Текст книги "Год активного солнца"
Автор книги: Мария Глушко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)
44
Ожидала встретить дома беспорядок и запустение – как тогда, в день отъезда. А в комнатах было свежо и чисто, раковины сияли белизной, балкон увешан бельем – как будто здесь убирали час назад.
Совсем не похоже на него.
Кира Сергеевна разделась, кинула в своей комнате чемодан, долго стояла под душем, смывая пыль и вагонный запах. В поезде топили по-сумасшедшему, кондиционеры почему-то не действовали, она изнывала от жары, от запаха постельного белья, дорога казалась бесконечной. И сейчас она радовалась свежей воде, чистому воздуху и тому, что вернулась, что никуда не нужно ни идти, ни ехать.
Поставила чай и долго смотрела в окно, как пухло лежит под деревьями, в лунках, вскопанная земля, как с голых веток сыплются птицы на яркую траву, как замерли облака в синем глубоком небе.
Весна.
До чего же хорошо вернуться домой! И как хорошо, что у каждого есть дом, мир привычных вещей, среди которых прошла жизнь! Зачем-то уехала, наивно верила, что издалека, из прошлого лучше увижу свой сегодняшний день… Но куда бы мы ни уезжали, рядом с нами всегда живут заботы и беды сегодняшнего дня. Прошлое стало чужим, а чужое никогда и ничему не учит.
На фоне неба вырисовывалась крона тополя, густо усеянная грачами, похожими издалека на черные обгоревшие листья. Как будто дерево пережило пожар. Вдруг грачи взмыли все разом вверх, и крона тополя стала прозрачной, голой, над ней, взрывая воздух криками, черной тучей кружились птицы.
Кира Сергеевна долго пила чай, разбирала почту, сложенную на столе. Запоздалые поздравления с женским днем, письма от коллег, с которыми летом была на семинаре, Ленкин рисунок, под ним – милые каракули: «Любимой Кире, будем жить все в мире». Не иначе, Иринино творчество.
На плите стояла холодная кастрюля, Кира Сергеевна подняла крышку и удивилась: вареники с картошкой, зажаренные салом и луком, как любил Александр Степанович.
Медленно обошла комнаты. Провела пальцем по полировке стола – тонкая скобочка пыли осталась на пальце. Здесь убирали вчера, не раньше. Заглянула на балкон, увидела, как странно висят его сорочки. Правильно прихвачены прищепками за подол. Он вешал иначе, воротничком кверху.
Вдруг она поняла: вчера здесь была женщина. Уборка, вареники, сорочки – все это могла только женщина. Он бы так не смог, да и зачем ему, он не знал, что я быстро вернусь.
Что-то ударило в голову, забилось в висках, она закрыла глаза, постояла так. Потом опять пошла в комнаты, осмотрела все, желая и боясь найти следы: оброненную шпильку, забытую пудру, носовой платок… Все молчало, все было полно вражды и тайны.
Как он мог, как смел приводить ее сюда! Впускать в мой дом! Стыдно, безнравственно, он и сегодня может привести ее, ведь не знает, что я уже дома, – дойти до того, чтобы приводить сюда своих шлюх! Снять трубку сейчас, сказать ему: «Ты все перепутал, любезный, здесь не дом свиданий, поищи другое место!»
Но она, конечно, не позвонила. Стояла, не зная, что делать. Хотелось бежать из этого вычищенного, но грязного места, где каждая вещь осквернена прикосновением чужих нечистых рук.
Открыла чемодан. Выложила подарки, гостинцы, запихнула в сумку. Хотела убрать чемодан и передумала, выволокла в прихожую. Пусть сразу увидит!
Оделась, схватила сумку. Постояла в прихожей, где все стало чужим: выстроенные в ряд щетки, какие-то пояса на вешалке – чьи они? Бумажная роза свисает с зеркала – какая гадость!
Куда теперь? Только четыре часа, Ирина приходит в шесть. Но и здесь оставаться нельзя.
Она шла по улице, быстро и зло стучали каблуки сапожек. Надо было выбросить ту розу – к чертовой матери! Женщина с мещанским вкусом украсила его жилище. Мое жилище!
Весело катили машины, женщины в черных, надетых на пальто халатах белили деревья. Дорожные рабочие в ярких оранжевых куртках, выставив треугольные щиты, ремонтировали мостовую.
