Текст книги "Годы молодости"

Автор книги: Мария Куприна-Иорданская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

Глава первая. «Вечерние занятия в шестой роте приходили к концу, и младшие офицеры чаще и нетерпеливее посматривали на часы…»

Александр Иванович продолжал читать совсем новую для меня главу, но я старалась скрыть свое разочарование.

Наконец он остановился:

– Ну как, Маша, нравится?

– Не понимаю, Саша, что ты сделал. Было хорошее, красивое начало. А к чему это новое?

– Не нравится?

– Совсем не интересное занятие эта рубка чучел.

– Я долго думал, прежде чем решил написать эту новую главу. Я хорошо помню, как раскритиковал мой рассказ «На покое» Антон Павлович: «В первой главе вы заняты описанием наружности… Пять определенно изображенных наружностей утомляют внимание и, в конце концов, теряют свою ценность…» Но, вопреки совету Чехова, я прибегнул все-таки к действительно очень старому приему экспозиции. Между первой главой «Поединка» и первой главой рассказа «На покое» та разница, что в рассказе это было без действия, на слишком ограниченном пространстве, тогда как в «Поединке» у меня будет около пятидесяти персонажей, начиная от солдат и кончая генералом Драгомировым. Поэтому в первой главе я даю только небольшую часть этой панорамы и останавливаюсь не столько на наружности персонажей, сколько показываю их в движении. Рубка чучел – удобный случай показать сразу многих действующих лиц и подчеркнуть их индивидуальность. Потом знакомиться с новыми лицами повести читателю будет гораздо легче, так как они будут представлены ему не автором, а уже знакомыми по первой главе персонажами. Глава скучновата, но в конце оживляется появлением полковника и арестом Ромашова.

После этой главы он перешел к уже знакомым мне следующим. Я увидела, что пятая глава о Назанском, куда раньше по странной забывчивости Куприна вкралась часть монолога Вершинина, была значительно изменена. В той главе, которую уничтожил Александр Иванович, после вопроса Ромашова: «О чем же вы думали перед моим приходом, Василий Нилыч?» – Назанский отвечал: «Пройдет двести – триста лет…» Теперь же после слов Ромашова следовало: «Но Назанский почти не слыхал его вопроса». И дальше Назанский начинал свой монолог о любви: «Какое, например, наслаждение мечтать о женщинах!» Потом шел рассказ о девушке за стойкой в буфете и телеграфистике, напевающем: «Любовь – что такое? Что такое любовь?»

В черновике, склеенном мною, сцена с девушкой за стойкой была помещена во второй главе и сделана так: «Ромашов не хотел возвращаться домой в свою унылую комнату. На ужин в Собрании не было денег. На днях буфетчик напомнил ему о задолженности и угрожал не отпускать даже обеда. „Спрошу только кружку пива, посижу в буфете на вокзале“». И затем следовал эпизод «Любовь – что такое?».

Александр Иванович закончил вчерне седьмую главу – обед у Шульговича, и начал восьмую – объяснение с Раисой Петерсон.

Его беспокоила судьба первых шести глав «Поединка», о чем он написал Пятницкому и просил его сообщить мнение А. М. Горького^{71}.

Глава XXIX

Знакомство с Е. Ф. Джевецким. – Письмо С. М. Ростовцевой из Петербурга. – Возвращение в Петербург. – Комната Куприна на Казанской улице.

В Севастополе во время осмотра великолепного здания Севастопольской биологической станции к нам подошел директор этой станции Евгений Феликсович Джевецкий, с которым Куприн познакомился еще в Одессе.

В бассейне, где в проточной морской воде плавали акулы, морские петухи, скаты, Александр Иванович хотел схватить за хвост проплывающего мимо нас электрического ската. Удержал его от этой опасной затеи Джевецкий.

Евгений Феликсович был молод, красив и самоуверен. И хотя Куприн и Джевецкий по характеру были совершенно разными, они сразу подружились.

Несколько раз Джевецкий приезжал к нам в Балаклаву. Однажды поздним вечером мы вышли от нас проводить его до гостиницы «Гранд-Отель», где нередко останавливались в верхнем этаже молодые морские офицеры из Севастополя с дамами.

По дороге к нам присоединился Вася Регинин со своим приятелем.

– Посидим немного на поплавке, – предложил Александр Иванович, когда мы подошли к гостинице.

Мы перешли через мостик и сели на скамейку. Ночь была темная. Ни в одной комнате трехэтажной гостиницы не горел свет. И кругом было так тихо и так красиво, что мы разговаривали полушепотом.

