Текст книги "Год активного солнца"
Автор книги: Мария Глушко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)
7
Александр Степанович вернулся в десятом часу – нарядный, навеселе – долго тер у порога ноги и улыбался.
– Ты не спешил, – сказала Кира Сергеевна, изменяя своему правилу: не упрекать. Но ей не терпелось поговорить с ним, пока не пришла Ирина.
– Посидели с мужиками после вечера…
Он снял туфли, стащил пиджак, галстук – движения его были неторопливыми, спокойными, округлыми. Он смотрел на жену медленными влажными глазами, и она решила, что сейчас он начнет кружить возле нее. Стоит ему хоть чуть выпить, его сразу же тянет на нежности, и он начинает свои «круги» – но до того ли сейчас!
Он подошел, поцеловал ее в висок, и она чмокнула его колючий подбородок. От него пахло чужими духами, наверно, танцевал с выпускницами, а под конец они его расцеловали.
Теплые ладони спокойно тяжелели на ее плечах, и она поняла, что, слава богу, пронесло, обойдется без нежностей.
– Безотлагательный разговор, Саша.
Она потащила мужа на кухню, выдвинула из-под стола табуретку, села. Александр Степанович встал спиной к окну, заложив ладонь за пояс.
– Без меня тут что-то случилось?
– Ничего не случилось.
– Значит, Ирина подает на развод ни с того, ни с сего?
Он уклончиво смотрел на свои тапочки, оттянул на груди подтяжки, пострелял ими.
Выходит, знает, поняла она. Все знают, кроме меня.
– Почему же «ни с того, ни с сего»? – сказал Александр Степанович, подняв брови. – Это тянется давно.
Легкие седые волосы его упали на виски.
– Тебе Юрий сказал?
– Нет, Ирина.
– Вот как. Почему же она не сказала мне?
Он пожал плечами.
– Возможно, не хотела волновать. Это ведь касается только их.
Кира Сергеевна снизу смотрела на мужа, на его спокойное благодушное лицо, на большие, широкие в кистях руки, стреляющие подтяжками.
– Ты ошибаешься, это касается всех нас, и пока не поздно, надо принимать меры…
Александр Степанович посмотрел на нее, в глазах его она уловила досаду.
– Послушай, Кириллица, – мягким глуховатым голосом сказал он. – Бывают в жизни ситуации, когда не надо вмешиваться. Здесь как раз тот самый случай. В конце концов все утрясется.
Ему лишь бы не вмешиваться. Как всегда, избегает острых углов. Проще и спокойнее жить, когда обойдешь острый угол по кругу. Не уколешься.
– Не знаю таких ситуаций. И случаев не знаю. И само собой ничто не утрясется. Рушится семья, а мы будем сидеть сложа руки? Зачем тогда мы?
– В этом деле мы им не нужны, они должны решить сами.
Кира Сергеевна наперед знала все, что он может сказать: нельзя давить, человек учится только на своих ошибках, иногда лучше смолчать, чем сказать, лучше не сделать, чем сделать – и все в этом роде. Был такой библейский персонаж, который в самый ответственный момент умыл руки. Но ей не хотелось ссоры в первый день, и она попробовала заставить его взглянуть на все это с другой стороны.
– Кроме того, представь себе судебный процесс… Мы на виду, нас все знают. Чем выше сидишь, тем больше глаз на тебя обращено…
Она встала, подошла к мужу, прижалась лбом к его плечу. Слышала, как отдают в плечо размеренные удары сердца.
– Оттого, что ты сидишь высоко, жизнь других остановиться не может, – сказал он.
А моя может? – подумала Кира Сергеевна. Мне бы сейчас открыть папку, уткнуться в дела комиссии – завтра заседание. А я мучусь не своей виной.
– Кириллица, все равно ты поступишь по-своему, я ведь знаю. Только прошу: не заводи с ней разговора сегодня.
