Текст книги "Годы молодости"

Автор книги: Мария Куприна-Иорданская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц)

Мария Карловна Куприна-Иорданская
ГОДЫ МОЛОДОСТИ^{1}

О книге «Годы молодости»
Вступительная статья В. Г. Лидина

Повествование о жизни писателя – это не только история его судьбы или распространенная его биография; это и широкая картина литературной жизни того времени, а по существу частица истории литературы.

Кто же может шире, глубже и проникновеннее рассказать о жизни художника, чем не та, кто была его спутницей, знала его труд, разделяла с ним горести и невзгоды, как разделяла удачи и успех? В истории литературы есть немало примеров, как именно дневник или записки жены писателя раскрывали не только его существо, но давали и ключ к распознанию истоков и путей его творчества и служили надежной канвой для анализа его замыслов и начинаний: таковы мемуары Н. А. Тучковой-Огаревой, А. Г. Достоевской, дневники С. А. Толстой, а в наше время – воспоминания жены Теодора Драйзера или глубоко проникновенная книга Герды Григ о своем погибшем муже – Нурдале Григе…

Марии Карловне Куприной-Иорданской выпала счастливая судьба: она была первой спутницей и другом замечательного писателя А. И. Куприна. Содружество это вместе с тем было и творческим: М. К. Куприна-Иорданская обладала даром незаурядного редактора, а также даром истинного литератора. Ее повесть о годах молодости – не только дань воспоминаниям, которые могут быть сильнее или слабее в зависимости от того, что сохранила память: она написана широко и сама по себе является литературным произведением, подлинной повестью, как определяют это слово словари.

Жизнь А. И. Куприна не походит на обычное течение писательской биографии, когда год за годом профессионально созревает талант и писатель планомерно переходит от одной своей вещи к другой. Таким путем созревал, например, талант И. А. Бунина. Куприн познал иную судьбу: дело не только в том, что на своем веку он перепробовал ряд профессий, из которых каждая по-своему обогатила его опытом и знаниями; но главным образом в том, что он испытывал одновременно и свой дух, и именно это испытание и определило его дорогу писателя.

В ту пору, когда молодая девушка познакомилась со своим будущим мужем, Куприн был только на пути к становлению писателя. За его плечами были годы журналистской работы, торопливой, нередко на заказ, безденежье, поиски заработка, – словом, достаточно всего того, что зачастую под самый корень подрезает созревающее дарование. В сущности, эта первая пора в жизни Куприна походит и на первую пору в жизни А. П. Чехова: те же маленькие, спешные рассказы, необходимость скорого заработка, боязнь завтрашнего дня, покушения бесцеремонных издателей.

В моей библиотеке есть книжка очерков Куприна «Киевские типы», изданная в 1902 году книгоиздательством Ф. А. Иогансона в Киеве. Зоркий глаз, уже понаторевшая в журналистском деле рука, острые картинки, которые могли бы остаться в ряду провинциальных изданий; и только когда к творчеству Куприна обратились литературоведы, картинки эти стали своего рода масштабом роста прославленного писателя. Лишь первые серьезные вещи «Молох» и «В цирке» были опубликованы в толстых журналах, когда киевский журналист Куприн переехал в Петербург, чтобы здесь завоевать себе имя.

С этих лет и начинается повесть М. К. Куприной-Иорданской о годах молодости. Это годы не только становления писателя, но и годы свежести его познания мира, первых литературных связей и знакомств, оказывающих нередко глубочайшее влияние на дальнейшее формирование писателя; это, наконец, годы порывов и искренних чувств, которые в дальнейшем нивелирует и нередко ослабляет время. М. К. Куприна-Иорданская до последних своих дней сохраняла глубокое зрение и глубокий слух и прекрасную по своей сути память сердца. Я уверен, что не один читатель будет благодарен ей за то, что она донесла образ прекрасного русского писателя и обогатила его памятью своего сердца.