Кира Сергеевна шла, обгоняя прохожих, как будто очень спешила. Но спешить было некуда и идти было некуда, она свернула в парк…
Здесь тоже шла уборка, хохочущие девчонки ровняли клумбы, сгребали темные прелые листья, на обнаженную влажную землю тут же слетались воробьи, склевывали прошлогодние семена.
Толстыми бусинками пухли на ветках почки, меднолицый старик, клацая большими ножницами, подстригал кусты, на ножницах вспыхивали быстрые «зайчики».
Она медленно шла по тропинке, утопая каблуками в мягкой земле.
Бедный, неумный человек, – вяло, размягченно подумала о муже. Всю жизнь уверял себя, что «все утрясется». В семье жил как-то сбоку, скраешку… А ведь был не таким. В школе она даже побаивалась его, училась у него.
Он говорил: «Заметила, что класс устал, круто меняй урок, приведи какую-нибудь математическую нелепицу». – «В математике нет нелепиц», – возражала она. Он смеялся: «Сколько угодно, хочешь, докажу, что прямой угол равен тупому?» Это он брал из арсенала Василия Васильевича.
Она нашла некрашеную скамейку, села, пристроила рядом раздутую сумку. На подошвах тяжелела налипшая земля, она веточкой долго счищала ее.
Когда-то мы вместе ходили в горы, ездили по туристическим путевкам, сейчас ему лень пойти в театр. В сущности, давно уже чужой человек, ни во что не вмешивается, живет, огибая острые углы. А я не огибаю и всегда натыкаюсь на них, получаю синяки – ради того, чтобы ему доставалось этих синяков меньше. И самое трудное всегда брала на себя я – ведь кому-то надо брать. Так и повелось: кто везет, на того и наваливают. А рядом благоденствуют нравственные иждивенцы.
Размахивая портфелями, промчались мальчишки в расстегнутых куртках – от них отлетал ветер. Может быть, это его ученики, подумала Кира Сергеевна. И на примере какого-нибудь литературного героя он вдалбливал им понятия честности и благородства. Он и мне вдалбливал: «Плакать нужно в одиночку». «Молодые больно входят в жизнь»… Слова… Слова… Слова…
Посмотрела на часы – было уже пять. Она решила зайти за Ленкой в садик, погулять с ней до возвращения Ирины. Не сидеть же тут. Не возвращаться же домой – она не представляла, как теперь вернется туда и как сможет там жить.
Сумка показалась тяжелой, она решила поймать такси, но пробегавшие мимо машины с шашечками были заняты. Кира Сергеевна повесила сумку на плечо и пошла.
Ленка бросила свой полдник, выскочила из-за стола, завизжала:
– Ки-ира! – И долго висела на ней. Кира Сергеевна прижала ее худенькое тельце, обцеловала руки в царапинах и ссадинах. Слышала, как где-то у плеча часто-часто бьется Ленкино сердце.
– Ки-ира, а мама сказала, ты придешь сегодня вечером! Обману-ула!
Кира Сергеевна еще крепче прижала ее, закрыла глаза. Какая же я беспробудная дура! Как сразу не поняла!
– Это она для того, чтобы ты спокойно пошла в детский сад…
Ленка блестящими глазами смотрела на Киру Сергеевну, ладошками хлопала ее по щекам.
– А я тоже с Лидой разговаривала по телефону…
– …И розочку за зеркало воткнула тоже ты?
– Ага, тебе понравилось?
– Еще бы!
– И мы все убрали с мамой, а я ковры пылесосила…
Ненормальная, что придумала!
– А Лида сказала, что послала мне три маленьких «москвича»…
– Да, красный, зеленый и желтый.
– И багажники открываются?
– Открываются. Как у настоящих.
Ленка одевалась, а Кира Сергеевна смотрела на нее влажными веселыми глазами и чувствовала себя почти счастливой, словно главное горе уже позади. Как это близкое и простое объяснение ни разу не пришло мне в голову: вчера была Ирина!
Сейчас ей было стыдно за себя – бешеная, вульгарная, мне бы в старое время извозчиком быть! Послушала бы меня Шурочка! Когда же я, наконец, возьму себя в руки? Когда перестану думать о «другой женщине» – ведь должно это когда-то кончиться, все пройдет и забудется, когда я привыкну к мысли, что он уже чужой для меня?
