Текст книги "Под сенью девушек в цвету"

Автор книги: Марсель Пруст

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 36 страниц)

«Зимним садом», в те года представлявшимся взору прохожего на любой улице, во всех квартирах, кроме расположенных слишком высоко над тротуаром, теперь можно полюбоваться лишь на гелиогравюрах в подарочных книгах П.-Ж. Сталя[144]144
  П.-Ж. Сталь – псевдоним известного парижского издателя Пьера-Жюля Этцеля (1814-1886). Под этим псевдонимом Этцель публиковал свои популярные книги для детей.


[Закрыть], и на гравюрах он, – в отличие от теперешних салонов в стиле Людовика XVI, где редко когда увидишь розу или японский ирис в хрустальной вазе с таким узким горлышком, что два цветка там уже не поместились бы, – благодаря тогдашнему обилию комнатных растений и полному отсутствию стилизации в их размещении, как будто хранит на себе печать не бесстрастной заботы о мертвой декоративности, но живой, пленительной любви хозяек дома к ботанике. Он напоминает, но только в увеличенном виде, переносную оранжерейку, которую тогда ставили новогодним утром под зажженной лампой, – у детей не хватало терпения ждать, пока рассветет, – среди других подарков, и то был лучший подарок, так как своими растеньицами, которые надо было выращивать, он вознаграждал за наготу зимы; в еще большей степени, чем на эти оранжерейки, зимние сады походили на ту, что была рядом с ними, на картинке из красивой книги, – это был тоже новогодний подарок, – и хотя оранжерейку из книги дарили не детям, а героине повести Лили[145]145
  Лили – героиня серии детских книг Этцеля («День мадмуазель Лили», «Путешествие мадмуазель Лили» и др.).


[Закрыть], они приходили от нее в восторг, и теперь, почти уже состарившись, они склоняются к мысли, что в те блаженные времена зима была самым лучшим временем года. Наконец, в глубине зимнего сада, сквозь переплет ветвей самых разных растений, благодаря которому освещенное окно с улицы становилось похожим на стекла тех самых детских оранжереек, нарисованных или настоящих, прохожий, поднявшись на цыпочки, чаще всего видел господина в сюртуке с гарденией или гвоздикой в петлице, – господин стоял перед сидевшей дамой, и оба они, точно вырезанные на топазе, неясно различались в глубине гостиной, задымленной паром от самовара, – тогда это еще было новшеством, – паром, который, может быть, поднимается и теперь, но к которому так привыкли, что никто его уже не замечает. Г-жа Сван придавала большое значение «чаю»; она полагала, что это будет оригинально и очень мило, если она кому-нибудь скажет: «Вы всегда меня застанете, но только попозже; приходите к чаю», – и произносила она эти слова с чуть заметным английским акцентом, улыбаясь ласковой и тонкой улыбкой, а польщенный знакомый г-жи Сван с многозначительным видом кланялся ей, как будто ее слова заключали в себе особый, глубокий смысл, внушавший почтительность и требовавший внимания. Была еще одна причина, кроме вышеуказанных, отчего цветы являлись не просто украшением салона г-жи Сван, и причина эта коренилась не в эпохе, а в прежней жизни Одетты. Кокотка высокого полета, каковой она раньше и была, живет главным образом для любовников, то есть у себя дома, а это приучает ее жить для себя. Порядочная женщина, конечно, тоже может дорожить своими вещами, но кокотка дорожит ими еще больше. Важнейшая минута ее дня – не та, когда она одевается для всех, но та, когда она раздевается для одного. Ей нужно быть не менее элегантной в капоте, в ночной сорочке, чем в выходном платье. Другие женщины выставляют свои драгоценности напоказ, ей же надлежит быть в тесной дружбе с ее жемчугами. Такой образ жизни обязывает, воспитывает вкус к тайной роскоши, вкус почти бескорыстный. У г-жи Сван был вкус к цветам. Около ее кресла всегда стояли в громадной хрустальной чаше с водой заполонявшие ее пармские фиалки и маргаритки с оборванными листочками, и гость мог принять это за знак прерванного любимого занятия, так же как недопитую чашку чая, которую г-жа Сван выпила бы в одиночестве ради собственного удовольствия; занятия даже еще более интимного и таинственного, так что человеку, скользнувшему взглядом по этим стоявшим на самом виду цветам, хотелось извиниться, как будто он подсмотрел заглавие еще не раскрытой книги, по которому можно судить о том, что Одетта читала, а следовательно – быть может, и о том, что она сейчас думает. А ведь цветы – существа, в еще большей степени живые, чем книги, и вам было бы так же неловко, как если бы вы, придя к г-же Сван, обнаружили, что она не одна, или, вернувшись вместе с нею в гостиную, заметили бы, что тут кто-то есть, – до того загадочную играли роль и такое близкое имели отношение к тем часам жизни хозяйки дома, о которых никому ничего не было известно, эти поставленные не для гостей Одетты, а как бы ею забытые здесь цветы, словно они вели и будут еще вести с ней особый разговор, который вы боялись прервать и тайну которого вы безуспешно пытались прочитать в линялом, жидком, лиловом, водянистом цвете пармских фиалок. С конца октября Одетта начала прилагать старания, чтобы по возможности вовремя возвращаться домой к чаю, на свой, как тогда еще говорили, five o'clock tea: она слышала (и любила повторять), что г-же Вердюрен удалось создать салон потому, что в определенный час ее наверное можно застать дома. Одетта тоже задалась целью выбрать себе такой час, только без особых стеснений, senza rigore, по излюбленному ее выражению. Она смотрела на себя как на вторую Леспинас[146]146
  Леспинас Жюли де (1732-1776) – хозяйка популярного литературного салона и писатель-эпистолограф. В ее салоне часто бывали многие энциклопедисты, а Даламбер был ее интимным другом. Сначала компаньонка маркизы Марии Дю Дефан (1697-1780), Леспинас затем организовала свой собственный салон, соперничавший с салоном Дю Дефан. Это привело к открытой вражде светских дам.