И вдруг в верхнем этаже гостиницы распахнулось окно и в комнате зажегся яркий электрический свет. Луч упал на поверхность воды длинной яркой полосой на небольшом расстоянии от нас. Мы посмотрели наверх.

В окне появилась молодая женщина в очень легком костюме, точнее говоря, костюм ее просто отсутствовал. Она села на подоконник и, глядя на горы и бухту, мечтательно произнесла:

– Борис Сергеевич, ком-себо! (как красиво!)

Мы не выдержали и разразились хохотом.

– Борис Сергеевич, ком-себо! – крикнул Вася Регинин.

– Борис Сергеевич, ком-себо! – подхватил Александр Иванович.

Женщина, сидевшая на подоконнике, так растерялась, что не догадывалась ни уйти от окна, ни загасить свет, пока, наконец, не раздался злой мужской голос из глубины комнаты:

– Черт возьми, да закройте же жалюзи, Элен…

Мы хохотали.

– Ну теперь Борис Сергеевич эту дурочку возненавидит, – сказал Куприн.

На другой день, проходя мимо гостиницы, мы заметили, что у входа на поплавок к калитке приделан замок. Александр Иванович вынул калитку из пазов и бросил в море.

К этому времени Александр Иванович уже был знаком с несколькими рыбаками; впоследствии он рассказал о них в повести «Листригоны», которую начал писать в 1907 году и закончил в 1911 году.

Познакомился Куприн с Колей Констанди, Юрой Капитанаки, Юрой Паратино и другими, купил в Балаклаве сеть и мережки, вошел в пай с рыбачьей артелью, что давало ему право выезжать в море на катере Капитанаки, и начались увлекательные поездки на рыбную ловлю.

Возвращался Александр Иванович домой усталый, в разорванной рубахе, руки были в ссадинах, а однажды, когда ему пришлось тянуть сеть с рыбой, в тот раз перегруженной и чуть не упавшей в море, кожа на его ладонях была сорвана.

Кончался октябрь, когда я получила из Петербурга от моей подруги С. М. Ростовцевой письмо. Вот что писала Соня:

«Дорогая Мусенька! Только на днях видела Варвару и беседовала с ней о Вас… она находит, что Вам надлежит разводиться… Мне кажется, что она к Вам относится хорошо… говорит, что Федор Дмитриевич на Вашей стороне вполне и считает развод необходимым… что Михайловский Вас очень любил и желал Вам лишь добра… все ругают Александра Ивановича… один Миролюбов говорит о любви и прощении…»

То, что она сообщала, подействовало на меня как удар грома из ясного неба.

– Саша, мы с тобой беззаботно живем здесь и совсем не подозреваем, как сейчас о нас судят и рядят в литературных и светских салонах. Спорят о том, будем ли мы разводиться или возможно примирение.

– Словом, Саша, история в Малых Изерах получила скандальную огласку. Появиться нам теперь вместе в Петербурге невозможно.

Была уже глубокая осень. Из редакции я получила телеграмму, требовавшую моего возвращения. В тот же вечер, наскоро собравшись, я с Лидочкой и няней уехала. Куприн остался в Балаклаве работать над «Поединком».

Но долго жить без семьи он не мог и скоро вернулся в Петербург. Маныч снял для Александра Ивановича комнату на Казанской улице, недалеко от Невского.

Комната была большая, светлая, с двумя окнами, выходившими на открытый чистый двор, и «комфортабельной» обстановкой: кровать за высокой ширмой, платяной шкаф, диван с двумя мягкими бархатными креслами. Между окнами стоял письменный стол, а рядом в углу – белая гипсовая фигура девушки с корзиной цветов. Она служила Александру Ивановичу вешалкой для мелких вещей его туалета. Шляпу он вешал на голову, шарф надевал на шею, перчатки бросал в корзину. Его примеру следовали и посетители.

Комната нравилась и Александру Ивановичу и мне – «его двоюродной замужней сестре».

– Здесь мне будет спокойно и хорошо работать, – говорил Куприн, потирая руки.

Но этим радужным надеждам не сразу суждено было осуществиться. Вначале ежедневные встречи с завсегдатаями «Капернаума», а потом, когда стало известно, что Куприн поселился на Казанской улице и ведет холостой образ жизни, – ему не было покоя от друзей, которые очень мешали ему работать.