Он поцеловал ей руки, пошел в комнату переодеться.
Она осталась у окна, за которым в ночи бесновались голубоватые огни. Совсем недавно вот так же стояла у окна общежития, смотрела на огни ночного Киева, на золотые, подсвеченные снизу купола соборов и радовалась, что завтра домой. Встреча с домом представлялась яркой, праздничной. Мечтается всегда ярче, чем сбывается, подумала она. И опять удивилась, что все еще тянется этот первый день – день возвращения. А еще предстоит разговор с Ириной, и он будет тяжелым. «Жизнь других остановиться не может». Разве я хочу и требую, чтобы она остановилась? Я хочу взять родное дитя за руку, перевести через пропасть. Чтоб не упала, не разбилась. Иначе – зачем я? Зачем мне опыт, знание жизни, если не могу его никому передать?
Из столовой доносились шаги Александра Степановича, скрип дверцы шкафа, шуршанье газет. Неужели сейчас растянется на диване и начнет читать газеты? Получается, что оставил меня одну с бедой. Странный человек, все считают его мягким, уступчивым, но вдруг упираешься в его несогласие, и невозможно сдвинуть.
Александр Степанович вошел в новых джинсах и майке, с пачкой газет, кинул их на холодильник.
– Посмотри на досуге, я отчеркнул красным…
У них было заведено: в ее отсутствие сберегать газеты, в которых писали о проблемах города. Но ее удивило, что он принес газеты сейчас. Значит, к разговору возвращаться не собирается.
Александр Степанович поставил на газ чайник, вытащил масло, откуда-то извлек яйца – а она обшарила холодильник и не нашла.
Двигался он плавно, несуетливо, она смотрела на его перевитые мускулами руки, плечи, на крепкие, обтянутые джинсами ноги – только по лицу, пожалуй, скажешь, что ему за пятьдесят.
– Как там твой семинар? – спросил он. А сам все ходил по кухне – к шкафу, плите, к холодильнику, нечаянно задевал ее и, как бы извиняясь, прикасался ладонями к плечу, руке, колену. Кира Сергеевна чувствовала, как соскучилась по его рукам, глазам, голосу – если бы только не вымотал ее этот нескладный день!
Они ели яичницу прямо со сковородки, Александр Степанович, смеясь, рассказывал про выпускной вечер и как толстуха Благова – «химичка, помнишь ее?» – выступила с речью, прерываемой рыданиями, на тему: «Каждый из вас, как родное дитя, унесет кусок моего живого сердца!» – хотя в году своих учеников иначе, как остолопами, не называла. И про зареванных девчонок в белых платьях, про какого-то Глухова, который наконец помыл и остриг свои патлы…
Кира Сергеевна смотрела на мужа, на его лицо с белыми морщинками у глаз, на подбородок с женственной ямочкой и думала, что он, наверно, тоже по-настоящему счастлив не здесь, а там, в своей школе… Наверно, у мужчин вся жизнь – время работы.
Зазвонил телефон – так неожиданно, что Кира Сергеевна вздрогнула. Александр Степанович, опрокинув стул, выскочил в прихожую.
– Ага, прикатила. Вас встретить?.. Возьми такси!
Кира Сергеевна тоже вышла из кухни, хотела хотя бы в телефоне услышать Ленкин голос, но Александр Степанович уже положил трубку.
– До ночи мотает ребенка, – сказала она.
– Ничего, не каждый день.
У него прямо мания – по любому поводу защищать Ирину. От меня защищать.
Вынужденная пауза разделила их. Кира Сергеевна опять подумала: сейчас придет Ирина, начнется неприятный разговор. А он уйдет в другую комнату, подчеркнет свою непричастность.
Она направилась к себе, и Александр Степанович – за ней. Как хозяин, обязанный занять гостью.
Она разбирала чемоданы, он помогал, брал из ее рук белье, платья, уносил в шкаф, возвращался. Перебрасывались пустыми фразами:
– Как тебе джинсы?