[Закрыть] и считала себя основательницей салона, соперничающего с салоном дю Дефан, у которой ей удалось переманить самых приятных посетителей, в частности Свана, последовавшего за ней в ссылку и разделившего ее уединение, – этим ее россказням верили не осведомленные о ее прошлом новые знакомые, но, понятно, не она сама. Мы столько раз играем перед публикой любимые наши роли и они так вошли в нашу плоть и кровь, что нам легче сослаться на ложное их свидетельство, чем запросить действительность, почти совершенно забытую. В те дни, когда г-жа Сван совсем не выходила из дому, она надевала крепдешиновое платье, белое, как первый снег, а иногда – длинный шелковый, с оборками, пеньюар, похожий на гроздь бело-розовых цветов, – теперь считается, что такие пеньюары для зимы не подходят, но это неверно. Легкие ткани и нежные тона в тогдашних жарко натопленных, отделенных портьерами гостиных, о которых светские романисты того времени, стараясь как можно изящнее выразиться, писали, что они «подбиты уютом», придавали женщине такой же озябший вид, как розам, несмотря на зиму, красовавшимся возле нее, как будто на дворе стояла весна во всей румяной своей наготе. Ковры приглушали звуки, хозяйка дома сидела в глубине, вы появлялись неожиданно для нее, она продолжала читать, когда вы подходили к ней почти вплотную, и благодаря этому впечатление приобретало еще большую романтичность, ко всему этому очарованию примешивалось очарование подслушанной тайны, чем и сейчас еще веют на нас воспоминания об уже тогда выходивших из моды платьях, с которыми, пожалуй, одна лишь г-жа Сван не решалась расстаться и при виде которых у нас рождалась мысль, что женщина, носящая такие платья, – наверное, героиня романа, потому что в большинстве случаев мы видели их в романах Анри Гревиля[147]147
  Анри Гревиль (подлинное имя – Алиса Флери; 1842-1902) – популярная в свое время французская романистка.


[Закрыть]. Теперь в гостиной Одетты стояли в начале зимы громадные хризантемы самых разных цветов – такого разнообразия Сван прежде у нее не видел. Я восхищался ими во время моих печальных посещений г-жи Сван, когда моя грусть возвращала мне всю таинственную поэтичность этой женщины, которая завтра скажет Жильберте: «У меня был твой друг», – восхищался, конечно, потому, что, розово-палевые, как шелк ее кресел в стиле Людовика XV, белоснежные, как ее домашнее крепдешиновое платье, или медно-красные, как самовар, они служили гостиной дополнительным украшением столь же роскошной, столь же изысканной окраски, как сама гостиная, но только живой и непрочной. Меня умиляло еще и то, что хризантемы были менее хрупки, более долговечны по сравнению с тоже розовыми или тоже медными отблесками, которыми заходящее солнце так пышно обагряет мглу ноябрьских сумерек и которые, – только я при входе к г-же Сван успевал их заметить, – потухали на небе, но зато продлевались, обретали новую жизнь в пламеневшей палитре цветов. Подобно огням, уловленным великим колористом в переменчивости атмосферы и солнца для того, чтобы они украсили человеческое жилье, хризантемы заставляли меня преодолевать грусть и с жадностью вбирать в себя во время чая мимолетные радости ноября, всем уютным и таинственным великолепием которых они рдели подле меня. Увы! В разговорах я этой прелести не находил; с разговорами у хризантем было мало общего. Даже г-же Котар, и притом в поздний час, г-жа Сван деланно приветливым тоном говорила: «Да нет, посидите, не смотрите на часы, сейчас еще очень рано, эти часы стоят, ну куда вам торопиться?» И она еще предлагала зажавшей в руках сумочку профессорше пирожок.

