Текст книги "Под сенью девушек в цвету"
Автор книги: Марсель Пруст
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 36 страниц)
Как парикмахер, видя, что с чиновником, которого он бреет с особым почтением, заводит болтовню только что вошедший клиент, радуется, понимая, что они одного круга, и невольно улыбается, идя за чашечкой для мыла, при мысли, что в его заведении, в обыкновенной простой парикмахерской, развлекаются люди из общества, даже аристократы, так Эме, поняв, что мы – старые знакомые маркизы де Вильпаризи, шел за чашкой с полосканием для нас, улыбаясь той же скромно горделивой и нарочито сдержанной улыбкой, какой улыбается хозяйка дома, знающая, когда нужно удалиться. Еще он напоминал растроганного и ликующего отца, который украдкой наблюдает за счастьем жениха и невесты, связавших свои судьбы у него за столом. Кстати сказать, лицо Эме принимало счастливое выражение всякий раз, как при нем называли фамилию титулованной особы, чем он отличался от Франсуазы, лицо которой мрачнело, а речь становилась сухой и отрывистой, когда при ней говорили: «граф такой-то», и это был признак того, что знатность она ценила не меньше, а больше Эме. Притом Франсуаза обладала свойством, которое она расценивала как величайший порок, когда замечала его в ком-нибудь другом. Она была гордячка. Она была не из той приятной и добродушной породы, к которой принадлежал Эме. Люди его типа испытывают и выражают большое удовольствие, когда им рассказывают факт более или менее пикантный, но не попавший в газету. Франсуаза была бы недовольна, если б ее лицо выразило удивление. При ней можно было бы сказать, что эрцгерцог Рудольф[191]191
Эрцгерцог Рудольф (1858-1889) – сын австрийского императора Франца-Иосифа; покончил с собой из-за какой-то романтической истории.
[Закрыть], о существовании которого она не подозревала, не умер, в чем все были убеждены, а жив, и она сказала бы: «Да», – с таким, видом, как будто это ей давно известно. Должно быть, раз она не могла спокойно слышать фамилию знатного человека, когда ее произносили даже мы, – люди, которых она почтительно называла господами и которые почти совсем ее укротили, – ее семья была зажиточной, ни от кого не зависела, и если достоинство, с каким эта семья держалась в деревне, могло быть унижено, то разве лишь благородными, у которых такой человек, как Эме, с детства был слугой, а может статься, даже и воспитывался из милости. С точки зрения Франсуазы, маркизе де Вильпаризи следовало искупить свое знатное происхождение. Но ведь – по крайней мере, во Франции – в этом-то и проявляется талант знатных господ и знатных дам, и это же составляет единственное их занятие. Франсуаза, следуя традиции прислуги – постоянно наблюдать за отношениями господ с другими людьми и из разрозненных наблюдений делать иногда неверные умозаключения вроде тех, какие делают люди, наблюдая за жизнью животных, поминутно приходила к выводу, что нас «не уважают», а прийти к такому выводу ей было тем легче, что она любила нас бесконечно и что говорить нам неприятные вещи доставляло ей удовольствие. Но едва Франсуаза точнейшим образом удостоверилась, что де Вильпаризи чрезвычайно предупредительна по отношению к нам, да и по отношению к ней тоже, она простила ей титул маркизы, а так как она всегда перед ним преклонялась, то начала оказывать ей предпочтение перед всеми нашими знакомыми. И то сказать: никто другой и не старался осыпать нас благодеяниями. Стоило бабушке заметить, какую книгу читает маркиза де Вильпаризи, или похвалить фрукты, которые прислала маркизе ее приятельница, – и через час лакей приносил нам от нее книгу или фрукты. А когда мы потом с ней встречались и благодарили ее, она словно старалась доказать, чем может быть полезен ее подарок, и таким образом оправдать его. «Это не великое произведение, но газеты приходят поздно, надо же что-нибудь читать», – говорила она. Или: «Когда живешь у моря, из предосторожности всегда лучше иметь фрукты, в доброкачественности которых вы уверены».
