Текст книги "Ученик палача-2 (СИ)"

Автор книги: Марко Гальярди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

– Нет уж! – возразил Джованни. Своим коленом он основательно приложился о камни, и теперь боль в ноге его сильно обеспокоила. А внутри всё закипало: он не видел никакого смысла потакать Гийому в его желании не потерять отменную физическую форму за счет того, что он будет своими палками дубасить не привыкшего к владению мечом Джованни. – На сегодня я уже тебе не противник. Поупражняйся сам, а мне тоже есть чем себя занять. – Он отошел в сторону, оставив Гийома крутить палки в гибких кистях, а сам по-привычному задрал подол рясы и сел на плиты, демонстрируя великолепную растяжку. Распластался вперёд, касаясь животом камней, вытянул руки вперёд, приподнимая то одно плечо, то другое, обхватывая руками то одну ступню, то другую, потом приподнял голову, усмехаясь выражению лица Гийома, застывшего со своими импровизированными мечами. Затем, выгнув спину, перетёк в сидячее положение, приложив одну ступню ноги к другой и подтянув к себе, опять нагнулся вперёд, скользя ладонями по земле, почти касаясь губами ее поверхности. И замер так на десять вздохов.

Гийом подошел совсем близко, так, что, открыв глаза, Джованни упёрся взглядом в его сандалии. Он опять разогнулся, восстанавливая дыхание.

– Джованни, – восхищенно выдохнул Гийом, – кто так тебя научил?

– Показал Михаэлис, а дальше я уже сам… – Джованни присел, согнув одну ногу, а вторую вытянул в бок, поставив сандалий на ребро и ощутил вытяжение мышц по всей длине ноги. – Ты бы поучился у меня, пока мы тут с тобой застряли. Зачем тебе владение мечом в постели? Твой Готье, хоть и почувствовал вкус, но слишком ленив и не слишком расточителен на ласки, – Джованни решил, что должен об этом сказать и заранее предупредить. – Если ты сам себя не будешь готовить к его проникновению, то не сможешь получать удовольствия, а он это почувствует, будет терзаться и бегать за утешением к Гумилиате.

Гийом присел напротив на корточки и напряженно впился взглядом:

– Ты мне хочешь сказать, что у нас с Готье ничего не выйдет?

– Нет! – Поупражнявшись с одной ногой, Джованни переместил вес тела на другую. – Хочу сказать, что выстраивание отношений между двумя людьми – дело сложное. Знаешь, как долго мы с Михаэлисом друг к другу притирались? И до сих пор я ни разу не услышал слова «люблю», исторгнутое из его уст. А вы с Готье – в самом начале.

– Что же нужно? – по лицу Гийома было понятно, что слова Джованни его расстроили.

– Ну, судя по его реакции на простую надпись, – италиец свел ноги вместе и присел, переводя дыхание, – основа уже есть: он тебя любит и боится потерять.

– Не на надпись… – Гийом закусил губу, но решился всё рассказать, – твой палач приходил, стоял под окнами, и Готье решил, что он сейчас отправится за нами вслед: убьёт меня, а тебя выкрадет. А оттого так взбесился, когда мы задержались. Поэтому Готье и сказал, что признаёт своё поражение, своим сердцем прочувствовал, как это – потерять любимого…

Известие о том, что Михаэлис даже посмел предстать перед де Мезьером, чтобы заявить о своих правах, горячей волной затопила его сердце, да так, что дыхание перехватило, до слёз заскреблось надрывно в горле. Перед внутренним взором Джованни стремительной чередой пронеслись все те чарующие моменты, когда безмерная радость охватывала всё его естество, и он подмечал излучавший свечение взгляд, изгиб бровей, движение губ, наклон головы, узкую морщинку на лбу, а в ушах его звучал переливчатый голос, выводивший слова, похожие на песню, на незнакомом языке.