– Жаль, в школу в них нельзя, мои хлопцы умерли бы от зависти.
– Привезла тебе кучу военных мемуаров.
– О, спасибо, почитаем, будет чем отпуск занять!
Он говорил с преувеличенной бодростью, суетился вокруг нее, разглядывая книги, испускал восклицания, расставлял на стеллаже. Вспомнил вдруг про спектакль, пошел включать телевизор.
Не умеешь ты притворяться, думала Кира Сергеевна. Боишься, что втяну тебя в разговор с Ириной. Она опять представила суд, унижение Ирины и Юрия, который своим металлическим голосом перечисляет собственные заслуги: «Не пью, не курю, зарплату – до копейки…» И разговоры в городе, сочувственные вздохи, взгляды…
Не одна я сижу высоко, вы все тоже – хотите ли, не хотите ли – сидите вместе со мной.
Мелодично пропел звонок-колокольчик, Александр Степанович побежал из столовой открывать.
Ирина движением футболиста швырнула с ног туфли.
– Ридна маты!
Ленка пропищала обычное:
– Кира, что ты мне при-вез-ла?
Обе повисли на ней, обцеловали всю, опрокинули на диван и там долго тискали ее. Александр Степанович стоял, похохатывая, у двери, потом оторвал Ленку, унес смотреть машинки. Восторженный визг разлетелся по квартире.
Кира Сергеевна взяла со стола пакет с бельем, кинула дочери на колени. Порывшись в сумочке, вытащила коробочку с перстнем, надела его на тонкий Иринин палец.
Отставив руку, Ирина полюбовалась кольцом.
– Угодила, ридна маты…
Но почему-то не оставила на пальце, тут же сняла, положила в коробочку. А белье даже из пакета не вытащила, рассеянно сунула в сумочку.
Кира Сергеевна смотрела на дочь – улучшенную копию отца: крутой высокий лоб, легкие тонкие волосы, ямочка на подбородке. Надо лбом – светлая крашеная прядь.
– Что-то вы все похудели, и ты, и Юрий…
Ирина вытянула трубочкой яркие, резко очерченные губы, отделалась шуткой:
– Потому как без материнской заботы!
Может быть, она чувствовала, что где-то поблизости прячется начало неприятного разговора.
Из столовой неслась музыка, из молодежной комнаты – визг Ленки и басовитое урчанье Александра Степановича. Он играл с Ленкой. Специально ушел, чтоб не присутствовать при домашней сцене, подумала Кира Сергеевна.
А может, и правда, не заводить сегодня?
– Вы, наверно, хотите есть, а мы с отцом прикончили последние яйца.
– Что ты, маты! Из гостей – и хотим есть?
Разговор пошел про Светку и кто был у нее сегодня, посыпались приветы от знакомых. Светку Кира Сергеевна теперь вспомнила – давняя Иринина подруга, вместе кончали школу – остальных не знала или забыла.
Хорошо бы, конечно, не портить этот вечер, но Кира Сергеевна не любила откладывать неприятные дела. Скользнула взглядом по лицу дочери, спросила:
– Ты ничего не хочешь мне сказать?
Ирина подняла голову.
– На тему?
– О твоей семейной жизни…
Ирина поднесла к губам ладонь, подышала в нее. Кира Сергеевна заметила, как сразу похолодели ее глаза.
– Ты получила одностороннюю информацию? – спросила Ирина.
– От тебя зависит, чтобы информация не была односторонней.
Ирина молчала, сжав губы. Потом с тихим бешенством произнесла:
– Сволочь!
Вскочила, побежала в свою комнату. Там железно лязгнула раскладушка, и вот уже Ирина протащила ее в столовую. Александр Степанович шел за ней, нес в охапке постель.
– Изгнание из рая, – решил пошутить он. Все бы ему, любителю кругов и овалов, смягчать, округлять. А жизнь состоит, между прочим, и из углов.
