Текст книги "Годы молодости"

Автор книги: Мария Куприна-Иорданская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

Глава XXXVI

Чтения отрывков из «Поединка» на благотворительном вечере в Севастополе. – Знакомство с лейтенантом Шмидтом. – Корреспонденция Куприна «События в Севастополе». – Высылка Куприна из Балаклавы.

Хорошо, что Мамины уехали. Через несколько дней после их отъезда заболела Лидочка. У нее оказалась тяжелая форма скарлатины.

В этом году популярность Александра Ивановича очень мешала ему. Незнакомые люди останавливали его на улицах, в пивной, на бульваре. Единственным спасением было уходить в море с рыбаками.

Отцы города, рыбаки и почтенные владельцы домов и виноградников нашли, что для процветания Балаклавы было бы важно залучить Куприна в постоянные жители.

Поэтому через Колю Констанди они начали дипломатические переговоры и обратились к Куприну с предложением приобрести участок городской земли, расположенной против генуэзской башни в балке «Кефало-Вриси». Цена была назначена низкая, но, по правде сказать, земли там было чрезвычайно мало – только узкая полоска вдоль дороги, остальное же – голая скала.

Однако мысль поставить там хотя бы временную глинобитную постройку и, несмотря на все трудности, обработать бесплодный каменистый участок, превратив его в бахчу, фруктовый сад и виноградник, увлекла Куприна.

Он завел переписку с садоводами Массандры относительно посадки декоративных и фруктовых деревьев, покупал саженцы у местных садоводов, составил план дома, дорожек, сада и сразу же сговорился с артелью рабочих, которые начали взрывать скалу и ставить подпорные стенки для дома.

Было начало октября 1905 года. В эти предреволюционные дни в Севастополе устраивались благотворительные вечера. Большая часть сборов шла на нужды революционных организаций.

На одном из таких вечеров, главным устроителем которого формально считался отставной генерал Лескевич, Куприн согласился выступить с чтением отрывков из повести «Поединок».

Когда мы с Александром Ивановичем приехали, зал был переполнен. Публика собралась разная, было много военных.

Нас провели незаметно боковым ходом. Александр Иванович читал в конце вечера.

Когда он начал монолог Назанского «Наступит время, оно уже у ворот…», среди офицеров, сидевших в первых рядах, началось волнение, послышались выкрики: «Безобразие!», «Довольно!», «Долой!» Другая часть зала устроила шумную овацию. Разгорался скандал. Продолжать чтение было невозможно.

К Куприну подошел морской офицер и отрекомендовался: лейтенант Шмидт.

Ему удалось внести успокоение и убедить большинство офицеров прекратить споры и разойтись.

Уезжая, Александр Иванович, оставил Лескевичу свой адрес, чтобы считавшие себя оскорбленными офицеры могли потребовать от него удовлетворения.

Через два дня к нашему дому подъехал экипаж. Из него выскочил человек в военной форме.

Александр Иванович и я после обеда оставались еще за столом. В столовую вошел лейтенант Шмидт. Его беспокоило, все ли обошлось благополучно после благотворительного вечера. Беседа продолжалась не более четверти часа.

Лидочка настолько поправилась, что с нею уже можно было двинуться в путь. Богданович давно настаивал на моем возвращении, и через несколько дней после благотворительного вечера в Севастополе я с ребенком и няней выехала в Петербург.

Куприн утверждал, что ему понадобится, по крайней мере, еще месяц для работ в саду и подготовки к весеннему сезону. Раньше этого срока уехать из Балаклавы он не соглашался.

Казалось, к литературной работе Александр Иванович временно охладел и не торопится к ней вернуться.

В Балаклаве он написал лишь очерк «Сны» для «Одесских новостей».

Таким образом, в этот приезд в Балаклаве, кроме этого очерка, Александром Ивановичем ничего написано не было.

О волнениях на Черноморском флоте, начавшихся уже после моего отъезда из Балаклавы, и восстании на крейсере «Очаков» я узнала из писем Александра Ивановича^{93}. Вторично читать в Севастополе отрывки из «Поединка» в декабре месяце Куприн не мог:^{94} 15 ноября 1905 года лейтенант Шмидт был арестован, и началась жестокая расправа над восставшими.

