарищей из тюрьмы.

Григорий Савельевич Смирнов, готовясь к налету, часто приходил к Мешади Азизбекову и обсуждал с ним все подробности плана.

Азизбеков выслушивал Смирнова, расспрашивал о частностях и указывал на те детали плана, которые, по его мнению, были недостаточно продуманы. Да и сам Смирнов, советуясь с членами партийного комитета, обнаруживал еще много упущенного, непредусмотренного.

Конечно, план налета не был записан. Однако Смирнов помнил его во всех деталях. Он в точности знал, где должен находиться дружинник, который в нужный момент оборвет телефонную связь между тюрьмой и полицейским управлением, в каком месте надо перерезать провода и потушить фонари, чтобы затруднить восстановление связи.

Из города в тюрьму на лошадях можно было доехать самое малое за двадцать минут. Если бы начальник полицейского управления, каким бы то ни было образом, узнал о налете и вздумал послать казаков на подмогу тюремной страже, им был бы отрезан путь. Семь-восемь дружинников, вооруженных револьверами, должны были залечь в засаду на крышах одноэтажных домиков вдоль единственной улицы, ведущей из города к тюрьме.

В плане был предусмотрен ряд возможных случайностей.

Много было затрачено труда, чтобы установить состав тюремной стражи. Был дополнительно подкуплен тюремный надзиратель, передававший посылки Байраму. Правда, Смирнову еще ни разу не пришлось встретиться с этим надзирателем с глазу на глаз, но через связного он теперь получал от него исчерпывающий ответ на любой вопрос.

Новый начальник тюрьмы, словно не надеясь на прочность тяжелых, окованных железом ворот и на высокую тюремную ограду, удвоил количество внутренней и наружной стражи. Но это не обескуражило Григория Савельевича, По его расчетам, полный успех дела решала внезапность и стремительность налета.

Товарищей нельзя было вывести из тюрьмы в серых арестантских куртках. Требовалось достать двенадцать комплектов одежды. Ее приобрели на деньги Рашида, юлученные через Азизбекова. Хранилась она на квартире

одного из старых баиловских большевиков. В ночь налета часть одежды надо было доставить к лодочной стоянке, облюбованной Асланом. Он же должен был явиться за одеждой к этому баиловскому большевику и произнести пароль: "Утро".

Накануне налета Азизбеков снова тщательно проверил план и опять засыпал Смирнова множеством вопросов:

– На чем думаете увезти арестантов после выхода из тюрьмы? По какой дороге вернутся в город участники налета?

– Им нельзя сейчас же вернуться в город, товарищ Азизбеков. Вероятно, полиция всю ночь будет патрулировать улицу, ведущую из Баилова в город. Поэтому мы решили устроить участников налета на ночь на Баилове, в квартирах наших товарищей. Днем, когда на улицах будет полно народу, они смешаются с толпой и свободно переберутся в город.

– А что, если среди арестантов найдутся предатели? Вдруг они узнают ваших товарищей и предадут полиции? Что тогда?

– Мы предусмотрели и эту возможность. Все участники налета будут в масках.

– А знают ли товарищи о времени налета?

– Какие товарищи? – ответил вопросом на вопрос Григорий Савельевич. Если вы имеете в виду тех, кого мы будем освобождать, то все они предупреждены.

– Нет ли среди них таких, которых перевели сегодня из одной камеры в другую?

– Есть! Орлов сидит в карцере. Военно-полевой суд приговорил его к смертной казни.

– Сегодня? Как же так? Ведь вчера вы говорили, что он приговорен двадцать восьмого сентября? – В душу Мешадибека закралось сомнение. Выходит, что некоторые из ваших сведений не соответствуют действительности, Григорий Савельевич!

– Да, вот так, к сожалению, и получилось, надзиратель ошибся. Он, оказывается, доверился слухам.

– Будьте осторожны, Григорий Савельевич, – предупредил Азизбеков. Ведь дело идет о жизни очень дорогих нам людей!..

Азизбеков задумчиво прохаживался по комнате и, не глядя на Смирнова, еще и еще раз мысленно просматривал все детали плана.

– А кто бы взялся споить в ночь налета конюха начальника полиции? вдруг спросил Мешади.

Улыбка тронула полные губы Смирнова.

– Мы позаботились и об этом. Конюх будет пьян, как стелька. Все ясно, Смирнов поднялся. – Теперь я пойду. Мне нужно ночью повидаться еще кое с кем из товарищей.

Но Мешадибек не сразу отпустил его. Он высказал и свои соображения о предстоящей операции.

– Товарищей, приговоренных к смертной казни, мы должны по морю ночью же доставить в Сураханы. Они временно поселятся у наших испытанных друзей. На берегу у Зыха будет ждать специальный человек. Он встретит освобожденных и развезет по квартирам. А остальные направятся в город, но не тотчас же, а только через несколько дней, когда уляжется тревога. И знаете, почему надо сделать именно так?

Это было новостью для Смирнова, но он сразу понял замысел Мешадибека:

– Ясно, что полиция примется сначала за розыски так называемых главных преступников.

