Текст книги "Ученик палача-2 (СИ)"

Автор книги: Марко Гальярди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

– Обжигает, – честно ответил юноша, с трудом двигая нижней челюстью в тугой повязке.

– В следующий раз, когда придёте, я вас угощу еще разными вкусами дистиллята на ягодах…

Джованни осторожно скосил глаза на Гийома: казалось, тот провалился в глубокий сон. Тогда он вкрадчиво обратился к брату Беренгарию:

– Осторожность нам не помешает, мы постоянно на глазах отца Бернарда. Мы выберем время, но тебя просили еще учить, а не только поить. Полагаю, мой учитель, как появится здесь, то по достоинству сможет оценить все вкусовые тонкости… А что до нас – мы лишь ученики, а мастер справедливее оценит мастера. Не так ли?

– Не хочешь ослушаться учителя? – рука брата Беренгария легла ему на плечо. – Уважаю… Но ты не сильно усердствуй… с инквизитором. Найди время и на мою науку.

Джованни кивнул головой и пошел расталкивать Гийома.

На следующее утро щека Джованни еще сохранила сизо-багровый цвет на скуле и на челюсти, но опухлость спала, и он мог свободно говорить и жевать хлеб. Им удалось ненадолго уединиться на заднем дворе, но посланный отцом Бернардом монах прервал их и сказал, чтобы они прошли к главным воротам монастыря. Снаружи их уже терпеливо ждал инквизитор верхом на лошади, окруженный городской стражей. Ехать было недалеко – вверх по улице до ворот ратуши, однако обычаи следовало соблюсти.

Не отставая от стражников, молодые люди прошли через мощные ворота невысокой башни в прямоугольный внутренний двор, окруженный со всех сторон двухэтажными строениями с неизменными рядами колонн портика. Отец Бернард, сосредоточенный и прямой как палка, ловко спешился и проследовал в один из входов здания, где справа от узкого прохода располагалась комната дознаний, а слева открывалась дверь в длинный тюремный коридор.

Комната дознаний была темной, хотя и выходила широкими окнами во внутренний двор: солнце, по чьему-то велению, не освещало ее. Поэтому от камней стен и пола в ней явственно пахло сыростью, неистребимою ничем, даже если разжечь огромный камин на дальней от входа стене, всё равно жара раскалённых толстых стволов не хватило бы, чтобы согреть эти молчащие камни. А им было бы что рассказать: ведь уже за добрую сотню лет они узрели множество людских судеб и слышали тысячи признаний. Но кто бы их спросил? Написанное от руки лаконично и скупо, безэмоционально и формулярно, выставило невидимую преграду голосам, мужским и женским, юным и старым, выражениям глаз и лиц, стертых временем. У этих людей в истории остались только имена и редко – краткие рассказы о моментах жизни, не таких радостных, как рождение детей или поцелуй любимого, а тех, когда их души неосторожно или сознательно позволили себе соприкоснуться с запретным плодом, называемым «путь спасения».

Джованни охватила мелкая дрожь, холодная, навязчивая, перетёкшая от сразу поникших плеч в пальцы рук. Он окинул взглядом комнату, подмечая, как же она отличается от комнаты дознаний в Агде! Хотя бы тем, что стражники несли сюда на своих ногах все нечистоты двора, а потом эту грязь не мыли, а убирали метлой сверху, как только та подсыхала, поэтому все щели каменного пола были черны, заляпаны или топорщились застрявшей соломой.

Длинный стол для инквизиторов стоял справа от входа, так, что рассеянный свет из окон хорошо освещал бы фигуру допрашиваемого, оставляя перед его взором лица судей темными и почти неразличимыми. Место для нотария располагалось в углу, ближе к камину, и даже освещалось отдельным узким окном, дававшим больше света, чем другие: до него еще дотягивалось солнце. На противоположной стороне, слева от входа, вертикально стояла дыба. И всё. Будто поставить ее больше было негде.