«По-моему, вы не едите устриц, – сказала нам маркиза де Вильпаризи, усиливая во мне отвращение: живое мясо устриц было мне еще противнее, чем липкость медуз, портивших мне бальбекский пляж, – здесь чудесные устрицы! Ах да, я скажу горничной, чтобы вместе с моими письмами она захватила и ваши. Как? Дочь пишет вам ежедневно? Где же вы находите столько тем?» Бабушка промолчала: вернее всего потому, что считала ниже своего достоинства отвечать на этот вопрос, – ведь она все твердила маме слова г-жи де Севинье: «Только я получу от тебя письмо, как уже начинаю ждать другого, я живу только твоими письмами. Немногие способны понять меня». Я боялся, что бабушка применит к маркизе де Вильпаризи заключительную фразу: «Я ищу этих немногих, а других избегаю». Бабушка, меняя разговор, стала расхваливать фрукты, которые маркиза де Вильпаризи прислала нам вчера. Фрукты и правда были отменные, так что даже директор, поборов в себе ревность, которую вызвали в нем отвергнутые нами вазочки с компотом, сказал мне: «Я вроде вас: по мне, фрукты лучше всякого другого десерта». Бабушка сказала своей приятельнице, что фрукты замечательные, особенно в сравнении с ужасными фруктами, какие обыкновенно подают в отеле: «Я бы не могла повторить за госпожой де Севинье, что если б нам пришла фантазия поесть плохих фруктов, то их надо было бы выписать из Парижа», – добавила она. «Ах да, вы читаете госпожу де Севинье! Я в первый же день увидела у вас ее „Письма“. (Маркиза позабыла, что до тех пор, пока они не столкнулись в дверях, она не замечала бабушку.) А вы не находите, что ее постоянная забота о дочери несколько преувеличена? Она слишком много об этом говорит и потому кажется не совсем искренней. Ей недостает естественности». Не считая нужным вступать в пререкания и не желая говорить о том, что ей дорого, с человеком, который этого не понимает, бабушка прикрыла мемуары г-жи де Босержан своей сумочкой.
Встречая Франсуазу в то время дня (для Франсуазы это был «полдень»), когда она, в своем красивом чепце, окруженная почетом, шла «обедать с прислугой», маркиза де Вильпаризи останавливала ее и расспрашивала о нас. И Франсуаза, сообщая то, что ее просила передать нам маркиза: «Она сказала: вы им очень, очень кланяйтесь», – старалась говорить голосом маркизы де Вильпаризи и полагала, что буквально цитирует ее, хотя искажала ее слова не меньше, чем Платон – слова Сократа, а Иоанн Богослов – Иисуса[192]192
…чем Платон – слова Сократа, а Иоанн Богослов – Иисуса. – Как известно, сочинения Сократа не сохранились; мы знаем о них лишь по упоминаниям Платона, у которого в диалогах принимает участие в разговорах Сократ; вполне очевидно, что многие мысли Сократа в этих диалогах приписаны ему Платоном. Из четырех Евангелий Евангелие от Иоанна считается наименее точно передающим мысли Иисуса.
[Закрыть]. Франсуазу, конечно, трогало внимание маркизы де Вильпаризи. Но Франсуаза не верила бабушке и думала, что она лжет в интересах своего класса, – богатые всегда стоят друг за друга, – утверждая, что когда-то маркиза де Вильпаризи была очаровательна. Впрочем, следы этого очарования были едва заметны, и восстановить по ним увядшую красоту мог бы человек, обладавший более тонким художественным восприятием, чем Франсуаза. Ведь для того, чтобы понять, как была прелестна старая женщина, мало уметь видеть – надо уяснить себе каждую ее черту.
– Я как-нибудь спрошу ее, не ошибаюсь ли я, правда ли, что она в родстве с Германтами, – сказала бабушка и привела меня в негодование. Мог ли я поверить, что общее происхождение связывает две фамилии, одна из которых прошла ко мне в низкую, постыдную дверь опыта, а другая – в золотую дверь воображения?