– Как же я скучаю, как же мне тебя не хватает! – прошептал Джованни, отрешаясь сознанием от окружающего мира, обращаясь к тому, кто был сейчас так далеко телом и так близко душой. Он прикрыл глаза, стараясь незримо дотянуться до Михаэлиса, передавая ему тайный посыл своего сердца. Но вскоре очнулся, ощутив прикосновение к щеке: Гийом стирал невольную слезу, возвращая юношу обратно в крепкие стены монастыря:

– Любишь его?

Джованни только кивнул, встречаясь со взглядом серых сочувствующих глаз:

– Он дважды спасал мне жизнь, и знаю, что может пожертвовать и своей, чтобы спасти мою в третий раз. Ладно, погоревал и хватит! – Джованни рассердился на самого себя: Гийом всё передаст де Мезьеру, а тому не стоит давать в руки такое оружие. Он поразился собственной перемене настроения, заставившей окаменеть лицом и проговорить сквозь зубы: – Ты продолжай с палками, а я пока сам поупражняю тело, а то время у нас скоро закончится. Солнце уже заходит.

Как же юноша возненавидел в этот миг тех, кто обманом вынудил его покинуть привычный мир! Тех, кто продолжает играть с ним в непонятные игры, скрывая важные обстоятельства, ласковым обращением вызывает на откровенность, хотя преследует совсем иные цели, иные желания.

Впечатлённый нормандец вернулся к своему занятию, а потом ночью, прижимаясь к Джованни, никак не мог успокоиться, выспрашивая о тонкостях того, как правильно приносить наслаждение своему любовнику, лаская губами его плоть, отчего сам возбудился и еще попытался склонить к греху Джованни, но получил твердый отказ и ощутимый удар локтем по рёбрам.

– Я чем-то тебя обидел? – это первое, что спросил Гийом, когда Джованни, проснувшись с зарёй, резко подскочил с ложа и выпутался из тёплых объятий. – Мы же…

– Кто – мы? – юноша выпрямился в струну, а потом с шумом пододвинул к себе табурет, усевшись на него, упирая сжатые в кулаки руки себе в бока. – Я ведь недалёкого ума, плохо образован, и в отличие от тех, кто ловит мысли на лету, сплетая интриги, соображаю медленно, но не так глуп и кое-что понимаю. Разве мы равны? Это сейчас, когда на нас одинаковые рясы, мы согреваем друг друга в постели и принимаем пищу в общей трапезной, но за стенами… Ты – рыцарь и сиятельный синьор, наследник больших богатств и громких титулов, участник королевских пиров и охот, а я – лжерыцарь без земельного удела, преступник и отлучённый, и скопленных мною денег не хватит и на худую лошадь. Как можем мы быть на равных? Ты умный и образованный, и прекрасно это осознаёшь, прикидываясь другом.

Джованни сорвался с места, распутывая завязки пояса на рясе, но не прекратил свою откровенную речь:

– И я тебе не шлюха, и не собираюсь подставлять свой зад, когда тебе этого хочется, и не нужно принуждать меня своими ласками! Де Мезьер объявил меня своим вассалом, решил, что может насиловать меня по праву лживого оммажа, угрожая и принуждая, но ты здесь при чём? Я имел слабость поддаться твоим рукам и поцелуям, когда черно было у меня на душе, и это был обман. Ты взял меня и во второй раз, беспомощно связанного и испытавшего жестокое наказание от твоей же руки. Но не было в тебе сочувствия, ты исполнял приказ и терзался тем, за что же де Мезьер наказал тебя, не дав провести ночь с доступной шлюхой, как ты мечтал.

Он содрал с себя рясу и камизу, представ полностью обнаженным, потом стал снова натягивать рясу на голое тело. Джованни видел, как полыхают яростью глаза Гийома, как дрожат его молчаливые губы, но не собирался останавливаться на достигнутом:

– Я не буду подчиняться вашим желаниям: сейчас, пока есть время, отправлюсь в купальню, потом к отцу Бернарду, а ты – делай, что хочешь. Бери свои палки и один играй на заднем дворе. Или отпиши своему Готье, что его пленник совсем потерял разум и стал неуправляемым. Мне уже всё равно!