– Из этого дома невозможно уйти, – обратившись к г-же Сван, заявляла г-жа Бонтан, а г-жа Котар, удивленная тем, что кто-то другой выразил ее мысль, восклицала: «Вот и я, с моим худым умишком, сказать по чистой совести, тоже так думаю!», и с ней соглашались господа из Джокей-клоба, изгибаясь в поклонах, словно подавленные высокой честью, какую оказала им г-жа Сван, представив их этой не очень любезной мещаночке, проявлявшей по отношению к блестящему окружению Одетты сдержанность, пожалуй даже, занимавшей, как она сама выражалась, «оборонительную позицию», – она всегда говорила высоким слогом о самых простых вещах. «Что-то не верится. Вот уже три среды подряд вы ко мне ни ногой», – возражала г-же Котар г-жа Сван. «Правда, Одетта, мы с вами не виделись века, целую вечность. Я перед вами виновата, сознаюсь, но дело в том, что, – продолжала г-жа Котар стыдливо и неопределенно, ибо хоть она и была женой врача, но не могла обойтись без иносказаний, даже когда толковала о ревматизме или о болезни почек, – у меня было много мелких неприятностей. У всех свои неприятности. А кроме того, у меня катастрофа с мужской прислугой. Я совсем уж не так упиваюсь властью, а все-таки мне пришлось рассчитать для острастки Вателя, хотя, должно быть, он и сам подыскивал место повыгоднее. Но его уход едва не повлек за собой отставку всего министерства. Горничная тоже попросила расчета, – словом, произошли сцены гомерические. Несмотря ни на что, я твердо держала бразды правления, и вообще это для меня хороший урок, он пойдет мне на пользу. Я вам надоела историями с прислугой, но вы знаете не хуже меня, сколько возни с переменой состава».

– А где же ваша прелестная дочка? – спрашивала г-жа Котар. «Моя прелестная дочка у подруги, – отвечала г-жа Сван и обращалась ко мне: – Наверно, она вам написала, чтобы вы пришли завтра? А как ваши беби?» – спрашивала она профессоршу. Я облегченно вздыхал. В словах г-жи Сван, доказывавших, что я могу видеть Жильберту когда угодно, заключалось благо, ради которого я сюда и приходил, из-за него-то посещения г-жи Сван и сделались для меня в то время крайней необходимостью. «Нет. Впрочем, я сам ей сегодня напишу. Нам с Жильбертой больше нельзя видеться», – добавлял я с таким видом, словно намекал на некую таинственную причину нашего разрыва, и этот намек поддерживал во мне иллюзию любви, питавшуюся еще и тем, в каких нежных выражениях я и Жильберта говорили друг о друге. «Вы знаете, она любит вас бесконечно, – уверяла меня г-жа Сван. – Вы правда завтра не придете?» Сразу повеселев при этих словах, я задавал себе вопрос: «А почему бы, собственно, не прийти, раз меня приглашает мать Жильберты?» Но тут же я снова впадал в уныние. Я боялся, как бы Жильберта, увидев меня, не вообразила, что равнодушие, которое я проявлял к ней последнее время, наигранно, и приходил к решению длить разрыв. Пока я говорил с г-жой Сван, г-жа Бонтан жаловалась на то, как скучны жены политических деятелей, – она вообще старалась показать, во-первых, будто все на свете ей смешны и противны, а во-вторых, будто она в отчаянии, что ее муж занимает такое положение. «Вам вот ничего не стоит принять пятьдесят жен врачей подряд, – говорила она г-же Котар, резко отличавшейся от нее своей благожелательностью и тем, что она ценила любое сделанное ей одолжение. – Вы же воплощенная добродетель! Ну, а когда у тебя муж – министр, тут уж волей-неволей… Но мне это, право, не по силам; вы же знаете чиновниц, я не могу удержаться, чтобы не поднять их на смех. И моя племянница Альбертина вся в меня. Вы не можете себе представить, что это за нагляночка. На прошлой неделе в мой приемный день жена товарища министра финансов сказала, что ничего не понимает в кулинарии. „А вы-то как раз должны были бы знать в этом толк, – с очаровательной улыбкой заметила моя племянница, – ведь ваш отец поваренком был“. – „Ах, я обожаю эту историю, это просто прелесть! – воскликнула г-жа Сван. – Но, по крайней мере, в те дни, когда доктор на консультациях, вам бы не мешало создать себе уют, чтобы вокруг вас были цветы, книги, ваши любимые вещи“, – советовала она г-же Котар. „Так прямо, глазом не моргнув, и бахнула. И со мной до этого ни полслова, притворщица! Хитра, как обезьянка. Вот вы можете себя сдержать; завидую тем, кто умеет скрывать свои мысли“. – „А мне это и не нужно: я не такая требовательная, – мягко возражала г-жа Котар. – Прежде всего, у меня нет на это таких прав, как у вас, – добавляла она уже более твердым тоном, какой появлялся у нее всякий раз, когда ей хотелось подчеркнуть, что у нее есть права, и она вставляла какую-нибудь тонкую любезность, искусную лесть, всем очень нравившуюся и способствовавшую преуспеянию ее супруга. – И потом, мне доставляет удовольствие быть во всем полезной профессору“.