Такие книги, как «Годы молодости», пишутся именно сердцем, и если этого нет, не помогут никакие эпистолярные материалы, ни дневники, ни позднейшие прозрения, когда домысел должен казаться истиной. Куприна с Марией Карловной связывают не только те годы, когда они были мужем и женой и когда совместно руководили таким журналом, как «Мир божий», сыгравшим немалую роль в истории русской литературы. Чувство сердечной дружбы и глубокого доверия к нужной и близкой ему душе Куприн сохранил на всю свою дальнейшую жизнь.

Мне привелось познакомиться с письмами, которые Куприн посылал Марии Карловне из Франции в самую глухую, самую печальную пору своего эмигрантского житья. Какого доверия и какой веры в близкого ему человека полны эти, по существу, трагические письма, по которым когда-нибудь восстановятся истинные масштабы того бедствия, какое постигло Куприна, опутало его, лишило воли, лишило и самого прекрасного – родной земли, к которой, в конце концов, он вернулся и в которой нашел успокоение; эти слова звучат не риторически, они выражают истинную суть.

Обращаясь к жизни Куприна, отраженной в воспоминаниях его первой жены, нельзя не задуматься о писательской судьбе Куприна. В 1904 году умер Чехов, а год спустя произошла революция 1905 года, после разгрома которой длинный и темный период реакции наступил и для литературы: мистика, половые проблемы, темы самоубийства, мрачная арцыбашевская эротика, голое препарированное стилизаторство – всего этого хватало в русской литературе того времени. Но в это же время звучал голос и Максима Горького, поднимались молодые, здоровые силы, и Куприн был в числе тех, кто продолжил лучшие демократические традиции русской литературы, продолжил талантливо, с обновлением языка, чем в огромной степени был обязан Льву Толстому и Чехову, принес в литературу новые темы, осветил многое пламенностью внешне неорганизованного, а внутренне – глубоко организованного чувства.

Он быстро стал читаемым и популярным писателем со всеми опасными особенностями популярности. Мы знаем на примере Леонида Андреева, как страшны обезьяньи объятия славы; трагическое завершение судьбы Леонида Андреева – жестокий документ бесславия всяческой искусственно созданной славы. Именно в эти годы Куприн написал свои лучшие вещи: «Поединок», «Гранатовый браслет», «Олеся», «Конокрады», «Река жизни», «Мирное житие», «Штабс-капитан Рыбников» и великое множество других превосходных рассказов… Он за короткий срок стал одним из самых известных писателей, и вместе с тем сколько пошлого, дешевого, нездорового в изобилии подмешивали цинические газетчики того времени к писательской, да и личной жизни Куприна. В каких только видах не печатались изображения Куприна, какие только домыслы не примешивались к его имени, какое только пошлое сочинительство не сопровождало его успех…

Свидетельницей этой самой опасной и тревожной, внешне блистательной полосы жизни Куприна была именно Мария Карловна. Она пишет об этом мужественно и достоверно, ничего не преуменьшая, но ничего и не преувеличивая. Вместе с тем это не равнодушная летопись деятельности большого писателя а страстная летопись его жизни. Мария Карловна понимала ту роль, которую он призван был сыграть в русской литературе; она понимала и то, что для этой роли нужны большие жизненные силы, которые Куприн нередко безрассудно растрачивал. Понимала она и то, – и блестяще доказала это, – что именно она должна все запомнить и в свое время рассказать, как быстро и могуче росло дарование Куприна, как много он знал и умел, покорял и талантом, и своим языком, и наблюдениями над жизнью… Для нее было очевидно, какое место займет он со временем в русской литературе, но тогда, при всем успехе Куприна, место это все же могло казаться весьма неопределенным.

