Текст книги "Годы молодости"

Автор книги: Мария Куприна-Иорданская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

– Я занят, пишу, Мария Карловна, может быть, поедет?

– Отчего же, можно поехать, – согласилась я.

Мы взяли с собой Николая Карловича и его слугу Якова Антоновича.

Из Кесьмы Федор Дмитриевич срочно выехал в Петербург.

В августовском номере «Мира божьего» Н. И. Иорданский поместил статью о Выборгском воззвании^{108}. Журнал правительством был закрыт, а Ф. Д. Батюшков, как ответственный редактор «Мира божьего», привлечен к суду^{109}.

* * *

Лето подходило к концу, когда совсем непредвиденное обстоятельство нарушило беззаботное течение нашей жизни.

У моего брата была привычка не расставаться с заряженным револьвером. Его не останавливало даже то, что ему случалось неловким движением зацепить гашетку и револьвер начинал стрелять у него в кармане.

Однажды Николай Карлович предупредил Якова Антоновича, что собирается с его помощью после обеда почистить револьвер. Он спал дольше обычного, и Якову Антоновичу пришло в голову сделать ему сюрприз.

Он не знал, что, когда у браунинга бывает вынута обойма, одна, последняя пуля может остаться в дуле.

Поэтому, взяв браунинг со столика Николая Карловича, он стал его поворачивать, обернув дулом на себя.

Раздался выстрел. Пуля, задев бедро, вонзилась в стену.

Кровотечение удалось остановить. Александр Иванович немедленно поехал в Устюжну за врачом. Там я аптеке ему назвали двух лучших врачей – доктора Рябков а и еще одного – фамилию я забыла.

Захватив медикаменты, Рябков немедленно выехал с Александром Ивановичем в Даниловское.

Так началось знакомство Куприна с доктором Рябковым.

Доктора Рябкова и устюженское общество он описал в рассказе «Черная молния».

– Приготовь нам с доктором, Машенька, закусочки, – сказал Александр Иванович, потирая руки. – Доктор говорит, что ранение самое благополучное, какое могло быть, и Яков Антонович гораздо сильнее напуган, чем ранен. Надеюсь, у тебя найдется в погребе запас вина.

Доктор оказался весьма остроумным собеседником. Услышав о нашем семейном преферансе, он выразил желание принять в нем участие.

Преферанс длился до ужина. Кончилось дело тем, что Рябков так засиделся у нас, что остался ночевать.

Не торопился он уезжать и на следующий день. И только на третьи сутки за ним приехали жена и дочь. Но и все вместе они прогостили у нас еще два дня.

Незадолго до нашего отъезда из Даниловского Куприн начал писать «Как я был актером». Но заканчивал его в Петербурге.

Глава XXXIX

«Современный мир». – Балаклава. – Неожиданное появление Ф. Д. Батюшкова в Балаклаве. – Алушта. – «На глухарей». – Поэт А. Рославлев. – Знакомство с Сергеевым-Ценским.– Профессорский уголок». – Возвращение в Петербург.

Сентябрьская книжка «Мира божьего» не вышла: журнал был запрещен. Но мы получили разрешение на издание с октября месяца журнала с новой программой. Нужно было придумать ему название.

На редакционном собрании присутствовал Куприн и Ф. Д. Батюшков, который, находясь под судом, ответственным редактором этого журнала быть не мог.

Придумать название было нелегко. Мы сравнивали, как из подобного положения выходили другие редакции. Например, «Русское богатство» с января 1906 года выходило под названием «Современные записки». А газета «Свободный народ» стала называться «Народная свобода».

– Последуем и мы их примеру, – сказал Кранихфельд, – и назовем наш «Мир божий» – «Божий мир».

– А я прочитал в «Новом времени», – вмешался владелец типографии Монтвид, – что газета «Свободный народ» будет называться «Народный свобод».

– Тогда «Мир божий» можно назвать «Мир жобий» или «Жир мобий», – сказал, улыбаясь, Александр Иванович.

