Текст книги "Последняя теория Эйнштейна"

Автор книги: Марк Альперт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

– Так вот ты какой, Дэвид Свифт! – улыбнулся Саймон. – Очень, очень рад познакомиться.

Глава пятая

Невзирая на уговоры Ларри, Пита и прочих участников мальчишника, Дэвид отклонил предложение сойти в Метучене – сказал, что жена его убьет, если он не поедет прямо домой в Нью-Брунсвик, но обещал как-нибудь вечером с ними посидеть в «Лаки лоунж». Вся пьяная компания по очереди попрощалась с ним хлопками по руке, а потом орала, построившись на платформе: «Фил! Фил! Фил!» – пока поезд не отошел. Дэвид отвечал поднятием больших пальцев.

Когда поезд отъехал от станции, Дэвида без сил рухнул на сиденье. Его трясло. Кондиционированный воздух казался невыносимо холодным. Сложив руки на груди, он потирал плечи, чтобы согреться, но не мог унять дрожь. Он понял, что произошло: посттравматический стресс, запоздалый ответ организма на страшные события последних часов. Закрыв глаза, он сделал несколько глубоких вдохов. «Сейчас все в порядке, – сказал он себе. – Ты мчишься прочь от Нью-Йорка. Ушел от всех погонь».

Дэвид открыл глаза, когда поезд подходил к вокзалу Нью-Брунсвика. Он уже перестал дрожать, в голове несколько прояснилось. Раньше Дэвид решил, что доедет на поезде до Трентона, там на автобус «Грейхаунд» до Торонто. Однако сейчас он начинал видеть дефекты этого плана. Что, если на автобусных станциях тоже проверяют документы? Не стоит рассчитывать, что опять встретится чей-то мальчишник. И на канадской границе его тоже может уже ждать полиция. Нет, слишком рискованно ехать на автобусе – разве что удастся раздобыть фальшивое водительское удостоверение. Но как это, черт побери, сделать?

Слишком разнервничавшись, чтобы сидеть спокойно, Дэвид принялся расхаживать по проходу почти пустого вагона. Пассажиров было только трое: две девчонки в коротких юбках и пожилой мужчина в свитере с ромбическим узором, тихо разговаривающий по сотовому. Мелькнула мысль позвонить по своему телефону Карен и Джонасу, но Дэвид знал: стоит ему включить мобильник, тот пошлет сигнал ближайшей антенне сотовой связи – и ФБР его засечет. И досаднее всего, что он беспокоился о свой бывшей жене – было у него чувство, что люди в серых костюмах имеют к ней вопросы.

Вскоре кондуктор объявил:

– Прибываем на Принстон-джанкшн. Пересадка на Принстонскую ветку до Принстона.

Наверное, дело было в повторении – три раза подряд «Принстон», – но Дэвид сразу вспомнил, кто мог бы ему помочь. Эту женщину он не видел уже почти двадцать лет, но знал: она по-прежнему живет в Принстоне. Маловероятно, чтобы ФБР стало ждать его возле ее дома: хотя наверняка бюро тщательно изучало его прошлое, вряд ли они о ней что-нибудь знают. И самое удачное, что она физик, один из пионеров теории струн. А у Дэвида было чувство, что лишь физик сможет как-то понять то, что он будет рассказывать.

Поезд остановился, дверь открылась. Дэвид вышел на перрон и направился к платформе ветки на Принстонский университет.

В 1989 году Дэвид еще аспирантом-физиком попал в Принстон на конференцию по теории струн. В то время научная общественность жужжала вокруг этой новой идеи, обещавшей решить одну давнюю проблему. Хотя теория относительности Эйнштейна объясняла гравитацию в совершенстве, а квантовая механика учитывала любые тонкости субатомного мира, обе теории оказывались математически несовместимыми. Тридцать лет пытался Эйнштейн объединить эти два набора физических законов с целью создать охватывающую их теорию, которая объяснит все силы природы. Но во всех опубликованных Эйнштейном решениях находились проколы, и после его смерти многие физики заключили, что он шел не в том направлении. Вселенная, говорили они, слишком сложна, чтобы ее можно было описать одной системой уравнений.