– Верно, – кивнул Азизбеков. – Хочу сообщить вам еще вот о чем. По моему поручению Рашид завязал дружбу с начальником полиции. Может быть ему удастся устроить пирушку и напоить начальника.

План операции был теперь ясен во всех деталях. Азизбеков крепко пожал руку Смирнова.

– Ну, в добрый час. Желаю успеха!

Когда Азизбеков, проводив Смирнова, вернулся в комнату, стенные часы пробили час ночи. Стало быть, до начала налета оставалось ровно двадцать три часа.

Азизбеков был встревожен. Он хорошо понимал опасность дела, за которое они принимались. Ведь в случае неудачи могли пострадать не только арестанты, но и дружинники "Алого знамени".

В минуты, когда мысль Азизбекова лихорадочно работала, он обыкновенно пил крепкий чай, листал какую-нибудь книжку, прохаживался бесшумными шагами по

кабинету или, пройдя в смежную комнату, смотрел на своих сладко спящих детишек.

На письменном столе стоял стакан нетронутого, давно остывшего чая. Азизбеков прикоснулся к нему рукой и решил пойти в кухню подогреть самовар.

В дверях он столкнулся с матерью.

– Я тебя разбудил, мама?

– Нет, что ты! Я подумала, что чай остыл. И товарищ твой так и ушел, не попив чаю. Я пойду заварю свежий, – промолвила она и взяла стакан из его рук. -Знаю, будешь еще, наверно, читать.

По утомленному лицу матери он угадал, что оня еще ее ложилась. Он знал, что никакие уговоры не подействуют, но все же спросил:

– Отчего ты не спишь, мама?

– Не спится, сынок.

– Почему?

– Мысли тревожат.

– Какие мысли?

– Т.ы думаешь, я ничего не знаю?

– О чем ты говоришь, мама?

Селимназ посмотрела на окно, выходящее на улицу, и, убедившись, что оно закрыто наглухо, сказала:

– Зря пытаешься скрывать от меня. Знаю, что вы принялись за очень опасное дело. Твой отец Азизбек... – Голос матери прервался. Она перевела дыхание. – Вот уже несколько дней слышу слово "тюрьма". Я догадалась, что собираетесь устроить налет и освободить товарищей.

Мешадибек улыбнулся, обнял мать, прижал к груди.

– Ты умница, мама! – воскликнул он. – Ну, просто умница!

Чтобы не расплескать чай, Селимназ поставила стакан на стол.

Если бы те, кто знали Мешадибека по работе в революционном подполье, взглянули сейчас на него, их удивил бы этот тридцатилетний чернобородый отец семейства, вдруг ставший похожим на маленького мальчика, такая нежность светилась в его ясных глазах, когда он обнимал свою мать. Морщины на его лбу разгладились, суровое лицо смягчала теплая улыбка.

– Ты мне не не только мать! – воскликнул он. – Ты мой друг в борьбе, мама. Мы, действительно, взялись за очень опасное дело...

– А сам ты тоже пойдешь туда? – показала мать куда-то вдаль.

– А что ты скажешь, если пойду? – спросил он.

– Ну что ж, – вздохнула старая женщина. – Я не буду проливать слезы ведь я родила не дочь, а сына.

Руки матери обвились вокруг шеи Мешадибека.

– Иди, мой сынок. Иди туда, куда призывают тебя твои ум и сердце, твоя совесть, твой долг!....

Мешадибеку хотелось еще что-то сказать матери, поблагодарить ее. Еще недавно она и думать не могла о разлуке с сыном, а теперь была готова стойко перенести любое испытание.

– Пойду, принесу тебе чаю, сынок, – сказала она тихо и скрылась за дверью.

Азизбеков подошел к своему рабочему столу. Среди бумаг его внимание привлекли тезисы к завтрашнему выступлению у рабочих нефтяников, написанные им, по обыкновению, на небольших листочках мелким почерком, Так повелось у него еще с юных лет. Он готовился к каждому своему выступлению перед рабочими, как учитель готовится к уроку. Как учитель, он старался предусмотреть все возможные вопросы своих любознательных учеников. И как боец, он готовился отразить все атаки своих идейных противников, когда он будет говорить с рабочими.

В отличие от тех ораторов, которые пытались увлечь массы внешней эффектностью своих речей, он говорил просто и понятно. Он часто прибегал к примерам из произведений русских писателей, приводил народные поговорки и цитировал сатирические стихи поэта-демократа Сабира. Сабир жил в большой нужде, хворал, но смело восставал против угнетателей, призывал народы к единению в борьбе:

Красноречивые, сюда! Где ваше рвенье? Час настал!

Друзьям о дружбе возвестить, о единенье – час настал!

Когда Селимназ принесла свежий чай, Мешадибек уже сидел за столом и просматривал тезисы завтрашнего выступления. Он был так углублен в свои записи, что не заметил прихода матери. И только когда она поставила перед ним стакан, он поднял голову.

– Мама, – сказал он, – ты иди, ложись. А утром пораньше разбудишь меня. Я поеду на промыслы.

Селимназ плотно закрыла за собой дверь, и только после этого начался настоящий рабочий день, или – лучше сказать – началась рабочая ночь Азизбекова.