Все захохотали. Богданович постучал чайной ложкой по стакану и сказал:

– Товарищи, это совсем не смешно. Положение тяжелое.

– В таком случае можно «Рим жобий», – продолжал комбинировать Куприн.

– Александр Иванович, ты бы был серьезнее, – остановил его Батюшков.

Все переглянулись: Федор Дмитриевич впервые при всех обратился к Куприну на «ты».

Когда решили остановиться на «Современном мире», Богданович предложил:

– В первом номере необходимо написать, что мы удовлетворяем подписчиков «Мира божьего».

– И обязательно нужно написать – «вошодши в соглашение с „Современным миром“», – сказал Монтвид.

– Если это писать, тогда «вошодца», – предложил Куприн.

Все, кроме Ангела Ивановича, не могли удержаться от смеха.

– Очень странно, что Александр Иванович наше серьезное и тяжелое положение превращает в балаган, – произнес серьезно Богданович.

Готовился первый номер «Современного мира». Подписка на журнал резко упала. В редакцию зашел Монтвид.

– Мария Карловна, сколько печатать «Современного мира»?

– На пять тысяч меньше, – ответила я.

– Вот и «вошодши в соглашение», – сказал Александр Иванович, – пока думали да гадали, подписчик тем временем и ушодца…

* * *

Куприн считал, что адмирал Чухнин, подав на него в суд за напечатанную в газете «Наша жизнь» корреспонденцию о севастопольских событиях, этим удовлетворился^{110}

Он торопил меня с отъездом в Балаклаву.

Балаклавский кусок земли был куплен на мое имя.

– У нас будет не так, как у всех, – говорил Александр Иванович. – Мы сначала обработаем участок, разведем сад, а когда он разрастется – поставим дом.

В Балаклаве мы только успели на поплавке перед гостиницей «Гранд-Отель» заказать обед и послать сына Коли Констанди за Е. М. Аспизом, как появился пристав и объявил Куприну, что запрещение о въезде его в Балаклаву остается в силе и он немедленно должен выехать.

Но после переговоров с Е. М. Аспизом пристав согласился отсрочить отъезд на два часа.

После обеда Александр Иванович, Аспиз и я прохаживались по набережной и думали, куда же нам ехать.

Вдруг недалеко от нас остановился экипаж. Из него вышел Ф. Д. Батюшков с букетом цветов.

Разговор продолжался недолго. Мы выбрали Алушту. Тут же на набережной я сфотографировала Батюшкова, Куприна и Аспиза.

По пути в Алушту мы заехали в Мисхор, где в это время снимала дачу баронесса В. И. Икскуль. По моей просьбе она написала письмо адмиралу Чухнину. Это письмо я опустила в почтовый ящик в Ялте, но оно осталось без ответа.

В Алуште ни Александр Иванович, ни я раньше не были. Погода стояла холодная, и мы сняли комнату не у моря, а над шоссе на даче Юрковской.

Высылка из Балаклавы нарушила план, увлекавший Куприна, поздней осенью отправиться с рыбаками далеко в море за белугой, чтобы потом с новыми впечатлениями и силами начать писать. Заменить Балаклаву Алуштой не удалось – она не понравилась ни Александру Ивановичу, ни мне.

Здесь Куприн написал рассказ «На глухарей», который хотел выслать в керченскую газету как благодарность за опубликование в прошлом году его корреспонденции о севастопольских событиях в более подробном изложении^{111}. Но сел он за этот рассказ не сразу: в Алуште находился поэт Рославлев – здоровенный верзила, пьяница и хулиган. Разъединить их было невозможно.

На берегу моря, у подножья горы Кастель, жила в своем громадном имении с великолепным парком и фонтанами Серафима Владимировна, единственная дочь московского миллионера Спиридонова, вдова моего дяди, Ивана Юльевича Давыдова. Рядом с ее имением стояли дачи профессоров, поэтому это место называли «Профессорским уголком» (ныне «Рабочий уголок»).