Однако где-то с семидесятых годов некоторые физики воскресили идею единой теории, предположив, что все элементарные частицы на самом деле – микроскопические струны энергии, не превышающие в длину триллионной доли от триллионной доли миллиметра. К восьмидесятым годам специалисты по теории струн уточнили свою модель, заявив, что струна колеблется в десяти измерениях, шесть из которых свернуты в многообразие слишком малое, чтобы его можно было увидеть. Теория была неясная, неполная и невероятно неуклюжая – и все же она зажгла воображение исследователей во всем мире. Среди них оказалась и Моника Рейнольдс, двадцатичетырехлетняя аспирантка физического факультета в Принстоне.

Дэвид впервые ее увидел на закрытии конференции в большой аудитории в Джедвин-холле. Моника стояла на подиуме, готовясь сделать доклад о многомерных многообразиях. Первое, что он заметил – какая она высокая: на голову выше усохшего декана физического факультета, который представил ее как «самую талантливую студентку, с которой мне когда-либо выпадало счастье работать». Дэвид подумал, уж не дышит ли старик к ней неровно, потому что девушка была не только высокой, но и красивой. Лицо – как у статуй Афины, древнегреческой богини мудрости, но вместо шлема – корона затейливо заплетенных косичек и кожа цвета кофе с молоком. Длинное красно-желтое платье с африканским орнаментом закрывало плечи, на коричневых руках висело по несколько браслетов. В полумраке Джедвин-холла она сверкала, как дождь частиц.

В восьмидесятых женщины-физики встречались нечасто, а уж черная женщина, теоретик и специалист по струнам – это был подлинный раритет. Ученые в аудитории смотрели на нее как на всякую диковинку – со смешанным чувством уважения и скепсиса. Но как только она начала доклад, ее тут же приняли как свою, потому что говорила она на их языке – трудном языке математики. Подходя к доске, она выписывала длинные цепочки формул с символами, обозначающими основные параметры вселенной: скорость света, гравитационная постоянная, масса электрона, константа сильного взаимодействия. Потом с легкостью, которой Дэвид мог только завидовать, она стала преобразовывать частокол символов и свела его к единственному изящному уравнению, описывающему форму пространства вокруг вибрирующей струны.

Все шаги изложения Дэвид проследить не мог: к этому моменту своей аспирантской жизни он уже осознал пределы своих математических способностей и когда видел такую потрясающую технику, как у Моники, испытывал лишь досаду и зависть. Но сейчас, когда она творила на доске это волшебство выкладки и отвечала на вопросы коллег, он никакой горечи не испытывал. Ее силе он сдался без борьбы. Когда она закончила доклад, он вскочил и пробился к сцене, чтобы представиться.

Услышав имя Дэвида, Моника с радостным удивлением подняла брови:

– Конечно, я вас знаю! – воскликнула она. – Только недавно читала вашу совместную статью с Гансом Кляйнманом. Относительность в двумерном пространстве, да? Очень симпатичная работа.

Она хлопнула его по ладони и стиснула руку. Дэвид был ошарашен – не может быть, чтобы она и правда читала эту статью.

– Да это же ерунда, – ответил он. – Если, скажем, сравнить с вашей работой. Потрясающий был доклад. – Он не успел придумать более разумный комплимент и остановился на банальном: – Я просто поражен – нет, правда…

– Так, хватит! – Она очаровательно засмеялась, высоко и звонко. – А то я себя чувствую как кинозвезда! – Она придвинулась к нему на шаг и положила руку ему на предплечье, будто они давние друзья. – Так вы из Колумбийского? Как там факультет?

Они проговорили несколько часов, сперва переместившись в комнату отдыха преподавателей, где Дэвид познакомился еще с несколькими аспирантами принстонского физического факультета, потом в местный ресторан под названием «Ржавый водосток», где небольшая группа физиков обсуждала под «маргариты» относительные достоинства своих теорий. Через пару рюмок Дэвид признался Монике, что понял не все моменты ее доклада, и она с удовольствием объяснила ему пробелы, терпеливо излагая математические преобразования. Еще через пару рюмок он ее спросил, как она заинтересовалась физикой, и она ответила, что ее отец, не преодолевший девятого класса, все время придумывал интересные теории о том, как устроен мир. К полуночи Дэвид и Моника остались последними посетителями ресторана, а в час ночи уже жадно вцеплялись друг в друга на диване в квартирке Моники.

