Текст книги "Год активного солнца"

Автор книги: Мария Глушко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

29

Вместе с пачками писем Шурочка внесла незапечатанный конверт, положила отдельно.

– Из театра.

Кира Сергеевна вспомнила: сегодня же премьера – вот память! А она планировала прямо с работы – к Ирине. Придется позвонить ей на завод, отменить встречу. Чтоб не ждала.

– Там кто-нибудь есть?

– Да, заведующий гороно. Только что пришел.

Кира Сергеевна вздохнула: должно быть, но поводу детсада, который так и не сдали. Через неделю – новый год, а там еще идут отделочные работы. Жищенко на исполкоме размахивал руками, выпаливал свои словечки – «деятели», «чухаться», «врежу»… – но и слепому было ясно, что срок сдачи сорван.

Шурочка стояла у стола – деловая и строгая.

– Сказать, вы заняты?

Она все понимает, подумала Кира Сергеевна. И вздохнула.

– Что ж голову под крыло прятать? Мы не страусы.

Шурочка вышла, но заведующего гороно впустила не сразу – была у нее такая привычка: помариновать в приемной человека, который явился с делом неприятным, дать Кире Сергеевне время подготовиться.

Чудачка. Как будто неприятности от этого станут меньше.

Заведующий гороно от порога кинул свое «Разрешите?», и Кира Сергеевна заметила, как хмуро его лицо.

– Садитесь, Василий Васильевич.

Он ладонью смахнул с бровей капли от растаявшего снега, вытер платком руку. Сел, пристроил на коленях большой черный портфель.

– Кира Сергеевна, я только что из горкома…

– Знаю, – перебила она, блокируя все упреки и вопросы. – Знаю и могу доложить, что на исполкоме попало всем, начиная со строителей, кончая мною. Будем сдавать первого февраля.

Он поднял удивленные глаза.

– Вы о детском комбинате?

– А вы о чем?

Он моргнул, пригладил влажный чуб. Забарабанил пальцами по замочку портфеля.

Ей стало не по себе: значит, пришел с чем-то другим и это другое важнее для него и труднее для нее.

– Я только что из горкома, опять просил отпустить меня в школу. Больше я не могу!

Она поднялась, обошла стол, села напротив него. Они молчали, звякал в тишине под его пальцами язычок замка.

Кира Сергеевна знала, что когда-нибудь это случится. Всякий раз, бывая здесь, он заводил этот разговор. Но она не думала, что это неопределенное «когда-нибудь» наступит теперь, сейчас же.

– Что вам сказали в горкоме?

– Чаша весов дрогнула, и если вы меня поддержите… – У него дернулись губы. Кира Сергеевна видела, что он весь взвинчен, издерган, чувствовала свою невольную вину – как он не хотел тогда уходить с учительской работы, а она ему наобещала часы в школе, уговорила.

Какие уж там часы!

– Я отупел от заседаний, инструкций, приказов, штатов, финансов, ночами снится, что стою у доски… Я учитель, Кира Сергеевна, моя жизнь там, в классе, а на что я ее трачу?

Она помнила его уроки – как у самых лентяев загорались глаза, когда он начинал теорему и вдруг поднимал мелок: «Кто завершит доказательство?» Или – опять же вдруг: «Хотите, докажу, что параллельные пересекутся?» Доказывал и призывал уличить его в «подлоге».

У него работал весь класс, даже отпетый Ленцов, гроза школы, лазил к нему домой со сложнейшими логарифмическими уравнениями. К Василию Васильевичу на уроки сбегались математики города, чтобы распознать секреты его метода. А он смеялся: «Честное слово, сам не знаю, в чем мой метод, может, в отсутствии метода. Просто надо научить их любить математику!» И сам считал, что точнее, строже и интереснее математики нет науки.

Как много он потерял за эти годы, а еще больше потеряли те, кого он мог бы учить и не учил. Но тогда ей надо было уходить из гороно, ломали голову по поводу замены, выбор пал на самого заметного и талантливого.

