Текст книги "Годы молодости"

Автор книги: Мария Куприна-Иорданская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

Глава XXVI

Выход первого сборника «Знание». – Премьера «Вишневого сада» в Москве. – Отъезд Куприна в Троицкий Посад. – «Мирное житие». – Возвращение Куприна в Петербург. – Рассказы «Корь» и «Жидовка».

В конце декабря Александр Иванович оправился от тифа и почувствовал новый прилив сил. Врачи утверждали, что в случае благополучного исхода болезни такой подъем вообще характерен для молодых людей.

Он был счастлив, что оказался свободным от всяких обязательств по отношению к журналу, и теперь у него было время для своей работы.

Первый сборник товарищества «Знание» вышел в начале января 1904 года. Там были помещены повесть Леонида Андреева «Жизнь Василия Фивейского», которая имела действительно большой успех, и поэма Горького «Человек». Многие знали ее наизусть, и можно было услышать даже от гимназистов седьмого класса: «Человек! Точно солнце рождается в груди моей, и в ярком свете его медленно шествует вперед! и – выше! трагически прекрасный Человек!»

Словом, сборник понравился, и вскоре готовилось его второе издание.

Узнав от Бунина, что 17 января в Художественном театре состоится премьера «Вишневого сада» Чехова, Александр Иванович спешно собрался в Москву.

Из Москвы я получила от него письмо, в котором он сообщал, что виделся с Пятницким и Горьким. Алексей Максимович куда-то торопился, и разговор с ним был короткий. Горький недовольно заметил ему, что он ничего не прислал в первый сборник «Знания», но Александру Ивановичу удалось «выкрутиться», свалив все на неурядицы в редакции и затем на свою болезнь. Тогда Горький взял с него слово, что он немедленно сядет за рассказ для второго сборника, который должен был выйти в конце января и в котором появится пьеса Чехова «Вишневый сад».

Александр Иванович решил пожертвовать премьерой – ведь пьеса идет хоть и в первый раз, но не в последний, а выйти в одном сборнике с Чеховым когда еще представится возможность.

«Поэтому, Маша, немедленно еду в Троицкий Посад писать рассказ на давно облюбованную мною небольшую тему о богобоязненном старике-доносчике^{66} – писал он мне. – Как только закончу рассказ и отошлю его в „Знание“, жди от меня известий».

Вскоре я получила телеграмму: «Приезжай сюда, проведем несколько дней у Троицы».

В те дни мы много ездили по окрестностям Москвы и осматривали старинные монастыри, в которых раньше подолгу гостили митрополиты.

Александр Иванович купил у монахов несколько маленьких икон – «Нечаянная радость», «Неопалимая Купина», «Встреча Авраама с двумя ангелами».

В Петербурге Александр Иванович «для разгона» решил написать несколько рассказов, а уже потом заняться большой вещью. Два рассказа «Корь» и «Жидовка» он написал очень быстро. Вчерне они были набросаны еще в Крыму.

Я уже упоминала, что вид на море из окна нашей спальни на даче в Мисхоре Куприн описал в рассказе «Корь».

Он в известной степени списан с натуры, но на самом деле студент Воскресенский не обладал той выдержкой характера, какую в рассказе приписывает ему Александр Иванович. Госпожа Завалишина (А. Г. Карышева) была еще очень красива и Воскресенскому (не из рассказа) нравилась. Поэтому после недолгой борьбы с самим собой он капитулировал и остался учителем в этой семье.

У Карышевых было три сына: Юрий, Илья и Александр, с которыми Александр Иванович занимался (это было задолго до моего знакомства с Куприным). Анна Георгиевна Карышева влюбилась в репетитора своих сыновей. Муж Карышевой знал это, и когда Куприн подолгу не бывал в их доме, приглашал его к себе.

– Я понимаю, – говорил он Куприну, – вам это тягостно, но она больная, несчастная женщина…

С годами Карышева стала истеричнее. Она следила за каждым шагом Куприна. Если он появлялся в каком-нибудь киевском доме, где была молодая хозяйка или хорошенькая гостья, в этот дом тут же следовало письмо Карышевой, в котором она очень нелестно отзывалась о Куприне.