Они пошли с Ленкой – рука в руке – по залитым солнцем улицам, Кира Сергеевна заскочила в телефонную будку, позвонила Ирине.
– Ридна маты! – Голос у Ирины веселый, счастливый.
– Ленку я забрала, а ты не задерживайся, чтобы мы не стояли под дверью.
– Через полчаса буду!
Ленка копалась в сумке, стараясь вытащить машинки.
– До дома не дотерпишь?
– Никак не дотерплю.
Подошли к скамейке, Кира Сергеевна стала вытягивать из сумки свертки и мешочки, наконец, добралась до коробок с машинками.
Ленка разглядывала их, прищелкивала языком, прокатила пару раз по скамейке, потрогала багажник, дверцы. Поинтересовалась, снимаются ли колесики.
– Донеси до дома хотя бы, – сказала Кира Сергеевна.
Ленка пошла, зажав в руках по машинке, третью сунула назад, в сумку. Рядом с ней пристроился какой-то мальчишка, шагал, сбоку заглядывал в Ленкины кулачки. Попросил:
– Покажи.
Ленка показала, даже разрешила подержать – просто, без ребячьего хвастовства.
Она добрая, подумала Кира Сергеевна.
45
Посидели на детской площадке перед домом, Ленка, не выпуская из рук машинок, вдруг крикнула:
– Вон мама!
Пока поднимались в лифте, она вертелась перед матерью, показывала игрушки.
– Еще не сломала? – смеялась Ирина. – Странно.
Почему мне так хорошо и спокойно? – думала Кира Сергеевна. – Ведь ничего хорошего но произошло. Но и худшего не случилось. Все живы, здоровы, и я здесь, с ними.
На кухонном столе она выложила свертки, и все пошли в комнату. Там стояла все та же раскладушка, жались к стенкам связки книг.
Так и не купили мебель.
– Ну, рассказывай, как у них там, – сказала Ирина. – Досыта лобзались с Лидией?
Кира Сергеевна улыбнулась:
– Главным образом ругались.
– Да? – Ирина подняла брови. – На тему?
– На разные темы. О ее погубленном таланте. О тебе.
– И обо мне?
– Ну, да. Она тебя понимает, а я не понимаю.
Вкатилась Ленка со своими машинками.
– Кира, смотри, они снимаются совсем просто!
Все три «москвича» уже были без колес.
– Пошли на кухню, покурим, – сказала Ирина.
Сопел на плите чайник, в окно било солнце – прямо в лицо Кире Сергеевне, она загораживалась рукой, чувствовала на ладони тяжелое тепло лучей.
Ирина расспрашивала о Чекалиных, отдельно и подробно о Лидии, Женечке, Викторе, Ии… Кира Сергеевна рассказывала с оттенком веселого юмора и думала, что после этого свидания Лидия стала дороже и ближе, – мой единственный и последний звоночек из детства.
Как она сказала тогда? «Чтобы ты закрыла мне глаза».
– Ия ждет ребенка.
Ирина рассмеялась:
– Это не Ия ждет. Лидия ждет. И все мечтает, что хоть теперь-то родится девочка.
Было хорошо сидеть вот так в теплой, затканной солнцем и дымом кухне, пить чай, говорить о пустяках, слышать голос Ленки…
Придумала же когда-то: «Одна в мире»! Если есть на свете хоть один человек, который зовет тебя матерью, ты не одна в мире.
– Знаешь, в первую ночь мы почти не спали, вспоминали детство. И мне было странно, что есть ты, Ленка и у Лидии – дети, внуки… Трудно объяснить.
– Я понимаю, – кивнула Ирина. – У меня бывает так, когда я встречаю девчонок из школы.
Пришел Юрий, заглянул на кухню:
– Я думал, пожар, а это дамы курят. Здравствуйте, Кира Сергеевна!
Он стоял с розовым от солнца лицом, озорно сдвинув на затылок шляпу-тирольку, и смотрел на Ирину.
– Вот гостинцы от Чекалиных, – сказала Кира Сергеевна. – Черная икра и тарань. У нас на Волге ее зовут воблой.
Юрий попробовал на кончике ножа икру, блаженно закрыл глаза:
– Божественно. А к тарани пивка бы!
– Сходи, – сказала Ирина.
Юрий подумал, снял шляпу, поскреб затылок.
– Ей-богу, лень.