Джованни задрал голову вверх и улыбнулся собственным мыслям: крюк в своде был на своём месте. «Как же без него?!». Но потом всё разъяснилось. В комнату дознаний вошел высокий мужчина, таща за собой большой позвякивающий мешок. Палач, назвавшийся Бертраном, охотно объяснил двум любопытным монашкам, что разбойники и воры содержатся отдельно от еретиков и, соответственно, получают своё наказание в другом месте. Пока болел полномочный нотарий, пыточный инструмент не использовался, но сейчас дело инквизиции может продолжиться. В этой же комнате отец Бернард и отец Гауфрид только допрашивают еретиков, а они предпочитают убеждать или увещевать, чем пытать. Поэтому этот инструмент, что он с собой принёс, может и не быть использован. «Но лучшим убеждением служит присутствие палача, чем его отсутствие», – шутливо завершил Бертран свою речь и принялся копаться в мешке.

Раздавшийся громкий лязг цепей заставил Джованни сжать крепче пальцы, ухватившись за опору дыбы. К горлу подступила тошнота, до дурноты: новоприобретённые воспоминания играли с ним злую шутку, до этого он смотрел на пыточный инструмент с интересом, а теперь тело откликалось забытой болью каждый раз, как он видел новое приспособление, извлекаемое Бертраном из его страшного мешка. Цепи-кандалы – такие же, что в кровь стерли запястья юноши за первый же день, пока их вели из Совьяна в Агд. Он не знал, что и делать, чтобы унять беспокойную боль, лежа в темноте на соломе, вылизывал языком, пытаясь смочить слюной зудящие раны. Пока не пришли инквизитор с палачом…

Гийом тронул его за плечо, возвращая к реальности:

– Сегодня вечером пойдём к брату Беренгарию. Тебе необходим его дистиллят, – горячо прошептал на ухо.

Джованни затравленно посмотрел на него, мысленно умоляя отвести на предложенное место.

Отец Бернард отвлёкся от своих записей, заметив, что оба молодых человека смиренно заняли места на табуретах подле него:

– Я вчера рассказывал о необразованных вальденсах. Сегодня же мы увидим яркий пример таких еретиков и расспросим подробно о том, во что они верят. Как я уже говорил, эти люди не имеют жилища, путешествуют по двое, босые и одетые в рубахи из грубой ткани. Они ничего не имеют в собственности, у них все общее, по примеру апостолов. Голые, они следуют за голым Христом [1]. Поэтому ничему не удивляйтесь. Сейчас отец Гауфрид придет, и мы начнём.

Отец Гауфрид не заставил себя долго ждать, как и нотарий. Они заняли свои места и стража ввела в комнату дознаний первого обвиняемого. На нем не было оков, лишь одежда была грязной и дурно пахла, он даже надел шапку, чтобы явиться на дознание в потребном виде, хоть и было видно, что безмерно волнуется.

Этого человека звали Дюранд из деревни Санкто Флоре, где у него был дом и хозяйство. Он рассказал, что в его доме и доме его отца гостили проповедники из вальденсов. Он назвал около десяти разных имён вальденсов, что приходили к нему за последние двенадцать лет, и последние из них были Варфоломей из Монте Гаусио и Стефанус Бордетти, который был брадобреем и носил с собой таз с бритвенными принадлежностями. Дюранд рассказывал не таясь, только весь трясся от страха, с нескрываемой надеждой поглядывая на инквизиторов, что они заметят его рвение правдиво рассказать о прегрешениях и искренне раскаяться в грехах.

Он также поведал, что совместно с вальденсами принимал пищу и пил за одним столом, слушал проповеди, молился, встав на колени, сложив руки на скамью перед собой. Молитва могла быть продолжительной: часто это было повторение Pater noster до ста раз.

На вопрос отца Бернарда давал ли он деньги вальденсам, что у него гостили, ответил утвердительно: шесть или двенадцать денье в дорогу. Сам же тоже получил однажды в подарок застёжку для плаща и маленький ножик. «Они добрые люди» [2], – неустанно повторял Дюранд и рассказал, что не раз делал и для них доброе дело: продавал на рынке пшеницу, что приносили вальденсы, и отдавал им деньги.

Услышав это, отец Гауфрид справедливо спросил: «Откуда у странствующих проповедников имелась пшеница и куда тратились деньги от ее продажи, ведь вальденсы проповедовали идеи бедности и отказа от собственности?». Чем поверг свидетеля в уныние и полную растерянность.