Куприна дома не было, и я решила навестить Серафиму Владимировну. По пути в «Профессорский уголок» я вспомнила, что в Алуште поселился Сергеев-Ценский, Несколько его рассказов печатались в «Мире божьем», но лично мы знакомы еще не были.

Узнав, что Сергеев-Ценский живет недалеко от «Профессорского уголка», я написала ему записку, в которой сообщала, что мы в Алуште и хотели бы с ним повидаться.

– Тетя, вот он сам идет! – сказал мне мальчик и побежал с запиской к Ценскому.

По улице навстречу шел человек высокого роста, в белой блузе с расстегнутым воротом и копной черных волос. Взяв записку, Ценский круто повернулся и пошел обратно. Я шла за ним.

– Сергей Николаевич! – крикнула я.

Он ускорил шаг, я за ним. Наконец мне это надоело, я села на низкий каменный заборчик и громко крикнула ему вслед:

– Дурак!

Ценский остановился, захохотал и медленно стал приближаться ко мне.

– Почему вы бежали? – спросила я, когда он поравнялся со мной.

– Почувствовал робость перед издательницей толстого журнала.

– Что за глупость. А как вы узнали меня?

– Догадался. Сейчас на набережной познакомился с Александром Ивановичем. Он сказал, что приехал с женой.

Ценский проводил меня до «Профессорского уголка» и просил на следующий день зайти к нему с Александром Ивановичем.

Сергеев-Ценский был холост, жил в недостроенном одноэтажном доме из трех комнат. Две были светлые, а третья, между ними, темная. Здесь висел во всю стену его портрет, написанный маслом. В темном помещении это производило неприятное впечатление.

– Зачем вы при жизни поместили себя в склеп? – спросила я.

Ценский промолчал.

После осмотра дома он повел нас в сад. Террасы еще не было, и мы вышли прямо на дорожку, посыпанную гравием. Сад был совсем молодой, и угостить нас фруктами из собственного сада хозяин не мог.

Визит был коротким. Общих знакомых у нас не было: Ценский еще ни разу не был в Петербурге. В саду за столом Александр Иванович рассказал о литературных и издательских делах, я пообещала Ценскому издать его рассказы. Прощаясь, просили его – пока мы в Алуште – заходить к нам запросто, и, конечно, будем рады видеть его в Петербурге^{112}.

Ценский ни разу к нам на дачу не зашел. Но мы ежедневно встречались на набережной. Нужно сказать, что Куприн и Ценский с первой же встречи почувствовали друг к другу неприязнь. Поэтому, когда фотограф сделал снимок – Куприн и Сергеев-Ценский на набережной в Алуште, – Ценский немедленно выкупил у фотографа негатив и уничтожил его. В моем альбоме этот снимок некоторое время находился, но потом затерялся.

Возвращение в Петербург было невеселым.

– Черный туман Петербурга поглощает мои творческие и жизненные силы, – говорил Александр Иванович. – Чтобы сесть за письменный стол в этой угнетающей меня серой мгле, я должен делать героические усилия воли.

Глава XL

Три пародии. – Приезд в Петербург Сергеева-Ценского. – Чтение «Штабс-капитана Рыбникова». – Отъезд Куприна в Даниловское. – Портрет Л. Н. Толстого. – Переписка Куприна с Ф. Д. Батюшковым. – «Гамбринус». – «Путешественники». – Возвращение в Петербург.

В одно из воскресений 1906 года (кажется, это было в ноябре месяце) Александр Иванович после завтрака в веселом настроении сказал мне:

– Маша, я тебе немного подиктую.

Он принес бумагу, чернила и, расхаживая по комнате, начал диктовать. Это были три пародии, посвященные Бунину, Горькому и Скитальцу^{113}.