Джованни, выплеснув то, что скопилось на душе, подхватил чистую и грязную камизы, снятый пояс и скапулярий, решительно высвободил из петли крючок, запиравший дверь, и вышел в тёмный коридор. Монастырь просыпался: где-то рядом кукарекал петух, протяжным звоном отбивал церковный колокол, монахи, поёживаясь от холода, неспешными чёрными тенями следовали по двору, направляясь к собору. В кухне между трапезной и купальней он обнаружил двух уже давно проснувшихся служек, выяснил, как получить согретой воды, и отдал стирать свою камизу, что носил на теле уже третий день.

В купальне его никто не потревожил. У тех же служек Джованни позаимствовал гребень и расчесал мокрые волосы, которые немедленно завились мелкими кольцами вокруг шеи. Ощущение отвоёванной свободы пьянило, он прошелся по саду, вдыхая прохладный воздух, еще не согретый яркими лучами солнца, показавшего свой лик над крышами города. Гийом, сохраняя натужное молчание, присоединился к нему только во время утренней трапезы, а потом решил не участвовать в беседе с отцом Бернардом, предпочитая сидеть поодаль и разглядывать миниатюры в псалтыри. А Джованни, как прилежный ученик, пересказал всё, что знал о лжеапостолах, и выслушал, как именно нужно вести допрос подозреваемого в этой ереси: какие вопросы задавать и как склонять к большей откровенности, запутывая в собственных утверждениях. Потом инквизитор попросил переписать несколько документов, записанных беспорядочно на разных листах, сведя их в один общий, чем юноша и занимался всё время от обеда до времени их вечерних занятий с Гийомом.

Гийом продолжал молчать, отстранённо и сосредоточенно перебирая руками палки, прокручивая ими незримые петли в воздухе. И было не совсем понятно, какие мысли при этом путешествуют внутри его сознания, но, вернувшись в келью с заходом солнца, Джованни увидел, что их лежанки вновь раздвинуты по стенам.

В последующие дни отец Бернард отправил их разбирать архивные записи своих предшественников, на которые у него самого не хватало сил. Документы обычно привозили из тюрьмы и складывали высокими стопками в одной из комнат монастыря. Иногда эти кучи рассыпались, но монахи, не столь щепетильно относившиеся к порядку, просто заново собирали, укладывая один на другой в полном беспорядке. Теперь же отец Бернард распорядился позвать плотника и сделать полки. Гийом приносил сшитый или разрозненный фолиант, Джованни пробегал глазами первые строки и перекладывал в правильную стопку: катарская ересь, вальденская ересь, и та и та, остальные ереси. Собрание катарской ереси ширилось и разрасталось, но отец Бернард не спешил со следующей лекцией, помогая своим присутствием и наблюдая за проводимой работой, иногда высказывая похвалу усердию.

В первые два дня Джованни ещё испытывал чувство стыда за то, что резкими словами оттолкнул от себя нормандца, поглядывал украдкой, пытаясь уловить в напряженных чертах лица какую-то иную эмоцию, что тому не безразлична их ссора, но тот не становился прежним: мягкость движений, теплота и заботливое участие исчезли, превратив Гийома в холодную статую, которая была способна односложно отвечать, когда это требовалось. Джованни пришлось подавить в себе желание вызволить нормандца из сложенных крепко оков и обратить всё своё внимание на отца Бернарда, проявляя усердие в предложенной работе, не сводя глаз с его фигуры, поскольку добрая воля инквизитора сейчас была намного важнее для его существования. Юноша очень надеялся, что пройдёт время, и святой отец наконец примет решение о снятии отлучения и даст покой его многострадальной душе.

***

– Ты как солнечный лучик, весь светишься изнутри, – внезапно произнёс отец Бернард, склоняясь над ним, наблюдая, с какой тщательностью складывает Джованни буквы в слова, – но нам нужно обсудить один важный вопрос…

«Неужели сейчас?» – Джованни поднял на него взгляд, полный надежды.

– Братия жалуется… – произнес инквизитор, выдержав паузу, – что ты слишком явно смущаешь их умы.

– Чем же, святой отец? – душа Джованни ушла в пятки, а по спине прошелся неприятный холодок.