– Мы тебя услышали, сын мой, – с ласковой улыбкой произнёс отец Бернард. Он подвинул большую и толстую книгу Евангелия на край стола. – Поклянись, что всё рассказанное тобой – правда, и ты полон искреннего покаяния.

Рука Дюранда потянулась вперед и замерла над книгой. Потом он резко отдернул ее, прижимая к себе и быстро заговорил:

– Я никогда не лгу и никогда не клянусь, святой отец. Они и правда хорошие люди, зачем мне вас обманывать? Они имеют силу спасать души, живут, как Господь наш Иисус Христос и апостолы, они никому не вредят, никогда не говорят и не делают зло, и души спасают по могуществу святых Петра и Павла.

– Нам всё понятно, сын мой, можешь идти, – он махнул страже, позволяя увести обвиняемого в ереси.

– Меня отпустят? – с надеждой в голосе слабо простонал у дверей Дюранд.

– После того, что ты нам рассказал? Тебя необходимо укрепить в вере. Иди и жди.

Отец Бернард повернулся к своим двоим невольным слушателям:

– Вы видели перед собой еретика, которого нужно будет осудить, ибо он не побоялся перед лицом нашим повторить свои ошибки. Но, – он сделал многозначительную паузу, – все его ошибки происходят из невежества. Он не упорствующий еретик, а тот, чьи мысли были смущены вздорными идеями, и он уже не отличает, что правда, а что – ложь. Паломничество и исповедь будут для него необходимым лекарством, – он обратился к стражникам:

– Приведите женщину.

Эсклармонда, жена Дюранда из Санкто Флоре, оказалась решительнее мужа. Не отрицая, что они принимали в доме вальденсов и молились вместе с ними, рассказала о том, что те принимали исповедь у своих верующих и даже накладывали епитимью. Женщина назвала имена тех, кто это делал: «исповедников» и их слушателей. Нотарий аккуратно записывал. Эсклармонда прекрасно понимала, что вальденсы не священники, но не могла ослушаться мужа. Так она постилась несколько раз по пятницам и должна была читать каждый раз Pater noster. Однако, в отличие от мужа, поклялась на Евангелие, что слова ее правдивы, и она искренне раскаивается в совершенных ошибках.

Солнце к тому моменту перекатило полуденную отметку и им принесли обед. По комнате разлился восхитительный запах запеченной в травах рыбы. Местный муниципалитет был еще щедр и на хрустящие, только вынутые из печи булки, вареные овощи, соленые оливки, несколько видов сыров и доброе красное вино.

Казалось, что после обильного обеда необходим отдых, но господа инквизиторы решили отпустить всех ненадолго, чтобы справить естественные нужды, а потом снова расселись за столом, неспешно обсуждая искусство местного повара в приготовлении рыбы, и чем это блюдо отличается от того, что подается братии в стенах монастыря.

По комнате внезапно распространились миазмы немытого тела, сведшие на нет все разговоры о еде. Следующий обвиняемый оказался молодым мужчиной, не старше Гийома. В короткой, не скрывающей колен ветхой тунике, через прорехи которой местами проглядывало его худое тело, он с дерзким видом предстал перед инквизиторами, погремев цепями, сковывающими руки. На его смуглых от грязи плечах отчетливо были видны незаживающие язвы от ударов плетей, сильно беспокоящие его при каждом движении. Когда-то светлые пряди волос теперь свалялись в тускло-сером беспорядке и кишели насекомыми, и только несильно отросшая растительность на щеках и подбородке указывала, что в тулузской тюрьме он пребывает примерно с месяц.

Внешний вид этого человека оказал огромное впечатление на сострадательного Джованни, жестокосердно напомнив ему о тех днях, что он сам провел в парижской тюрьме. Юноша поймал под столом ладонь Гийома и слегка сжал ее в поисках поддержки. Тот повернул голову и одними губами прошептал: «Дистиллят», напомнив поздний вечер накануне, когда они не могли успокоиться и отойти ко сну, склоняя на разные лады это слово, отчего-то показавшееся таким смешным.