Последнее время часто проезжала по улицам в роскошном экипаже высокая, рыжеволосая, красивая, с довольно крупным носом, принцесса Люксембургская, ненадолго приехавшая на курорт. Как-то ее коляска остановилась около отеля, лакей прошел к директору с корзинкой чудных фруктов (где, как и в заливе, были представлены разные времена года) и с визитной карточкой: «Принцесса Люксембургская», на которой было написано несколько слов карандашом. Какому принцу крови, проживавшему здесь инкогнито, предназначались эта сине-зеленые, светящиеся сливы, своей шаровидностью напоминавшие море, каким оно было сейчас, прозрачные виноградинки, висевшие на веточках, сухих, словно ясный осенний день, и божественного ультрамаринового цвета груши? Вряд ли принцесса собиралась нанести визит приятельнице моей бабушки. Однако на другой день вечером маркиза де Вильпаризи прислала нам свежую золотистую гроздь винограда, прислала слив и груш, и мы их сразу узнали, хотя сливы, как море в обеденный час, полиловели, а в ультрамарине груш проступали очертания розовых облачков. По утрам на пляже устраивались симфонические концерты, и несколько дней спустя мы по окончании концерта встретились с маркизой де Вильпаризи. Уверенный в том, что вещи, которые я слушаю (вступление к «Лоэнгрину», увертюра к «Тангейзеру» и т. д.), выражают самые высокие истины, я всеми силами старался до них подняться; чтобы постичь их, я извлекал из себя, я вкладывал в них все лучшее, все самое глубокое, что таилось тогда во мне.
Так вот, возвращаясь после концерта в отель, мы остановились на набережной с маркизой де Вильпаризи, сообщившей, что она заказала для нас в отеле сандвичи и молочную яичницу, и тут я издали увидел шедшую в нашу сторону принцессу Люксембургскую, слегка опиравшуюся на зонтик, отчего большое, прекрасное ее тело приобретало легкий наклон, что заставляло его вычерчивать тот арабеск, который так дорог сердцу женщин, блиставших красотой при империи, опускавших плечи, выпрямлявших спину, поджимавших бедра, вытягивавших ногу для того, чтобы их тело, подобно платку, чуть колыхалось вокруг незримого наклонного стержня, на котором оно держалось. Принцесса каждое утро гуляла по пляжу, когда почти все уже шли после купанья завтракать, – она завтракала в половине второго и возвращалась в свою виллу по уже давно покинутой купальщиками безлюдной и раскаленной от солнца набережной. Маркиза де Вильпаризи представила ей бабушку, хотела представить и меня, но забыла мою фамилию и обратилась с этим вопросом ко мне. А может быть, она ее и не знала, во всяком случае, давным-давно забыла, за кого бабушка выдала дочь. По-видимому, моя фамилия произвела на маркизу де Вильпаризи сильное впечатление. Принцесса Люксембургская поздоровалась с нами, а затем, разговаривая с маркизой, время от времени оборачивалась и задерживала на мне и на бабушке тот ласковый взгляд, что содержит в себе зародыш поцелуя, прибавляемого к улыбке, предназначенной ребенку, сидящему на руках у кормилицы.
Она старалась не показать, что вращается в высших сферах, но, вне всякого сомнения, неверно определила расстояние, так как вследствие неправильного расчета взгляд ее стал необыкновенно добрым, и я с минуты на минуту ждал, что она потреплет нас, словно милых зверей в Зоологическом саду, тянувших к ней свои морды через решетку. Мысль о зверях и о Булонском лесе тут же получила дальнейшее развитие. В этот час по набережной сновали крикливые разносчики, торговавшие пирожными, конфетами, хлебцами. Не зная, как лучше доказать нам свою благосклонность, принцесса остановила первого попавшегося разносчика; у него оставался один ржаной хлебец, какими кормят уток. Принцесса купила хлебец и сказала мне: «Это для вашей бабушки». Однако протянула она его мне и с лукавой улыбкой добавила: «Отдайте ей сами», – воображая, что я получу полное удовольствие, если между мной и животными не будет посредника. Набежали еще разносчики, она пополнила мои карманы всем, что только у них было: перевязанными пакетиками, ромовыми бабами, трубочками и леденцами. Она сказала мне: «Кушайте сами и угостите бабушку», а расплатиться с разносчиками велела негритенку в костюме из красного атласа, всюду ее сопровождавшему и приводившему в изумление весь пляж. Потом