Кира Сергеевна вошла в столовую, где Ирина возилась с раскладушкой.
– Что тут такого, если Юрий сказал мне? Почему он сволочь?
Александр Степанович тронул жену за локоть:
– Я уложу Ленку спать.
Кира Сергеевна даже не взглянула на него. Подошла к телевизору, вывела звук, Ирина выбежала в прихожую, вернулась с сигаретами. Закурила. Кира Сергеевна видела, как трясутся ее руки.
– Согласись, я должна знать, что происходит в моем доме.
Ирина хмыкнула, изогнула губы. Повела широко поставленными глазами на мать.
– Это прозвучало, как «в моем королевстве». А в твоем королевстве происходит следующее: я тяну с разводом только потому, что уговариваю его дать согласие. Это облегчит процедуру.
У нее дергались губы, лицо стало тяжелым, жестким. Похожа на отца, а характером в меня, подумала Кира Сергеевна. Бешеная.
– Не кури, здесь же спят.
Ирина скомкала сигарету, без лишних хлопот швырнула в окно.
– Юрий любит тебя и Ленку…
– К тому же не пьет, не курит, – насмешливо подхватила Ирина. – Тебе нужна была информация, ты ее получила. Может, этим и ограничимся? Обойдемся без душеспасительных бесед?
– Не хами. Если бы не Ленка – беситесь! Мне Ленку жалко.
– А меня не жалко? Я люблю другого человека, а жить должна с Юрием?
Она стояла перед Кирой Сергеевной в своем длинном платье колоколом – тоненькая, как девочка, и смотрела на мать обманчиво мягкими глазами.
В телевизоре певец беззвучно надувал щеки и разевал рот. Получалось смешно.
– Кто он – этот «другой человек»?
– Какая разница – кто? Что вы все как сговорились: «Кто он? что он?» Человек он!
– Почему ты кричишь? Тебе следует обдумать все последствия, потому что Юрий намерен забрать Ленку.
– Да?! – Ирина сложила кукиш, выбросила вбок руку. – Вот ему Ленка!
– Прекрати! – взорвалась Кира Сергеевна. – Что ты как базарная баба!
– А на твоем месте я бы вообще не стала вмешиваться не в свои дела!
«Не в свои дела» – дрянная девчонка! Кира Сергеевна держалась из последних сил, чтобы не закричать, не отхлестать ее словами.
– Я не чужая. В своей семье…
– Здесь две семьи! – перебила Ирина. И встала спиной к матери. – Каждая решает за себя. Вы удобно устроились, а мне это не подходит, но я же не лезу с советами…
«Удобно устроились» – в этом было что-то пошлое, какой-то нехороший намек, но Кира Сергеевна не стала уточнять – не хватило еще, чтобы эта сопливая девчонка обсуждала мою жизнь! Конечно, я очень удобно устроилась: работаю от зари до зари да еще грязь за вами вывожу!
– Хотела бы я знать, где ты собираешься жить со своим «другим человеком»?
Ирина круто повернулась на своих каблучках.
– У себя, в своей комнате, конечно.
– Юрия, значит, выгоним?
Ирина зло рассмеялась.
– Ах, вот что. Продал времянку, купил мне шубу, да?
– Именно.
– Продам шубу, пусть покупает времянку. И вообще, разве не ясно: уходить должен мужчина. Даже в том случае, когда уходит женщина…
Кира Сергеевна смерила дочь – снизу вверх – ледяным взглядом. Она умела так смотреть, и в отделах немели от такого ее взгляда. А Ирина – хоть бы что. Шагнула к телевизору и даже чуточку прибавила звук.
– Юрий – сторона пострадавшая, – медленно сказала Кира Сергеевна. – А потому он останется здесь, в моем доме. И Ленка тоже.