– Мы держали совет с нашим настоятелем и пришли к выводу, что если Господь создаёт совершенство в каждой вещи, более или менее благое, как писал брат наш Фома из Аквины, то перед собой мы сейчас видим вещь совершенную, и этим ум наш смущён, и не знаем мы, как ее оценить. И в деле этом мы должны полагаться на волю нашего Творца, ведь он постоянно испытывает нас и в страстях, и в вере. Мы решили объявить братии, что ты дан нам для такого испытания, чтобы отделить стойких от слабых, и посему мы прекратим все наши споры, но я тебе настоятельно рекомендую вести себя скромно.

– Вы хотите… – язык Джованни присох к нёбу, опять его внешность нависла над ним проклятием, – чтобы я покрыл голову калем и не поднимал от пола своего взгляда? Или сотворил с собой иное уродство?

– Нет, что ты! Разве имеем мы право портить то, что создано Господом? Украшательство себя – это грех, но в твоём случае вы с Гийомом больше не будете посещать общую трапезную или праздно гулять, не будучи приставленными к работе. Он будет приносить еду в вашу келью. А ты не будешь больше выходить из нее, не прикрыв голову капюшоном. Я же постараюсь держать тебя подальше от братии, поскольку со следующей недели меня ждут дела в суде, и ты будешь сопровождать меня с раннего утра до позднего вечера.

– Хорошо, святой отец, как скажете, – пролепетал Джованни, разочарованно подавляя свои надежды на скорое прощение.

***

– Господин де Мезьер прислал письмо, что благополучно добрался до Парижа, но задержится дольше, чем того требуется, – проронил Гийом, не поднимая глаз от глиняной миски с похлёбкой, аккуратно орудуя ложкой, сидя напротив Джованни. И опять исчез сознанием внутри себя. Неудобное чувство стыда снова царапнуло прямо в сердце. Доброго и живого нормандца не хватало в окружающем мире, а внутреннего света, источаемого Джованни, было явно недостаточно. Он отставил свою миску с похлёбкой на стол и уперся ладонями в колени Гийома, наклоняясь к нему, стараясь уловить его взгляд. Рука с наполненной ложкой замерла над миской и задрожала.

– Посмотри на меня! – потребовал Джованни, встречаясь с холодным серым цветом северных глаз.

– Не надо, – сказал нормандец. – Ты прав во всём…

– Не совсем! – убежденно ответил юноша. – Я оттолкнул тебя. Запретил являть чувства, и не имел на это права. Если твоя обида настолько велика, ударь меня, но не закрывайся в себе.

Гийом опустил ложку в миску и залепил ему пощёчину со всей силы. Джованни охнул, дёрнулся и схватился за щёку, но заставил себя опустить ладонь вниз:

– Ещё, если не полегчало… – и получил новый удар, заставивший мотнуть головой в сторону. Щека горела, на глаза навернулись слёзы, но он опять повернулся к Гийому, впиваясь в него взглядом. – Хочешь ещё?

Тот занёс руку для удара, Джованни инстинктивно зажмурился, и почувствовал, как нормандец, прихватив его за шею, притянул к себе, уткнувшись своим лбом в его:

– Я никогда не видел в тебе шлюху. Никогда! Я хорошо помню чувство обреченности и омерзения, когда мой хозяин в очередной раз призывал меня к себе и заставлял прогнуться, чтобы ему было удобнее меня насиловать или пытать. Разве могу я пожелать другому того же?

– Прости меня… я часто плохо думаю о людях. Всех считаю похотливыми лжецами. Таких слишком много было на моём пути. Перестал различать… – Джованни шумно задышал, испытывая горечь от собственных переживаний. – Вернись, пожалуйста, стань таким, как прежде! – он потянулся к нормандцу губами, стремясь растопить своим жаром тот толстый лёд, что застыл между ними, и испытал радость от ответного поцелуя.