А зачем заведующему гороно талант учителя?

– Я согласен досидеть этот учебный год.

Он так и сказал – «досидеть», а не «доработать».

– Василий Васильевич, я виновата перед вами. – Кира Сергеевна вздохнула, а он сжал руки, весь напружинился и даже побледнел от ожидания. – И я на вашей стороне сейчас. Сделаю все, чтобы вы могли вернуться в школу.

Он расслабил и опустил плечи, вытер повлажневший лоб, и она подумала: это талант тянет его в школу, а меня вот не тянет; я тоже устаю, тупею от заседаний, споров, бумаг, от нерешенных дел, оттого, что вечно надо с кем-то ссориться, что-то доказывать… Но доля моя все равно счастливая.

– А кого будем рекомендовать вместо вас? – спросила она.

Он быстро взглянул на нее. Сказал:

– В облоно и горкоме я называл кандидатуру. Отличную кандидатуру.

Произнес это как-то особенно, значительно и все смотрел на нее. Она смутилась. Уж не меня ли он называл? Зачем?.. Для меня это – пройденный этап…

– Кого же вы называли?

– Александра Степановича Гринько.

Она медленно опустила глаза.

– Не очень остроумно, Василь Васильич. Муж с женой не могут работать в подчинении друг у друга.

– Почему? Если на то пошло, Александр Степанович и теперь в вашем подчинении. Выходит, ему в городе вообще работы нет.

– Не совсем так. Сейчас он в вашем подчинении.

Заведующий гороно улыбнулся:

– Вот именно. А тогда будет подчиняться облоно.

– Не будет, – сухо сказала Кира Сергеевна. – Я обещаю вам поддержку, а вы обещайте эту свою идею держать при себе.

И тут же поняла, что получилось нехорошо. Словно торгуюсь.

Он поблагодарил и стал прощаться. Не ответил ни «да», ни «нет». Пошел, взмахивая своим допотопным портфелем. Кира Сергеевна смотрела ему в спину и думала: готов подвести под меня любую мину, лишь бы самому уйти.

Появилась Шурочка, напомнила: в три часа – комиссия по здравоохранению. Кира Сергеевна взглянула на часы – время еще было. Взяла конверт – тот, из театра, вытащила приглашение. Сверху нацарапано от руки: «На 2 лица».

На два лица.

Знала, что муж не пойдет. Все-таки позвонила ему в школу. И, конечно же, он сказал:

– Не получится, Кириллица. У меня педсовет.

Не было бы совета, нашлось бы другое дело. По приглашению он никуда с ней не ходил.

– Василий Васильевич уходит в школу. Если хочешь, возьми его, у тебя ведь не хватает математика…

– Его отпускают?

– Отпустят. Между прочим, в облоно и горкоме он называл тебя.

– Называл? Зачем?

– Как возможного преемника.

Слышала, как дышит он в трубку.

– Это годится, как первоапрельская шутка, но сейчас ведь декабрь.

– Примерно то же сказала я.

Он засмеялся.

– Видишь, как одинаково мы мыслим?

«Одинаково мыслим» – что это, ирония? – подумала она и положила трубку. Посмотрела на пригласительный билет. «На 2 лица». С удовольствием бы, вместо театра, махнула к Ирине. Но для нее это давно уже не отдых, не развлечение, а работа. Театр – работа, просмотр фильма – работа, выставки художников – работа.

Где тот благословенный трепет, с которым входила в театр, полный тайн? Ни трепета, ни тайн. Надо не смотреть, а просматривать. Ловить плюсы, минусы. Обязательно что-то говорить потом, хотя ты не специалист ни в музыке, ни в живописи, ни в драматургии. Рядовой зритель, но как только села в начальническое кресло, обязана стать знатоком и высказываться. И тебя слушают. Снисходят к твоему дилетантскому мнению и вкусу.