Для Дэвида такая последовательность событий была достаточно обычной. Он как раз находился в середине полугодового запоя, который затуманил весь его второй год аспирантуры, а когда он пил с женщиной, то обычно старался уложить ее в постель. Хотя Моника была красивей и умней тех женщин, с которыми он спал, она была типична в другом отношении – импульсивна, одинока и будто скрывала несчастность. И все так и шло обычным путем, но когда Моника встала с дивана и расстегнула молнию на африканском платье, все пошло по-иному. Увидев ее обнаженное тело, Дэвид заплакал, и так это было неожиданно и непонятно, что он сначала подумал, будто плачет Моника, а не он, и удивился: «С чего это она? Я чем-то ее обидел?»

Но нет, она не плакала. Всхлипывания доносились из его собственного горла, и слезы бежали у него по щекам. Он быстро вскочил на ноги, отвернулся от нее, стыдясь. «Боже мой, – подумал он, – что за чертовщина такая?»

И тут ему на плечо легла ладонь Моники.

– Дэвид? – шепнула она. – Что с тобой?

Он затряс головой, отчаянно пытаясь скрыть лицо.

– Прости, – пролепетал он, отступая прочь. – Пойду я лучше.

Но Моника не отпустила его, обняла за талию, притянула к себе.

– Что случилось, малыш? Мне ты можешь рассказать.

Ее кожа была мягкой, прохладной. Внутри у него будто что-то лопнуло – и он сразу понял, отчего плачет: по сравнению с Моникой он был ничтожеством. Неделю назад он провалил экзамены, а это значило, что вскоре физический факультет Колумбийского попросит его из аспирантуры. Конечно, запой внес свой вклад в этот провал – довольно трудно понять квантовую теорию поля, когда постоянно мучит похмелье, – но будь он даже весь семестр трезв как стеклышко, результат вряд ли стал бы иным. И самое худшее – что отец предсказал такой поворот событий. Когда он два года назад навещал старика в номере трущобной гостиницы, где Джон Свифт поселился после выхода из тюрьмы, отец поднял Дэвида на смех, услышав его планы стать физиком.

– Не выйдет из тебя ученого, – предупредил он. – Кишка тонка.

Этого Дэвид не мог рассказать Монике.

– Прости, – повторил он. – Но мне пора.

Он еще плакал, когда уходил от дома Моники, когда шагал через темный кампус Принстона. Идиот, ругал он себя, кретин проклятый. Пропойца, мозги пропил, думать разучился. Он остановился, привалился к готическому зданию студенческой общаги, стараясь прояснить мысли. «Больше ни капли, – сказал он себе. – Свою последнюю ты выпил сегодня».

Но на следующий день, вернувшись в Нью-Йорк, он первым делом зашел в таверну «Вест-Энд» на Бродвее и заказал стакан «Джека Дэниэлса» – он еще не испил чашу до дна. Только через два месяца, когда его официально вышибли из аспирантуры физического факультета, он дошел до такой степени деградации, которой ему хватило, чтобы ужаснуться и навсегда бросить пить.

В последующие годы Дэвид выправил свою жизнь, написал диссертацию по истории и подумывал, не увидеться ли с Моникой, не объяснить ли, что тогда произошло – но так никогда этого и не сделал. В две тысячи первом году он увидел статью о ней в «Сайентифик Америкэн». Она все еще жила в Принстоне, все еще работала в области теории струн, которая сильно развилась с восьмидесятых годов, но осталась столь же неопределенной, неполной и неудобоваримой, как была. Моника теперь исследовала гипотезу о том, что дополнительные измерения, предсказанные теорией струн, не свернуты в инфинитезимальные многообразия, а лежат за космическим барьером, который не позволяет их наблюдать. Но Дэвида заинтересовала не столько теория, сколько подробности биографии, приведенные в последних абзацах статьи. Оказалось, что Моника выросла в Анакостии – беднейших кварталах Вашингтона. Мать ее была героиновая наркоманка, а отца застрелили при попытке грабежа, когда девочке было всего два месяца. У Дэвида сжалось сердце: она рассказывала ему, что стать физиком ее вдохновил отец, а на самом деле даже его не знала.