Они грызли тарань, густо мазали на хлеб икру, Юрий рассказывал про каких-то Пономаревых, которые волокитят и тянут резину, и про какой-то второй вариант. Ирина слушала заинтересованно и сама говорила про незнакомых Зябкиных.
Кире Сергеевне весь этот разговор был непонятен, но она смотрела на них и думала: вот и наладилось у них, что бы там Лидия не говорила, а у Ленки есть мать и отец, у Ирины – семья. И худой мир всегда лучше доброй ссоры.
– Мне пора, – сказала она и встала.
Ирина, конечно же, принялась уговаривать – «посиди, куда спешить?»– Юрий поддакивал ей. Кире Сергеевне казалось, что делают они это не очень охотно. Да и в самом деле было пора.
В троллейбусе все время думала о том, что вот сейчас придет, увидит его, и все замирало в ней от радости. Боже мой, я и не знала, что до сих пор люблю его, но вот перевернулась жизнь, и я поняла это…
Может быть, сейчас он скажет: «Ты хотела, чтобы я ушел, я ухожу». И уйдет. Вдруг уже ушел? Она старалась вспомнить, видела ли сегодня его вещи в комнатах, и не могла.
Лифт почему-то не работал, и она бежала по этажам, шарила рукой в сумочке, искала ключи.
Александр Степанович стоял в прихожей с газетой в руках.
– Здравствуй, – сказала она, бросила на подзеркальник ключи.
Он посмотрел на нее поверх очков:
– Хоть бы записку оставила, – заговорил сухим низким голосом, – мы тут с ума сходили…
Грубо шелестела газета, которую он никак не мог сложить, Кира Сергеевна видела, что у него дрожат руки.
– Это жестоко, Кира.
А то, что сделал ты, не жестоко? – хотела она спросить. Но все еще чувствовала свою вину перед ним за те невысказанные напрасные подозрения.
– Я не подумала, извини…
Прижав газету, он ушел в свою комнату.
Кира Сергеевна повесила пальто, заглянула в столовую, щелкнула выключателем. Ничего враждебного уже не было в этих вещах, но она почувствовала холодность и отстраненность, словно никогда тут, среди этих вещей, не жила. Книжный шкаф, стол, кресла… Диван и бра над ним… Акварели на стенах…
Все было знакомо до черточки и царапины. Знакомое, но чужое.
Она и раньше уезжала в командировки, в отпуск, но всегда возвращалась к себе. А сейчас что-то изменилось в квартире или в ней самой – она не могла понять – и было чувство, что попала в чужой дом.
Где же мой дом?
Включила телевизор, чтоб не было этой тишины. Шел концерт, она вспомнила, как сидели с Олегом в дымном зале и ту певицу в гладком сверкающем платье, тягостное ожидание, что вот сейчас он заговорит о неприятном, ненужном. Она вышла на кухню, из прихожей крикнула:
– Тебе привет от Чекалиных!
Он что-то ответил – она не разобрала, услышала его шаги, подумала: наверно, решил, что я приглашаю поговорить. О чем нам говорить?
Он вошел, выдвинул из-под стола табуретку, зачем-то задернул на окне штору. Движения его были медленны, вялы, словно все это он делал нехотя, с трудом.
– Будешь есть?
Он молчал. Она открыла холодильник, вытащила мясо, поставила варить бульон. Давно уже ничего не готовила – каждый обедал у себя на работе – но если есть мясо, надо же его сварить.
– Как они там? – спросил Александр Степанович своим глуховатым голосом.
– Чекалины? Толстеют в основном.
Он сидел у окна, в руке почему-то все еще держал свернутую трубкой газету. Кира Сергеевна ожидала, что, может быть, он спросит про Олега, но он ни о ком не спросил, и она поняла, что Чекалины его сейчас не интересуют, вопрос свой он задал просто так, чтобы не молчать.
– У них суетливо, шумно, но хорошо, – сказала Кира Сергеевна.
Налила чаю ему и себе – после тарани все время хотелось пить – думала, что вот сидят они сейчас, мирно беседуют, дружная семейная пара. Так долго прожили, что ничего уже неожиданного между ними случиться не может. А случилось.
– Как же вы узнали, где я?
Он вылавливал ложечкой ломтик лимона. Она забыла, что он не любит лимон.
– Сперва решили, что ты в командировке. А потом Игнат сказал – взяла срочно отпуск. Ну, и догадались, что в Североволжске.