Куприн боялся ее. Поэтому, когда было решено, что мы вступаем в брак, о чем прослышала Карышева и прислала ему письмо, – Куприн ответил ей, что это сплетни.

Когда я ждала ребенка, на мое имя пришло от Карышевой письмо. Она обвиняла Куприна в чудовищных преступлениях, что, несомненно, было ее больным воображением.

В один из приездов в Петербург ко мне зашел брат С. А. Карышева – Николай Александрович Карышев, профессор политэкономии Московского университета. Он раньше бывал у А. А. Давыдовой и Туган-Барановских.

– Скажите, – спросил он меня, – наверное, моя невестка засыпала вас письмами?

– Да, от нее много было писем, но, прочитав первое, остальные я отправляла нераспечатанными обратно или передавала Куприну.

В 1903 году у нас в Мисхоре гостили два сына Карышевой: Юрий и Александр. Куприну было приятно, что у него в гостях его бывшие ученики.

Следует добавить, что прототип хозяина – г. Завалишин (С. А. Карышев), которого Куприн наделил такими отрицательными чертами, в действительности совсем другое лицо. Муж «госпожи Завалишиной» на самом деле был милым и порядочным человеком.

На мой вопрос: «Зачем же ты порядочного человека так гнусно изобразил?» – Куприн ответил: «Да, но для того, чтобы студент уехал, нужна была идейная ссора, поэтому я взял тип, которого наблюдал совсем в другом месте».

Рассказ «Корь» был напечатан в апрельском номере журнала «Мир божий».

Вслед за рассказом «Корь» Александр Иванович написал менее удачный рассказ «Жидовка», и Маныч отнес его в журнал «Правда».

Мне не нравилось название рассказа, но изменить его Александр Иванович почему-то не хотел.

Глава XXVII

Весна 1904 года. – Малые Изеры. – Увлечение Диккенсом. – Рассказ «Человек с улицы». – На платформе с песком. – Утреннее купание.– Отъезд Куприна в Москву на похороны А. П. Чехова.

Весна приближалась, и надо было решить вопрос, где мы проведем лето. Жить в людных окрестностях Петербурга нам не хотелось, среди разных газетных объявлений о дачах мы нашли одно, которое нам понравилось. В нескольких верстах от Луги, близ деревни Малые Изеры, на хуторе сдавалась дача. В объявлении были обещаны лес, река, поле, пруд и другие красоты. Александр Иванович решил съездить посмотреть. Вернулся он очень довольный. Все, что было перечислено в объявлении, действительно оказалось на месте, и он тотчас решил внести задаток хозяйке дачи – вдове Житецкой.

В начале мая мы переезжали на дачу. Стояла удушливая жара. День был воскресный, с нашим поездом ехало много дачников, вагоны были битком набиты. Мы рассчитывали, что в первом классе будет свободнее, – Лидочке было всего год и четыре месяца, днем она привыкла спать, – и ее можно будет уложить на диване. Случайно мы попали в курящий вагон. Минут за десять до отхода поезда в купе вошли два осанистых старика. Один диван был наш, они расположились на противоположном. Когда они вышли в коридор проститься с провожавшими, через открытую дверь до нас донеслось: «Как это неприятно – маленький ребенок. Позови кондуктора», – сказал один из стариков лакею. «Устрой нас, любезный, в другом отделении», – обратился он к кондуктору. «Все занято, ваше превосходительство. Местов нет, никак невозможно», – извинялся кондуктор. «Может быть, они скоро выйдут, и мы тогда устроимся здесь». – «Куда они едут?» – спросил старик. – «Билеты у них до Луги». – «До Луги? И мы до Луги».

Скоро поезд тронулся, и новые пассажиры уселись молча, с надутым видом. Через несколько минут один из них заметил:

– Купе курящее.

– Да, и весь вагон тоже, – сказал другой.

– Ну, что ж, покурим, – и вытащили каждый по громадной сигаре.