Снова он вспомнил Монику, когда распался его брак, и несколько раз собирался ей позвонить. Но каждый раз клал трубку и вместо того смотрел ее имя в Гугле – набирал и выходил на показанные сайты. Он узнал, что теперь она профессор физики, что участвует в чате по африканской истории, что пробежала нью-йоркский марафон за три часа и пятьдесят две минуты – вполне достойное время для тридцатитрехлетней женщины. Однако самым лучшим его открытием была фотография Моники в сетевой версии журнала «Принстон пэкет», где она стояла перед скромным двухэтажным домом с большим крыльцом. Дэвид немедленно узнал это место: дом 112 по Мерсер-стрит, где провел последние двадцать лет своей жизни Альберт Эйнштейн. В своем завещании Эйнштейн настоял, чтобы дом не превращали в музей, и потому он остался жильем для профессоров, связанных с Принстонским институтом фундаментальных исследований. Подпись под фотографией сообщала, что профессор Рейнольдс недавно переехала в этот дом, сменив другого профессора, вышедшего на пенсию.

Вот туда и направился Дэвид, сойдя с поезда на вокзале Принстона. Он снова шагал через темный кампус, теперь разумный и трезвый, но исполненный отчаяния и сомневавшийся, так ли уж рада будет Моника его видеть.

Люсиль говорила по телефону с агентами в Трентоне, когда в конференц-зал ворвался министр обороны. Она была так поражена, что чуть трубку не выронила. Министра она видела только один раз, когда на какой-то церемонии в Белом доме он представлял очередную антитеррористическую инициативу. Они тогда обменялись рукопожатием и парой дежурных любезностей. А сейчас этот человек навис прямо над нею, воинственно набычившись и наклонив квадратную физиономию. Прищуренные глазки неодобрительно смотрели из-за очков без оправы. Хотя было три часа ночи, редкие седые волосы министра были тщательно причесаны, галстук лежал строго посередине, завязанный безупречным виндзорским узлом. За министром хвостом следовал двухзвездный генерал от авиации, неся в руках секретарский портфель.

– Ладно, я тебе перезвоню. – Люсиль повесила трубку и с трудом встала на ноги. – Господин министр, я…

– Сидите, Люси, сидите, – отмахнулся он. – Не надо этих формальностей. Я просто хотел своими глазами посмотреть, как развивается операция. Летчики любезно согласились доставить меня в Нью-Йорк.

«Класс, – подумала Люсиль. – Было бы очень мило, если бы кто-нибудь дал себе труд меня известить».

– Докладываю, сэр: мы считаем, что нашли нашего задержанного. Поступила информация, что сейчас он в Нью-Джерси, и мы…

– Как?! – Министр наклонился вперед и повернул голову, словно человек, недослышащий одним ухом. – Я думал, вы его зажали в Манхэттене. Чего стоят тогда все ваши блокпосты на мостах и в туннелях?

Люсиль неловко поерзала в кресле.

– К сожалению, фото Дэвида Свифта было выдано полиции с задержкой. Когда же портрет был роздан, один полицейский с Пенсильванского вокзала опознал подозреваемого. Он сказал, что Свифт сел на поезд в Нью-Джерси около часа тридцати.

– Как он сел на поезд? По фальшивым документам?

– Нет. Судя по всему, подозреваемый смешался с группой людей, бравших поезд штурмом – шайка пьяных дебилов. И в суматохе упомянутый полисмен не проверил его документы.

Министр нахмурился.

– Непростительно. В настоящей армии такой солдат был бы казнен. Расстрелян на рассвете своими же товарищами по оружию.

Люсиль не знала, что на это ответить, и потому оставила замечание без внимания.

– Я только что говорила с нашими агентами в Нью-Джерси. Они сели на поезд на станции Трентон, но подозреваемого там не оказалось. Сейчас мы отрабатываем версию, что Свифт сошел с поезда вместе с пьяной компанией. Полисмен с Пенсильванского вокзала сказал, что они из Метучена.