она простилась с маркизой де Вильпаризи и протянула нам руку с таким видом, что она не делает разницы между нами и своей приятельницей, что она с нами близка, что она до нас снисходит. Но на этот раз принцесса, без сомнения, поставила нас на лестнице живых существ ступенькой выше, так как дала почувствовать бабушке свое равенство с нами в матерински ласковой улыбке, какой одаряют мальчугана, когда прощаются с ним как со взрослым. Благодаря чуду эволюции, бабушка была уже не уткой и не антилопой, но, пользуясь излюбленным выражением г-жи Сван, – «беби». Наконец, оставив нас втроем, принцесса пошла дальше по залитой солнцем набережной, изгибая свой дивный стан, который точно змея, обвившаяся вокруг палки, сплетался с нераскрытым зонтиком, белым с голубыми разводами. Это было первое «высочество», встретившееся на моем пути, первое, ибо принцесса Матильда держала себя так, что ее нельзя было отнести к «высочествам». Еще одно «высочество», как мы увидим в дальнейшем, тоже удивит меня своей благорасположенностью. Одна из форм, в каких проявляется любезность важных господ, доброжелательных посредников между государями и обывателями, стала мне ясна на другой день, когда маркиза де Вильпаризи сказала нам: «Она нашла, что вы прелестны. Это женщина тонкого ума, очень отзывчивая. Она совсем не похожа на большинство государынь и „их высочеств“. Это настоящий человек, – и уверенным тоном, в восторге от того, что может нам это сообщить, добавила: – По-моему, она будет очень рада опять с вами встретиться».
Но вчера утром, простившись с принцессой Люксембургской, маркиза де Вильпаризи удивила меня еще больше, и это было уже не из области любезностей.
– Так вы сын правителя министерской канцелярии? – спросила она меня. – Говорят, ваш отец – прелестный человек. Сейчас он совершает очаровательное путешествие.
Несколько дней назад мы узнали из маминого письма, что мой отец и его спутник, маркиз де Норпуа, потеряли багаж.
– Багаж найден, вернее – он и не был потерян. Вот что произошло, – начала нам рассказывать маркиза де Вильпаризи, непонятно каким образом осведомленная о подробностях этого путешествия лучше, чем мы. – Насколько мне известно, ваш отец вернется уже на будущей неделе – в Альхесирас он, по всей вероятности, не поедет. Ему хочется лишний день провести в Толедо: ведь он поклонник одного из учеников Тициана[193]193
…одного из учеников Тициана…– Речь идет об испанском художнике Эль Греко.
[Закрыть], – я забыла его имя, – а лучшее, что тот создал, находится там.
Я спрашивал себя: по какой случайности в равнодушные очки, сквозь которые маркиза де Вильпаризи рассматривала на довольно далеком расстоянии недробимое, уменьшенное, смутное волнение знакомой ей толпы, были вставлены в той их части, какою она смотрела на моего отца, колоссально преувеличивающие стекла, необычайно выпукло и с мельчайшими деталями показывающие ей все, что есть в моем отце привлекательного, обстоятельства, заставлявшие его вернуться, неприятности, какие были у него в таможне, его любовь к Эль Греко, и, нарушая пропорции, представляющие его одного таким большим среди других, совсем маленьких, – вроде Юпитера, которого Гюстав Моро[194]194
Гюстав Моро (1826-1898) – французский художник, автор пользовавшихся в свое время шумным успехом картин на античные и библейские сюжеты, представитель символизма в живописи.
[Закрыть] изобразил рядом с простой смертной и наделил сверхъестественно высоким ростом?
Бабушка простилась с маркизой де Вильпаризи – ей хотелось еще немного побыть на воздухе около отеля, пока нам не дадут знака в окно, что завтрак готов. Послышался шум. Это юная возлюбленная короля дикарей возвращалась с купанья к завтраку.
– Нет, это просто бедствие, хоть уезжай из Франции! – в сердцах воскликнул очутившийся тут же старшина.
Супруга нотариуса пялила глаза на мнимую государыню.
– Я вам не могу передать, как меня бесит госпожа Бланде, когда она уставляется на этих людей, – обратился к председателю старшина. – Так бы и дал ей затрещину. Мы сами прибавляем спеси этой сволочи – ей только того и надо, чтобы на нее глазели. Скажите ее мужу, чтоб он внушил ей, что это смешно; я, по крайней мере, больше никуда с ними не пойду, если они будут заглядываться на этих ряженых.