Шум, созданный вокруг «Ямы» Куприна, искажал представление о нем, как о писателе больших общественных тем, хотя именно общественное сознание продиктовало Куприну написать о павших и бесправных; однако острую социальную тему пошлые газетчики изобразили как своего рода «клубничку», а мелкотемье некоторых проходных рассказов Куприна (сюда следует включить и «Морскую болезнь») изображали путем, по которому пошел писатель; «Поединок» же и все лучшее, дотоле написанное, быстро в неблагодарной памяти осталось позади. Однако осталось позади не для того читателя, который понимал серьезность замыслов Куприна и давно уверовал в его большой талант. Именно этот читатель, а не искатели сенсационных тем определили истинную роль Куприна в русской литературе.

Естественно, что М. К. Куприной-Иорданской, разделившей путь писателя, пришлось познать и медоточивое славословие тех, кто в любую минуту готов был отвернуться от Куприна, и серьезную, глубокую оценку истинных сочувственников литературы. Обо всем этом Мария Карловна пишет спокойно и с достоинством, она воскрешает картины литературной жизни того времени, и тот, кто обратится к книгам Куприна, захочет узнать богатство его многообразного творчества, тот, несомненно, заинтересуется и книгой о нем, книгой достоверной, написанной верной рукой, и притом талантливой рукой. Следует сказать и о самом авторе этой книги.

Мария Карловна Куприна-Иорданская по своей истинной сути принадлежала к числу таких редакторов, как А. И. Богданович или В. С. Миролюбов, которым посвятили в свое время глубоко прочувственные строки и В. Короленко, и М. Горький… Они оставили в русской литературе память о себе, как спутники писателей, верные их пестуны, их сподвижники. Не один из нас, современников, обязан дружественной руке В. С. Миролюбова или А. Г. Горнфельда, не говоря уже о неутомимой редакторской руке А. М. Горького…

Мария Карловна после журнала «Мир божий» редактировала один из самых распространенных журналов того времени «Современный мир»: многие из старшего поколения советских писателей начинали именно в этом журнале, и не у одного из нас хранятся письма М. К. Куприной-Иорданской, написанные твердым прямым почерком, обычно краткие и деловые, но слова «ваш рассказ принят и пойдет в таком-то номере» звучали для молодого писателя поистине волшебно. Но если мы обратимся к нашему времени, то один из первых советских толстых журналов, возникших вслед за «Красной новью», – «Новый мир» был сделан при участии его первого литературного секретаря М. К. Куприной-Иорданской.

Многие из нас печатали свои ранние вещи именно в этом журнале, и как же, когда пишешь предисловие к книге М. К. Куприной-Иорданской, не вспомнить тех лет… Эта неразрывность действия определяет истинное существо автора книги «Годы молодости». От лет своей молодости до наших дней шла Мария Карловна дорогой литературы, и без литературы и не представишь себе ее жизни. Даже тогда, когда многое уже было в прошлом и годы вплотную подобрались к Марии Карловне, входя в ее комнату, сразу оказывался в атмосфере литературной жизни на протяжении почти семидесяти лет. Для истории литературы срок этот означал, что одно поколение писателей давно сменилось другим, и уже и это второе поколение постепенно редеет. Но, как старого капитана на вахте, можно было видеть М. К. Куприну-Иорданскую, погруженную – по мере своих сил – в летопись жизни писателя, ставшего гордостью русской литературы.

Были, однако, годы, когда имя Куприна поблекло и заглохло. Терзаемый эмигрантской неврастенией, с тревогой или даже просто с ужасом вглядывался он в свой завтрашний день, жил почти в нищете, вынужден был писать о русской жизни лишь по воспоминаниям, по отголоскам памяти, он – русский из русских писателей. Такая же судьба была и у И. А. Бунина, но тот мог писать о России по воспоминаниям. Куприн этого не мог; его лучшие рассказы того времени: «Соловей», «Мыс Гурон», «Золотой петух», прелестные очерки «Юг благословенный», – все это не о России, а о горестном воспоминании о ней или о той жизни, которая окружала его во Франции.