Варфоломей из Монте Гаусио, казалось, не испытывал никакого страха перед инквизиторами и был готов гневно обличать служителей церкви, чем и занимался первое время. Его не перебивали. Он заново пересказал известные формулы, что последователи Вальдо ведут праведную жизнь как вели ее апостолы, согласно Священному писанию, не грешат, не стесняются наготы, не имеют вещей в собственности, никому не приносят клятв, не совершают злых поступков…

– А что происходит с душами тех, кого вы исповедуете? – отец Бернард неожиданно прервал его пламенную речь.

– Души, покидающие тело, отправляются в Рай или в Ад. Не существует какого-либо чистилища в ином мире после этой жизни, поэтому мы и не верим, что молитвы во время мессы или другие обращения за души умерших имеют значение после этой жизни. Святые на небесах не слышат молитв верующих, и мы не внимаем почитанию кого-либо, кого мы чтим на земле, поэтому не следует нам и слезно молить о заступничестве.

– Но святая Римская церковь молится за души своих верующих!

– Кто? Порченный понтифик? – Варфоломей издевательски усмехнулся, показывая своим видом, что его вера крепка. – Разве святой Пётр был Папой? Это Сильвестр объявил себя таковым и решил, что теперь только он имеет власть от Господа. От него и пошли все искажения, так, что души теперь необходимо спасать! Святого писания достаточно, чтобы привести человека к спасению, любой имеет право проповедовать слово Божие. Ваша индульгенция – сплошное мошенничество. Иисус – вот кто является единственным посредником между Богом и людьми.

– А что причастие и иные таинства?

– Мы признаём евхаристию, но крещение несознательного ребенка не имеет силы. И вообще поклоняться нужно только Богу, все остальное – изображения, иконы, святые мощи – является идолопоклонством. А значит, Римская церковь предала апостольские традиции и теперь не имеет власти от Бога. Этот понтифик ваш – верховный ересиарх.

– А сама месса?

– Не имеет никакой ценности.

– Значит, нагие, нищие, следуете за Христом… – задумчиво проговорил отец Бернард. – А кого же вы называете majoralem?

***

[1] Движение вальденсов можно сравнить с движением ранних францисканцев: они существовали в одно время и в одних географических районах, св. Франциск был так же несведущим в теологии, его последователи тоже были необразованными, они жили в бедности, одевались в платье из грубого полотна и носили сандалии, как вальденсы. Они путешествовали по округе и проповедовали. Оба движения подверглись критике со стороны церковных властей, посылали делегации в Рим за одобрением Папы, то есть предпринимали схожие шаги. Вот только св. Франциск его получил, а Вальдо – нет. Таким образом, францисканцы были приняты церковью и приняли активное участие в преследовании вальденсов.

Их трудно различить в догматическом плане, они смешиваются со всеми остальными, потому что существует несколько еретических течений со схожими догматами. Это потом, со временем, оформляются четкие разграничения. Несколько догматических вопросов тогда волновали многих верующих, что и вызвало такое смешение:

– евангельская бедность и аскетизм, которые являются путем совершенства и спасения;

– роль ритуалов и церковных таинств;

– активная общественно-политическая деятельность среди мирского населения;

– отношения с клиром, официальными церковными властями;

– толкование и применение на практике библейских сюжетов.

[2] особо продвинутые могут меня упрекнуть, что «добрыми людьми» называли катаров. Однако с последней трети XIII века в документах «добрыми людьми» называют и вальденсов. Произошло смешение из-за деятельности инквизиции, обрядовая сторона в «чистом» виде начала забываться.

========== Глава 7. Покушение ==========

Взгляд обвиняемого стал холодным и злым, будто отец Бернард коснулся запретной темы, о которой не стоило говорить вслух или знать тем, кому не следовало о ней знать. Он шумно вздохнул, ожесточенно почесал затылок и уставился глазами в пол, всем своим видом показывая, что говорить больше не желает. Но инквизитор не отступил:

– Куда же подевалась та страстность, которой ты стремился поделиться с нами? Или проповеди ваши на этом заканчиваются?

Мужчина продолжил в молчании переминаться с ноги на ногу, иногда судорожно вздергивая руки, чтобы впиться обломанными ногтями в голову, когда надоедали насекомые.