– Не очень многообещающий вариант. Какие еще ниточки?

– Мы поставили группы наблюдения у домов коллег Свифта по историческому факультету Колумбийского университета. Некоторые из них живут в Нью-Джерси, так что есть неплохой шанс получить помощь кого-нибудь из них. И мы взяли для допроса бывшую жену Свифта. Она сейчас внизу со своим сыном и любовником, пожилым человеком по имени Эмори Ван-Клив. Мы сейчас…

– Стоп. Как его зовут, вы сказали?

– Эмори Ван-Клив. Юрист, партнер-владелец «Мортон, Макинтайр и…»

– Боже мой! – Министр схватился за голову. – Вы что, не знаете, кто это такой? Ван-Клив – один из крупнейших спонсоров последних выборов. О Господи! Он же внес двадцать миллионов долларов на президентскую кампанию!

Люсиль напряглась. Услышанное ей совершенно не понравилось.

– Сэр, я следовала приказам директора бюро. Он мне велел заниматься этим делом со всей возможной тщательностью, что я и выполняю.

Министр скривился, снял очки и взялся пальцами за переносицу.

– Люси, поймите меня правильно. Я прошу вас действовать агрессивно. Я прошу вас бросить на это дело все ваши силы. Этот проект – один из главных приоритетов Пентагона. Если информация просочится к иранцам или северокорейцам, последствия будут опустошительны. – Он снова надел очки и уставился на нее – глаза как два снайпера. – Но такого человека, как Эмори Ван-Клив, нельзя допрашивать стандартным способом. Он один из главных республиканских фандрайзеров Америки. Когда прошлой весной сюда приезжал президент, они вместе в гольф играли!

– Так что же вы предлагаете, сэр?

Он оглянулся через плечо на генерала-летчика. Тот без единого слова открыл кейс, достал папку и подал ее министру, который стал листать содержимое.

– О'кей, вот тут сказано, что у этого Свифта в анамнезе серьезное злоупотребление.

– Он крепко пил в свои двадцать и позже, – уточнила Люсиль.

Министр обороны пожал плечами:

– Пьяница – это навсегда. Можем сказать, что он перешел на кокаин и поставлял его богатеньким деткам в Колумбийском. Бюро готовило его арест у него на точке в Гарлеме, но он сумел со своими дружками захватить агентов врасплох и убить полдюжины. Как вам такая легенда?

Люсиль попыталась найти дипломатический ответ:

– Есть несколько проблем. Во-первых, бюро обычно не…

– Подробности меня не интересуют. Устраните проблемы и скормите легенду Ван-Кливу и бывшей. Может, они настолько потеряют сочувствие к Свифту, что выдадут нам, где он прячется. И кстати, прессе скормите ту же историю. Тогда можно будет развернуть охоту по всей стране.

Люсиль покачала головой. Трам твою тарарам, одно дело – информировать министра обороны, и совсем другое – принимать от него распоряжения. Этот клоун полагает, что может командовать правоохранительной организацией?

– Не уверена, что это удачный подход, – сказала она. – Я думаю, надо бы связаться с директором бюро…

– Не волнуйтесь, директор возражать не станет. Я с ним поговорю, как только вернусь в Вашингтон.

Министр закрыл папку, отдал ее генералу авиации, повернулся на каблуках и вышел из конференц-зала – генерал следом.

Люси возмущенно вскочила.

– Минуту, господин министр! Надо еще раз подумать…

Он даже не обернулся – просто вскинул руку на прощание, проходя к двери.

– Времени нет думать, Люси. Когда война началась – воюешь тем, что есть.

Дэвид бывал в доме Эйнштейна на Мерсер-стрит, когда писал «На плечах гигантов». Поскольку здесь жили преподаватели, дом не был открыт для публики, но когда Дэвид отправил специальный запрос с объяснением своих целей, институт фундаментальных исследований дал ему разрешение на получасовой визит. Для Дэвида это оказалось бесценным. Большую часть отведенного ему времени он провел в кабинете на втором этаже, где были написаны почти все работы Эйнштейна последних лет. Три стены этой комнаты от пола до потолка были заставлены книжными полками, а венецианское окно четвертой выходило на задний двор. При взгляде на стоящий у окна стол у Дэвида как-то странно кружилась голова, ум устремлялся на полвека назад, и он практически видел Эйнштейна, сгорбившегося за этим столом, скребущего авторучкой по бумаге многие часы, заполняя страницу за страницей метрикой пространства-времени и тензорами Риччи.