========== Глава 5. Моя роза в чужом саду ==========

Открыв глаза, разбуженный звоном колокола, Джованни сначала не мог понять, что с ним не так. Рядом завозился Гийом, перекатываясь с боку на бок и разминая мышцы, уставшие от жесткого ложа, потом приподнялся на локтях, повертел головой, склоняя шею, и было потянулся к своему другу за поцелуем и застыл:

– Сильно болит? – Гийом коснулся его щеки. – Может, сходим к лекарю?

Джованни охнул и схватился за челюсть. Всё-таки рука у нормандца была тяжелой, и бил он вчера по-настоящему, со всей одури, опьяненный обидой, теперь скула саднила, а весь край абриса лица неестественно увеличился, потерял чувствительность снаружи, но раздраженно зудел изнутри.

– Хочешь знать, легко ли мне улыбаться или целовать тебя? – с трудом проговорил юноша, подмечая, что один угол рта его не слушается. – Я вчера как-то не обратил внимания. Перетрудился… вот и результат!

– Главное, что зубы целы, – с высоты своего опыта невозмутимо ответил Гийом, – знаешь, во время боя иногда так к чему-нибудь приложишься или тебя ударят, что дух вышибает, до темноты и искр в глазах…

В час третий отец Бернард обнаружил их сидящими в душной архивной комнате и призвал прогуляться во внутреннем дворе. Красноречивый синяк и опухшая щека Джованни не укрылись от строгого и проницательного взора инквизитора. Он покачал головой, намереваясь что-то сказать, но юноша его опередил: «Я подставил щёку… дважды. И искупил грех свой!». «Всё так и было, святой отец!» – вставая с места и целуя руку в знак смирения, ответствовал Гийом.

– Сочтём и это за метод искупления, – согласился отец Бернард, – тем более, что мне радостно видеть вас обоих в хорошем настроении.

Джованни склонил голову и сложил руки в молитвенном жесте, не решаясь подойти и тоже поцеловать руку священника из-за своего отлучения, но тот протянул руку и ему:

– Находящемуся в смиренном покаянии, – произнёс отец Бернард, отвечая лёгкой улыбкой на его благодарный взгляд, – такое позволено.

Джованни предпочёл быстро опустить глаза, скрывая волнение, которое не имело ни малейшего сродства с осознанием собственных грехов: прошлой ночью он так обнежил своими ласками Гийома, не давая кончить, что тому только и приходилось стонать, утопив голос в плотном плаще, дабы не потревожить ночной сон братии. Теперь оставалось надеяться на благоразумие нормандца, получившего разрешение на вольность рук, что он будет пользоваться им уместно и втайне.

В капюшоне на голове было жарко даже под прохладной тенью портика, и отец Бернард позволил его снять, чтобы его слушатель мог сосредоточить внимание на словах, а не на тревогах тела. Джованни пока держался, хотя боль в щеке нарастала, стреляя в висок, и хотелось приложиться к чему-нибудь холодному. Они медленно шли рядом с монахом, а Гийом чуть поодаль, не желая забивать свою голову излишними сведеньями, хотя иногда прислушивался, если ему что-то в рассказе казалось интересным.

– Ты, сын мой, читал не раз, разбирая формулы прежних признаний, такие строки: super crimine heresis et valdensis, но тогда я просил тебя не напрягать свой разум, вчитываясь дальше, поскольку история ереси вальденсов очень длинна и запутанна. О происхождении ее мы можем найти множество свидетельств, но, чтобы понять суть, я верну тебя к рассказу про бедность. Желание проявлять смирение и в одеждах, и в мыслях похвально, но присуще отдельным людям, что охвачены желанием души отрешиться от всего мирского и суетного. Наша святая Церковь относится к ним с пониманием и всячески поощряет отшельников, вспоминая древние легенды о прежних монахах, уходящих в норы и пещеры, дабы отрешением своим служить Господу. Но эти святые люди никогда не позволяли себе сбиваться в стаи, проповедовать на площадях и смущать умы простецов своими извращенными толкованиями Священного Писания.