Кира Сергеевна считала себя в искусстве дремучим консерватором, ее раздражали все эти шлягеры, мюзиклы, розовые мазки вместо лиц. В театре любила тяжелые добротные декорации, неторопливое действие, проживание жизни, а теперь вон даже из Островского умудряются лепить мюзиклы, на сцене не живут, а скачут, заглатывая непрожеванный текст. В живописи любила тщательность деталей, не понимала, зачем все эти нарочитые позы, квадратные плечи, железные скулы – то ли дело у Пластова: радостный огонек костра, освещающий лица…

Но нельзя же лезть со всем этим в разговор с профессионалами! Нельзя, а надо.

В дверь заглянула Шурочка:

– Кира Сергеевна, в малом зале вас ждут.

30

Большая сосновая ветка пахла густо, празднично – Александр Степанович принес ее, ткнул в вазу, водрузил на стол. Вместо елки. Повесил легонький пластмассовый самолетик, с которым Ленка носилась тогда по больничному парку и кричала: «Кира, я летаю!»

Ирина прислала шутливое новогоднее поздравление: «Дорогие предочки… поздравляем… желаем… ваши потомки».

Александр Степанович сказал:

– Сегодня я – за хозяина, а ты моя гостья.

И теперь таскал из кухни тарелки с закусками, а она пристроилась на диване, прикрыв ноги пледом, смотрела, как там, на экране телевизора, матери катили выстроенные в ряд коляски с детьми, коляски опоясаны полотнищем, на котором начертано что-то по-английски. Кира Сергеевна разобрала отдельные слова раньше, чем диктор прочитал: «Нет нейтронной бомбе!»

В десять сели за стол, увенчанный бутылкой шампанского, их разделяли пустые стулья – не догадались убрать. Александр Степанович рассеянно смотрел в телевизор – там уже шел концерт – постреливал подтяжками, шаркал под столом тапочками. Ее обидело, что он не оделся ради этого вечера вдвоем, сидел по-домашнему, в старых брюках и без галстука. Вяло жевал колбасу, часто поглядывал на часы. И она тоже невольно все время смотрела на часы. Как будто после двенадцати что-то произойдет, что-то изменится. Ничего не изменится. Конец и начало во времени – условность, ничто не кончается в старом году, ничего в нем не оставишь. Счастье, горе, обиды, успехи – все, перешагнув невидимый рубеж, продолжается. И все равно все ждут всякий раз Новый год, словно верят, что придет совсем другая жизнь – без ошибок, неудач, непонимания…

Они выпили немного за уходящий год, он сразу захмелел, стал болтать чепуху про школу – как Коржиков из седьмого «А» на педсовете, куда его вызвали, сказал: «Меня учат говорить правду, я и скажу правду: все учителя – зануды и ябедники!» И он, директор школы, не нашел ничего лучшего, как возразить: «Откуда ты знаешь про всех учителей, если, кроме нашей школы, нигде не учился?»

– Выходит, я насчет учителей нашей школы согласен с ним!

Они смеялись, Кира Сергеевна выставила палец, погрозила ему:

– Это тебе наука – не сглаживай острые углы, не вписывай в овал.

– Да, Кириллица, угол-то был самый что ни на есть тупой!

Опять смеялись, она смотрела, как он по-мальчишески запрокидывает голову и волосы, рассыпаясь, падают ему на уши – как он поседел за этот год!

И вдруг она спросила:

– Скажи, почему ты отказываешься от гороно?

Он удивленно посмотрел на нее.

– Что значит «отказываешься»? Мне никто не предлагал.

– А если предложат?

– Тогда откажусь.

– Почему?

Он пожал плечами.

– Ну, во-первых, туда надо помоложе, с перспективой. Во-вторых, другого по характеру – я либерал…

– А в-третьих?

Он помолчал, подумал.

– В-третьих, это поставило бы тебя в затруднительное положение.