Сейчас, подходя сюда в темноте, Дэвид заметил, что территория перед домом за последние десять лет благоустроилась. Кто-то поставил цветочные горшки на крыльце и подрезал дикие лозы, когда-то обвившие водосток. Он очень тихо подошел к ступеням, нажал на звонок, неожиданно громкий, и стал ждать. Увы, нигде не зажегся свет. Выждав минуту, он позвонил еще раз, прислушиваясь к звукам жизни внутри дома – тщетно. «Черт побери, – подумал он, – наверное, никого дома. Моника могла уехать на выходные».

В отчаянии он собирался нажать на кнопку третий раз, когда заметил нечто странное: дверной косяк недавно ремонтировали. Новые планки, еще не покрашенные, и в двери новый замок, блестящий бронзовой накладкой. Новые детали имели вид неряшливый, сделанный наспех, совсем не так, как во всем доме. Дэвид не успел уделить этому вопросу достаточно внимания, потому что кто-то гаркнул у него прямо за спиной:

– Ну ты, сука!

Он обернулся – по ступеням крыльца поднимался молодой человек, босиком, без рубашки. Одет он был в одни только джинсы. Длинные светлые волосы, внушительный торс. Внимание Дэвида привлекла бейсбольная бита у него в руках.

– Я к тебе обращаюсь! – сказал молодой человек. – Ты что здесь делаешь, гад? Проверяешь, что никого дома нет?

Дэвид отступил от двери, показал, что руки у него пустые.

– Мне очень неудобно, что беспокою вас так поздно. Меня зовут Дэвид…

– Ах, тебе неудобно? Щас тебе станет по-настоящему неудобно, паразит!

Дойдя до верхней ступеньки, незнакомец замахнулся на Дэвида битой, просвистевшей в дюйме от его головы.

– Да что вы делаете! – крикнул он, отступая. – Прекратите, я друг!

– Мне ты недруг. – Незнакомец продолжал наступать. – Ты вонючий нацист, вот кто ты!

Он снова занес биту.

Времени на размышления не оставалось, и Дэвид подчинился инстинкту. Драться он умел – отец научил его основному правилу: не бойся драться грязно. Выждав, пока блондин замахнется, Дэвид бросился вперед и ударил его ногой в пах. Противник согнулся пополам, Дэвид локтем сбил его наземь. Ударившись голой спиной о крыльцо, блондин пытался перевести дыхание. Дэвид вырвал у него из рук биту. Три секунды – и все кончено.

Дэвид наклонился над поверженным противником.

– О'кей, давайте попробуем еще раз, – начал он. – Мне очень неудобно вас беспокоить так поздно. Меня зовут…

– Стоять, сволочь! – Дэвид обернулся – в дверях застыла Моника, направляя на него ствол. Сверкая красивыми глазами, она обеими руками сжимала тупоносый револьвер. Коротенькая ярко-желтая ночная рубашка слегка колыхалась в ночном ветерке. – Брось биту и отойди от него.

Дэвид подчинился – выпустил стукнувшую о крыльцо биту и сделал три шага назад.

– Моника, – сказал он, – это я, Дэвид. Я…

– Заткнись на хрен! – Она не отвела ствол, явно не узнавая его. – Кит, ты живой?

Блондин приподнялся на локтях.

– Ага, нормально, – сказал он, но голос его плохо слушался.

– Моника, это я, – повторил Дэвид, – Дэвид Свифт. Мы встречались весной восемьдесят девятого, когда ты докладывала о многообразиях…

– Сказано тебе, заткнись! – рявкнула она, но Дэвид понял, что привлек ее внимание. Она наморщила лоб.

– Дэвид Свифт, – повторил он снова. – Я был аспирантом в Колумбийском. Относительность в двумерном пространстве. Помнишь?