– Но для этого надо иметь характер. У вас, наверное, нервы в порядке. А вот я, как увижу, что жена военного министра гримасничает, сейчас же начинаю подражать ей. Не дай бог иметь такой темперамент, как у меня.

– Ах да! – говорила г-жа Котар. – Я от кого-то слышала, что у министерши тик. Мой муж тоже знаком кое с кем из высокопоставленных, ну и когда они говорят между собой, то, понятно…

– А вот еще начальник протокольной части: он горбун, и я так и знаю – он у меня и пяти минут не просидит, как я уже дотрагиваюсь до его горба. Муж говорит, что ему придется из-за меня подать в отставку. Ну да к черту министров! Да, да, к черту министров! Я хотела, чтобы эти слова были написаны на моей почтовой бумаге в виде девиза. Наверно, я вас шокирую, – вы добрая, а я, признаться, больше всего на свете люблю чуть-чуть позлословить. Без этого мне и жизнь не мила.

И она продолжала говорить о министерстве, – для нее это был своего рода Олимп. Чтобы переменить разговор, г-жа Сван обращалась к г-же Котар:

– Какая вы нарядная! Redfern fecit?[148]148
  Редферн сделал? (лат.).


[Закрыть]

– Нет, вы же знаете, что я поклонница Раутница. Да ведь это переделано!

– А все-таки шикарное платье!

– Сколько, по-вашему?.. Нет, первую цифру измените.

– Как? Да ведь это же ерунда, это же даром! А я слыхала, что втрое дороже.

– Так пишут историю, – заключала докторша и показывала г-же Сван шарф, который та ей подарила: – Посмотрите, Одетта. Узнаете?

Из-за портьеры кто-то с церемонной почтительностью выглядывал, в шутку делая вид, что боится помешать: это был Сван. «Одетта! У меня в кабинете принц Агригентский; он спрашивает: можно засвидетельствовать вам почтение? Что ему передать?» – «Что я очень рада», – отвечала Одетта с чувством удовлетворения и в то же время сохраняя спокойствие, и это ей давалось легко, потому что она, еще будучи кокоткой, привыкла принимать мужчин из высшего общества. Сван уходил в кабинет сообщить принцу, что разрешение получено, а затем, уже вместе с принцем, возвращался к жене, если только в этот промежуток времени не появлялась г-жа Вердюрен.