В том-то и дело, что это – во-первых, а не в-третьих, и ты сам хорошо это знаешь, подумала Кира Сергеевна. Хотелось встать, подойти к нему, обнять, найти слова, поблагодарить за жизнь, за то, что всегда был рядом, ждал, молчал, терпел, подставлял плечо…

Но она только сказала:

– Ты прав, тогда мне пришлось бы уйти.

На экране телевизора сошлись стрелки, зазвонили куранты, Александр Степанович открыл шампанское. Потом она вынесла ему из своей комнаты «Отечественные записки», он поднес ей деревянную маску – лукавый старичок-лесовичок, совсем коненковский, прятал в морщинках острые озорные глазки. Вытащил альбом – тяжелый, старинный, с толстыми листами и медными застежками.

– Это от нас с Ириной.

Кира Сергеевна открыла альбом. На первом листе выведено: «Ступени жизни».

– Извини за пышность «ступеней», ничего больше не придумали, – сказал он. – Зато точно, здесь – твои ступени.

Он уткнулся в «Отечественные записки», а она смотрела альбом, перекидывая листы, – где достали такой? Как будто и в самом деле шагала вновь по пройденным ступеням. Кира-девочка с бантиками. Ее снимал двоюродный брат, а она показала ему язык. Кира-выпускница школы в белом платье. Они с матерью шили его на руках – машинку проели в трудные военные годы. Кира-студентка, с комсомольским значком, в цветной косыночке – на воскреснике. А здесь уже – Кира Сергеевна. Учительница. Заведующая гороно – на учительском совещании. Встреча с избирателями. А это уже – исполкомовская эра. Что-то говорит с трибуны. Наверно, печатали с кинопленки, Юрий тогда ее снимал.

Каждая страница – ступень жизни.

Кира Сергеевна вспомнила, как задело ее тогда, на кухне, что у Ирины с отцом – свои тайны. Так вот какая тайна – не от нее, а для нее. Они готовили сюрприз, добывали альбом, отыскивали фотографии – милые мои, добрые мои…

– Эти «записки» некрасовского периода, представляешь? – сказал Александр Степанович. – Это же редкий экземпляр!

Потому-то я его и заказывала, подумала Кира Сергеевна, чуть ли не за полгода.

Опять листала альбом, старалась вспомнить историю каждой фотографии. Знают ли они, муж и дочь, самые мои близкие, как нелегко шагать по этим ступеням? Как трудны они были для меня? Как приходилось многое в себе зачеркивать, через многое в себе переступать! Здесь, на этих ступенях, – по кусочкам моя душа, мои ночи без сна, дни без веселья, моя недопетая молодость, пора любви и материнства, из которой я так рано вырвалась, – все на этих ступенях! И все ради того, чтобы войти в свое счастливое Время Работы.

Ирина могла ничего этого не знать, но он – свидетель и соучастник в моем нелегком марше! Он знает все.

Трещал без всяких пауз телефон. Звонили Олейниченко, Жищенко, учителя. Звонила Ирина, Ленка вырывала у нее трубку. Поди ж ты – не спит!

– Вы у Светланы? – кричала Кира Сергеевна. – Как же доберетесь домой, кто вас проводит? Юрий с вами?

Это было невинной хитростью, Ирина ее тут же разгадала:

– Ридна маты, хитрить ты не умеешь, отлично знаешь, что нас провожать не нужно, мы тут ночуем!

Так и не поняла, с Юрием они там или без него.

Потом сразу стало тихо, звонки прекратились. Новогодний «огонек» шел сам по себе, не нарушал тишины. Грустно пахла сосновая ветка в вазе, стучал в стекла дождь – будто кто-то кидал горстями горох.

– Что тебе говорила Ленка? – спросила Кира Сергеевна. Просто, чтобы не молчать.

– Что вспорола деду-морозу живот и смотрела, из чего он сделанный.