Через несколько минут все купе было полно вонючим удушливым сигарным дымом. Александр Иванович открыл окно.

– У меня ревматизм, – произнес старик, сидящий ближе к окну. – Потрудитесь закрыть окно.

– Да, но вы видите, что мы едем с маленьким ребенком…

– Зачем же вы сели в курящее купе, раз едете с ребенком?

Второй старик вышел в коридор и крикнул:

– Кондуктор, закройте окно.

Вошел кондуктор и обратился к Куприну:

– Господин, открывать окна можно только с одной стороны. Эта сторона подветренная, и если другие пассажиры заявляют претензии, окно следует закрыть.

– Хорошо, – спокойно ответил Александр Иванович. Но я увидела, что он побледнел, слегка опустил голову и, прищурившись, посматривал на стариков.

Мы подъезжали к Гатчине, где поезд стоял десять минут.

– Я выйду пройтись, Маша, – сказал мне Александр Иванович. Он скоро вернулся. В руках у него был сверток.

Поезд тронулся. Старики продолжали молча курить сигары. Когда поезд развил скорость, Александр Иванович сказал:

– Маша, выйти с Лидочкой в коридор.

«Он что-то задумал», – подумал я.

Дверь в купе оставалась открытой, и я видела, как Куприн застелил газетой преддиванный столик. Потом он размахнулся и чем-то твердым ударил по окну. Зазвенели осколки. Александр Иванович старательно вышибал стекла наружу вдоль рамы. Старики в негодовании вскочили:

– Что вы делаете?

– Выбиваю стекло.

– Кондуктор, кондуктор! – бросился на поиски один из стариков.

Когда он вернулся с кондуктором, Александр Иванович слегка поклонился:

– Благодарю, что вы привели кондуктора убрать стекло.

– Протокол, протокол надо, – шипел старик.

– Господин, стекла бить не полагается, вы за это ответите, – заговорил кондуктор.

Александр Иванович вынул бумажник и, указывая на висевшие на стене правила, сказал:

– За разбитое стекло полагается штраф пять рублей. Вот десять, другие пять отдайте за уборку.

Когда возня со стеклом кончилась, Александр Иванович обратился к утратившим от изумления дар речи пассажирам:

– Теперь продолжайте курить ваши вонючие гаваны. Ветром все выдует. А ты, Маша, укладывай Лидочку спать, только укрой ее, чтобы не дуло на нее из окна.

Года два спустя мы обедали у родителей Федора Дмитриевича Батюшкова. Отец его был старый сановник, последние годы занимавший должность почетного опекуна ведомства императрицы Марии Федоровны. Должность эта была основана еще при Екатерине, и Александр Иванович вычитал в каком-то историческом справочнике, что почетный опекун в качестве особы одного из первых двух классов имел право не только посещать институты, но и тюрьмы, пробовать там пищу и освобождать невинно заключенных. При первом же знакомстве со стариком Дмитрием Николаевичем Куприн спросил, правда ли ему присвоены такие функции в качестве почетного опекуна. Тот, не уловив юмора, с полной серьезностью ответил, что да, такие привилегии он действительно имел, но ему не приходилось ими пользоваться.

К самому обеду в гостиную вошел представительный пожилой господин. Лицо его мне что-то напоминало.

– Вот наш известный писатель Александр Иванович Куприн, с которым ты так хотел познакомиться, – произнес Федор Дмитриевич. – А это наш старый друг дядя Петя, Петр Иванович, сенатор Тавелдаров.

– Кажется, мы с вами уже немного знакомы, – сказал Куприн. – Два года назад мы с таким удовольствием ехали из Петербурга в Лугу в курящем вагоне.

– Какое приятное совпадение, – обрадованно сказал Федор Дмитриевич.

Когда мы обсуждали, что брать с собой на дачу, в Малые Изеры, Александр Иванович сказал:

– Ни в коем случае, Маша, не бери с собой книг, ни русских, ни иностранных. Ты ведь знаешь несчастное свойство моей памяти, в которой часто застревают отдельные прочитанные фразы, причем я совершенно забываю, откуда они появились в моей голове.