Женившись на Одетте, Сван просил ее не посещать кланчик (у него было для этого достаточно оснований, а если бы даже и не было, он все равно обратился бы к Одетте с такой просьбой, подчиняясь не терпящему исключений закону неблагодарности, выявляющему недальновидность или бескорыстие посредников). Он пошел на то, чтобы Одетта и г-жа Вердюрен бывали друг у друга два раза в год, но иные из верных, возмущенные оскорблением, нанесенным «покровительнице», чьими любимчиками столько лет были Одетта и даже Сван, находили, что и это лишнее. В группке, куда пролезли предатели, которые иногда пропускали вечера, чтобы тайно воспользоваться приглашением Одетты, и у которых на случай, если б их уличили, была припасена отговорка, что им хотелось посмотреть на Бергота (а «покровительница» хоть и уверяла, что у Сванов он не бывает и что он – бездарность, а все-таки старалась, как она любила выражаться, залучить его), были, однако, и свои «крайние». И вот они-то, не имевшие понятия об особых правилах приличия, часто удерживающих человека от решительных действий, которыми ему хотелось бы кому-нибудь досадить, желали, хотя и тщетно, чтобы г-жа Вердюрен порвала с Одеттой и лишила ее удовольствия говорить с улыбкой: «После „раскола“ мы стали очень редко бывать у „покровительницы“. До женитьбы это было моему мужу еще не так трудно, а теперь, когда у него семья, это совсем не так просто… Откровенно говоря, Сван не переваривает тетушку Вердюрен, и если б я там бывала постоянно, он бы меня по головке не погладил… И я, как послушная жена…» Сван ездил к Вердюренам с Одеттой на званые вечера, но старался не показываться, когда г-жа Вердюрен приезжала к Одетте. Если в гостиной находилась «покровительница», то принц Агригентский входил один. Кстати сказать, Одетта только его и представляла г-же Вердюрен, – ей хотелось, чтобы г-жа Вердюрен не слышала ни одного безвестного имени, а при виде незнакомых лиц подумала, что попала в аристократическую среду, и расчет Одетты был правильный, – дома г-жа Вердюрен с отвращением говорила мужу: «Чудное общество! Весь цвет реакции!»

Одетта тоже заблуждалась насчет г-жи Вердюрен, но только совсем по-иному. Тогда салон г-жи Вердюрен еще и не начинал превращаться в тот, каким мы его увидим потом. Тогда для г-жи Вердюрен еще и не наступал «период инкубации», когда откладывают торжественные вечера, на которых немногочисленные, недавно приобретенные алмазы тонули бы среди шушеры, и предпочитают ждать до тех пор, пока производительная сила десяти праведников, которых уже удалось залучить, не увеличит их число до семисот. Г-жа Вердюрен вела наступление, конечно, на «свет», – такую же цель изберет себе в скором времени и Одетта, – однако театр ее военных действий был еще крайне ограничен и притом очень далек от того, где Одетта имела шансы достичь таких же результатов, имела шансы пробиться: вот почему Одетта и не подозревала о стратегических планах «покровительницы». И когда Одетте говорили о снобизме г-жи Вердюрен, Одетта смеялась от души. «Да какой там снобизм! – возражала она. – Для снобизма ей прежде всего не хватает самых основ, она же ни с кем не знакома. А потом, – надо отдать справедливость, – ей ничего больше и не нужно. Нет, нет, она любит свои среды, приятных собеседников». И втайне Одетта завидовала г-же Вердюрен (хотя и надеялась со временем пройти такую же великолепную школу), завидовала искусству «покровительницы», придававшей этому искусству огромное значение, хотя оно лишь оттеняет несуществующее, вылепливает беспредметное, является, собственно, искусством небытия: искусству хозяйки дома – искусству «съючивать», «объединять», «выдвигать», а самой «стушевываться», служить «соединительной черточкой».