Приезда принцессы Люксембургской, чей экипаж в день, когда она привезла фрукты, остановился перед отелем, не пропустили жены нотариуса, старшины и председателя суда, коим с некоторых пор страх как хотелось узнать, настоящая ли маркиза, не авантюристка ли Вильпаризи, окруженная здесь таким почетом, которого – в чем все эти дамы жаждали удостовериться – она была недостойна. Когда жена председателя, которой всюду чудились незаконные сожительства, оторвавшись от рукоделья, мерила взглядом проходившую по вестибюлю маркизу де Вильпаризи, приятельницы судейши покатывались со смеху.
– О, вы знаете, я всегда сначала думаю о людях дурно! – с гордостью говорила она. – Я убеждаюсь, что женщина действительно замужем, только после того, как мне предъявят ее метрику и свидетельство о браке. Будьте спокойны: я произведу расследованьице.
И каждый день дамы, смеясь, устремлялись к судейше:
– Мы ждем новостей.
После приезда принцессы Люксембургской судейша вечером приложила палец к губам:
– Есть новости.
– О, госпожа Бонсен – это что-то необыкновенное! Я таких не видела… Ну так что же случилось?
– А вот что: женщина с желтыми волосами, размалеванная, в экипаже, от которого за целую милю пахнет потаскушкой, – в таких экипажах только подобного сорта дамочки и раскатывают, – сегодня приезжала к так называемой маркизе.
– Вот тебе раз! Ну и ну! Подумайте! Но ведь эта дама, – помните, старшина? – всем нам решительно не понравилась, только мы не знали, что она приезжала к маркизе. Женщина с негром, верно?
– Она самая.
– Ну так расскажите же! Вы не знаете, как ее фамилия?
– Знаю. Я будто нечаянно взяла ее визитную карточку; ее конспиративная кличка – «принцесса Люксембургская». Недаром я ее остерегалась. Нечего сказать, приятное соседство с этой новоявленной баронессой д'Анж[195]195
Баронесса д'Анж – персонаж комедии Дюма-сына «Полусвет» (1855).
[Закрыть]!
Старшина вспомнил «Масетту» Матюрена Ренье[196]196
Матюрен Ренье (1573-1615) – французский поэт-сатирик. «Масетта» – одна из сатир Ренье, рисующая сатирический портрет старой куртизанки и сводни.
[Закрыть]. Не следует думать, однако, что это недоразумение скоро выяснилось, как распутываются в последнем действии водевиля недоразумения, возникшие в первом. Принцесса Люксембургская, племянница английского короля и австрийского императора, и маркиза де Вильпаризи, когда принцесса заезжала за маркизой в своем экипаже, чтобы прокатиться вдвоем, каждый раз производили впечатление продажных женщин – из числа тех, встречи с которыми трудно избежать в курортных городках. В глазах многих буржуа три четверти обитателей Сен-Жерменского предместья – беспутные моты (надо заметить, что некоторые таковыми и являются), – вот почему никто из буржуазии их и не принимает. Буржуазия в этом отношении слишком строга, ибо людей из высшего света, несмотря на их пороки, чрезвычайно радушно принимают в таких местах, куда буржуазии вход запрещен навсегда. И люди из высшего света глубоко убеждены, что буржуазия это знает, потому-то они и держатся подчеркнуто просто и порицают своих друзей, «сидящих на мели», и это окончательно сбивает с толку буржуа. Если у человека из высшего круга завязываются отношения с мелкой буржуазией потому, что он неслыханный богач, является председателем крупных финансовых обществ, буржуазия, наконец-то видящая перед собой дворянина, достойного стать крупным буржуа, готова поклясться, что он не знается с маркизом – разорившимся игроком, о котором она думает, что необычайная его любезность указывает как раз на то, что деловых связей у него нет. И она ахает от изумления, когда герцог, председатель правления громадного предприятия, женит сына на дочери маркиза, потому что маркиз хоть и игрок, да род-то его самый древний во Франции: так государь скорее женит сына на дочери низвергнутого короля, чем на дочери стоящего у власти президента республики. Иначе говоря, эти два мира имеют один о другом столь же обманчивое представление, как живущие на одном берегу бальбекского залива о береге противоположном; из Ривбеля Маркувиль л'0ргейез еле виден; но именно это и вводит в заблуждение: вам кажется, что и вас видят из Маркувиля, а на самом деле почти все красоты Ривбеля там не видны.