– Так значит, вера ваша ничего не стоит, раз ты не хочешь говорить со мной о таких важных вещах? Зачем мне твои догматы, если я открыт для паствы своей? Если спросят меня: кто глава церкви твоей, я отвечу с гордостью: понтифик, а помогают ему в этом мужи уважаемые и известные, и кардиналов я могу перечислить поимённо, и о епископе Гальярде расскажу, и об архиепископе Жиле. А ты? Отвергающий имена тех, кем мог бы гордиться?

– Нет… – нерешительно выдавил из себя обвиняемый. – Я тоже горжусь, что старший у нас брат Варфоломей из Кажара, – он как-то подобрался, воодушевлённо произнеся первое имя. – Он добрый человек и святой…

– И что же делает упомянутый Варфоломей, чтобы прослыть в ваших глазах таким благодетельным?

– Ну, он всем раздаёт и распределяет по необходимости. На общем совете поставляет пресвитеров и дьяконов и посылает в разные земли к их верующим и друзьям, чтобы исповедовать и собирать милостыню, слушает и принимает советы собравшихся и отчёты о сделанных расходах. Ему все должны подчиняться, как все католики подчиняются Папе.

– И что же вы предлагаете сделать, если человек уверует в вас? Допустим, я, послушав тебя, решаю следовать путём евангелической бедности и целомудрия. Что делать дальше?

Слова инквизитора упали на благодатную почву, обвиняемый вновь расправил плечи, окрылённый тем, что речь его не осталась незамеченной:

– Чтобы быть с нами, нельзя иметь собственности, а то, что имеешь – продать, а деньги отдать в коммуну для распределения нуждающимся. А потом жить на подаяние, даваемое верующими и сочувствующими.

– А ваш major будет решать, кому распределять… – подытожил отец Бернард. – Ты отрицаешь Римскую церковь, но готов построить собственную! У вас есть старший, пресвитеры, дьяконы…. И товарищей своих ты называешь братьями. Я правильно понимаю структуру вашей секты?

Вопрос был задан непростой. На него нельзя было односложно ответить «да» или «нет», не попав в ловушку. Даже Джованни внутренне запаниковал, представив себя на таком допросе под проницательными очами отца Бернарда: «Я правильно понимаю, что ты занимаешься содомским грехом?». – «Да, святой отец. Приговор – еретик. Нет, святой отец, приговор – еретик, ибо перечишь святому отцу, который, в отличие от тебя, простеца, все понимает правильно». Он опять сжал тёплую и твердую ладонь Гийома, успокаивая внутреннюю дрожь.

Обвиняемый ответил утвердительно, открыв имена тех, кто помогает Варфоломею из Кажара в каждодневных трудах его. Когда же мужчину увели, в записях нотария отразилось много имён, которые в последующем будут сравниваться со свидетельствами тех, кто был на допросе ранее, для выявления каждого, кто видел, принимал в гостях, приветствовал, давал пищу, дарил или сам принимал подарки. Таким образом, в еретическую деятельность были вовлечены члены семьи не по одному, а все, от мала до велика. Их соседи также не были глухи и слепы: подмечали и молчали, принимая ошибочную, с точки зрения церковных властей, веру за нечто обыденное, не выходящее за границы понимания. А значит, возьми любого – потри бочок и найдёшь еретика!

Джованни всё больше падал духом, понимая, что противостоять хитросплетенной речи инквизитора он не в состоянии. Даже если он будет убеждать в собственной невиновности, умолять снять отлучение – не будет доброй воли отца Бернарда – не видать ему справедливости.

Ратушу они покидали попеременно: сначала отец Гауфрид, потом отец Бернард, когда стражники вернулись, но оба инквизитора спешили успеть к вечерне.

Отец Бернард снова забрался на лошадь, сев боком, чтобы не задрать подол рясы и не потревожить умы своей паствы собственными обнаженными икрами. Один из стражников взял лошадь под уздцы, выводя со двора. Двое из охраны инквизитора пристроились по бокам, а двое замыкали шествие. Джованни шел за этим торжественным выездом, чувствуя за правым плечом Гийома, который отставал на шаг, равнодушно вглядываясь в лица людей, вежливо освобождавших дорогу и обтекавших их с двух сторон улицы, иногда вжимаясь в стены домов, если их руки были заняты крупной поклажей. Когда они дошли до второго перекрестья, где улица немного расширялась и до площади перед стенами монастыря оставалась всего-то пара-тройка домов, его равнодушный взгляд замер на мгновение, сменившись удивлением: у стены, в пяти шагах от него, стоял человек с арбалетом, и остриё взведенной стрелы было направленно прямо ему в живот.