Возьмем, к примеру легенду о святом Алексии, богатом и знатном гражданине Рима, который оставил богатство ради нищенской жизни на подаяние в Святой земле. Он раздал всё привезенное с собой имущество нищим, облачился в убогие одежды и устроился на церковной паперти, живя подаянием, суровым постом и беспрестанными молитвами. Люди видели его пример, но стали почитать как святого после чуда: Богородица с иконы обратилась к служителю с просьбой ввести Алексия в храм. А его мощи, привезенные в Рим, творили чудеса исцеления и благоухали. Давай присядем…

Они опустились на каменную скамью. Джованни уже начинал тихо поскуливать и сходить с ума, ибо речь святого отца журчала наподобие ручья, но никак не освежала, поскольку в челюсть били невидимые бесы заострёнными молотами.

– Как сказано у Марка: «Одного тебе недостает: пойди, всё, что имеешь, продай и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи, последуй за Мной, взяв крест», так и многие последовали словам Иисуса, чтобы в последующем святостью своей являть нам пример.

Так и Вальдезий, богатый житель Лиона, занимавшийся ростовщичеством, однажды услышав легенду о святом, решил отречься от собственности и искать совершенный путь к Богу через апостольскую бедность. Он ходил по улицам и раздавал деньги бедным, приговаривая, что никто не может одновременно служить Богу и Маммоне. Многие сочли его безумным. Его личный порыв так и остался бы незамеченным, и остался бы он городским сумасшедшим, если бы не начал активно обращать на себя внимание людей: взывал к епископу, приобретал сторонников, проповедовал на площадях. В тщеславии своём хотел сделаться «святым».

К ним подошел один из братьев, отец Бернард жестом позволил ему говорить:

– Прибыл посланник, святой отец, спрашивает, когда Вам завтра подать лошадь?

– После утренней сразу и отправимся в путь. Наш нотарий поправил уже своё здоровье?

– Посланник сказал, что да. Он завтра присоединится.

– Хорошо, будь добр, брат, принеси мне разбавленного вина, солнце слишком припекает… Я скоро закончу свой разговор с этими юношами и удалюсь к себе для молитвы.

– Настоятель просил принести вам письма, что прибыли сегодня утром.

– Положи их на стол в моей келье и еще чернил принеси, у меня почти закончились. – Он повернулся к Джованни, который весь разговор просидел, нервно поглаживая щеку и тихо поскуливая от боли, и с выражением глубокого осуждения продолжил: – Лукавил он, что раздал все деньги: рассылал по городам проповедников, переписал Евангелие и другие книги на народный galico, а также некоторые сочинения святых Августина, Иеронима, Амброзия и Григория в именном порядке, которые его последователи называют сентенциями и часто читают – малообразованные, но преисполненные гордости, потому что малограмотные.

– И как они себя называют? – Джованни решился вставить от себя пару слов, хотя слушать святого отца было уже невмоготу.

– Они служителями апостолов себя представляют и проповедуют Евангелие на улицах и площадях; говорят, что таким способом Вальдо и вальденсы привлекли к себе многих людей, мужчин и женщин, и выпускают проповедовать также своих учеников, – голос отца Бернарда посуровел, стал твердым и обличающим. – Они, необразованные и неграмотные, бродят по деревням и заходят в дома мужчин и женщин, проповедуют в городах и перед церквями при большом стечении народа и всюду распространяют много ошибок. Говорят, что благочестиво следуют всем христианским ценностям, а на самом деле отличаются богохульством, с которым атакуют Римскую церковь, ее клир и таинства!

Опять перед ними появился тот же брат:

– Отец Бернард, отец настоятель хочет вас увидеть как можно скорее!

– Ну ладно, – немного раздраженным голосом ответствовал инквизитор и внимательно взглянул на бледное лицо Джованни, а потом перевёл свой строгий взгляд на застывшего от страха Гийома. – Тебе бы к лекарю: он над купальней, брат Беренгарий. А после – продолжим…