– Ты говорил с Игнатом?
– Не я, не бойся. Ирина.
– Почему же она ничего мне не сказала? – удивилась Кира Сергеевна. – Чего мне бояться?
Она смотрела на мужа и чувствовала сейчас ту же отстраненность – как будто перед ней сидел человек, о котором она ничего не знала. Плохо выбритые щеки, густые морщины меж бровей, складки на шее. Она вспомнила, каким он был тогда на пляже, и все его крепкое молодое тело…
Нет, счастливым он не выглядел.
– Что у тебя в школе?
Он долго молчал, пристукивая по колену свернутой газетой. В столовой надрывался телевизор мужским раскатистым баритоном, Кира Сергеевна подумала, что надо бы его выключить.
Потом он сказал:
– Зачем ты спрашиваешь? Тебе ведь неинтересно. Давно неинтересно.
Получается, что не я, а он чувствует себя обиженным. Она хотела сказать ему это, но он неожиданно встал и ушел.
Она закурила. Сигаретный дым длинными, плоскими лоскутами тянулся к отдушине.
Почему он ушел? Что обидного в моем вопросе? И опять она думала о нем отстраненно, как о чужом.
Выключила газ, пошла к себе. Легла, не зажигая света. Смотрела на высветленную лунным светом стену, увешанную масками. Думала: до конца отпуска остается неделя, куда ее деть?
За стеной было тихо, наверно, он уснул. Вспомнила, как сегодня замирала от радости, что увидит его. Увидела. Нет ни радости, ни боли. Состоялся пустой разговор, а потом он ушел. Почему? Что знаю я о нем? Что он обо мне знает? Живут двое рядом, но каждый в своем и по-своему. И мне нравилось, что мы так живем. А теперь спохватилась – ах, ох, почему? Ах, он обходит острые углы, ох, никуда со мной не ходит, почему избегает меня…
Все сложнее и проще – он не хотел быть только мужем Колосовой, он хотел быть самим собой. Он утверждал себя, как умел. Кто спрашивает наших мужей, каково-то им живется при ответственных и железных женах?
Как-то он рассказывал, смеясь: «Токарев в учительской плакался, его ученая жена вернулась с симпозиума из Англии и ничего ему не привезла, Иванченко жене шубу привез, Струмилин – перстень с натуральным рубином, а мне, говорит, хоть бы паршивую дубленку!»
Они смеялись тогда, потом она преспокойно забыла, а он, конечно же, забыть не мог. Боялся всего, что могло стать «паршивой дубленкой» из рук жены: фильма в просмотровом зале, премьеры в театре, путевки в санаторий… Он и ушел от меня потому, что жаждал самоутверждения. Глупо, но, наверно, не мог иначе.
Она села, обняв колени. Полосы лунного света сместились, упали на книги. И опять показалось, что она в чужом доме, в чужой постели.
Как я раньше не поняла этого? Вернуть бы последние годы. Я неправду сказала тогда Олегу, что не хотела бы изменить свою жизнь. Есть годы, которые я изменила бы, если б могла. Но ничего не вернешь. И не изменишь.
46
Ветер рвал полы плаща, солнце било прямо в глаза, она шла, прищурившись, помахивала сумочкой, смотрела, как у самого неба качаются верхушки тополей. Внизу тополя еще голые, а на верхушках уже бледными червячками висят сережки. Кругло подстриженные кусты обсыпаны белыми цветами, ветер срывает лепестки, кидает под ноги, и тогда лицо омывает тонкий запах весны.
Кира Сергеевна шла через парк и словно заново видела все это: вздрагивающие сережки на тополях, белую, косо летящую метель, огоньки одуванчиков в траве и среди деревьев удачно вписанную скульптурную группу – дети, играющие в мяч.
По желтому песку полз красный солдатик, она сразу вспомнила свой сон о детстве, приостановилась, чувствуя, как тревожно и сладко колотится сердце. Захотелось расчистить солдатику дорожку, убрать камешки, щепки – вдруг это тот же самый, из детства?
Почему-то ей часто снился этот детский сон про солдатика, и все чувства во сне были детскими.