Он подошел к книжному шкафу, ткнул пальцем в табель-календарь за стеклом. Сказал:

– Вот и наступила третья четверть.

Для него Новый год – всего лишь третья четверть, подумала она.

31

Первая неделя нового года выдалась хлопотливой: сессия горсовета, обрядовая комиссия, прием по жалобам… И вечера оказались забитыми: просмотр фильма, открытие Дома культуры, партийное собрание… Так что к Ирине Кира Сергеевна выбралась только в субботу.

Ирина жила теперь в новом микрорайоне, который по старинке все еще называли Чабановкой. Давно снесли поселок Чабановку, на его месте вырос район из высотных домов-пеналов, а название осталось. Добираться в Чабановку надо было троллейбусом и автобусом, автобус ходил редко, долго петлял по окраинам и только потом направлялся в Чабановку.

До центра Кира Сергеевна шла пешком. От ног отлетала бурая жижа из снега и грязи, на мостовой раскатанный колесами снег уже таял, взвивался вверх легкий извилистый парок, карнизы и крыши обросли сосульками – след оттепели.

Она купила торт, конфеты, уже в автобусе сообразила, что надо бы прихватить игрушку для Ленки, какой-нибудь пустячок, да не возвращаться же.

Вышла на конечной остановке и зажмурилась – нетронутый синий снег сливался вдали с холодно голубевшим небом, пухли от снега крыши, ветви деревьев, и все это, ярко переливаясь под солнцем, резануло глаза.

Она пошла по широкой укатанной дороге, вдоль посадок из молодых елок, а слева тянулась стена из старых лип с толстыми изрытыми стволами. Внизу, у стволов, снег просел, образуя лунки, на нем отпечатались путаные цепочки мелких птичьих следов.

Кира Сергеевна заблудилась, сперва попала не в тот дом – все они были одинаковые, облицованные цветной плиткой, и одинаково стояли под косым углом к улице.

Пожилая женщина указала ей корпус «Б», и она вошла в подъезд, пахнувший краской и сырой штукатуркой. Долго ждала лифта – там вверх-вниз катались мальчишки, пока кто-то наверху не шугнул их.

Ленка повисла на шее, ухватившись теплыми ручонками. Потом схватила конфеты, торт, утащила на кухню.

Ирина помогла раздеться, пристроила пальто на гвозде – вешалки не было. Она только что вышла из ванны, на голове накручено полотенце.

– Показывай, – сказала Кира Сергеевна и пошла в комнаты.

Была тут недели две назад, когда везде валялись узлы, чемоданы, книги, и сейчас ожидала увидеть уже порядок, обжитость. Но в комнатах мало что изменилось, только узлов нет, но и мебели никакой: в одной комнате – диван и Ленкина кровать, в другой – раскладушка. В углу свалены связки книг, в стену вбиты гвозди, на них – одежда.

– А где же Юрий? – спросила Кира Сергеевна.

– Не знаю. Зачем он тебе?

Было тепло, здесь тоже еще стоял запах краски, в голые, без занавесок окна било зимнее солнце, освещало пустые стены.

– Возьми дома что-нибудь из мебели, можно ли так жить? Или давай подыщем гарнитур.

Ирина взяла с подоконника сигареты, закурила.

– Успеется. Пока сойдет и так.

Все же странная, подумала Кира Сергеевна про дочь. Она не понимала такого равнодушия к новой квартире, ко всей этой вокзальной неустроенности. Нормальные новоселы – молодые и немолодые обживают квартиру празднично, торчат в мебельных магазинах, несут карнизы, паласы, светильники… Устраивают уютное гнездышко. А тут – как ночлежка, одни постели. Потому что не маялись без жилья, не ждали годами, получили готовым, как должное.

– Чаем напоишь?

– Есть и посущественнее, – сказала Ирина. – Только придется на кухне, ты уж извини.