Когда Александр Иванович диктовал мне с листа посвящение Скитальцу, в столовую вошел Илья Василевский – редактор газеты «Понедельник».

Александр Иванович махнул рукой: «Не мешай, сейчас кончим».

 
Я колокол! Я пламя! Я таран!
Безбрежен я и грозен, точно море!
Я твердый дуб! Я медный истукан!
Я барабан в литературном хоре!
 

 
Я вихрь и град! Я молния и страх!
Дрожите ж вы, наперсники тиранов!
Я утоплю вас всех в моих стихах!
Как в луже горсть презренных тараканов!
 

– Вот видите, я предчувствовал, что мне нужно к вам зайти, – сказал Василевский, прослушав все три пародии.

– Это шутка. Александр Иванович не собирается их печатать.

– Нет, почему же? – улыбался Куприн. – Сколько дадите? Двести рублей дадите?

– За штуку? – спросил Василевский.

– Да.

Редактор вынул из кармана бумажник, отсчитал шестьсот рублей и положил на стол.

– Возьми, Маша, – сказал Александр Иванович, – купишь себе разной хурды-мурды.

Так впервые в газете «Понедельник» появились купринские пародии на Бунина, Горького и Скитальца^{114}.

Бунин при встрече с Куприным молчал. А мне горько выговаривал: «Почтеннейший друг мой, как вы это допустили? Это же свинство».

– Не только допустила, но всячески поощряла и делала вид, что очень радуюсь. Только теперь, когда Александр Иванович отомстил вам за вашу остроту, что он дворянин «по матушке», у него отлегло от сердца и он любит вас по-прежнему.

Бунин кивнул головой и сказал: «Так, теперь я все понял».

* * *

Зимой 1906 года Сергеев-Ценский впервые приехал в Петербург и остановился в гостинице «Пале-Рояль».

В один из декабрьских дней мы пригласили к обеду гостей. Стол был накрыт на двенадцать персон. Пришел и Сергеев-Ценский.

После обеда Александр Иванович читал «Штабс-капитана Рыбникова».

Ценскому рассказ показался незаконченным, половинчатым, и он, показывая на стол, сказал:

– Это все равно, если бы вы подали к столу только хвост или одну голову от селедки.

Куприн пришел в бешенство, схватил край скатерти и сбросил всю сервировку на пол.

* * *

Вскоре Александр Иванович уехал в Даниловское, откуда писал, что в доме очень холодно, и просил прислать ему печку.

У нас гостил приехавший в отпуск из Балаклавы Е. М. Аспиз. Батюшков и я решили отправить Евсея Марковича в Даниловское и послать с ним от Федора Дмитриевича волшебный фонарь для школы, от меня – печку.

За два дня до отъезда Аспиза в Даниловское в редакцию «Современного мира» зашел неизвестный приезжий. Он хотел видеть Куприна, но, узнав, что Александра Ивановича в Петербурге нет, оставил в редакции пакет для передачи мне. В пакете лежал только портрет Л. Н. Толстого с надписью: «А. И. Куприну. Лев Толстой».

Куприн, получив портрет Толстого, волшебный фонарь и печку с моей запиской, писал Ф. Д. Батюшкову:

«Дорогой Федор Дмитриевич.

…Я чувствую себя недурно, хотя молчание Марии Карловны или, что все равно, ее коротенькие бессодержательные записочки – меня немного волнуют и беспокоят, и я не могу приняться за работу (…).

Напиши мне, прошу тебя, о Марии Карловне. Ты знаешь все, что меня интересует. Потому что я, вопреки моим героическим решениям^{115}, уже тоскую и скулю. В Даниловском мне все-все напоминает лето, и ее, и Люлюшку. Ты ведь понимаешь всю горькую сладость и неисходную тихую печаль этих воспоминаний… Фонарь и все прочее получил…

…Брюсов прислал мне стихи, и отличные. Ради бога, повлияй на редакцию, чтобы их приняли. Я их завтра пересылаю в Спб (…).