Рассказы Куприна до наших читателей не доходили; его книги терялись в безрадостных далях эмиграции, постепенно выветривалось, сходило его имя. В Советской стране вырос новый читатель, который почти ничего не знал о Куприне. Книги Куприна, выпущенные в свое время издательством «Знание» или «Московское товарищество», как и собрание сочинений, изданное в качестве приложения к журналу «Нива», давно стали библиографической редкостью. Былая слава Куприна таяла, но поистине нет понятия выше, чем Отечество, которое в преданной памяти хранит все то лучшее, что было сделано в свое время для народа.

А. И. Куприн не только физически вернулся в Россию и солнце его заката просияло все же на родной земле, но он и заново возник как писатель. Было бы неточно сказать, что имя его было возвращено: для множества советских читателей это имя прозвучало впервые и Куприн как бы сызнова начал свой писательский путь. Успех его книг, его «избранного» или нового собрания его сочинений был огромен, огромны и тиражи, и Куприн по праву занял место в плеяде русских писателей, которые после Чехова – во главе с М. Горьким – определили дорогу нашей литературы. Именно эта плеяда перекинула мост от писателей-классиков прошлого к современному поколению советских писателей, и голос Куприна не ограничен пределами дореволюционной литературы. Он вошел и в ее новую историю, и можно только радоваться и богатству этого голоса, и тому, что наш читатель не дал ему заглохнуть, сделал его своим достоянием и полюбил его.

Человечность – а книги Куприна глубоко человечны – не знает периодов литературы, она действует вне времени, она близка сердцу не одного поколения читателей: пример этому книги Чехова с их нестареющей судьбой.

Книга М. К. Куприной-Иорданской – главным образом о той поре жизни Куприна, когда сильно и уверенно начинал он свой путь. В дальнейшем иной стала жизнь Куприна, и годы разлучили его с первой своей спутницей; умерла и их дочь.

Мы обязаны автору книги о молодых годах Куприна тем, что она сохранила их в памяти, рассказала о них сердечно и просто, как о самом большом и самом лучшем, что было в ее жизни, и тут нельзя не вспомнить рассказа Марии Карловны о том, как, написав «Гранатовый браслет», Куприн трогательно искал в петербургских магазинах именно такой браслет и подарил его своей спутнице, как память о годах молодости, и о молодых надеждах, и о том успехе, который выпал на долю этой маленькой повести.

Браслет этот не уцелел, но суть не в нем, а в том глубоком течении чувств, которое определяет и дорогу писателя, и память о нем тех, кто любил его и прошел вместе с ним часть его жизненного пути. В «Гранатовом браслете» есть такие строки: «Подумай обо мне, и я буду с тобой, потому что мы с тобой любили друг друга… Ты обо мне помнишь? Помнишь? Помнишь?» Это хорошие, и притом всеобщие строки, они раскрывают не только тему этого рассказа, но и строй чувств самого Куприна.

М. К. Куприна-Иорданская продолжила свои воспоминания; она довела их до дня разлуки с Куприным, разлуки уже навсегда.

Естественно, что во второй части своих воспоминаний Марии Карловне пришлось воспользоваться главным образом письмами Куприна из Франции, письмами, в которых страстная тоска по родине, отчаяние от бессмыслицы эмиграции звучат поистине с трагической силой, и мы, даже по выдержкам из этих писем, познаём, как Куприну – русскому из русских писателей – была непереносимо тягостна жизнь на чужбине.

Марии Карловне Куприной-Иорданской было уже много лет. Но я редко встречал человека такой ясной памяти и твердого ума, и такой иронии по отношению к изъянам, которые нанесло ей время; она была все еще во всеоружии; а физическая слабость не означала слабости духовной.

Хорошо, когда по полной правде можешь написать эти строки уважения к жизни и труду человека. Книге «Годы молодости» дано остаться в нашей мемуарной литературе; но что такое, по существу, мемуарная литература? Можно ли отнести к ней, скажем, «Былое и думы» А. И. Герцена или «Записки моего современника» В. Г. Короленко? Если можно, то не страшно и несколько специальное определение «мемуарная литература». А какие чудеса в познании жизни выдающихся деятелей, и жизни современного им общества, и жизни множества людей, составлявших это общество, людей, нередко одаренных, блестящих, – какие чудеса может сделать благодарная человеческая память!