Она раскрыла рот от удивления, но, как и предвидел Дэвид, без особой радости. Если что-то и изменилось, так только то, что злилась она теперь сильнее. Нахмурившись, Моника опустила револьвер и щелкнула предохранителем.

– И что это значит? Какого черта ты вот так заявился сюда среди ночи? Я тебе чуть пулю в лоб не всадила.

– Ты его знаешь, Мо? – спросил Кит. Он уже сумел подняться на ноги.

Она кивнула:

– Знакомы были в аспирантуре. Шапочно.

Движением руки она открыла барабан и высыпала патроны в ладонь. В соседнем доме зажегся свет. «Черт, – подумал Дэвид, – сейчас кто-нибудь копов вызовет». Он бросил на Монику умоляющий взгляд:

– Послушай, мне нужна твоя помощь. Я бы не стал тебя беспокоить, не будь это так важно. Можем мы войти в дом и поговорить?

Моника молчала, все так же мрачно хмурясь. В конце концов она вздохнула:

– Ладно, черт с ним. Все равно не заснуть.

Она придержала дверь, пропуская Дэвида, а Кит поднял биту, и на мгновение показалось, что сейчас он сделает вторую попытку, однако нет – он пожал Дэвиду руку.

– Ладно, прости, друг, – сказал он. – Я думал, ты из тех нацистских сук. Они последнее время Мо доставать стали.

– Нацисты? Какие нацисты?

– Зайдешь – увидишь.

Дэвид шагнул в небольшую гостиную с кирпичным камином у одной стены и эркером на противоположной. По первому своему посещению он помнил красивую деревянную полку над камином, но сейчас полка выглядела так, будто кто-то прошелся по ней топором. На лакированном дереве по всей длине остались зазубрины. Камин тоже был разрушен – не менее дюжины кирпичей вытащено или выбито. На стенах зияющие оспины, будто пробитые кувалдой, половицы в нескольких местах расщеплены, провалились темными неровными кратерами. И хуже всего – повсюду свастики: вырезанные на каминной полке, выцарапанные на оставшихся половицах, набрызганы аэрозолем на стенах. И пара больших красных свастик на потолке, а между ними слова: «НИГГЕРЫ, ВОН!»

– Ах ты черт! – выдохнул Дэвид и повернулся к Монике – она положила револьвер и патроны на полку и сейчас смотрела в потолок.

– Скинхедские скоты, наверняка школьники, – объяснила она. – Я видела, как они тут кучкуются на автобусной остановке в кожаных куртках и ботинках «Док Мартенс». Вероятно, увидели мой портрет в газете и решили, что им выпала удача – сука черномазая, живущая в доме самого знаменитого в мире жида. Лучше не придумаешь.

Дэвида передернуло:

– Когда это было?

– В прошлые выходные, когда я ездила к друзьям в Бостон. Эти заразы умно поступили – подождали, пока никого дома не будет, потом выломали дверь. Стены снаружи они не расписывали, потому что понимали: с улицы их будет видно.

Дэвид вспомнил кабинет на втором этаже.

– Наверху они тоже учинили разгром?

– Да почти во всем доме. Даже газон содрали на заднем дворе. К счастью, кухню не тронули и мебель не всю поломали.

Она показала на большую черную софу, хромированный кофейный столик и ярко-красный кожаный стул с каркасом из нержавейки – все это явно никогда не принадлежало Эйнштейну.

Кит стоял над одной из дыр в полу, сунув большие пальцы в передние карманы джинсов. Дэвид увидел у него на левом плече татуировку в виде гремучей змеи и еще заметил его лицо – свежее серьезное лицо человека двадцати одного года от роду.

– Мы когда услышали твой звонок, подумали, что это кто-нибудь из этих панков – хочет убедиться, что никого дома нет. Мы решили, что если зажечь свет, они убегут, и я пошел через заднее крыльцо – захватить их врасплох.

Моника обняла Кита за талию и прильнула виском к татуированному плечу.

– Кит – лапушка, – сказала она. – Эту неделю каждую ночь у меня оставался.

Кит ответил пожатием ее бедра и поцелуем в макушку.