Целую тебя. Твой сердечно

     А. Куприн».

В последних числах декабря 1906 года Ф. Д. Батюшков уехал на юг Франции.

Куприн сообщал ему из Даниловского в январе 1907 года:

«…Живем скучно. Я кое-что пишу. Написал для „Тропинки“ детский рассказ „Слон“. Пишу теперь для „Мира божьего“…

У меня ревматизм в костях, Кикин^{116} отморозил ухо, Яков^{117} – палец, Евсей^{118} – щеку. Мороз доходит до 35°».

Я приехала в Даниловское в середине января. Александр Иванович заканчивал для «Мира божьего» рассказ «Гамбринус». Евсея Марковича Аспиза в Даниловском уже не было. Оставался здесь мой больной брат, Николай Карлович Давыдов, и его слуга Яков.

Погода стояла морозная, и в те часы, когда Куприн работал над рассказом, Николай Карлович и я сидели рядом в комнате и играли в «Путешественники». Маршруты выбирали по немецкому железнодорожному справочнику «Reichskursbuch», в котором сообщались все необходимые для путешественника сведения о железнодорожных станциях, населенных пунктах и городах не только Германии, но и тех стран, с которыми Германия имела прямое сообщение.

Николай Карлович до болезни часто бывал за границей.

После смерти отца (Карл Юльевич умер без завещания), он получил по наследству около 50 000 рублей, сдружился с сыном миллионера, князем Демидовым-Сан-Донато, и этих денег ему хватило ненадолго.

Окончательно запутавшись в долгах, Николай Карлович в 1895 году уехал в Зайсан Семипалатинской области, где служил начальником таможенного округа.

Спустя два года, на масленицу, его пригласили на блины за 50–60 верст. Ехать нужно было через озеро Зайсан. Не доезжая до противоположного берега, сани попали в полынью. Кучер Надырбай, молодой, сильный киргиз, вытащил Николая Карловича в намокшей дохе из воды и положил на ледяную кромку. Лошади и сани ушли под лед. Мой брат не мог вымолвить ни одного слова: его разбил паралич. Ему было двадцать семь лет.

Николай Карлович долго лечился, но свободно передвигаться не мог и теперь путешествовал со мной в воспоминаниях.

Наша игра с братом в Даниловском послужила Куприну темой его рассказа «Путешественники».

Когда Куприн закончил «Гамбринус», мы уехали в Петербург.

Двадцать восьмого января 1907 года А. И. Богданович оставил мне записку: «Многоуважаемая Мария Карловна!.. Рассказ Александра Ивановича очень хорош, и вчера в 2½ дня он уже сдан в типографию. Корректуру Александр Иванович получит завтра днем или не позже вечера. Так я писал в типографию… Завтра буду в редакции между двумя и пятью.

Федор Дмитриевич (Батюшков) приехал и тоже обещал быть в это время. Пока все. Ваш. А. Богданович».

Ф. Д. Батюшков приехал из Франции с подарками. Мне он подарил севрский голубой туалетный прибор, Александру Ивановичу – настольные английские часы, величиной с книгу, на бронзовом постаменте. Через толстое прозрачное стекло футляра был виден весь механизм часов. На постаменте надпись: «Александру Куприну – „искрометному тож“»^{119}.

Я поставила часы на камин.

– Идиотская надпись, – сказал Куприн, рассматривая часы.

Глава XLI

Премьера «Жизни Человека» в театре Комиссаржевской. – «Клоун». – Отъезд Куприна в Гельсингфорс.

Двадцать второго февраля 1907 года в театре Комиссаржевской, на Офицерской улице, шла премьера «Жизни Человека» Л. Н. Андреева.

Ф. Д. Батюшков и я поехали в театр. Александр Иванович остался дома: произведения Леонида Андреева ему не нравились.