Первого декабря в Петербурге в газете «Наша жизнь» была напечатана корреспонденция Куприна «События в Севастополе», после чего адмирал Чухнин отдал приказ о выселении его из пределов Севастопольского градоначальства в двадцать четыре часа.

От Александра Ивановича я получила письмо, в котором он сообщал, что выезд ему отсрочили и за это время он постарается ввести в курс своих дел по саду фельдшера Е. М. Аспиза, которого просил присматривать за работами на участке.

Глава XXXVII

Возвращение Куприна в Петербург. – «Штабс-капитан Рыбников». – Стол Куприна с автографами. – Вилла Роде. – Куприн в «Плодах просвещения». – Визит офицеров Семеновского полка.

Вернулся в Петербург Александр Иванович в состоянии нервного возбуждения. Дома и в редакции он вспоминал все новые и новые подробности очаковской трагедии.

Но о том, какую помощь он сам оказывал матросам, укрывавшимся в Балаклаве, о том, как переправлял их в безопасные места, никому, кроме меня и еще очень немногих друзей, не рассказывал.

Узнала я от него тогда, что его корреспонденция о севастопольских событиях в более расширенном виде, чем в «Нашей жизни», была напечатана в керченской газете, редактором которой был Кристи^{95}.

Серьезного значения распоряжению Чухнина Куприн не придавал, рассчитывая, что к весне удастся уладить дело и мы снова поедем в Балаклаву.

В редакции журнала настроение было тревожное. Большинство типографий бастовало. В редакцию заходили только ненадолго, чтобы поделиться новостями о забастовке.

Вся обычная работа была заброшена. От заведующих отделами статей не поступало, и на выход первого номера журнала в январе не было никакой надежды. В таком положении, по-видимому, находились все редакции.

По-прежнему самые последние новости приносили из «Капернаума». Там горячо обсуждались события в Москве, вооруженное восстание, отправка Семеновского полка для подавления восстания.

В памяти Куприна еще свежи были воспоминания о минувшей русско-японской войне. В юности его увлекали военные повести и рассказы, где появлялся романтический герой – военный шпион времен наполеоновских войн и последней франко-прусской войны.

«Ромашов поедет военным шпионом в Германию. Изучит немецкий язык до полного совершенства и поедет…

Какая упоительная отвага! Один, совсем один, с немецким паспортом в кармане, с шарманкой за плечами. Обязательно с шарманкой. Ходит из города в город, вертит ручку шарманки, собирает пфенниги, притворяется дураком и в то же время потихоньку снимает планы укреплений, складов, казарм, лагерей. Кругом вечная опасность».

Мысль написать рассказ о военном шпионе не оставляла Куприна и во время русско-японской войны, но война кончилась, а эта тема так и не нашла художественного воплощения в произведениях Куприна.

Однажды Александр Иванович пришел домой очень взволнованный. Это было через несколько дней после его возвращения из Балаклавы.

– Знаешь, Маша, что я скажу тебе? Сегодня я познакомился с японским шпионом.

Я пошел в «Капернаум» и, прежде чем пройти в кабинет, где сидела вся репортерская компания, остановился у стойки. Я спросил себе рюмку водки и миногу и обратил внимание на оказавшегося рядом армейского офицера. Он тоже закусывал водку миногой. Лицо его меня поразило.

«Какое странное лицо, – подумал я. – Нерусское». А какое, сразу не пришло мне в голову. И только потом я подумал: а ведь он похож на японца, и нет ничего невероятного в том, что это японский шпион, переодетый в армейскую форму.

Он, видя, что я пристально рассматриваю его, заговорил со мной. Сообщил, что приезжий, всего несколько дней в Петербурге и теперь только начинает знакомиться с городом.

– Правда, это хороший дешевый ресторан? – спросил он меня. Я ответил, что да и что я обычно в это время здесь закусываю. Если завтра я встречу его опять, значит, он стремится со мной познакомиться. Как думаешь, Маша, правдоподобна моя догадка?

Я почувствовала, что мысль о японском шпионе захватила Александра Ивановича и он ищет у меня поддержки. Куприн любил приписывать малознакомым людям какие-то необычные душевные свойства, которые почему-то его привлекали, и часто наделял ими первого встречного.