Во всяком случае, на приятельниц г-жи Сван производило большое впечатление то, что у нее в доме они видят женщину, которую нельзя себе представить иначе как в ее салоне, в неизменном обрамлении приглашенных, в обрамлении всей группочки, и что здесь эта группочка, чудесным образом воссозданная, уплотненная, обобщенная, поместилась в одном кресле, в образе «покровительницы», превратившейся в гостью и закутавшейся в манто на гагачьем пуху, мягком, как белые меха, устилавшие пол салона, где г-жа Вердюрен уже сама по себе была целым салоном. Наиболее робкие дамы из скромности изъявляли желание уйти и, употребляя множественное число, как будто давали понять другим, что нельзя утомлять выздоравливающую, первый раз вставшую с постели, говорили: «Одетта! Нам пора». Все завидовали г-же Котар, потому что «покровительница» называла ее по имени. «Ну, я вас похищаю», – говорила ей г-жа Вердюрен, – она не могла допустить, чтобы кто-то из верных остался и не последовал за ней. «Госпожа Бонтан была так любезна, что обещала меня подвезти, – возражала г-жа Котар, – ей не хотелось, чтобы про нее подумали, будто она ради знаменитости отказывается от предложения г-жи Бонтан поехать с ней в министерской карете. – Честное слово, я всегда бываю очень признательна моим приятельницам, когда они подвозят меня в своем экипаже! Для тех, у кого нет своего автомедона, это просто благодеяние». – «Тем более, – подхватывала „покровительница“, не смевшая возражать, так как была хотя и далека, а все-таки знакома с г-жой Бонтан и только что пригласила ее на свои среды, – что от госпожи де Креси до вас – не ближний свет. Ах, боже мой, я все никак не могу приучить себя говорить „госпожа Сван“! Это была вечная шутка кланчика: люди, не блиставшие умом, притворялись, что не могут привыкнуть говорить „госпожа Сван“: „Я так привыкла говорить: „Госпожа де Креси“! Опять чуть было не оговорилась“. Одна лишь г-жа Вердюрен, когда заходила речь об Одетте, только и делала, что оговаривалась, и при этом нарочно. „Как вы, Одетта, не боитесь жить в такой глухой части города? Мне было бы страшновато возвращаться сюда по вечерам. Да и сыро у вас тут. Не от этого ли у вашего мужа экзема? А крысы есть?“ – „Да нет, что вы! Какая гадость!“ – „Ну хоть это хорошо. А мне говорили, есть. Я очень рада, что нет: я их боюсь панически, я бы не могла у вас бывать. До свиданья, душенька, до скорого свиданья, – вы же знаете, как я люблю, когда вы ко мне приходите. Вы не умеете расставлять хризантемы, – говорила она уходя, когда г-жа Сван уже вставала, чтобы проводить ее. – Ведь это же японские цветы, и размещать их надо по-японски“. „Я не согласна с госпожой Вердюрен, – когда дверь за „покровительницей“ затворялась, заявляла г-жа Котар, – хотя во всем остальном она для меня „Закон и Пророки“[149]149
  «Закон и Пророки» – то есть Ветхий завет.


[Закрыть]. Вы, Одетта, как никто, чувствуете необыкновенную красоту хризантемы, или, правильнее, хризантема, – кажется, так теперь принято говорить?“ „Милейшая госпожа Вердюрен не очень снисходительна к чужим цветам“, – с кротким видом отзывалась г-жа Сван. „Вы кого предпочитаете, Одетта?.. – чтобы больше не критиковать „покровительницу“, спрашивала г-жа Котар. – Леметра? На днях я видела у него большой розовый куст, так я чуть с ума не сошла от восторга, честное слово“. Г-жа Котар постеснялась сказать, сколько стоит куст, – она лишь призналась, что профессор, „вообще-то говоря, не кипяток“, тут полез на стену и обозвал ее мотовкой. „Нет, нет, мой постоянный поставщик цветов – Дебак“. – „И мой тоже, – говорила г-жа Котар, – но должна сознаться, что время от времени Лашом вытесняет его из моего сердца“. – „Ах, вот как! Вы изменяете ему с Лашомом? Я ему скажу! – подхватила Одетта – у себя дома она старалась быть особенно остроумной и держать нить разговора в своих руках: здесь это ей было легче, нежели в кланчике. – Да и, помимо всего прочего, Лашом за последнее время стал, право, очень дорог; я бы, к вашему сведению, с ним не сошлась… в цене!“ – добавляла она со смехом.

Между тем г-жа Бонтан, сто раз заявлявшая, что ее ноги не будет у Вердюренов, в восторге от приглашения на среды, обдумывала, как бы это так устроить, чтобы почаще на них бывать. Она не знала, что г-жа Вердюрен бывала недовольна, когда кто-нибудь пропускал хоть одну среду; она принадлежала к числу тех, с кем не ищут знакомства, кто, получив приглашение хозяйки дома на «журфиксы», чувствует себя у нее не так, как те, которые сознают, что своим приходом всегда доставляют удовольствие хозяйке, было бы только у них самих время и желание; такие, как г-жа Бонтан, не являются, к примеру, на первый и на третий вечер – они воображают, что их отсутствие будет замечено, и приберегают себя для второго и четвертого; только в том случае, если, по их сведениям, третий вечер обещает быть сверхблестящим, они придерживаются иного порядка и оправдываются тем, что они, «к сожалению, прошлый раз были заняты». Вот так и г-жа Бонтан высчитывала, сколько еще сред остается до Пасхи и как ухитриться, не показавшись навязчивой, побывать на лишней среде. Она надеялась, что дорогой получит указания от г-жи Котар. «Ах, госпожа Бонтан, вы уже встали! Нехорошо это с вашей стороны – подавать сигнал к бегству. Вы должны вознаградить меня за то, что не были прошлый четверг… Посидите еще немножко. Ведь вы же больше никуда сегодня не поедете. Вас ничем нельзя соблазнить, – продолжала г-жа Сван, протягивая блюдо, с пирожными. – Вы знаете, эта гадость совсем не так плоха. Она неказиста, но вы все-таки попробуйте и скажите, вкусно или нет». – «Что вы, они очень аппетитны, – возражала г-жа Котар, – у вас, Одетта, всегда бывает что-нибудь такое вкусненькое, что только пальчики оближешь. И не для чего спрашивать, откуда, – я и так знаю, что у вас все от Ребате. Должна заметить, что я более эклектична. За печеньем, за всякими лакомствами я часто посылаю к Бурбоне. Но я признаю, что мороженое у Бурбоне делать не умеют. По части мороженого, баваруаза и шербета Ребате – великий искусник. Как сказал бы мой муж, nec plus ultra»[150]150
  Непревзойденный (лат.).