То, что произошло дальше, было не дольше трех вздохов, но показалось Джованни медленным, как целая жизнь: Гийом обхватил его руками за плечи, разворачивая влево, боком к вооруженному незнакомцу, заставляя упасть вниз, ударив коленом в бедро, и подмял под себя, прикрывая всем телом, вжимая во влажную и зловонную городскую грязь. Гулко забилось сердце, врываясь набатом в виски. Тук, тук, тук. Раздался истошный женский крик, Джованни повернул голову в сторону стрелявшего, но видел перед собой только множество спешащих ног, обутых в разного рода башмаки, почувствовал, как Гийом немного приподнялся заглядывая назад. «Идиот! Стрелок на крыше!» – закричал он кому-то, видимо стражнику из охраны отца Бернарда. Рядом с головой Джованни что-то щелкнуло о камни мостовой, и мелкие брызги обожгли лоб. Глаза упёрлись в лежащий арбалетный болт, ударивший с такой силой, что камень треснул и раскололся. Над ним продолжали кричать и бегать, но нормандец держал крепко, пока мимо не простучали копыта лошади, и юноша, задрав голову, увидел спину скачущего к воротам монастыря отца Бернарда, но уже перекинувшего ноги через седло с обеих сторон, заголив тело.

Сначала двое из стражников подняли Гийома, подхватив за плечи. Двое других вынули из-под него Джованни и без церемоний потащили вперед. Он оглянулся: нормандец был бледен, глаза горели яростью: «Шевели ногами!» – прошипел он напряженными губами.

У ворот обители их уже ждали. Стражники впихнули первым Джованни, оставшись снаружи, а двое других передали братьям Гийома, которого те так же подхватили за плечи, содрали мешавший им плащ и потащили в сторону лечебницы. Количество встревоженной братии прибывало, и когда юноша пропихнулся сквозь эту бестолковую круговерть белых ряс, бросаясь вслед за Гийомом, то увидел широкое кровавое пятно, заливающее белизну одежды, там, где первая стрела, предназначенная Джованни, чиркнула широкой полосой по спине, вторая же – вошла в руку, пониже плеча, и осталась в ней.

Джованни замер, как оглушенный, окружающий мир стал терять свои формы, смазывая границы, уродливо вытягиваясь в фантастические образы.

– Говорят, стреляли двое: один с улицы, а другой на крыше. Хорошо, отец Бернард не пострадал… – торопливо за его спиной один монах сказал собрату. В ушах юноши эти слова прозвучали гулким эхом, перекликаясь еще с одним голосом, но уже более четким, нагоняющим страх: «Как видишь, при любом раскладе – ты не жилец!». «Не-е-ет!» – безгласно крикнул Джованни, возвращая себе волю к действию, и побежал в сторону царства брата Беренгария.

В большой комнате над купальней было тесно, а жаждущих поглазеть только прибавлялось. Юноша растолкал монахов и приблизился. «Все вон отсюда!» – раздался громогласный рык брата Беренгария, и это возымело действие. Перед взором Джованни открылся стол, с которого в беспорядке было сброшено всё, что было навалено в течение многих дней. Гийом лежал на животе, широко раскинув руки, цепляясь за края доски и силясь поднять голову. Скапулярия не было, ряса на его спине уже была разрезана напополам, обнажая торс и кровоточащие раны. Пальцы брата Беренгария грубо ощупывали края отверстия вокруг арбалетного болта.

– Давай свой дистиллят! – бросил Джованни брату Беренгарию, встав сбоку стола и решив заняться раной от первого выстрела: она была проста и поверхностна, как любой порез. Стрела пролетела мимо, распоров своим острием и силой одежду, задевая кожу и верхние мышцы спины.

– Закрой дверь! – крикнул брат Беренгарий и нагнулся за бутылью, стоящей на полу, протянул ее Джованни.