Глаза Ирины вспыхнули. Она закусила губу, постояла так. Нервные пятна проступили у нее на лице и на шее.
– У тебя большая власть, я знаю. Но только не надо мной. Я ведь не твоя верноподданная. Мы с Ленкой исчезнем из твоего дома.
Они стояли друг против друга, как враги. И это моя дочь, мое дитя – мой враг? Выходит, я гоню ее из дому?
Ирина ушла к себе, а Кира Сергеевна все стояла, опустив руки, тупо смотрела в телевизор. Там что-то происходило – она не могла понять, что именно: то ли дрались, то ли странно танцевали, тихо плыли разорванные звуки. Светилось бра над диваном, свет косо делил комнату на две части, ярким пятном выделял плед на диване и часть пола, по затененной стене к стеллажам бежали от телевизора голубые блики, играли на корешках книг, и все казалось незнакомым и странным, словно она попала в чужой дом.
Смутно чувствовала, что в разговоре с дочерью потерпела поражение, говорила не то и не так, и поправить уже ничего нельзя. И почему Ирина сказала: «Вы удобно устроились»? Что означают эти слова?
Вошел Александр Степанович, шлепая тапочками, щурясь от света. Выключил телевизор.
– Зачем ты все время говоришь «мой дом», «в моем доме»? Ведь это и их дом.
Она посмотрела на мужа – он тоже показался чужим – и не ответила.
Тихо прикрыла за собой дверь.
8
Пришла она рано, в исполкоме никого не было, только дежурная дремала у столика в вестибюле и уборщица в коридоре гремела ведрами.
На втором этаже маслянисто блестели зеленые панели, огороженные стульями; со спинок стульев свисали картонки с красной предупредительной надписью: «Окрашено». В конце коридора рабочие в темных спецовках раскатывали рулон линолеума.
В кабинете было прохладно и сумрачно, как перед дождем. На столе в тонкой вазе алели гвоздички.
Кира Сергеевна кинула на стол папку, которую принесла из дома – вчера так и не удалось просмотреть ее – подошла к окну. Низкое серое небо смотрелось в серый асфальт площади, отчеркнутый пестрыми пунктирами цветников; в площадь, как в озеро, вливались серые реки улиц с высокими берегами – плотно приросшими друг к другу зданиями учреждений, института и служб. Угол площади срезала арка кинотеатра – нелепого, тяжелого здания с башенками и облупленными колоннами. Оно нарушало общий ансамбль – среди легких, взлетающих вверх строений из стекла и бетона выглядело странным, претенциозным, заблудившимся во времени.
Кинотеатр начали строить сразу после войны, строили долго, с остановками и многолетними перерывами, заканчивали уже в годы новых архитектурных решений с господством строгих прямых линий, простоты и целесообразности. Достраивали его по старому проекту, и теперь он выглядел купеческим особняком, демонстрировал безвкусицу.
Кира Сергеевна стояла у окна, ждала, когда уйдет из нее ощущение пустоты и усталости. Сюда долетали звуки города – гул троллейбусных проводов, нарастающий рев моторов – но все равно это были редкие минуты тишины и одиночества, только сейчас они не вызывали радостных и возвышенных мыслей. Бессонная ночь измотала Киру Сергеевну, она чувствовала себя больной и старой. Ни от какой работы так не уставала, ни от какой простуды не болела, но когда набрасывалась бессонница, начинала ощущать свой возраст и боль во всем теле, в каждой клеточке, руки и ноги становились тяжелыми, чужими, ныли плечи, как будто несла на них пудовый груз. Семейные неурядицы всегда выбивали ее из колеи, она умело управляла отделами, но разучилась управлять домом, всегда натыкалась на непонимание – даже со стороны мужа. Стоит ли заводить семью, рожать и растить детей, чтобы в один непрекрасный день эта семья дала тебе по носу и заявила открытым текстом, что ты лезешь не в свои дела.