Думая о книге М. К. Куприной-Иорданской, обращаешься мыслью к верности сердца первой спутницы Куприна, верности, позволившей ей написать книгу не только о годах молодости, но и о годах заката, сызнова духовно соединившего их не только в силу старой русской пословицы, что первая любовь не ржавеет, но и в силу общности духа и глубокого уважения друг к другу.

Только несколько месяцев не дожила Мария Карловна до того дня, когда могла бы держать в руках эту свою книгу.

В. Лидин

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава I

Мое первое знакомство с А. И. Куприным. – Забавная выдумка И. А. Бунина. – Рассказы о А. П. Чехове. – С. Я. Елпатьевский.– Знакомство Куприна с А. П. Чеховым и В. С. Миролюбовым весной 1901 года в Ялте. – Рассказ «В цирке».

В одно из ноябрьских воскресений 1901 года я усиленно готовилась к семинару^{2} профессора С. Ф. Платонова. Дверь в комнату была закрыта, и звонка из передней не было слышно.

– Пришли гости, мамаша приказали вам принять, сами они к гостям не выйдут, – скороговоркой проговорила, входя ко мне, молоденькая горничная Феня.

Появление гостей меня удивило.

Моя приемная мать, Александра Аркадьевна Давыдова^{3}– издательница журнала «Мир божий»^{4} – последние месяцы часто хворала. После смерти Лидии Карловны Туган-Барановской, старшей дочери, которую она страстно любила, у нее обострилась болезнь сердца. Она перестала заниматься делами журнала, никуда из дому не выезжала, отменила вечера и воскресные приемы. Кроме близких друзей, у нее никто не бывал.

Я вышла в гостиную. Среди комнаты стоял Иван Алексеевич Бунин и рядом с ним незнакомый мне молодой человек.

Приходу Бунина я обрадовалась. Мы давно не видались – последние два года он редко приезжал в Петербург, да и то ненадолго. Всегда, когда мы встречались после значительного перерыва, Иван Алексеевич, чтобы рассеять натянутость первой встречи, с пугливой почтительностью приветствовал меня и начинал разговор с какой-нибудь забавной выдумки. Так было и на этот раз.

– Здравствуйте, глубокоуважаемая, – обратился он ко мне. – На днях прибыл и спешу засвидетельствовать Александре Аркадьевне и вам свое нижайшее почтение. – Он преувеличенно низко поклонился, затем, отступив на шаг, еще раз поклонился и продолжал торжественно серьезным тоном: – Разрешите представить вам жениха – моего друга Александра Ивановича Куприна^{5}. Обратите благосклонное внимание – талантливый беллетрист, недурен собой. Александр Иванович, повернись к свету! Тридцать один год, холост. Прошу любить и жаловать.

Довольный своей выдумкой, Бунин лукаво посмеивался. Куприн сконфуженно переминался с ноги на ногу и, смущенно улыбаясь, мял в руках плоскую барашковую шапку.

В синем костюме в серую полоску, мешковато сидевшем на его широкой в плечах, коренастой фигуре, низком крахмальном воротничке (таких в Петербурге уже давно не носили) и большом желтом галстуке-«пластроне» с крупными ярко-голубыми незабудками, Куприн рядом с корректным, державшимся свободно и уверенно Буниным казался неуклюжим и простоватым провинциалом.

– Так вот, почтеннейшая, – продолжал Бунин, когда мы сели, – сядем, посидим, друг на дружку поглядим. У вас товар, у нас купец, женишок наш молодец…

И как деревенский сват, выхваляя жениха, Бунин в то же время рассказывал о Куприне различные смешные анекдоты.

Этот фарс, неожиданно придуманный Иваном Алексеевичем, был очень забавен. И на его вопрос: «Так как же, глубокочтимая, нравится вам женишок? Хорош?..» – я поддержала шутку:

– Нам ничего… да мы что… как маменька прикажут… их воля…

Мы от души смеялись, придумывая все новые и новые забавные диалоги.