Пьеса имела успех. Замечательной была мейерхольдовская полька – наивный мещанский мотив, который подчеркивал примитив всей пьесы. Звуки шли от самого высокого до баса:

 
Танцевальщик танцевал,
А в углу сундук стоял.
Он его не увидал,
Спотыкнулся и упал.
 

Позднее в Художественном театре звучала другая полька, более изысканная и нарядная^{120}. Она казалась мне менее удачной.

Когда я вернулась из театра, то сидевший у Куприна И. А. Бунин спросил меня с иронией:

– Ну как пьеса? Понравилась вам? Правда, что смерть сидит в уголке и кушает бутерброд с сыром?

Я ответила совершенно серьезно, что вещь мне очень понравилась и у публики она имела большой успех.

Мой ответ взбесил Куприна. Он схватил со стола спички, чиркнул, дрожащей рукой прикурил и бросил горящую спичку мне на подол. Я была в черном газовом платье. Платье загорелось.

У Александра Ивановича начались приступы неврастении. Врач рекомендовал поместить его в больницу, но Куприн лечиться в Петербурге не хотел и выбрал частную лечебницу близ Гельсингфорса.

Перед отъездом он передал мне в полную собственность, нотариально, первые три тома своих рассказов. Купчая совершалась в нотариальной конторе Тыркова, на углу Владимирской и Невского.

Написав в Петербурге рассказ «Клоун», Александр Иванович в марте 1907 года уехал в Гельсингфорс. С ним поехала и Е. М. Гейнрих. До лечебницы провожал их Ф. Д. Батюшков.

С этого времени наши пути с Куприным разошлись, но мы с дружеским доверием и откровенностью продолжали относиться друг к другу^{121}.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава I

Лето 1907 года в Мартышкине. – Куприн в Кесьме. – «Мелюзга». – Приезд Буниных в Петербург. – Встреча с Куприным. – «Суламифь».

Лето 1907 года я с Лидочкой, Николаем Карловичем и бонной Александрой Егоровной Мерлекер, пожилой женщиной, которую мой брат, шутя, называл «страховкой после пожара», жили в Мартышкине, на берегу Балтийского моря.

Александр Иванович после Гельсингфорса уехал на юг, а потом поселился в Кесьме – родовом имении Ф. Д. Батюшкова.

20 июня 1907 года Ф. Д. Батюшков писал В. Г. Короленко:

«…Живу теперь в деревне с неделю, ничего не делаю, но на ногах с раннего утра. Выехал, получив телеграмму от Куприна, что ему живется „кисло“ в Гурзуфе. Съехались в Бологом, и вот мы в Кесьме, при весьма примитивной обстановке жизни, скудном продовольствии, восполняя припасы рыбной ловлей. Елизавета Морицевна очень старательная, скромная и заботливая хозяйка, с трогательной преданностью ухаживает за Александром Ивановичем и полным самоотвержением. Она немного прибрала его к рукам, и скоро два месяца, как он перестал пить (то, что за едой, конечно, не в счет, но здесь приходится его держать, так сказать, на порционных выдачах, и он пока не требует большего). Однако вместе с тем он, увы, и не работает. Физически очень поправился, ум по-прежнему острый и живой, но вдохновение не приходит, хоть что. Может быть, это полоса, через которую надо было пройти… Но он и не наблюдает – это уже худо. Что дальше будет, решительно не знаю. Мария Карловна у него неотвязно на уме. Бранит, но продолжает любить, а мне – невинно виноватому в разъезде – приходится расхлебывать и думать за других. Характер Александра Ивановича не из легких, а обстоятельства самые незавидные. Надо мне было уйти из журнала два года назад. Я это чувствовал, но смалодушничал. Теперь, хоть и отошел от журнала, но поздно. Увяз в какой-то тине…»^{122}

Влияние Батюшкова на Куприна было двояким: с одной стороны, Батюшков, профессор истории всеобщей литературы, старался познакомить Куприна с произведениями западной литературы, в особенности с французскими классиками – Мольером, Расином, Бальзаком и др. Произведения Бальзака Александр Иванович находил скучными, но любил Золя и особенно высоко ставил Мопассана – мастера рассказа.