– Не мне сейчас, а ему! – он кивнул в сторону Гийома и отошел, запирая дверь на засов, вытолкнув в спину всех страждущих узреть процесс врачевания.

– А ты скапулярий свой грязный сними, куда лезешь! – тем же надрывным тоном ответствовал лекарь.

Нормандец, помогая себе здоровой левой рукой, поднёс горловину бутыли к губам и сделал несколько глотков, а потом закашлялся. Джованни выхватил дистиллят из его слабеющей руки. Потом промыл рану водой, очистив снаружи, и без предупреждения залил «чудодейственным эликсиром», так, что опьяневший Гийом взвыл от боли. Меж тем брат Беренгарий решился вытащить стрелу, сделав дополнительный разрез в мышце и протолкнув наконечник вперёд.

– Тебе Михаэ… твой учитель рассказывал, что нужно делать?

– Приблизительно, – откликнулся Джованни, пытаясь унять охватившее его внутреннее возбуждение и дрожь, и не явить внешне, показав брату Беренгарию и Гийому, свой страх, – я сам никогда не видел. Но Гийому сейчас будет слишком больно, – Джованни присел, приподнял голову нормандца, заметив полные влаги глаза, погладил по щекам, не решаясь на поцелуи. – Гийом, мы тебе руки свяжем, иначе не сможем тебе помочь. Ты понимаешь?

Тот кивнул и закрыл глаза. Брат Беренгарий протянул ему специальную палку, чтобы нормандец зажал ее в зубах и начал приматывать верёвками запястья к ножкам стола. Воспользовавшись моментом, Джованни покрыл поцелуями смежившиеся веки и лоб пострадавшего за него спасителя, разгоряченно шепча слова утешения.

Брат Беренгарий свои ножи не прокаливал, но Джованни настоял, уверяя, что лишние действия, пусть и бессмысленные для монаха, не помешают. Трудность ранения состояла в том, что железное остриё ромбовидной формы с загнутыми краями вставлялось в деревянное основание. Если потянуть арбалетный болт из раны на себя, то остриё могло с лёгкостью отделиться, оставшись внутри тела, тогда всё исцеление свелось бы на нет: от чужеродного предмета рана гноилась, отравляя тело. Поэтому нужно было сделать отверстие точно по ходу движения стрелы и ухватить наконечник щипцами, вытянув из раны. Потом хорошо промыть оба отверстия и наложить повязку. Но у Михаэлиса были свои рецепты раствора для промывания, а у брата Беренгария – свои, Джованни же видел руку Провидения именно в дистилляте, поскольку его учитель подробно рассказывал о свойствах такого рода эликсиров и их благотворном влиянии на состояние ран.

Попробовали всё, и измотанный болью Гийом наконец получил отвар из маковых зёрен после окончания всех манипуляций, которым его подвергли. Брат Беренгарий открыл дверь соседней комнаты рядом с той выгороженной каморкой, где покоился его чудо-перегонный аппарат. Сама лечебница оказалась большим пространством в две трети длины купальни. В ней стояло три широких кровати, отгороженных плотными занавесями. И на кроватях были мягкие тюфяки и подушки, что могли бы скрасить пребывание в этом месте по любой причине. Они вдвоём еле сняли со стола сонного Гийома, содрали остатки одежды, уложили ничком на такую кровать, подстелив свежую простыню, и накрыли сверху настоящим одеялом. Тот только блаженно заулыбался сквозь грёзы.

На дворе стояла глубокая ночь. Джованни вышел на лестницу, вдыхая ароматы темного сада. Только сейчас его начало отпускать то самое возбуждение, заставившее скрепить волю, подобно раствору для кладки камня, очистить мысли от суетного и принимать решения сообразно велениям сердца и души, молитвами устремлённых к Всевышнему.

– Ты тоже о себе позаботься, – брат Беренгарий стоял на пороге с масляным светильником в руках, – у тебя кровь на лбу. – Джованни тронул себя, а потом непонимающе уставился на испачканные пальцы:

– Наверно, осколками посекло. Нужно умыться…

– Вот-вот, – устало согласился брат Беренгарий и ушел, попрощавшись до утра.