[Закрыть]. – «И ведь все очень просто. Правда?» – «Я уже не смогу ужинать, – говорила г-жа Бонтан, – а все-таки присяду на минутку. Вы знаете, я обожаю беседовать с такими умными женщинами, как вы. Может быть, я покажусь вам нескромной, Одетта, но мне бы хотелось знать, как вам нравится шляпа госпожи Тромбер. Большие шляпы сейчас в моде, это мне известно. Но все-таки надо знать меру. По сравнению с этой, в которой она недавно приходила ко мне, та, которую она носила прежде, кажется крохотной». – «Да нет же, совсем я не умна! – полагая, что это хороший тон, говорила Одетта. – В сущности, я простофиля, всему верю, огорчаюсь по пустякам». И она обиняками давала понять, что на первых порах очень страдала, выйдя замуж за такого человека, как Сван, у которого своя жизнь и который обманывал ее. Принц Агригентский, услыхав слова: «Совсем я не умна», пытался выразить свое несогласие, но он не отличался находчивостью. «Вот тебе на! – восклицала между тем г-жа Бонтан. – Это вы-то не умная!» – «Я тоже подумал: „Что такое? Или я ослышался?“ – цепляясь за эту нить, подхватывал принц. „Да нет же, уверяю вас, – настаивала Одетта, – в сущности, я мещаночка, обидчивая, опутанная предрассудками, забившаяся в свою норку, а главное – полная невежда“. Имея в виду барона де Шарлю, она спрашивала: „Вы давно не видали милого баронета?“ – „Вы – невежда? – восклицала г-жа Бонтан. – Что же тогда говорить об официальных кругах, о всех супругах их превосходительств, болтающих только о тряпках!.. Вот вам пример: неделю тому назад я заговорила с женой министра народного просвещения о «Лоэнгрине». А она мне: «Какой Лоэнгрин»? Ах да, это последнее обозрение в Фоли-Бержер, – кажется, очень забавное». Ну, знаете, когда слышишь такие вещи, трудно не выйти из себя. Мне так хотелось закатить ей пощечину! У меня ведь тоже есть характер, можете мне поверить. Как вы находите? – обращалась она ко мне. – Разве я не права?» – «Послушайте, – вмешивалась г-жа Котар, – если человека ни с того ни с сего огорошить каким-нибудь вопросом и он ответит немножко невпопад, то это простительно. Я знаю по себе: госпожа Вердюрен имеет обыкновение приставать с ножом к горлу». – «Кстати насчет госпожи Вердюрен, – обращалась к г-же Котар г-жа Бонтан, – вы знаете, что у нее среда?.. Ах, я и забыла, что мы приглашены на ближайшую среду! Приезжайте к нам в среду пообедать. А потом вместе поедем к госпоже Вердюрен. Я боюсь входить к пей одна;