Я знала, что если сразу скажу ему, что это чистейший вздор, то лишу его радостной надежды на открытие.

– Это очень, очень возможно. Саша, что этот человек переодетый японский шпион. Выяснить это было бы, конечно, очень интересно.

– Я непременно этим займусь, Машенька, непременно. Ведь сколько раз во время войны я говорил тебе, что наша русская публика в учреждениях, в общественных местах, в ресторанах ведет себя необдуманно. Неоднократно приходилось слышать, как в ресторане Палкина офицеры после достаточной зарядки громко обсуждали последние военные известия и делились тем, что еще не было опубликовано и считалось тайной. И в такой обстановке, конечно, ловкий японский шпион всегда мог почерпнуть богатый материал.

На другой день было воскресенье.

– Сегодня, Маша, непременно поеду на бега, – сказал мне утром Александр Иванович. – На днях я встретил на Невском мистера Митчела, он пригласил меня сегодня посмотреть «Стрелу», новое приобретение князей Абамелек-Лазаревых.

Я помню, тебя занимали в прошлом году рассказы мистера Митчела о бегах, о том, каким опасностям подвергается рысак – любимец публики, и о том, как их владельцы, соперничающие между собой, прибегают ко всяким уловкам, подкупают не только наездников, но и конюхов и так называемых «конюшенных мальчиков», которым часто бывает за сорок.

В самом деле в прошлом году Александр Иванович пригласил к завтраку мистера Митчела. Его познакомил с ним на бегах сын писателя Достоевского – Ф. Ф. Достоевский, у которого была беговая конюшня.

– На бегах меня, по обыкновению, будут ждать Вася Регинин, Маныч и юнкер Троянский, я прихвачу их с собой к обеду.

Александр Иванович часто приводил с собой к обеду кого-нибудь из случайно повстречавшихся ему в «Капернауме» знакомых, поэтому сообщение его меня не удивило.

Стол был накрыт, когда Александр Иванович появился в сопровождении шумной компании, в которой выделялся среднего роста незнакомый мне армейский офицер.

– Позволь тебе представить, Машенька, штабс-капитана Рыбникова.

Офицер щелкнул каблуками и, когда я протянула ему руку, поцеловал ее.

Куприн посадил Рыбникова возле себя и оказывал ему за столом особое внимание.

По наружности и по говору, по некоторым особым ударениям, которые он делал, Рыбников был типичным сибиряком. В разговоре это подтвердилось, и выяснилось, что он воспитывался в Омском кадетском корпусе и служит в войсках Омского военного округа. Был ранен под Мукденом.

По всей вероятности, Куприн что-то говорил о Рыбникове Манычу. И тот, со свойственной ему бестактностью, после нескольких рюмок водки неожиданно спросил:

– А как на фронте, вас тогда не принимали за японца? У вас ведь такая экзотическая наружность.

Рыбников пожал плечами:

– У нас в Сибири давно, еще со времен предков, первых поселенцев, случаются смешанные браки с местным населением: якутами, башкирами, монголами.

Маныч, видимо, желал развить эту тему, но Куприн вмешался:

– Да, то же самое наблюдается и на Урале: среди оренбургского казачества чистые великоруссы встречаются редко…

К концу обеда, за десертом, художник-иллюстратор Троянский, бывший офицер-артиллерист, которого почему-то капернаумская компания газетчиков прозвала «юнкер Троянский», хотя в отставку он вышел в чине капитана и не был слишком юн, спросив у Рыбникова разрешения, вынул блокнот и начал его зарисовывать.

– Сейчас будет готова и моментальная фотография, – захохотал Маныч.

Александр Иванович поморщился.

– Кофе пить я приглашаю вас в мой кабинет. Посмотрите, штабс-капитан, какой у меня альбом. Патент этого изобретения принадлежит мне, – сказал он, указывая на письменный стол.

Это был длинный березовый стол. Крышка у него была из хорошо пригнанных толстых досок, настолько гладко оструганных, что казалась полированной.

– Здесь все, кто бывает у меня, пишут мне что-нибудь на память^{96}.