Батюшков сообщал Куприну множество всяких сведений, необходимых Александру Ивановичу для работы, высылал нужные ему книги.

Но Батюшков считал, что художественное произведение тогда может считаться явлением искусства, когда оно не навязывает читателю авторской точки зрения; он стоял если не за полную аполитичность художественной литературы, то за сдержанную, сглаженную, академическую форму, исключающую публицистику и политические выпады.

Примером его влияния на Куприна может служить конец рассказа «Гамбринус». В этом рассказе Куприн хотел показать, как безобразно и жестоко смята, растоптана существующими условиями жизнь чистого душой музыканта Сашки.

Но когда Александр Иванович прочел последнюю законченную страницу рукописи, меня очень удивила фраза рассказа:

– Ничего! Человека можно искалечить, но искусство все перетерпит и все победит.

– Зачем эта фраза? – спросила я. – Она ведь совсем не вытекает из содержания твоего рассказа.

– Я сделал это для Феди, – ответил Александр Иванович^{123}.

В августе 1907 года Куприн вернулся в Петербург. Елизавета Морицевна поселилась в меблированном доме «Пале-Рояль», а Александр Иванович первое время жил у своего близкого друга – художника Щербова – в Гатчине.

Осенью 1907 года Куприн прислал для «Современного мира» рассказ «Мелюзга»^{124}. Его содержание он мне рассказывал раньше, и тогда Александр Иванович хотел назвать его «Половодье».

В ноябре этого же года неожиданно вошел к нам в столовую Куприн, как будто весело и непринужденно, с чемоданом в руке. Сел он на свое обычное место около обеденного стола. Рядом поставил чемодан.

– Вот, Машенька, я и приехал. Твой верный песик побегал, побегал и вернулся, – сказал он явно неестественным тоном.

Я молчала.

– Слышал я, что мое место занял сосиаль-демократ Иорданский, – продолжал Александр Иванович. – Но это неправда?

– Правда.

– Нет, неправда! Скажи мне, скажи, что это неправда, и даю слово, что я тебе поверю.

– Это правда, Саша.

Он молча встал, взял свой потрепанный старый чемодан и, слегка горбясь, пошел к двери.

Я смотрела ему в спину, и мне хотелось крикнуть: «Останься, Саша, останься!» Но гордость, обида не позволили этого сделать. В это время Елизавета Морицевна, которая лето жила у меня в Даниловском, была беременна.

В декабре 1907 года у меня обедали приехавшие из Москвы Бунины. Пришел и Куприн. Об этой встрече В. Н. Бунина вспоминает так: ^{125} «…мы с Яном поехали в Петербург в отдельном купе первого класса. Остановились в „Северной гостинице“, против Николаевского вокзала. Первым делом Ян позвонил по телефону М. К. Куприной, она пригласила нас к обеду, сказав, что у нее будут адмирал Азбелев и Иорданский, оба сотрудники ее журнала…

Редакция и квартира М. К. Куприной находилась в то время у Пяти углов. Нас встретила молодая дама, похожая на красивую цыганку, в ярком „шушуне“ поверх черного платья. Приглашенные: адмирал в морской форме, небольшого роста с приятным лицом, человек лет пятидесяти, и высокий, с темными глазами Иорданский, еще совсем молодой, – уже ждали нас…

За обедом разговоры шли все время на литературные темы, говорили о „Шиповнике“^{126}, который может убить „Знание“, так как там печатается главным образом „серый“ материал, а уход Андреева, действительно, может нанести удар этому издательству. Передавали, что Андреев сейчас в большой моде. Строит дачу в Финляндии, а пока живет широко в Петербурге, часто отлучается в Москву, чтобы присутствовать на репетициях „Жизни Человека“. Разговоры не переходили в споры, а потому мне было особенно приятно их слушать, – я впервые была в редакции популярного журнала, и при мне говорили обо всем свободно.