Джованни вернулся в комнату лечебницы, освещенную единственным тусклым светильником и устало опустился на скамью у входа, уткнул руки в лицо. Он понимал, что сегодняшней ночью впервые в жизни заговорит с Ним на равных, как это делал Михаэлис, сидя у постели больного. Сможет ли он найти правильные слова и убедить направить свет исцеления на потревоженное тело? Защитить и воззвать к душе Гийома, чтобы та трудилась вместе с ним в молитвах? Если Господь явственно являл, что даром целительства Джованни тоже обладает, то ниспошлёт ли он свою милость и на этот раз?

«Неуверенность порождает страх, а так с Всевышним не говорят!» – зазвучали слова Михаэлиса. Джованни умыл лицо, обнаружив на своей голове рану чуть повыше кромки волос, куда впился осколок камня. «Ты должен исполниться решимости, что твои действия направлены на благое дело. Слиться своим дыханием с болящим, поскольку ты – проводник, через который Бог направляет свою силу. А если встанешь препятствием из-за страха и сомнений, то не перетечет божественная благодать, не исцелит страждущего». Он ухватил пальцами осколок и вытащил из раны, позволяя крови течь и заполнять болью висок. Опять промыл водой и сильно щиплющим, опаляющим подобно огню дистиллятом брата Беренгария, которого в лечебнице и в тайной каморке имелось в достатке.

«Настало время для молитвы!» – прошептал Джованни, мысленно очищая сердце и разум от суетных дел, и, взяв светильник, направился к ложу, где спал спокойно Гийом, немного горячий, но не терзаемый огнём лихорадки.

========== Глава 8. Не желаешь ли исповедаться, сын мой? ==========

На грубой ткани полога кровати плясали неясные тени. Свет лампады выхватывал только малый круг, а за ним, стоило вытянуть руку, царила чернильная мгла. Она пугала своей тишиной, нарушаемой лишь легким присвистом ровного дыхания. Сам же Джованни почти не дышал, прислушиваясь и поверхностью кожи ощущая пугающую неизвестность с многообразием чудовищных ликов, что скрывается в тенях, высовывает когтистые лапы из щелей, скалит острые клыки в черных углах. Стоило лишь на один вздох расслабиться, обернуться, а в голову уже начинали заползать жуткие видения демонов ночи, что охотятся без света, подкарауливая запоздавших путников. «Сегодня убить не удалось. Попробуют ещё?»

Он успокаивал себя, что двери заперты, как и ставни, и никто не посмеет войти в комнату, охраняемую пресветлым образом распятого Христа, висящего на стене, но творение молитв не помогало. Ночное бдение оказывалось тяжким трудом: хоть и дело твое в малом – слушать дыхание и иногда подносить руку ко лбу, проверяя, нет ли жара, а в остальное время читать молитву. Джованни вспомнились слова обвиняемого Дюранда: «повторяли Pater noster до ста раз». Он уже сбился со счета, сколько раз… «Молюсь, как тот еретик! – рассердился на самого себя юноша. – Ты хотя бы что-то говорил на своём, родном. А мне и сказать нечего! Где ты? Только и мысли о тебе!». И, действительно, будучи вовлечённым в события, связанные с врачеванием, Джованни постоянно терзался воспоминаниями о Михаэлисе. Уж слишком долгой казалась эта разлука. То, что палач нашел действенный способ напомнить о себе даже в стенах доминиканского монастыря, красноречиво доказывало крепость его желаний и мыслей, но почему не показывается сам? Ведь заместо поджидавшего стрелка на улице мог стоять Михаэлис, тогда… «Тогда что?» Горечь затопила сердце. «Я прошел бы мимо, жадно вглядываясь в любимые черты. И всё… Гийом не отпустил бы от себя ни на шаг. А де Мезьер?» Мысль о том, что известие о ранении его любимого солдата заставит слугу короля примчаться из Парижа и обрушить свой гнев на того, кто явился причиной, холодной змеёй прошуршала по спине. Джованни вздрогнул, напрягаясь всем телом, и мгновенно покрылся липким потом. Обернулся. Нет, это всего лишь мышь пробежала между ножек табурета и юркнула под кровать.