Куприн показал Рыбникову автографы Вересаева, Арцыбашева, Евг. Чирикова, Семена Юшкевича, Серафимовича, поэтов Бунина, Федорова, В. Ладыженского, Ивана Рукавишникова и других.

Приятели Бунин, Федоров и В. Ладыженский обменивались здесь ядовитыми эпиграммами…

Скиталец написал Куприну:

 
А. Куприн! будь дружен с лирой
И к тому – не «циркулируй»!
 

Сам Александр Иванович написал следующее изречение: «Мужчина в браке подобен мухе, севшей на липкую бумагу: и сладко, и скучно, и улететь нельзя». А рядом, сбоку, он потребовал, чтобы написала что-нибудь и я. И тогда наш семейный цикл я закончила фразой из «Белого пуделя»: «И сто ты се сляесься, мальцук? Сто ти се сляесься? Вай-вай-вай, нехоросо…»

Были здесь, рядом с шутливыми стихотворениями К. Чуковского, Осипа Дымова, и религиозно-нравственные поучения священника Г. С. Петрова.

В общий шутливый тон надписей диссонансом врывались два стихотворения Ивана Рукавишникова.

 
Кто за нас – иди за нами,
Мы пройдем над головами
Опрокинутых врагов.
Кто за нас – иди за нами,
Чтобы не было рабов.
 

Это стихотворение очень нравилось Александру Ивановичу. Он считал, что его нужно положить на музыку и петь, как марш.

Нравилось ему и другое, мрачное стихотворение «Город», из которого мне запомнилась только первая строфа:

 
Город, – сны и сновиденья,
Мгла молчащих площадей.
Тихо крадется безумье
В черепа живых людей…
 

– Оставьте и вы свой автограф, штабс-капитан, – сказал Александр Иванович.

– Что же могу я написать на вашем столе, – сконфузился Рыбников.

– Ну, все равно, если вы втайне не поэт, скрывающий плоды своего вдохновения, то просто распишитесь, это будет напоминать мне о нашем знакомстве.

И мелким, но четким почерком около длинного стихотворения А. М. Федорова Рыбников написал: «Штабс-капитан Рыбников».

– Вечер предлагаю провести на островах в театре «Аквариум», – обратился Александр Иванович к присутствующим. – Сегодня там выступает цыганский хор со старинными песнями, интересно было бы послушать. Поедем, Машенька, с нами.

– В «Аквариуме», Саша, ты, наверное, встретишь своих знакомых артистов и режиссеров, образуется шумная и малознакомая мне компания. Лучше я останусь дома, обед меня все-таки утомил.

Вернулся Александр Иванович поздно.

– Как понравился тебе Рыбников? – спросил он у меня на другой день.

– Мне показалось, что он очень конфузился в незнакомой обстановке. За обедом все обращали на него слишком большое внимание.

– Да, конечно, больше говорить о Рыбникове не стоит, – сказал Александр Иванович беззаботно-наигранным тоном, не глядя мне в глаза. – Пойду разберу свои старые записные книжки и заметки в письменном столе, – сказал он, уходя в свою комнату. – Может быть, мне что-нибудь пригодится для работы.

А через неделю Куприн прочитал мне рассказ «Штабс-капитан Рыбников»^{97}.

– Ну, как ты находишь, удался мне Рыбников? – спросил он, кончив читать. – Верно я подметил характерные черты шпиона?

– Рассказ мне, конечно, понравился, Саша, но как ты назовешь его? Ведь нельзя же оставить его с фамилией находящегося на военной службе офицера, которому в рассказе приписана роль шпиона. Когда выйдет «Мир божий» и Рыбников прочтет его, он, конечно, очень обидится. Это может повлечь за собой крупную неприятность.

– Так и оставлю – «Штабс-капитан Рыбников». Я могу объяснить ему, что рассказ этот написан еще в прошлом году, и совпадение фамилий – простая случайность, которая встречается сплошь и рядом в жизни и в литературе. Примеров этому очень много.

В середине февраля 1906 года вышел январский номер журнала «Мир божий» с рассказом «Штабс-капитан Рыбников».

И так как события рассказа относились к предыдущему военному году, то объяснение, которое Александр Иванович давал совпадению фамилий действительного штабс-капитана Рыбникова и героя рассказа, было для всех убедительным.