– А что мне было делать? Ты же мой лучший клиент. – Он обернулся к Дэвиду с улыбкой на юном лице: – Понимаешь, я ей машину чиню. В «Принстон автошоп». У нее жуть до чего склочный «корвет», но все же машина горячая.

Дэвид уставился на них смущенно. Моника, признанный физик-теоретик, крутит роман со своим автомехаником? Неправдоподобно. Но эта мысль быстро вылетела у него из головы – Дэвида волновали вопросы поважнее.

– Моника, можем мы где-нибудь здесь посидеть? Я знаю, что попал к тебе в нелегкую минуту, но я в большой беде, и мне нужно понять, что происходит.

Она подняла бровь и посмотрела на него внимательно, будто впервые почувствовав, в каком он сейчас отчаянии.

– Можем пойти на кухню, – ответила она. – Там жуткий бардак, но хотя бы свастик нет.

Кухня была большая и современная. Ее пристроили к дому несколько лет назад, заменив тесный кухонный уголок, где готовила когда-то Эльза, вторая жена Эйнштейна. Но хотя теперь кухня стала большой даже по меркам пригорода, все свободное место было забито коробками, книгами, лампами и прочей мелочью, вынесенной из других помещений. Моника подвела Дэвида к столу для завтрака и сняла с ближайшего стула стопку книг.

– Ты извини, – сказала она, – пришлось все сюда перенести, потому что кабинет стал зоной стихийного бедствия.

Дэвид помог ей освободить стол и стулья. Перекладывая стопку книг на подоконник, он заметил сверху один том – «На плечах гигантов».

Моника села со стоном изнеможения, обернулась к Киту, ласково положила руку ему на колено.

– Детка, кофе сваришь? Умираю кофе хочу.

Он потрепал ее по руке.

– Легко. Тебе «Коламбиан супремо»?

Она кивнула, посмотрела ему вслед, когда он шел к кофеварке в дальнем конце кухни. Когда он уже не должен был услышать, Моника наклонилась через стол к Дэвиду:

– Ну, ладно. Так что у тебя стряслось?

В бытность свою в спецназе, на чеченской войне, Саймон научился полезному способу поиска противника. Его можно сформулировать в восьми словах: чтобы кого-то найти, надо знать, чего он хочет. Скажем, чеченский боевик хочет убивать русских солдат – значит, искать его надо в горах возле расположения частей. Все просто. А вот с Дэвидом Свифтом имеется дополнительный фактор: американцы его тоже ищут. Если у этого профессора истории хоть что-то есть в голове, он станет держаться подальше от своего кабинета в университете, от своей квартиры и вообще от мест, где его может ждать ФБР. Значит, Саймону снова приходится импровизировать. И он начал искать в Интернете тайные желания Дэвида Свифта.

В три часа ночи он все еще пялился в лэптоп в том же роскошном номере «Уолдорф-Астория». Ему удалось вломиться во внутреннюю сеть Колумбийского университета и сделать счастливое открытие: администратор отслеживал в Интернете действия всех сотрудников – наверное, чтобы порнуху не смотрели в рабочее время. Саймон засмеялся – советским чиновникам такое понравилось бы. А что самое лучшее – протоколы слежения не были зашифрованы. Буквально несколькими нажатиями клавиш можно было считать адрес любого веб-сайта, куда заходил Дэвид Свифт за последние девять месяцев.

По экрану лэптопа бежал длинный список адресов – всего 4755. Слишком много, чтобы отдельно рассматривать каждый, но был способ их сократить: смотреть только поиски в Гугле. Этот самый Гугл – новое окно в душу человека.

Поисков Саймон обнаружил 1126. Все равно слишком много, но можно теперь посмотреть, что ищется. У него на лэптопе была программа, умеющая выделять имена в любом образце текста. Анализ оставшихся адресов показал, что Дэвид Свифт вводил имя в 147 поисках. Вот теперь список сократился настолько, что Саймон мог бы проверить каждый адрес, но Свифт облегчил ему работу куда сильнее: только одно имя появлялось больше одного раза. Начиная с сентября Свифт три раза искал некую женщину по имени Моника Рейнольдс. И когда Саймон повторил его поиск, то понял почему.