Она таскала с балкона закуски, передавала Кире Сергеевне, та несла их на кухню. Здесь был стол и два стула, на одном, утонув коленками в мягком сиденье, стояла Ленка, распоряжалась тортом.

– Смотри, вот тебе, вот с розочкой – маме, а это мне…

Рот и пальцы вымазала коричневым кремом, и на шее крем.

– Ты забыла про папу, – сказала Кира Сергеевна. Ленка замерла с поднятым ножом, подумала. И тут же выкрутилась:

– Ничего не забыла, просто не успела… И папе отрежу…

Ирина внесла запотевшую бутылку, на подоконнике, заваленном посудой, отыскала вилки.

– Тебя не шокирует, что я в таком домашнем виде?

– Нисколько.

Кире Сергеевне было приятно, что Ирина не просто ждала ее, а готовилась к встрече, как к маленькому торжеству.

Они выдвинули столик на середину, Ирина устроилась поближе к плите.

– Жаль, отца нет, – сказала она.

– У него конференция. И потом, на чем бы он сидел?

– Ерунда, принесли бы связку книг.

Кира Сергеевна видела, как по-мужски ловко дочь откупорила бутылку, налила вино в граненые толстые стаканы. Даже посуды путной нет.

– За счастье в этом доме! – Она посмотрела на Ирину. Ирина выпила, потом сказала:

– В этом доме если и будет счастье, то для кого-нибудь другого.

Непонятно сказала.

Ленка забралась к матери на колени, запивала торт сладкой водой, выкладывала свои невеселые новости: детсад здесь плохой, девчонки во дворе плохие, кошек нет и качелей тоже нет.

– Кира, забери меня домой, мне надоело здесь жить. Лицо у нее сделалось жалобным – вот-вот заплачет.

Прижала голову к плечу, заглядывает Кире Сергеевне в глаза. Никак не привыкнет, что теперь ее дом здесь.

– Давай заберу ее на воскресенье.

Ленка посмотрела на мать.

– Возьми, – согласилась Ирина.

Ленка всплеснула руками, скатилась с колеи матери.

– Я Андрейке и Максимке подарки понесу!

Вприпрыжку умчалась к игрушкам, гремела там железками, выбирала из «металлолома» подарки для соседских мальчишек.

– Скучает, – сказала Кира Сергеевна.

– Привыкнет.

Ирина закурила, выбросила на стол пачку. Кира Сергеевна потянулась к ней. То ли от вина, то ли из-за настроения сейчас она чувствовала себя расслабленно, жалела Ирину и Ленку, обе казались маленькими, незащищенными. Хотелось обнять дочь, прижать к себе, просить за что-то прощения – родное мое дитя, тебе всегда не хватало матери, но что же делать, если так круто замесила я свою жизнь и по-другому не могу? Когда-нибудь, когда отполыхают над тобой житейские бури, страсти и придет к тебе мудрое Время Работы, ты поймешь меня.

Но ничего, конечно, она не сказала – не такие между ними были отношения, чтобы плакать на плече друг у друга.

– Может, и ты проведешь воскресенье с нами? – Кира Сергеевна погладила руку Ирины и почувствовала холодную неподвижность этой руки.

– Нет, у меня завтра стирка.

Кира Сергеевна убрала свою руку. Посмотрела в окно – там все изменилось. Плотная пелена наползла на небо, даже здесь чувствовалось, что воздух огрубел, потяжелел. Значит, пойдет снег.

Они молча курили, сбивая пепел в пустую тарелку.

– Помнишь, ты как-то сказала, – начала Кира Сергеевна, – что мы удобно устроились?

Ирина быстро посмотрела на нее.

– Но надо, мама. Извини меня за ту фразу…

Кира Сергеевна жестом остановила ее.

– Погоди, я ведь не обиделась. Просто хочу знать, что ты имела в виду.

– Не надо, мама, – повторила Ирина, сдвинув брови. – Ты сама все хорошо знаешь, а та идиотская фраза просто сорвалась с языка.