Успех рассказа «Штабс-капитан Рыбников» поднял рабочее настроение Куприна.

– Пора перестать бездельничать, – решительно сказал он однажды. – Вот только не знаю, за что взяться, – давно манит меня мысль написать о беговой лошадке, но ведь о чем интересном ни подумаешь, обо всем написал великий старик. Пожалуй, напишу об одесском кабачке «Гамбринус». У меня о нем хорошие воспоминания. Придется поехать к Щербову в Гатчину и пожить у него[20]20
  Последние два года Куприн дружил с известным художником Щербовым, у которого был большой дом в Гатчине. Одну комнату он предоставил в распоряжение Александра Ивановича. (Прим. автора.)


[Закрыть]. Или эти две темы пока отложу и посмотрю мои киевские заметки. Они давно ждут очереди. Здесь, в Петербурге, мне напомнил о них Денакс. В Киеве, недалеко от пристани, в довольно большом полуподвальном помещении, находилась закусочная «Низок». Мы, грузчики, – в то время я работал в артели, разгружавшей баржи с арбузами, – мастеровые, преимущественно рабочий люд, заходили туда поесть и выпить кружку пива. Бывали там иногда и служащие.

Сюда потихоньку забегали и девушки из дешевого публичного дома напротив. Выходить днем им было строжайше запрещено: хозяйка боялась, как бы они не напились к приходу гостей. Поэтому до вечера девушки должны были сдавать платье экономке. И все-таки, несмотря на бдительный надзор, в утренних линялых блузах они прибегали опохмелиться. Случалось, что некоторые из них и в самом деле напивались, несмотря на то, что за это их, нещадно избив, выгоняли из заведения и только в лучшем случае штрафовали.

Александр Иванович увлекся этой темой.

– Пожалуй, уезжать в Гатчину не стоит. Если ты никого из редакции не будешь ко мне пускать, даже Федора Дмитриевича, я могу работать и здесь.

Однако вплотную за эту повесть он не садился. Каждый день он с новыми подробностями обрисовывал мне всех действующих лиц повести «Низок».

– Ты невнимательно слушаешь меня, Маша, – как-то оборвал он свой рассказ.

– Я подумала, Саша, что «Низок», наверное, войдет в твой роман «Нищие»?

– Нет. «Нищих» я решил отложить. Это материал, который еще не созрел, к которому я не подготовлен. Я задумал «Нищих» как вторую часть «Поединка».

«Поединок» – это поединок Ромашова, то есть мой, с царской армией. «Нищие» – мой поединок с жизнью, борьба за право быть свободным человеком. Но как эта тема осуществится, я точно себе не представляю. И Горький с безжалостной правдивостью доказал мне это. Тогда я был оскорблен, не встретив у него дружеской поддержки, но потом, когда я вновь и вновь думал над его словами, я почувствовал в них правду. Пока буду писать о другом.

Занимала Куприна затея артистки Л. Б. Яворской поставить с благотворительной целью (с отчислением сборов в пользу революционных организаций) на сцене «Плоды просвещения» Толстого в исполнении только писателей. Яворская утверждала, что участие писателей увеличит интерес публики к спектаклю, хотя большинство из них не умело как следует ступить на сцене.

В самом деле, за несколько дней до спектакля не было ни одного билета, а в день спектакля в зале Павлова на Мойке шумела и ломилась во все двери толпа.

Александр Иванович играл повара. Он лежал на печке и кряхтел, время от времени поворачиваясь с боку на бок.

Неопытные артисты-литераторы невыносимо замедляли действие, а когда кто-нибудь из них поворачивался спиной к публике или шел не в ту сторону, раздавался возмущенный шепот В. В. Барятинского, мужа Яворской: «Куда! Куда!» Зал разражался бурным смехом и аплодисментами.

Куприну лежать на печи надоело. Он сел, свесил ноги, обутые в штиблеты, и как бы про себя произнес: «Покурить бы». Затем вынул из кармана серебряный, с модной тогда золотой монограммой портсигар и начал прикуривать. Зал загрохотал.

Очень хорошо играл Чириков мужичка, который приехал к барину с жалобой: «Куренка выпустить негде».