Куприн молчал, и стало заметно, что он чувствует себя неловко и бунинская затея его не веселит. Шутку следовало прекратить.

Заговорили о Крыме. Я начала расспрашивать Александра Ивановича об общих знакомых. Оказалось, что Сергей Яковлевич Елпатьевский в Петербурге и на днях ждет приезда жены и дочери. Куприн превосходно имитировал Сергея Яковлевича, его манеру, жестикулируя левой рукой и заикаясь, говорить с пациентами по телефону.

Елпатьевский был хороший врач с большой практикой. Он лечил Чехова, очень этим гордился и не упускал случая подчеркнуть свои отношения с Антоном Павловичем.

Куприн оживился, другим стало выражение лица, исчезла связанность движений. Он придвинул к себе стоявшую на столе небольшую лампу и заговорил так, точно перед ним стоял телефонный аппарат:

– Говорит доктор Е… е… елп… п… патьевский, здравствуйте, Петр Иванович, сегодня я заеду к вам попозже. Надо сначала навестить Антона Павловича, последние дни я им недоволен, раньше четырех часов меня не ж… ж… ждите.

– Здорово, Александр Иванович, у тебя выходит «папаша», очень здорово, – одобрил Бунин.

Начались рассказы о Чехове^{6}, о том, как осаждают его поклонники и как даже под видом больных, которым нужна немедленная медицинская помощь, они пытаются проникнуть к нему. Вспомнили анекдот о Боборыкине. Будто бы Чехов как-то при встрече с ним пожаловался, что пишет теперь мало, долго работает над своими вещами и часто бывает ими недоволен. «Вот странно, – удивился Боборыкин, – а я всегда пишу много, скоро и хорошо».

– Напрасно смеются над Боборыкиным, – недовольно заметил Антон Павлович поэту Ладыженскому, автору анекдота. – Боборыкин – добросовестный труженик, его романы дают большой материал для изучения эпохи. Этого не следует забывать. Раньше и я писал много и очень скоро, но не могу сказать, что всегда хорошо, – передавал, со слов Ладыженского, Куприн о Чехове.

– Антон Павлович – необыкновенно скромный человек, – с увлечением продолжал Александр Иванович. – Каждый раз, когда ему в глаза говорят о том, что он большой писатель, и восхищаются его произведениями, он болезненно конфузится и не умеет сразу прекратить эти славословия. От публичных выступлений и оваций он всегда старается уклониться и не выносит, когда вокруг его имени создается газетная шумиха.

– Как-то утром я пришел к Антону Павловичу, – продолжал Куприн, – и застал у него издателя одного бульварного листка, который просил Чехова принять сотрудника его газеты.

«Что вам стоит, дорогой Антон Павлович, сказать ему всего несколько слов – сообщить краткое содержание вашей новой пьесы», – убеждал Чехова издатель, искательно глядя на него и прижимая руку к сердцу. «Никаких интервью я никому не даю», – с несвойственной ему резкостью ответил Чехов.

С разочарованным видом издатель вынужден был удалиться.

«Вы, конечно, знаете, Александр Иванович, – после ухода издателя сказал Антон Павлович, – как в наших газетах пишутся „Беседы с писателями“…»

– Сейчас могу продемонстрировать вам, как это делается, – предложил я Антону Павловичу:

«Знаменитый писатель радушно принял нас, сидя на шелковом канапе в своем роскошном кабинете стиля Луи Каторз Пятнадцатый. Он подробно говорил с нами о своей новой пьесе. „В одном из главных действующих лиц, – сказал он нам, – вы легко узнаете известного общественного деятеля Титькина. Героиня пьесы Аглая Петровна, фамилии ее я вам не назову, вы догадаетесь, о ком идет речь, если я скажу вам, что она красивая, богатая женщина, щедрая меценатка – покровительница литературы и изящных искусств“. – „Эту роль вы, наверное, поручите любимице публики, нашей несравненной артистке Кусиной-Пусиной?“ – спросили мы. „Конечно“, – подтвердил нашу догадку знаменитый писатель.