На минуту она представила себя на месте этой химички Благовой, которая рыдала на выпускном вечере. Когда-то Кира Сергеевна работала с ней, раздраженной и плаксивой от одиночества, помнила ее постоянные стоны на тему: «Ох, не хочу домой, стены давят и всегда молчат!» Замуж она не вышла, придумала погибшего на войне жениха, которому якобы поклялась хранить верность. Ребенка родить побоялась. Теперь вот стонет от молчания мертвых вещей. Мне бы твои заботы, вздохнула Кира Сергеевна. Приходишь домой – тишина и покой, никаких тебе сложностей и проблем. Работай дома хоть до утра, до упаду, никто не помешает, ничто не выбьет из седла, и спи потом сном праведника. А этой, ушибленной, невмоготу, ее, видите ли, стены давят.
Пошел дождь – сперва редкий, крупный, ломаная стрела молнии пронзила небо, выстрелил гром, и на землю обрушился ливень – стена воды, за которой дрожали размытые контуры домов.
Что за лето! То сумасшедшая жара, то дожди с градом – вот тебе и год активного солнца! Жищенко боится, что потекут крыши. А каково строителям?
Она прикрыла окно, прошла к столу. Сейчас бы чашку кофе! Но Шурочки еще не было, и она открыла папку с делами обрядовой комиссии. Мысли шли вяло, не хотелось ни о чем думать, и делать ничего не хотелось, но она знала: через час-другой это пройдет, стоит только поглубже влезть в дела.
Просмотрела протоколы, план работы. Наткнулась на пухлую пачку бумаги – сценарий нового свадебного обряда. Чепуха какая-то. Не свадьба, а профсоюзное собрание. И протокол готов: написаны речи для жениха, родителей, для представителей организаций… Доморощенные стихи…
Кира Сергеевна взяла из стаканчика толстый красный карандаш, двумя сильными злыми линиями перечеркнула страницу.
Вошла Шурочка – как всегда, деловая и строгая, с аккуратно уложенной, стриженой головкой, которую она держала, как Кира Сергеевна, – чуть откинув назад.
– Доброе утро, Кира Сергеевна.
– Доброе утро. Сегодня вы рано.
Шурочка положила на стол письма, сказала:
– Я почему-то знала, что и вы придете рано.
Кира Сергеевна смотрела на нее, молодую, подтянутую, и чувствовала себя совсем старой и какой-то тяжелой.
– Успею я выпить кофе?
– Конечно!
Шурочка метнулась из кабинета, Кира Сергеевна слышала через открытую дверь, как там, в приемной, жужжала кофемолка и стучали быстрые каблуки.
За что она любит меня? Я с ней строга, не панибратствую, не дарю шоколадки, не привожу, как Жищенко, из командировок сувенирные пустячки. За что же? Носит и ставит на стол цветы, держит кофе, таблетки, оберегает без всякой меры, ссорится с посетителями.
Я этого никогда, наверно, не узнаю.
Шурочка внесла поднос с чашкой и сахарницей.
– Там Мельник пришел, но ведь еще нет девяти… – она посмотрела на часы. – Скоро с ночи станут приходить!
Кира Сергеевна мелкими глотками пила кофе и знала: сейчас никто ее не потревожит. Шурочка впустит Мельника в девять и не минутой раньше.
Странная маленькая женщина. Приходит сюда словно закованная в доспехи. Интересно, какая она дома? – подумала Кира Сергеевна и тут же забыла об этом, потому что вошел Мельник.
Почему-то лицо его было веселым, и сейчас он казался моложе, чем тогда, в поезде, но по-прежнему напоминал какого-то артиста.
– Ваш Цербер извинился передо мной за тот случай и всю вину взял на себя, – произнес он своим красивым, хорошо поставленным голосом. И улыбнулся.
Кира Сергеевна на улыбку не ответила.
– Скажите, вы женаты?