Брат Беренгарий оказался низеньким, но широкоплечим мужчиной, буквально пышущим здоровьем, если не замечать тонкую сеточку синеватых сосудов на его скулах, которая придавала ему слишком болезненно румяный вид. Когда они взобрались по узкой лестнице, уставленной яркими цветами, на второй этаж купальни, Джованни показалось, что он оказался в теплой и привычной ему обстановке. В центре комнаты, залитой солнцем, стоял широкий стол, заваленный всевозможными вещами, что близки лекарю в повседневной жизни: горшочки с мазями, травы, листы пергамента, исписанные мелким почерком и исчерченные рисунками, книги, ножи для обрезки, каменные ступки, деревянные ложки разных размеров, весы и гирьки, ценные стеклянные флаконы с крепко притёртыми пробками, камни пёстрых расцветок, порошки в мелких тарелках. Пальцы монаха были тёмными от чернильных пятен и грязными от жирной земли, в которой он копался, пересаживая в горшок цветок с толстыми корневищами и широкими листьями нежно-зелёного цвета.

Ноздри Джованни расширились, вобрав в себя удивительный и сладкий аромат распустившихся лилий, которые обильно росли в кадках под окнами, но было и что-то еще в этом воздухе, что-то беспокойное и знакомое, заставившее его невольно обойти комнату кругом и остановиться у двери в соседнее помещение. Здесь этот запах был слышен отчетливее, и Джованни был готов поклясться, что там, за дверью, брат Беренгарий варит крепкий эль. Михаэлис как-то рассказывал ему полушутя об опытах, что ставят некоторые учёные мужи, стремясь очистить эту горючую жидкость до совершенства, до кристальной прозрачности и высокой крепости. Но ни разу не называл их имён.

– Что за забота вас сюда принесла? – брат Беренгарий отвлекся от своего созерцательного труда и с неудовольствием уставился на Гийома, скромно стоявшего у дверей. Потом повернулся к Джованни, окинул того пытливым взглядом и произнёс странные слова. – Флорентийская роза в моём саду…

Джованни поспешил указать ему на свою опухшую половину лица:

– Болит сильно.

Брат Беренгарий неспешно подошел к тазу с водой, вымыл руки, высушив их чистым полотенцем и направился к юноше. Помял, надавил и даже постучал костяшками пальцев по челюсти, довольно хмыкнул и заявил, что кости не сломаны.

– Сам знаю, – скривился Джованни, – боль у меня сильная от опухлости, прямо распирает. У тебя есть свежий подорожник и капустный лист?

Лекарь подошел к столу, что-то перекладывал расчищая место, потом обратился к Джованни:

– Садись! А ты, молодой человек, спускайся на кухню за капустой, а я пойду в наш сад, – он легко ударил двумя пальцами по пергаменту, разложенному на столе, привлекая внимание юноши, а сам прошел к выходу, буквально выталкивая Гийома наружу.

Джованни мазнул рассеянным взглядом по поверхности стола и вздрогнул, устремив взгляд в строчки письма, выполненные знакомым почерком:

«Приветствую тебя, брат Беренгарий, и надеюсь, что твоё здоровье не пошатнулось от усердия, прилагаемого тобой в постижении всех тонкостей приспособления для перегонки жидкостей… В твой сад попала моя флорентийская роза, охраняемая денно и нощно северной лилией. Прошу тебя проявить заботу об этом хрупком цветке, передать ему знания о травах, насколько сможешь, и о снадобьях, что сам делаешь, чтобы не пропало зерно знания, а расцветало на радость нам в этой молодости. Отврати нежный цветок от грусти и одиночества, от яда сладких речей, напои водой знаний, не дай засохнуть в унынии. Ибо сказал бы я как поэт:

Моя флорентийская роза увядает в чужом саду,

И сердце моё разрывается от страдания и праведного гнева.

Словно ясное небо застлали темные тучи,

Но я сделаю всё, чтобы подул ветер и воссияло солнце.

И дай, Господь, нам всем терпения и стойкости!

И ещё: эксперименты свои над ним ставить не смей! И пойло своё не давай на пробу – он слаб на это дело, а я тебя, стервеца, знаю! Поэтому и предупреждаю».