Когда у меня был приступ лихорадки, ко мне позвали бальбекского врача, и он нашел, что в жару мне вредно целый день проводить у моря, на самом солнце, и прописал несколько рецептов, но хотя бабушка взяла его рецепты с почтительным видом, однако по этому ее виду я сразу понял, что она твердо намерена не заказывать по ним ни одного лекарства; что же касается его советов по части режима, то их она послушалась и приняла предложение маркизы де Вильпаризи ездить с ней на прогулку в экипаже. До завтрака я бродил из моей комнаты в бабушкину и обратно. Бабушкина комната не выходила прямо на море, как моя, но зато из трех ее окон открывался вид на уголок набережной, на чей-то двор и на равнину, и обставлена была она по-иному: здесь стояли кресла, украшенные филигранью и расшитые розовыми цветами, от которых, как только вы входили, на вас словно веяло свежим ароматом. И в то время, когда лучи, проникавшие во все окна, будто вестники разных часов, срезали углы стен, воздвигали на комоде, рядом с отсветом взморья, престол, пестрый, как полевые цветы, цеплялись за стену сложенными, трепещущими, теплыми крылышками, всегда готовыми взлететь, нагревали, как ванну, квадратик провинциального ковра перед окном на дворик, который солнце точно увешивало гроздьями винограда, усиливали очарование обстановки и усложняли ее, как бы снимая слой за слоем с цветущего шелка кресел и обрывая обшивку, бабушкина комната, куда я заходил за минуту до одевания для прогулки, напоминала призму, разлагающую свет, врывающийся извне, напоминала улей, где скопились соки дня, которые мне предстояло вкусить, не смешанные, не слитые, опьяняющие и зримые, напоминала сад надежд, растворявшийся в трепетанье серебристых лучей и лепестков роз. Но прежде всего я отдергивал занавеску, потому что мне страстно хотелось увидеть, какое Море нереидой играет сегодня у берега. Ведь каждое Море оставалось здесь не долее дня. На следующий день возникало другое, иногда похожее на вчерашнее. Но я ни разу не видел, чтобы оно два дня подряд было одним и тем же.
Иные моря были на диво прекрасны, и когда я на них смотрел, испытываемое мною наслаждение еще усиливалось от неожиданности. Почему я оказался таким счастливцем, что именно в это утро, а не в какое-нибудь еще, распахнутое окно явило изумленным моим глазам томно вздыхавшую нимфу Главконому[197]197
Главконома – нимфа речных вод (нереида), упоминаемая в «Теогонии» Гесиода (стих 256).
[Закрыть], изнеженная красота которой своею прозрачностью напоминала дымчатый изумруд, сквозь который мне было видно, как к нему притекали весомые, окрашивавшие его вещества? Солнечные лучи начинали играть с ней при виде ее улыбки, скрадывавшейся невидимым паром, представлявшим собой не что иное, как свободное пространство вокруг ее просвечивавшего тела, и это пространство уменьшало его и придавало ему особую выпуклость, какою отличаются богини, которых скульптор высекает, выбрав для этого часть глыбы и не потрудившись обтесать ее всю. Такою, несравненною в своей окраске, она звала нас на прогулку по грубым земным дорогам, и на прогулке, сидя в коляске маркизы де Вильпаризи, мы все время чувствовали, но на расстоянии, свежесть влажного ее колыханья.
Маркиза де Вильпаризи приказывала заложить коляску пораньше, чтобы успеть съездить в Сен-Марс-ле-Ветю, к Кетгольмским скалам или куда-нибудь еще: дорога была дальняя, мы ехали медленно и тратили на поездку весь день. Предвкушая удовольствие длительной прогулки, я в ожидании маркизы де Вильпаризи расхаживал взад и вперед и напевал какой-нибудь новый для меня мотив. По воскресеньям экипаж маркизы де Вильпаризи стоял около отеля не один; несколько нанятых фиакров поджидало не только тех, кто был приглашен в замок Фетерн к маркизе де Говожо, но и тех, кто, не пожелав сидеть в отеле, как наказанные дети, и высказав мнение, что по воскресеньям в Бальбеке от скуки можно повеситься, сразу после завтрака уезжали на соседние пляжи, ехали осматривать красивые окрестности, а когда кто-нибудь спрашивал г-жу Бланде, не была ли она у Говожо, она обычно отрезала! «Нет, мы ездили на мыс, к водопадам», – как будто она только поэтому не провела день в Фетерне. А старшина из жалости к ней замечал:
– Завидую вам; я бы с удовольствием поменялся – это куда интереснее.