О нашем примирении в Балаклаве знали только немногие мои друзья. Для остальных – мы были в ссоре. Поэтому Александр Иванович приходил домой вечером. Поднявшись по черной лестнице, он шел через кухню и коридор в мою комнату, чтобы не встретиться с моими знакомыми, которые могли в столовой пить чай или после театра ужинать.

Утром после завтрака он уходил на Казанскую.

Когда Александр Иванович закончил девятую главу – бал в офицерском собрании – и гостил дома, мы тоже устроили бал. Вася исполнял на пианино вальсы, кадрили и мазурки с необыкновенным чувством, я танцевала то с критиком П. М. Пильским, то с художником Троянским, оба – бывшие офицеры, а Александр Иванович замечательно дирижировал, каждый раз придумывая новые фигуры. Особенно хорошо изображал он поручика Бобетинского, который носился по залу, весь наклонившись вперед «в позе летящего архангела».

Приезжавший из Москвы Бунин рассказывал, что Алексей Максимович ему и многим другим писателям писал о том, что Куприн готовит для ближайшего сборника «Знание» прекрасную вещь.

Словом, из других источников Александру Ивановичу стало известно, что «Поединок» Горькому понравился, но сам Алексей Максимович ему не писал.

Глава XXX

«9 января 1905 года». – Неожиданный гость. – Рассказ М. П. Миклашевского. – Отношение Куприна к революционным событиям.

К Новому, 1905 году Куприн закончил в Петербурге десятую главу и внес незначительные изменения в рассказ «В казарме», который стал одиннадцатой главой повести «Поединок».

Ефрейтор Верещака, который «В казарме» «репетил словесность» с новобранцами, стал в «Поединке» ефрейтором Сероштаном. Изменил Куприн и некоторые другие фамилии действующих лиц.

К моему удивлению, в одиннадцатой главе остался вольноопределяющийся, которому Александр Иванович в повести присвоил фамилию Фокин. Вольноопределяющийся Фокин, кроме этой главы, нигде в «Поединке» не встречается: если бы он остался, он дублировал бы Зыбина, то есть Ромашова.

– Зачем ты его оставил? – спросила я Александра Ивановича.

– Очень торопился и забыл о нем, – ответил Куприн.

* * *

В субботу, 8-го января 1905 года, Александр Иванович всю ночь где-то кутил (жил он тогда и дома и на Казанской), пришел домой на рассвете и лег спать. Около 3-х часов дня он встал с тяжелой головой и решил «пробежаться».

После его ухода ко мне зашел М. П. Миклашевский.

– Я к вам прямо с вокзала. Встречал одного моего знакомого, приехавшего в Питер из провинции. Он не может попасть на Васильевский остров к своим друзьям, у которых должен остановиться. Невский и все мосты оцеплены полицией и войсками. Я привел его сюда. Разрешите ему побыть немного на вашей половине. Оставаться в редакции ему неудобно.

В столовую вошел человек в шапке и темном пальто. Не раздеваясь и не здороваясь, он сел в конце стола.

– Постарайтесь, чтобы его никто не видел, – сказал мне Миклашевский, – я скоро вернусь.

Некоторое время мы молча сидели друг против друга. Когда мой неожиданный гость снял надвинутую на глаза шапку, я увидела его очень бледное, с серым оттенком лицо, со свисавшими на лоб до самых бровей прямыми, темными, слипшимися от пота волосами и глубоко сидевшими черными глазами. Рассматривать его очень внимательно было неудобно, так как, встречаясь с моим взглядом, он быстро отводил глаза в сторону. При каждом звуке, доносившемся из соседней комнаты, в которой болтала с няней моя двухлетняя дочь, он нервно вздрагивал. Видя его тревожное состояние, я заперла дверь в детскую на ключ. Не зная, что делать дальше с этим странным посетителем, я спросила, не проголодался ли он в дороге, и предложила приготовить ему поесть. От еды он отказался, но попросил стакан крепкого чаю.

Он молча пил чай и тревожно взглядывал на часы, стоявшие на камине, и на дверь.

Не прошло и часа – в дверях снова появился Миклашевский. Гость встал и, не прощаясь, направился к Михаилу Петровичу.

Они ушли.

Вскоре после их ухода в мою комнату стремительно вошел Александр Иванович.

– Ты не можешь себе представить, Маша, что делается сейчас на улицах. На Дворцовой площади расстреляли мирную демонстрацию рабочих! Я зашел в «Капернаум», а там творится что-то невероятное. Подумай только, какая выдумка – идти с иконами к царю! А этот дурак ничего не понял и приказал стрелять в безоружных людей… Рассказывают о каком-то священнике Гапоне, который шел во главе демонстрации… А кто у тебя был? – спросил Александр Иванович, увидев на столе пустые стаканы.