Она подумала, что давно не была в лесу, забыла запах травы и как растут полевые цветы, город задавил в ней все, подчинил себе, и природу она воспринимает только как часть города и украшение его, потому что привыкла к чистоте асфальтов, к вечерним беснующимся огням, к светлым витринам с манекенами – они воспринимались, как продолжение нарядной, праздничной улицы, к рубиновым точечкам стоп-сигналов и ярко освещенным окнам троллейбусов…
Уже много лет все это было ее жизнью, и только в снах пробивались к ней из детства запахи вялых трав и нагретого дикого камня, звон колосьев и тихая нежность к живому. И сейчас она стояла, испытывая непонятное чувство утраты и ожидания чего-то светлого, доброго.
Она вышла из парка, зашагала вдоль улицы, поглядывая на свое отражение в стеклах витрин, как прежде, выбрасывая вперед длинные стройные ноги, и хотя знала, что ничего хорошего произойти не может, чувство ожидания не покидало ее.
С этим чувством, боясь потерять его, вошла в здание исполкома.
В коридорах держался застоявшийся запах табачного дыма. Перед дверью в приемную по жалобам густо сидели на стульях люди, между стульями бегали дети.
С чем пришли эти люди? Кого-то обидели, кого-то привела крайность, а кто-нибудь пришел с желанием урвать сверх положенного. Приходят и такие.
Когда-то он сказал, что я не знаю жизни. «Сверху не все увидишь, жизнь понизу идет». Здесь разве не жизнь? Вот в эту самую приемную приносят свои заботы и нужды люди из жизни.
Шурочка влажной тряпкой вытирала свой стол. Мельком и с неудовольствием – рано! – взглянула на открывшуюся дверь, потом еще раз, бросила тряпку.
– Кира Сергеевна, вы? Вы как – совсем? – Даже поздороваться забыла.
– Здравствуйте, Шурочка. Я – на работу.
Кира Сергеевна подала руку, Шурочка, вспыхнув, быстро – раз-два – прошлась ладонью по юбке, протянула свою, маленькую, холодную.
В приемной никого не было. И не будет, подумала Кира Сергеевна. По крайней мере, ко мне.
Прошла в кабинет, пристроила на вешалке плащ, зонт. Открыла форточку, провела ладонью по столу – ни пылинки. И гвоздички в вазе. Как будто ее ждали. Но никто, конечно, не ждал, просто Шурочка завела такой порядок.
Кира Сергеевна причесалась и почувствовала, что она, наконец, дома. Что бы там ни случалось с ней, она всегда будет приходить сюда, как в свой дом. Она нуждалась в незыблемости этого порядка.
Достала из сумочки банку с черной икрой, нажала кнопку звонка. Сразу появилась Шурочка со своим неизменным блокнотом. И блокнот, и деловая озабоченность на лице, строго сведенные брови – все выражало готовность к работе.
– Почему бы нам не кутнуть в рабочее время? – сказала Кира Сергеевна. – Я угощу вас икрой, вы меня – кофе…
Брови Шурочки разлетелись к вискам, улыбнуться она не решилась, только дернулись губы.
– У меня как-никак еще неделя отпуска, – продолжала Кира Сергеевна, – а потому отложите ваш блокнотик, будем пировать и бездельничать.
Шурочка выпорхнула в приемную, там зажужжала кофемолка, Кира Сергеевна стала открывать банку. Чувство раскованности и свободы охватило ее, хотелось всем делать приятное – почему мы скупимся на доброе слово, улыбку, похвалу, ведь есть люди, для которых в этом – единственная радость! Вот и Шурочка – плевать ей на икру, она дорожит моим отношением, чутка к каждому слову, ловит интонацию, жаждет общения, а мне все некогда…
Потом они ели бутерброды, пили кофе, Шурочка держалась церемонно, изящно подносила к губам чашечку, пила маленькими глотками, без стука возвращала чашку на блюдце. Нет-нет да и взглянет на Киру Сергеевну, видно было, что хочет заговорить, но первой не решается.
– Шурочка, я давно хочу спросить: почему вы с вашим третьим курсом все еще торчите в этой приемной?
Шурочка опустила глаза, поставила на салфетку чашку с блюдечком, аккуратно промокнула салфеткой губы.
– Для меня это только начало. Конечно, я не собираюсь всю жизнь быть секретаршей… даже у вас. – Шурочка улыбнулась, смягчая возможную резкость фразы, – но пока что работа с вами – для меня хорошая школа. Я многому у вас учусь, Кира Сергеевна.