Подле экипажей, у подъезда, где я дожидался, стоял, будто редкостное деревцо, молодой посыльный, обращавший на себя внимание особой гармоничностью цвета волос и кожным покровом, как у растений. Внутри, в вестибюле, соответствовавшем нартексу[198]198
Нартекс – паперть христианского храма.
[Закрыть] романских храмов или же «церкви оглашенных»[199]199
«Церковь оглашенных» – то есть церковь неофитов, обучаемых устно закону божию перед принятием крещения.
[Закрыть], потому что туда имели право войти и не жившие в отеле, товарищи «наружного» грума работали не на много больше, чем он, но, по крайней мере, двигались. Вероятно, по утрам они помогали убирать. Но после полудня они были там вроде хористов, которые, даже если им нечего делать, не уходят со сцены, чтобы пополнить толпу статистов. Главный директор, тот, которого я так боялся, рассчитывал на будущий год значительно увеличить их штат – он любил «широкий размах». Это его решение очень огорчило директора отеля, ибо директор считал, что эти ребята «непроходимы»: этим он хотел сказать, что они только загораживают проход, а толку от них ни малейшего. Как бы то ни было, между завтраком и обедом, между приходами и уходами постояльцев они восполняли отсутствие действия, подобно воспитанницам г-жи де Ментенон[200]200
…воспитанницам г-жи де Ментенон… – Г-жа де Ментенон была организатором закрытых учебных заведений для девочек из дворянских семей (Сен-Сир), по примеру которых создавались аналогичные «институты» в других странах. Поздние пьесы Расина «Эсфирь» и «Гофолия» были впервые поставлены воспитанницами Сен-Сира.
[Закрыть], в костюмах юных израильтян разыгрывавшим интермедии, как только уходили Есфирь или Иодай. Но в неподвижности наружного посыльного, стройного и хрупкого, с необыкновенными переливами красок, около которого я ждал маркизу, была тоска: его старшие братья променяли службу в отеле на более блестящую будущность, и он чувствовал себя одиноким на этой чужой земле. Наконец появлялась маркиза де Вильпаризи. Позаботиться об экипаже и помочь ей сесть – пожалуй, это входило в обязанности посыльного. Но ему было известно, что приезжающие со своими людьми только их услугами и пользуются и мало дают на чай в отеле, а еще ему было известно, что знать, населяющая старинное Сен-Жерменское предместье, поступает точно так же. Маркиза де Вильпаризи принадлежала и к той и к другой категории. Древовидный посыльный делал отсюда вывод, что от маркизы ему ждать нечего и, предоставляя метрдотелю и ее горничной усаживать ее самое и укладывать ее вещи, с грустью думал о завидной участи братьев и хранил все ту же растительную неподвижность.
Мы отъезжали; немного погодя, обогнув железнодорожную станцию, мы выезжали на проселок, и эта дорога, от изгиба, за которым по обеим ее сторонам тянулись прелестные изгороди, и до того места, где мы сворачивали с нее и ехали среди пашен, вскоре стала для меня такой же родной, как дороги в Комбре. В полях попадались яблони, правда, уже осыпавшиеся, усеянные вместо цветков пучками пестиков и все же приводившие меня в восторг, оттого что я узнавал неподражаемую эту листву, по протяженности которой, точно по ковру на теперь уже кончившемся брачном пиршестве, совсем недавно тянулся белый атласный шлейф розовеющих цветов.