– Не знаю. Миклашевский кого-то приводил.

– С коньяком я тоже выпил бы чаю.

Когда мы узнали, что Гапон несколько дней жил у Ф. Д. Батюшкова^{72}, я сказала ему обидчиво в ближайший вторник на редакционном совещании:

– Говорят, у вас жил Гапон и вашу квартиру непрерывно посещали разные лица, но ни мне, ни Александру Ивановичу вы не сказали ни слова.

Батюшков улыбнулся:

– А Гапон говорил мне, что вы угощали его чаем и он выпил у вас несчетное количество стаканов чаю.

В период, предшествовавший революции 1905 года, еще до того момента, когда во всех городах народные массы с оружием в руках поднялись на борьбу с царизмом, русская интеллигенция: учащаяся молодежь, профессора, врачи, инженеры, адвокаты, учителя, писатели – открыто выражали сочувствие рабочему революционному движению. Вокруг целого ряда общественных организаций, левых издательств, редакций толстых журналов группировались отдельные кружки сочувствовавшей, а также и принимавшей активное участие в революционном движении интеллигенции.

Наиболее левые литературные силы объединялись вокруг издательства «Знание», которым руководил тогда Максим Горький, тесно связанный с рабочим движением. Его громадный моральный, политический и литературный авторитет, естественно, ставил его во главе революционной интеллигенции, и ни одно общественное выступление не обходилось без его участия, его санкции.

Из левых толстых журналов наиболее распространенными и влиятельными в то время было «Русское богатство» и «Мир божий».

Редакция «Русского богатства» во главе с В. Г. Короленко стягивала около себя остатки старых народнических сил. Около «Мира божьего» группировались социал-демократы. Многие из них работали в кружках на заводах и фабриках и были непосредственно связаны с руководителями рабочих организаций.

Еженедельные вечерние собрания сотрудников в «Мире божьем» были очень многолюдны, и случалось, что ни редактор журнала А. И. Богданович, ни члены редакции – В. Я. Богучарский, В. П. Кранихфельд, М. П. Неведомский, В. К. Агафонов, И. Э. Любарский не знали всех присутствовавших, а может быть, и просто не всегда желали называть некоторые имена. «Наверное, привел с собой кто-нибудь из сотрудников», – говорилось в таких случаях.

Иногда мне передавали на хранение пакет или говорили, что если придет неизвестное мне лицо с запиской от такого-то сотрудника, то направить его по такому-то адресу. Поэтому меня нисколько не удивила просьба Миклашевского оказать 9-го января кратковременное гостеприимство неизвестному мне человеку, который оказался Гапоном.

Много лет спустя Миклашевский, Вересаев, В. Беклемишева и я вспоминали об этих днях на квартире Михаила Петровича в Москве.

– Около полудня огромные массы народа двинулись по направлению к Зимнему дворцу с таким расчетом, чтобы к двум часам дня быть на Дворцовой площади. Рабочие действительно искренне верили в успех этого шествия. Гапон в рясе, с крестом в руках, с хоругвями, стал во главе огромной массы народа со стороны Нарвской заставы. Здесь особенно жестоко расправились с рабочими. Но Гапон уцелел и после бойни на Дворцовой площади. Его завели в глухой двор, остригли, сняли с него священническое облачение, надели пальто и шапку одного рабочего, и стали все пробираться в город. По дороге Гапона несколько раз переодевали. В редакцию «Мира божьего» привели его из чисто конспиративных соображений. В первом этаже помещалась аптека, поэтому швейцара в подъезде не было. Второй этаж занимала редакция, где всегда было людно.

В «Мире божьем» Миклашевский еще раз переодел Гапона и отправился с ним к А. М. Горькому. Вечером Горький и Гапон выступали на митинге в помещении Вольно-экономического общества. Гапон выступал не под своим именем, а под именем какого-то неизвестного соратника Гапона. Горький говорил с хоров^{73}.

После собрания, ночью, Гапона привели на квартиру профессора Ф. Д. Батюшкова^{74}. Батюшковы жили на Надеждинской улице. Отец Федора Дмитриевича был почетным опекуном, брат Василий – камергером, а мать – в прошлом статс-дамой. Их квартира была вне подозрений.

Гапон жил у Батюшковых три дня.