Кира Сергеевна смотрела на ее аккуратно уложенную головку – каждый день заходит в парикмахерскую, когда успевает? – на маленькие белые руки с холеными ногтями и опять старалась представить, какая она дома, в семье – с мужем, двухлетним малышом, с матерью…
– Чему же вы учитесь здесь?
– Ну, как… сразу и не скажешь. Просто вы для меня – идеал современной деловой женщины.
– Вот как? – удивилась Кира Сергеевна. Она ожидала все, что угодно: «учусь работать с людьми» или «учусь отношению к людям», на худой конец, – «учусь порядку в делах», а тут вдруг – «идеал».
– Что же во мне идеального?
– Ничего идеального, в этом все дело. Вы смелая и свободная, не покоряетесь обстоятельствам, построили свою жизнь, как хотели, много отдаете этой жизни, но много и получили от нее.
Ну вот, и она туда же – «много получили». Что толку убеждать ее в обратном? Даже если вывернуть перед ней свою жизнь наизнанку – не поверит. А если поверит, подумает: «У меня будет иначе».
Кира Сергеевна вспомнила, как муж говорил: жизни может научить только жизнь. Он нрав: чтобы понять и поверить, надо прожить.
– Как ни лестны ваши слова, Шурочка, в них мало истины. Хочу, чтобы вы запомнили: ничто не дается даром, одно делается всегда за счет другого; если человек многое получает в одном, то не меньше теряет в другом.
– По закону сохранения энергии? – засмеялась Шурочка.
– И сохранения справедливости, – добавила Кира Сергеевна. Подумала: для нее это – лишь формула, шутка, за которой ничего нет.
Кира Сергеевна колебалась, закурить ли при Шурочке или потерпеть, она боялась, что теперь, в роли «идеала» будет чувствовать себя связанно, будет стараться выглядеть благопристойно, как образец на выставке.
А, чепуха, решила она и закурила.
– В одном я по-настоящему счастливый человек – в работе. Тут мне действительно везет.
Шурочка посмотрела в пустую чашку, сказала:
– Вы когда-то говорили: везет тому, кто сам себя везет. Ваше везение вполне закономерно.
Эта косвенная похвала тронула Киру Сергеевну, она жалела, что рано или поздно Шурочка уйдет и придется привыкать к другому человеку.
Широко, наотмашь распахнулась дверь, на пороге встал Жищенко.
– Да тут девишник! А я думаю, куда это Шурочка пропала?
Он прошел к столу, широко ставя короткие, кривоватые ноги.
– Тут, оказывается, дефицит, – увидел икру.
Кира Сергеевна пригласила сесть – к неудовольствию Шурочки. Подвинула хлеб, баночку с икрой. Он оседлал стул, принялся за дело. Шумно жевал, закатывая глаза, потягивал холодный кофе, сыпал словами:
– А я звоню-звоню – без последствий, ну, думаю, либо Кира Сергеевна вернулась, либо Шурочка к кавалеру выбежала…
Он громко смеялся, подмигивал Шурочке, косой чуб закрыл глаз, лицо его излучало добродушие, но на Шурочку это не действовало; строго сдвинув брови, она смотрела мимо него, в стену.
– Ее кавалеру, Николай Иванович, уже два года. – вставила Кира Сергеевна.
– Это ничему не мешает, – весело возразил Жищенко и принялся намазывать очередной бутерброд – медленно, истово, как будто священнодействовал. Потом впился в него зубами, опять зажмурился от удовольствия. Так и казалось: сейчас замурлычит.
Опорожнив баночку, удовлетворенно крякнул, поднялся. Переставил стул, опять сел, привалившись к спинке.
– Поскольку путь к сердцу мужчины лежит через желудок, считайте, Кира Сергеевна, что вы проторили этот путь.
– Между прочим, кофе варила не я, а Шурочка.
– Ну, а Шурочка, в скобках замечу, давно царит в моем сердце…
Шурочка встала. Сохраняя на лице каменное выражение, спросила:
– Я вам не нужна, Кира Сергеевна?
Кира Сергеевна засмеялась.
– Я уже вам говорила: вы мне всегда нужны.
Шурочка собрала чашки, салфетки, вышла. Жищенко проводил ее взглядом:
– Характерец!
Впрочем, сказал он это добродушно и тут же про Шурочку забыл. Загадочно смотрел на Киру Сергеевну, ждал, не спросит ли о чем. Она не спросила.