Таким образом, «силами писателей» спектакль окончился в два часа ночи.

Но настроение у публики и артистов было самое веселое.

– Хорошо бы сейчас проехаться по островам, – предложил Александру Ивановичу Барятинский.

– Да, конечно, – поддержала Лидия Борисовна.

У подъезда стояло много лихачей. Александр Иванович заметил знакомого.

– Егор Иваныч! – окликнул его Куприн. – Едем!

Александр Иванович, я, Барятинский, Яворская, Щепкина-Куперник и присяжный поверенный Карабчевский отправились на острова.

– Я очень проголодалась, – сказала Лидия Борисовна, когда мы возвращались. – Кажется, здесь на Каменноостровском есть ресторан, который открыт всю ночь. Да вот этот ресторан, – указала она на дом с ярко освещенным подъездом и велела остановиться.

– Сюда нам нельзя, – возразил Барятинский. – Это же вилла Роде. Дамам бывать здесь неудобно.

– С мужьями – ничего, – вмешался Куприн.

В вестибюль вышел хозяин. Он раскрыл перед нами дверь в громадный зал и провел нас в большой отдельный кабинет.

Поэтому зал со стоящими вдоль стен столиками, эстрада с оркестром и танцующие посреди пары только мелькнули перед нами.

В глубине кабинета мы увидели арку, плотно задернутую темно-малиновым плюшевым занавесом.

– А что там? – заинтересовалась Яворская.

– Ничего интересного – зеркало и умывальник, – ответил ей муж.

Но она все-таки встала и дернула за кисть шнура.

Занавес раздвинулся. Там оказалась огромных размеров низкая кровать с откинутым одеялом, застланная белоснежным бельем. Лидия Борисовна молча задернула занавес.

Ужин подходил к концу, выпита была не одна бутылка шампанского, когда в дверях неожиданно появилась женская фигура.

– Можно войти? – спросила она.

– Женя! – с изумлением воскликнула Яворская.

– Я сразу узнала тебя, Лидия, как только ты появилась. Я бываю на всех пьесах, в которых ты выступаешь, и восхищаюсь твоей игрой. У нас в гимназии все ведь говорили, что ты будешь известной артисткой.

– Моя гимназическая подруга Н., – обратилась Лидия Борисовна к присутствующим. – Ты, конечно, с мужем, Женя. Познакомь и его с нами.

– Нет, я одна, и только хотела сказать тебе, как счастлива ты, что у тебя такой талант. Прощай.

* * *

В январе 1906 года, когда Куприн после «Поединка» стал знаменит, к нам неожиданно явились два офицера Семеновского полка: Назимов и князь Касаткин-Ростовский. Они вернулись из Москвы после подавления в Москве и Голутвине декабрьского восстания. Беседа продолжалась более двух часов. Назимов был очень взволнован.

– Только вы – автор «Поединка», поймете меня. И с вами я могу быть откровенным, – обратился Назимов к Куприну. – Наш полк внезапно отправили в Москву, где мы узнали о восстании. Знаю, что такое война, когда перед тобой враг и ты обязан в него стрелять, если не хочешь быть убитым. Но стрелять в людей, непричастных к военным действиям, стрелять в женщин и детей – это ужасно!

– Ты помнишь, – повернулся Назимов к Касаткину, – как выволокли и расстреляли девушку только за то, что из ее дома восставшие открыли огонь!

Касаткин-Ростовский старался успокоить Назимова. Куприн предложил ему стакан сельтерской с коньяком.

– Александр Иванович, – продолжал Назимов, – я день за днем записывал все в отдельную тетрадь. Хочу принести ее вам. Мы вместе прочтем и тогда решим, что делать дальше…

Куприн долго ждал Назимова с этой тетрадью, но Назимов не появлялся.

Весной 1906 года, случайно встретив Касаткина-Ростовского в вагоне-ресторане, Александр Иванович спросил о Назимове.

– Назимов болен, у него тяжелое нервное расстройство, – сказал Касаткин, – его отчислили на год из полка и отправили лечиться за границу. Конечно, он в полк больше не вернется.

Рассказывая мне о встрече с Касаткиным-Ростовским, Александр Иванович очень жалел, что не познакомился с записями Назимова.