– Болтливый и хвастливый человек, – говорил Федор Дмитриевич. – Представьте себе, он все время порывался открыть моему отцу, что он – Гапон, и мне стоило больших усилий удержать его от этого. Подумайте только, что сделалось бы с отцом, если бы он узнал, кто у нас живет.

Несмотря на твердую инструкцию – никуда из квартиры Ф. Д. Батюшкова не отлучаться и ни с кем с воли не общаться, Гапон в первый же день утром исчез и вернулся в сопровождении нескольких неизвестных личностей, которые через три дня переправили Гапона в какое-то имение вдали от Петербурга, а затем и за границу.

* * *

Расстрел рабочих 9-го января 1905 года был для Куприна такой же неожиданностью, как и для большинства либерально настроенной интеллигенции. Куприн ни к какой революционной организации не примыкал^{75} и о том, что готовится рабочая демонстрация, слышал только мельком. Он сочувственно относился к революционным событиям, к жертвам реакции, был против всякого насилия, но считал, что революционная деятельность мешает писателю в работе, и непосредственного участия в революционных событиях не принимал, а когда Горький хотел втянуть его в революцию, Куприн отошел от него.

Глава XXXI

Отъезд Куприна в Сергиев Посад. – Обыск. – Возвращение Куприна в Петербург. – Арест Л. Н. Андреева.

Во второй половине января 1905 года Куприн уехал писать «Поединок» в Сергиев Посад Московской губернии.

В ту ночь, когда он ждал от меня телеграмму, к нему неожиданно нагрянули с обыском. Эпизод этот вошел впоследствии в рассказ «Мой паспорт»^{76}.

«За два дня до воскресения Христова, в четыре часа утра, ко мне постучались. Я побежал босиком, почти голый, по длинному, холодному коридору (ибо я ждал тогда нетерпеливо известий от бесконечно дорогого мне человека) и, доверчиво отворяя дверь, спросил в восторге:

– Да? Телеграмма?

– Да, – ответили они, – телеграмма, – и вошли.

1) Жандармский унтер-офицер Богуцкий Фома, 2) два городовых, дворники и пр. и 3) спустя десять минут местный полицеймейстер, местный жандармский ротмистр Воронов (холеное лицо, беспристрастность, небрежность и – „он все знает наперед“), чахоточный околоточный, хозяин моего дома со смешной фамилией Дмитрий Донской, понятые.

– Ты его обыскал?

– Так точно, ваше-ссс…

– Вы можете одеться.

Но я ответил, что привык всегда ходить дома только в одной ночной рубашке.

Потом он сел за мой письменный стол и начал рыться в дорогих мне письмах, карточках, записных книжках. Я сел рядом с ним на стол. Это была также моя привычка. Тогда он любезно позволил мне „взять стул“. Но я намекнул ему, что я, как хозяин дома, мог бы первым предложить ему то же самое. Словом, у нас сделались сразу довольно тяжелые отношения. Он был человек твердый и многосторонне образованный, он увидел в одной из моих записных книжек следующие знаки:

/ – / – / – – / – – /

– / – – / – – / – – /

/ – / – / – – / – – /

/ – – / – – / – / – /

Он спросил:

– Да-с, а это что?

Я ответил, болтая ногами:

– Это, господин полковник, произошло вот как. Один начинающий, но, увы, окончательно бездарный поэт принес мне стихи. И я доказывал ему на бумаге карандашом то, что он начинает хореем, переходит в ямб и вдруг впадает в трехсложное стихосложение.

– Я-ямб? – воскликнул он. – Ямб-с? Это мы знаем, какой ямб! Богуцкий, приобщи».

Насмерть перепуганный обыском хозяин потребовал, чтобы Александр Иванович немедленно освободил квартиру, и Куприн переехал в гостиницу.

И обыск и переезд выбили Куприна из рабочей колеи.

Почему пришли с обыском к Куприну – сказать трудно. Известно, что 9 февраля 1905 года в Москве на квартире писателя Л. Н. Андреева происходило заседание большевиков – членов ЦК РСДРП, во время которого девять членов ЦК были арестованы. На следующий день арестовали и Л. Н. Андреева. В Таганской тюрьме он сделал запись: «…Около восьми вечера, 10 февраля, в годовщину свадьбы, которую мы с Шурой намеревались отпраздновать в Звенигородском монастыре, за мной приехал пристав»^{77}.

В конце февраля 1905 года, после пятнадцатидневного пребывания в тюрьме, Л. Н. Андреева выпустили^{78}.