Джованни улыбнулся, живо представляя, с каким выражением сказал бы Михаэлис слова приписки. «Моя флорентийская роза…» – прошептал он, удивляясь, с какой новой стороны раскрывается перед ним палач из Агда, являя своё терзаемое любовью сердце. Он закрыл глаза, представляя перед собой Михаэлиса, касающегося его лица и выпивающего боль, наполняя тело теплотой и волнительной нежностью, заставляя чаще забиться сердце и почувствовать низом сладость вожделения.

Брат Беренгарий вернулся первым, отрешив его от приятных грёз: принёс травы, которые начал быстро растирать в ступке:

– Быстро боль убрать хочешь? – он с хитрецой посмотрел на Джованни. Потом перевернул письмо строчками вниз. – Я твоего учителя давно знаю. В прошлом году они еще у нас останавливались с одним братом, кстати, в той же гостевой келье, что и вы сейчас, – он мечтательно закатил глаза к потолку. – Как же замечательно мы тут вечера коротали! Этот брат Доминик, оказывается, совсем не чужд игре в кости, да и выпить не отказывался. Хотя, – он опять остановил свою руку, размалывающую листья в густую зелёную кашицу, – Михаэлис и святого уговорит. Мы с ним тут вместе один аппарат усовершенствовали, он мне рассказал, как у мавров устроено, до сих пор поминаю добрым словом. Так ты не ответил: выпить моего эликсира не желаешь? Сразу и боль пройдет, и голова очистится, и хворь всякая выветрится…

– Это того, о котором он пишет, что мне не давать? – Джованни прищурил один глаз со здоровой стороны лица.

– За прошедший год я добился большого успеха! Вот если бы твой учитель приехал сейчас, то он бы оценил… – его речь прервал Гийом, вернувшийся с кухни с целым кочаном капусты в руках. Брат Беренгарий строго на него воззрился, пошевелил своими густыми бровями и уже напрямую спросил:

– Пить будешь?

– Воду? – оторопело ответил нормандец, просверливая их непонимающим взглядом.

– Ага, ее самую, горючую воду. Ты же не мальчик, понимаешь, о чём я толкую, – брат Беренгарий забыл уже, зачем ходил собирать травы и зачем ему кочан капусты, только радостно потирал руки в предвкушении хорошей компании, что по достоинству оценила бы результаты его трудов.

========== Глава 6. Нагота как образ жизни ==========

Брат Беренгарий деловито поставил рядом три маленькие плошки, в которых обычно хранят мазь и берут с собой в дорогу, налил туда мутной жидкости из глиняной бутыли, а потом раздал, вложив каждому в руку.

– Гийом, не надо! Ой! – Джованни зажмурился. Но нормандец с братом уже одним махом полностью опорожнили свои сосуды с «чудодейственным дистиллятом» и теперь переводили дух.

Юноша с осторожностью сделал глоток. Обжигающим огнём сначала мазнуло по горлу, а потом он устремился по прямой трубке в середину живота, а уже оттуда начал тёплой волной растекаться по членам. Отчего можно было бы заключить, что в середине живота есть некий сосуд и он тонкими трубками соединяется с разными частями тела, позволяя жидкостям свободно в них перетекать, но это было не так. И желудок крысы это явственно показывал, поэтому следовало думать об ином механизме распространения жидкостей в теле человека.

Джованни еле удалось спасти целый капустный лист из рук брата Беренгария, тот с такой быстротой начал потрошить кочан и запихивать себе в рот, что приходилось только удивляться. Гийому тоже осталось чем закусить, и по его внезапно раскрасневшемуся лицу было видно, какое благотворное действие имеет дистиллят. Нормандец начал озираться в поисках табурета, потом присел на скамью у входа, блаженно растёкшись по ней всем телом. Джованни, наконец осознав, что никто ему помогать не собирается, вылил остатки «пойла» в ступку с размельченными травами, сам всё смешал до жидкой кашицы, переложил ее на капустный лист и приложил к больной щеке.

– Надо бы подвязать… – пришел в себя брат Беренгарий и проворно подошел к окну, снял вниз одну из кадок с лилиями, венчающую сундук, покопался в его нутре и достал свернутую полоску ткани, коей подвязал лицо Джованни с низу подбородка, закрепив узел на макушке. – И как тебе мой дистиллят?