– Ну-с, начнем с новостей? На бюро горкома нас слушают по культуре…
– Эта новость с бородой: в июне.
Он поднял короткий белый палец:
– Не в июне, а в мае. Передвинули. Это – новость номер один.
Она пожала плечами:
– Какая разница?
– Разница есть, но ладно. – Он пристукнул ладонью по столу. Кира Сергеевна видела: прямо умирает от желания выложить другие новости.
– Ладно, это пока отложим, пойдем дальше. – Он причмокнул губами, как будто опять собирался вкусно поесть. – Новость номер два: некая дама города довольно крупно погорела…
Кира Сергеевна быстро взглянула на него.
– Из-за своего собственного супруга…
Сейчас я ударю его, подумала она. Испугалась, убрала руки, вцепилась в подлокотник кресла.
– Этот деятель, изволите видеть, умудрился попасть в медвытрезвитель. Казалось бы, жена за мужа не отвечает, тем не менее…
Она медленно передохнула. Нельзя же так, нельзя! Мне все время кажется, что вселенная вертится вокруг меня…
Жищенко продолжал – взахлеб, со вкусом:
– Ну, попал, сидел бы не рыпался, а то стал права качать, орал по пьянке, чей он муж и что им будет от его жены…
«Паршивая дубленка…»
– Что вы сказали, Кира Сергеевна?
– Зачем мне все это знать?
– Минутку терпения – и станет ясно.
Кира Сергеевна посмотрела на него. Неприятно было слушать все это, тем более, что она уже догадалась, о какой «даме города» идет речь.
– А там, в вытрезвителе, – увлеченно продолжал Жищенко, – то ли не поверили, то ли не испугались, в результате – пришла соответствующая телега, все вышло наружу, стало достоянием города. А фамилия-то, в скобках замечу, одна!
– Зачем мне это знать? – резко повторила она свой вопрос.
Жищенко вздыхал, кряхтел и вдруг выпалил:
– Скоро в этом уютном кабинете будет другая хозяйка!
Она не поняла:
– Как вы сказали?
Он медленно кивнул – раз и другой.
– Да, Кира Сергеевна, да, именно… Ведь оставлять даму там, – возвел он к потолку глаза, – уже нельзя. И снимать не за что. Дама будет слегка передвинута и сядет сюда, – показал он рукой на кресло.
Какая чушь, подумала Кира Сергеевна. Чепуха. Неплохой человек, неплохой работник, а занимается сплетнями…
Она закурила, встала, вышла из-за стола.
– Вы что же, вычислили это?
– Именно. Сопоставил два события. – Он выставил палец. – Вас по учреждениям культуры будут слушать не в июне, а в мае. К чему бы такая спешка? Теперь, – выставил он другой палец, – скомпрометированная мужем, дама уже не может оставаться на своем посту. Итак, – свел он пальцы, – в мае вас послушают и укажут, где вы недоучли, недотянули, недоглядели…
Она стояла лицом к окну, курила, смотрела, как ветер гонит по мостовой бумажные клочки. Откуда столько бумажек?
Жищенко уже говорил о погоде, о ранней весне, о том, что ремонтные работы пойдут рано, лето не должно быть дождливым…
– Не могут же быть подряд два года активного солнца? С меня хватит и одного, подумала она.
– Николай Иванович, у меня много работы…
– Все-все, исчезаю!
Он ушел. Кира Сергеевна вернулась к столу, оглядела кабинет. Окно с желтыми шторами, отливающий лаком паркет, шкаф с папками, на стене – писанный маслом этюд местного художника – раскрытое окно и густо свисающие ветви белой и лиловой сирени. Ей нравилось смотреть на эту картину. Начинало казаться, что и в самом деле тут, в глухой стене, вырублено окно, за которым буйно цветет сирень. Всегда – снежной зимой и слякотной осенью – можно вернуться в весну, стоит только зашторить окно и долго постоять у картины.
Картину я заберу с собой, ее подарили лично мне, решила она и спохватилась: о чем я? Какая чепуха, эти прогнозы Жищенко – известно, чего они стоит!
Она старалась припомнить, каким образом он соединил разные, несоединимые события, и не смогла. Опять оглядела кабинет. Как он сказал? «Будет другая хозяйка». Вычислил. А что, если не вычислял? Если знает?