Как часто я в мае следующего года покупал в Париже яблоневую ветку и всю ночь просиживал возле ее цветов, где распускалось нечто молочное и затем своею пеной обрызгивало почки, – цветов, между белыми венчиками которых как будто это торговец из добрых чувств ко мне, а также благодаря своей изобретательности и из любви к затейливым контрастам подбавлял с каждой стороны розовых бутонов, так чтобы венчикам это было к лицу; я рассматривал их, я держал их под лампой – долго держал и нередко все еще смотрел, когда рассвет заливал их тем румянцем, каким он в этот час заливал их, наверно, в Бальбеке, – и пытался силой воображения перенести их на эту дорогу, размножить, поместить в готовую раму, на уже выписанном фоне изгородей, рисунок которых я знал наизусть и которые мне так хотелось – и однажды привелось – увидеть опять в то время, когда с пленительной вдохновенностью гения весна кладет на них краски!
Перед тем как сесть в экипаж, я мысленно писал картину моря, которое я мечтал, которое я надеялся увидеть «под лучами солнца» и в которое врезалось столько пошлых клиньев в Бальбеке, не уживавшихся с моей мечтой: купальщиков, кабинок, увеселительных яхт. Но вот экипаж маркизы де Вильпаризи поднимался на гору, море сквозило в листьях деревьев, и тогда, – конечно, вследствие дальности расстояния, – исчезали приметы современности, как бы вырывавшие его из природы и из истории, и, глядя на волны, я не мог заставить себя думать, будто это те самые, о которых у Леконта де Лиля речь идет в «Орестее»[201]201
«Орестея». – Речь идет о второй части («Орест») драмы Леконт де Лиля «Эринии».
[Закрыть], когда он описывает косматых воинов героической Эллады, которые
Но зато море было теперь от меня недостаточно близко, и оно уже казалось мне не живым, но застывшим, я уже не чувствовал мощи под этими красками, положенными, будто на картине, – меж листьев оно являлось моему взгляду таким же эфирным, как небо, но только темнее.
Маркиза де Вильпаризи, узнав, что я люблю церкви, обещала мне, что мы будем осматривать их одну за другой, и непременно посмотрим Карквильскую, «прячущуюся под старым плющом», – сказала она, сделав такое движение рукой, как будто бережно окутывала воображаемый фасад незримой и мягкой листвой. Маркиза де Вильпаризи одновременно с этим легким описательным движением часто находила слово, точно определявшее прелесть и своеобразие памятника, избегая технических выражений, хотя ей и не удавалось скрыть, что она отлично разбирается в этих вещах. Точно в оправдание себе она рассказывала, что в окрестностях одного из замков ее отца, где она росла, были церкви такого же стиля, что и вокруг Бальбека, и замечала, что ей было бы совестно не полюбить архитектуру, тем более что замок представлял собой один из лучших образцов архитектуры Возрождения. А так как замок был, кроме того, настоящим музеем, так как там играли Шопен и Лист, читал стихи Ламартин и все знаменитые артисты столетия записывали свои мысли, мелодии, делали наброски в семейном альбоме, то маркиза де Вильпаризи в силу ли своей тактичности, в силу ли благовоспитанности, в силу ли истинной скромности или по неумению мыслить философски приводила для объяснения своей осведомленности в области любого искусства именно эту причину, чисто материального характера, и в конце концов, пожалуй, склонна была расценивать живопись, музыку, литературу и философию как приданое девушки, получившей самое аристократическое воспитание в знаменитом историческом памятнике. Для нее словно не существовало других картин, кроме тех, что достаются по наследству. Она была довольна, что бабушке понравилось одно из ее ожерелий, четко обрисовывавшееся на платье. Портрет кисти Тициана, написавшего ее прабабку с этим ожерельем на шее, так и остался семейной реликвией де Вильпаризи. Подлинность его сомнению не подлежала. Маркиза слышать не хотела о картинах, неведомо как приобретенных кем-либо из новоявленных Крезов; она заранее была убеждена, что это подделка, и не имела ни малейшего желания посмотреть их; мы знали, что она пишет цветы акварелью, бабушке хвалили ее работы, и она как-то заговорила с нею о них. Маркиза де Вильпаризи из скромности переменила разговор, но была не больше удивлена и польщена, чем достаточно известная художница, привыкшая к комплиментам. Она только сказала, что это упоительное занятие: пусть цветы, рожденные кистью, не так уж хороши, но писать их – значит жить в обществе настоящих цветов, красотой которых, особенно когда смотришь на них вблизи, чтобы воссоздать их, не устаешь любоваться. Но в Бальбеке маркиза де Вильпаризи давала отдых глазам.