Она поставила на газ чайник, свалила в раковину тарелки. Опять села, вытянула сигарету.

– Ты много куришь.

Она не ответила. В комнате Ленка все стучала железками, доносился ее тонкий голосок – она жалобно пела про воробья.

Снег сменился дождем, быстрым, бурным. Было видно в окно, как на крыше соседнего дома проседает и сереет снег, крыша становится топкой, плоской. Женщина выбежала на балкон, стала срывать с веревок белье.

– Как хочешь, – сказала Кира Сергеевна. – Не боишься, что фраза эта так и будет занозой во мне? Ведь и Юрий однажды кинул примерно такую же.

– Этого не может быть! Юрий ничего не знает!

Кира Сергеевна посмотрела на нее.

– А что знаешь ты?

Ирина развязала полотенце, стащила с головы. Бросила на спинку стула.

– То же, что и ты.

Она как чужая, подумала Кира Сергеевна.

– Ирина, мы взрослые женщины, но почему-то играем в прятки. Ты прячешься, а я тебя ищу…

– Да, мы взрослые, но не на равных – ты мать.

– Тем более между нами должно быть все ясно и честно.

Закипел чайник. Ирина сполоснула под краном стаканы, налила чай. Пахучий пар вился над стаканами. Ирина, подперев щеку кулаком, помешивала ложечкой в стакане.

Ладно, пусть молчит. В конце концов, это ее право, решила Кира Сергеевна и подвинула к себе чай.

– Странный дождь, весь седой…

Ирина промолчала. Так сидели они, разделенные столом, забыв о чае.

– Я люблю тебя и отца, мне вас жаль… Но ты не имела права тогда давать советы насчет Юрия.

– Почему?

– Ты рабски придерживаешься условностей, вы втиснули себя в рамки приличий, а ведь самое неприличное – жить ради приличия.

– Не поняла.

Ирина взглянула на мать.

– Я должна назвать вещи своими именами?

– Только так.

Ирина опять потянулась к сигаретам, Кира Сергеевна удержала ее руку.

– Я ведь знаю, что у отца есть другая женщина, а вы живете так, словно ничего не произошло.

Кира Сергеевна сразу поверила – это правда. Как будто яркой вспышкой осветило жизнь, и все стало понятным. Все встало на свои места.

Она нагнулась над стаканом – только бы Ирина не видела сейчас мое лицо.

– Он тебе сказал?

– Ну что ты, нет. Случайно узнала. Оказались общие знакомые.

Почему-то здесь появилась Ленка. Что-то говорила, пришлепывая ладошкой по ее колену. Кира Сергеевна слышала слова и не понимала их. Слова не складывались в фразы и были лишены смысла. Она видела, как ненужно суетятся над столом ее руки, переставляют стаканы, закрывают сахарницу, сдвигают тарелки. Закололо в висках, и она испугалась, что не сможет справиться со своим лицом. Надо молчать. Молчать.

– …и гармошку возьмем? – вопила Ленка в самое ухо.

Зачем гармошку?.. Куда?

– …Хорошо, когда в городской квартире сверчок трещит, – услышала она свой голос и удивилась: какую чепуху говорю!

Встала. Посмотрела на часы.

– Пора.

Ирина тоже встала, запахнула халат. Ее короткие и густые, посеченные на концах волосы шайкой дыбились на голове.

– Переждали бы дождь, – сказала она. – И чай но пила.

Кира Сергеевна пошла одеваться. Никак не могла отыскать рукав у пальто, почувствовала как сразу устали руки.

Ленка притащила в прихожую прозрачный мешочек, набитый игрушками. Ирина что-то сказала ей – Кира Сергеевна опять не поняла, Ленка надула губы, убежала в комнату, вернулась без мешочка.

Ирина сунула в руки матери зонт:

– Отцу не говори, что я знаю. Ладно?

Как теперь жить? – подумала Кира Сергеевна.