Когда мы прощались, он тепло жал нам руку…»

«Общественный деятель Титькин и несравненная Кусина-Пусина – это удачно», – смеялся над моей пародией Антон Павлович.

– Да, ловко, – заметил Бунин, – впрочем, не удивительно, что ты хорошо знаешь этот литературный жанр. Тебе ведь в провинциальных газетках часто приходилось в нем практиковаться, – не удержался от небольшой колкости Иван Алексеевич. – Однако гости сидят, сидят, да и уходят, – сказал он, вставая.

Прощаясь, я передала Куприну от имени Александры Аркадьевны приглашение бывать у нас, когда она поправится и возобновит приемы.

– А как же насчет сватовства? – вспомнил Бунин. Куприн круто повернулся и направился к двери.

– Идем, – отрывисто бросил он.

Кажется, Куприн обиделся, думала я, проводив гостей. Неужели он не привык к выдумкам Ивана Алексеевича? Все-таки поддерживать эту нелепую шутку мне не следовало. Человек первый раз пришел к нам в дом и сразу попал в смешное положение. Ну, ничего. Потом все обошлось – он был интересен и остроумен.

С Буниным я была в хороших, приятельских отношениях. Мы познакомились в конце ноября 1896 года у народоволки Е. С. Щепотьевой, когда Иван Алексеевич приехал с Кавказа из толстовской колонии. У него не было еще той корректной манеры держать себя, которую он усвоил позднее. В первое посещение нашего дома он явился в голубой русской рубахе и высоких сапогах, что заметно не понравилось моей матери, которая его сразу невзлюбила. Но, несмотря на то, что она принимала его весьма сухо, он бывал у нас довольно часто.

Вскоре после отъезда Бунина в имение к родным я получила от него письмо:

«Высокочтимая Мария Карловна!

Пишу вам из деревни. Новостей особо примечательных пока что не имеется. К светлому празднику Христова воскресения, с коим я Вас поздравляю, справил себе обновы: рубаху, порты, юфтевые сапоги со скрипом и три дня плясал на деревне.

Засим желаю здравствовать и низко кланяюсь Вашей драгоценной маменьке Александре Аркадьевне, сестрице с супругом, братцу, тетеньке… (далее следовал перечень всех живших у нас домочадцев).

Остаюсь Бунин Ивашка из сельца Мокрые Петушки».

В этот день вечером к нам пришли Короленки.

– Вы только послушайте, Владимир Галактионович, – возмущенно жаловалась моя мать, – что нынче пишут молодым девушкам такие господа, как ваш хваленый Бунин. «Справил себе порты и какие-то там сапоги…» Как вам нравится это остроумие?

– Александра Аркадьевна, молодость веселится. Она беспечно радуется и смеется. Но она проходит слишком скоро. И нам с вами остается только вспоминать нашу юность и сожалеть о ней, – сказал Короленко.

В следующую зиму, приехав в Петербург, Иван Алексеевич уже больше не изображал из себя народника и не убеждал меня стать сельской учительницей. Полоса увлечения толстовством прошла.

* * *

До своего приезда в Петербург в 1901 году Куприн жил в провинции, работая в киевских, поволжских, ростовских и одесских газетах. Но ни с одной редакцией он не связывал себя обязательными длительными отношениями. Он дорожил возможностью переезжать с места на место, попадать в новую обстановку, знакомиться с новыми людьми. Особенно привлекала его жизнь южных городов, где было солнечно и ярко, уличная толпа – пестрой и шумной, а люди – общительными и «легкими».

– Я толкался всюду и везде нюхал жизнь, чем она пахнет, – рассказывал мне впоследствии Александр Иванович. – Среди грузчиков в одесском порту, воров, фокусников и уличных музыкантов встречались люди с самыми неожиданными биографиями – фантазеры и мечтатели с широкой и нежной душой.