Он растерянно посмотрел на нее холодноватыми глазами.
– Да, но при чем здесь… Вы, наверное, забыли, я директор музыкальной школы…
– Не забыла. В поезде я назначила вам сегодняшний день.
Он повел плечами. Зачем-то ощупал свои запонки.
– Я женат, есть дети. Хотя не пойму, зачем эти анкетные данные…
Она вспомнила, как стояла тогда перед ним, неприбранная, в халате. Тронула кнопку, в дверях тотчас возникла Шурочка.
– Машину, пожалуйста.
– Машина ждет, Кира Сергеевна.
Мельник посмотрел сперва на Шурочку, потом на Киру Сергеевну.
– Вы уезжаете? А как же с моим делом?
Кира Сергеевна встала.
– Сейчас поедем смотреть вашу школу.
Он вскочил, суетливо посторонился, хотел пропустить Киру Сергеевну вперед, но вовремя сообразил, что тут не дама, а начальник, хозяин кабинета, и вышел первым.
Дождь кончился, посветлели лужи, солнце выжгло в сером небе голубые окна, влажный воздух сделался тяжелым и вязким.
В машине сперва молчали, он вытащил сигареты и, покосившись на Киру Сергеевну, тут же спрятал. Она заметила это, но ничего не сказала, а спросила о школе: сколько классов, учеников, где занимаются после того, как сгорело основное здание. Он отвечал, напирал на трудности, и потом, когда приехали, показывал и рассказывал, как трудно, тесно, большая скученность, классы мешают друг другу, жаль, что каникулы, нет занятий, а то она убедилась бы лично, что он не преувеличивает, что заниматься в таких условиях невозможно.
Кира Сергеевна молча осматривала главное одноэтажное здание школы. Оно выгорело внутри, сгорел пол, дощатые перегородки, рамы окон, двери. Слегка подмалеванный фасад его темнел проемами дверей и окон. Два приземистых флигеля во дворе уцелели, здесь-то и занимались теперь младшие классы. Кира Сергеевна заглядывала в маленькие, темные комнаты, и Мельник комментировал все, что она видела: громоздкие – в половину комнаты – шкафы, пианино, доски с вычерченными навечно пятью линейками и ключами – скрипичным и басовым.
Она знала, что старшие классы квартировали в клубе железнодорожников. О клубе железнодорожников Мельник умолчал, желая преувеличить картину бедственного положения, но Кира Сергеевна простила ему эту хитрость – для пользы дела с ней хитрили и покрупнее. И она, случалось, хитрила. Тоже для пользы дела.
– Да, невесело у вас тут, – сказала она, переступая через обгоревшие балки.
Мельник вежливо поддерживал ее под локоть, стараясь сохранить на лице скорбное выражение. Но, очевидно, он уже предчувствовал благоприятный исход дела, а потому молчал, позволяя себе редкие тяжкие вздохи.
Потом они вышли во двор, постояли там. Мельник нервно курил, молчал, под конец не выдержал, пошел в последнюю атаку: даже инструменты на время каникул преподаватели вынуждены были разобрать по домам, потому что держать их совершенно негде, кому сказать – не поверят, что единственная в городе детская музыкальная школа в таком загоне.
Кира Сергеевна смотрела на стены флигелей в сырых, темных пятнах, на чахлые деревца, роняющие с листьев капли, и думала: этот человек, как и многие другие, уверен, что все зависит от одного моего желания. Непосвященным часто кажется: кто у власти, тот решит все, что захочет. А я могу решать только то, что нужно, что требует жизнь. Я стеснена рамками жестокой необходимости. Жизнь подсказывает, и руководитель должен слышать эту подсказку. Кто выше сидит, у того обзор шире, тому виднее жизненная необходимость – вот в чем главный секрет. Но не все это понимают.
– …а если контрабас, то ведь он займет половину класса, вы представляете?
– Представляю, – сказала она и пошла к машине.