сама не знаю почему, я всегда робею в присутствии этой важной дамы». – «Я вам сейчас объясню, – говорила г-жа Котар, – вас пугает голос госпожи Вердюрен. Ну да ведь такой прелестный голосок, как у госпожи Сван, – это редкость. Но – вовремя вставленное слово, как говорит „покровительница“, и лед тронулся. А в сущности, она человек вполне благожелательный. Но я вас понимаю: первый раз очутиться в чужой стране – удовольствие из средних». – «Хорошо, если б и вы пообедали с нами, – предлагала г-же Сван г-жа Бонтан. – После обеда мы бы все вместе поехали вердюрениться к Вердюренам; и если даже „покровительница“ надуется на меня за это и больше не пригласит, зато мы хоть раз поболтаем у нее втроем, а мне больше ничего и не надо». Вероятно, это было не вполне искреннее заявление, потому что г-жа Бонтан тут же начинала расспрашивать: «Как вы думаете, кто там будет в среду? Что там готовится? По крайней мере, не слишком много будет народу?» – «Я наверно не поеду, – говорила Одетта. – Мы заедем только на последнюю среду. Если вам все равно, потерпите до той среды…» Однако предложение подождать, видимо, не прельщало г-жу Бонтан.

Интеллектуальный уровень салона и его внешний блеск находятся по отношению друг к другу скорее в обратной, чем в прямой зависимости, но поскольку Сван уверял, что г-жа Бонтан – женщина приятная, значит, очевидно, человек, примирившийся со своим падением, становится менее требовательным к тем, с кем он заставил себя водить дружбу, менее требовательным к их уму, равно как и ко всему остальному. Если это так, то культура и даже язык отдельных личностей и целых народов неминуемо исчезнут вместе с их независимостью. Одно из последствий подобной снисходительности состоит в том, что, когда мы достигаем определенного возраста, нам все больше нравятся похвалы нашему умонастроению, нашим наклонностям, нравится, когда нас подбивают предаться этим наклонностям; это тот возраст, когда великий художник предпочитает обществу самобытных талантов общество учеников, которые, усвоив лишь букву его учения, кадят ему и ловят каждое его слово; когда мужчина и женщина, удивительные люди, живущие только любовью, сходятся во мнении, что на каком-нибудь сборище умнее всех такой-то, тогда как на самом деле человек этот, может быть, ниже других, но он произнес фразу, из которой явствует, что он понимает и одобряет любовные похождения, и этим ублажил сладострастные вожделения любовника или возлюбленной; это еще и тот возраст, когда Свану, женившемуся на Одетте, приятно было узнать мнение г-жи Бонтан, что принимать у себя одних герцогинь – это блажь (отсюда он делал вывод, противоположный тому, к какому он пришел бы в былое время у Вердюренов, – что г-жа Бонтан женщина добрая, очень умная, свободная от снобизма), приятно было рассказывать г-же Бонтан истории, от которых ее всю «передергивало» только потому, что она слышала их впервые, но «соль» которых она тем не менее улавливала сразу, которые настолько ее забавляли, что она изъявляла желание послушать еще. «Значит, доктор не так обожает цветы, как вы?» – спрашивала г-жу Котар г-жа Сван. «О, вы знаете, мой муж – мудрец: он умерен во всем. Но и у него есть страсть». – «Какая же?» – с огоньком недоброжелательства, веселости и любопытства в глазах спрашивала г-жа Бонтан. Г-жа Котар простодушно ей отвечала: «Чтение». – «О, для супруга такая страсть – это полный отдых!» – восклицала г-жа Бонтан, сдерживая демонический хохот. «Когда доктор углублен в свои книги, то уж тут, знаете!..» – «Ну, это не должно вас особенно тревожить…» – «Как так не должно тревожить?.. А зрение?.. Одетта, меня ждет муж, но на ближайших днях я снова постучусь к вам в дверь. Да, кстати о зрении: вы слыхали, что особняк, который только что купила госпожа Вердюрен, будет освещаться электричеством? Я узнала об этом не от моих агентиков, а из другого источника: мне рассказывал не кто иной, как монтер Мильде. Видите, я ссылаюсь на первоисточник. Электричество будет везде, даже в жилых комнатах: там будут лампочки с абажурами, чтобы свет был не такой резкий. Это, конечно, роскошь, но приятная. Вообще в наше время все стремятся непременно завести у себя какое-нибудь новшество, а теперь этих новшеств столько развелось! Золовка одной из моих приятельниц поставила телефон! Она может, не выходя из дому, сделать заказ в магазин! Откровенно говоря, мне безумно хочется получить разрешение поговорить по телефону! Это для меня большой соблазн, но только я бы предпочла говорить у приятельницы, а не у себя. Меня бы, наверное, раздражал телефон. Первое время это было бы занятно, а потом голова бы распухла… Ну, Одетта, я бегу, не задерживайте госпожу Бонтан: она сама предложила меня довезти, я все никак не могу от вас вырваться, у вас так уютно, но мне пора к мужу!»