И вот среди такой мирной беседы раздался телефонный звонок. Мы узнали, что через четверть часа приедет Александр Иванович…

Ян начал было прощаться, – мы пили кофий, – но Марья Карловна нас удержала.

Вскоре в дверях, немного сутулясь, появился Куприн с красным лицом, с острыми, прищуренными глазками. Его со мной познакомили. Александр Иванович молча, грузно опустился на стул между хозяйкой и мною, неприязненно озираясь. Некоторое время все молчали, а затем загорелся диалог между Куприными, полный раздраженного остроумия. Глаза Марьи Карловны, когда она удачно парировала, сверкали черным блеском. Иорданский, уставившись в одну точку… не произнес ни единого слова. Он скоро ушел, за ним поднялся и Азбелев.

Нас Марья Карловна опять не отпустила, видимо не желая оставаться наедине с Александром Ивановичем. Конечно, бутылка с „коротким напитком“, как Куприн называл спиртное, осушилась быстро…

Ян, чувствуя, что Марью Карловну тяготит это свидание, стал настойчиво звать Александра Ивановича в разные места. Но пришлось довольно долго уламывать его. Наконец он соблазнился. Прощаясь, мы условились увидаться с Марьей Карловной через два дня у Ростовцевых.

Куприн просил Яна заехать с ним к Елизавете Морицевне, – она, – говорил он, – волнуется, как сошло свидание, а ей волноваться вредно, ибо она ждет ребенка. Мы заехали в „Пале-Рояль“, излюбленную писателями гостиницу на Николаевской улице, и застали Елизавету Морицевну на площадке, кажется, третьего этажа. Она была в домашнем широком платье. Увидав Яна, просила, даже взяла слово, что он привезет обратно Куприна. Ян обещал его не отпускать. И мы поехали дальше, побывали в каких-то ночных притонах, где я увидела мужчин с мрачными, испитыми лицами и женщин в ярких вызывающих нарядах… В длинном зале мы поравнялись с господином, одиноко сидевшим за бутылкой красного вина, Ян меня с ним познакомил. Это был Потапенко, поразивший меня сизо-бронзовым цветом лица. Куприн потащил нас дальше.

Наконец мы сели за столик, и Александр Иванович сообщил, что он свою новую вещь „Суламифь“ запродал в „Шиповник“. Ян высказал сожаление, что она не попадет в „Землю“, где гонорары выше. Куприн обрадовался:

– Знаешь, Ваня, мне деньги вот как нужны, если дадите, – и он назвал внушительную сумму за лист, – то я пошлю всех к черту, но деньги „на бочку“.

– Хорошо, дадим, дадим! – ответил Ян. – Завтра днем мы увидимся, и ты получишь требуемую сумму, если передашь мне рукопись.

Вернувшись в „Пале-Рояль“, мы застали Елизавету Морицевну на том же месте, где ее оставили. Лицо ее, под аккуратно причесанными волосами на прямой ряд, было измучено.

На следующий день Куприн вручил Яну „Суламифь“ и получил гонорар».

Тема любви царя Соломона к красавице Суламифи заинтересовала Куприна еще в ту пору, когда он псаломщиком прочитал Библию и «Песнь песней».

В 1905 году в Балаклаве Александр Иванович увидел у меня «Песнь песней» Ренана из балаклавской библиотеки. Прочитал и оставил у себя.

Говорил Куприн на эту тему и с И. А. Буниным.

– Французы умеют замечательно переделывать исторические легенды, – отвечал Иван Алексеевич, – но мы с тобой, Александр Иванович, не Флоберы… Для нас достаточно и своих тем.

После знакомства с материалами, которыми пользовался Куприн, работая над повестью «Суламифь», нетрудно заметить, что эта повесть – беллетризованное изложение библейского сюжета о любви царя Соломона к девушке из виноградника.