В Ялте, куда Куприн приехал из Одессы весной 1901 года, чтобы провести одну-две недели, он прожил гораздо дольше, чем предполагал. Семья писателя Сергея Яковлевича Елпатьевского, с которой Александр Иванович близко сошелся, убедила его не спешить с отъездом и устроиться у них. Дом Елпатьевских был большой и поместительный, но пользоваться их гостеприимством Куприн не хотел и поселился в деревне Аутке, где комнаты были гораздо дешевле, чем в городе.

Отсюда было недалеко до дачи Чехова. Однако часто бывать у Антона Павловича Куприн сначала стеснялся, хотя Чехов относился к нему внимательно и сердечно.

«Внимательность его бывала иногда прямо трогательной, – писал Куприн в воспоминаниях о Чехове. – Один начинающий писатель приехал в Ялту и остановился где-то за Ауткой, на окраине города, наняв комнатушку в шумной и многочисленной греческой семье. Как-то он пожаловался Чехову, что в такой обстановке трудно писать, – и вот Чехов настоял на том, чтобы писатель непременно приходил к нему с утра и занимался у него внизу, рядом со столовой. „Вы будете внизу писать, а я вверху, – говорил он со своей очаровательной улыбкой. – И обедать будете также у меня. А когда кончите, непременно прочтите мне, или, если уедете, пришлите хотя бы в корректуре“.»

Этот «начинающий писатель» был Куприн.

– И каждое утро к девяти часам, – рассказывал мне Александр Иванович, – я приходил на дачу Чехова работать над своим рассказом «В цирке».

Рассказ «В цирке» нравился Чехову, и он, как врач, давал Куприну указания, на какие симптомы болезни атлета (гипертрофия сердца) автор должен обратить особое внимание и выделить их так, чтобы характер болезни не оставлял сомнений. Он с увлечением рассказывал Александру Ивановичу о различных сердечных болезнях.

– Я понял, – говорил Куприн, – что, если бы Чехов не был таким замечательным писателем, он был бы прекрасным врачом.

Денежные дела Куприна были в самом плачевном состоянии.

– Перед отъездом в Ялту я сдал несколько мелких рассказов в «Одесские новости». Присылка гонорара запаздывала, я сидел без гроша и поэтому особенно стеснялся оставаться обедать у Чехова. Но Антон Павлович видел меня насквозь, и когда я начинал уверять, что хозяйка ждет меня с обедом, он решительно прерывал меня: «Ничего, подождет, а пока садитесь за стол без разговоров. Когда я был молодой и здоровый, я легко съедал два обеда, а вы, я уверен, отлично справитесь и с тремя».

Весной 1901 года в Ялту приехал Виктор Сергеевич Миролюбов – редактор-издатель «Журнала для всех».

Миролюбов надеялся получить обещанный Чеховым для журнала рассказ, а попутно и узнать, что нового имелось у московских и провинциальных писателей, обычно весной и осенью съезжавшихся в Ялту. Познакомившись с Куприным, Виктор Сергеевич предложил ему заведовать беллетристическим отделом «Журнала для всех»^{7}. Для молодого писателя, еще не имевшего литературного имени, это было лестное предложение, которым не следовало пренебрегать, и друзья Куприна советовали ему от него не отказываться.

Однако окончательного ответа Александр Иванович не дал. Петербурга он не любил, и перспектива переехать туда его не прельщала, хотя он был уверен, что ничто на свете не удержит его в холодном, сумрачном городе, если люди там покажутся ему серыми и скучными, а из тесных редакционных стен потянет на волю, к южным солнечным берегам или в дремучие леса Полесья.

Когда рассказ «В цирке» был окончен, возник вопрос, в какой журнал его направить. Куприн считал себя связанным с «Русским богатством» – первым толстым журналом, в котором он начал печататься и где появилась самая значительная из всех до тех пор написанных им вещей – повесть «Молох», но сомневался, что рассказ, в котором действующее лицо – цирковой борец, будет одобрен журналом.