– Может, мы все-таки возьмем с собой каких-нибудь иностранных авторов?

– Хорошо, но ни в коем случае никого из французов – ни Мопассана, ни Флобера, ни Бальзака.

– Но нельзя же не иметь ни одной книги. А что ты скажешь об английских авторах, о Диккенсе, например?

– Диккенс? Я его совсем не знаю.

– Ну что-нибудь-то Диккенса читал, наверное?

– Нет, не помню. Не знаю почему, у меня сложилось впечатление, что все английские писатели невероятно скучны. К тому же ни в библиотеке корпуса, ни в юнкерском училище этого автора не было, также и в полковой библиотеке он не встречался.

– Тогда я возьму с собой Диккенса.

Помещение на даче было довольно большое, и Александр Иванович выбрал себе отдельную комнату с окном на север, чтобы солнце не мешало работать. Он разбил клумбу, поставил для детей качели, укрепил гамак.

– Ну что же, начну, по обыкновению, с рассказа, а потом перейду к повести.

Работал Александр Иванович с утра до двух часов. В два часа был обед. Однажды после обеда Александр Иванович сказал мне:

– Покажи-ка мне своего Диккенса. Что бы нам вслух почитать?

Я дала ему «Пиквикский клуб». Александр Иванович увлекся сразу. Нравились ему рассуждения мистера Пиквика и особенно его изречение о том, что до сих пор души кучеров еще не исследованы.

Теперь каждый день после обеда Александр Иванович читал Диккенса. Когда члены Пиквикского клуба останавливались в какой-нибудь таверне и мистер Пиквик спрашивал стакан грогу, Александр Иванович говорил:

– Что же, Маша, раз мистер Пиквик пьет, отпусти и мне на грог – в леднике у нас есть лед, а в шкафу коньяк.

Очень обрадовало Александра Ивановича появление мистера Джингля.

– Маша! – воскликнул он. – Так ведь это же Маныч! Совершенный Маныч. Даже его рубленая речь. Помнишь, как он с восхищением рассказывал о своем знакомстве с Брешко-Брешковским: «Безукоризненный смокинг. Шелковые носки. Лакированные туфли. Жемчужные запонки. Английские духи. С головы до ног джентльмен!» – Александр Иванович заливался смехом.

Конечно, от всей души полюбил он мистера Уэллера-старшего, извозчика. Восхищала его сцена появления проповедника в пьяном виде в обществе трезвости, а затем расправа с ним.

Потом мы перешли к «Лавке древностей». Здесь внимание его остановил злобный горбун мистер Квилп.

Как-то я застала Александра Ивановича сидящим за моим туалетным зеркалом, когда он растягивал рот, делая невероятные гримасы. Потом, сгорбившись, прошелся по комнате.

– Скажи, Маша, если бы я был таким, боялась бы ты меня, как жена мистера Квилпа?

– Что ты говоришь! Ты же не можешь быть таким.

– А как я хотел бы хоть один день иметь такую внешность. Как это интересно – всех пугать.

Чтение не мешало его работе над рассказом «Человек с улицы», который он по частям читал мне.

Рассказ писался легко и выходил удачным, поэтому Куприн был в хорошем расположении духа. Он решил отдать рассказ в «Журнал для всех»^{67}.

– Не знаю, Саша, понравится ли он Миролюбову. После Горького у тебя «Человек» звучит совсем не гордо^{68}. Миролюбов может испугаться.

Рассказ в «Журнал для всех» был принят, но не напечатан.

В последних числах июня Александр Иванович поехал к Миролюбову получить аванс. Он собирался вернуться на следующий день. Но ни на следующий, ни на другой, ни на третий его не было. Появился он только на пятый день под вечер в сопровождении нетрезвой и шумной компании. Среди них был Анатолий Каменский, поэт И. С. Рукавишников, еще несколько мужчин и три дамы.

Встретив их в Петербурге, Куприн пригласил всех к нам на дачу. Купили водки, вина, пива, закуски и за определенную плату устроились на платформе с песком. В пути пьяную компанию пытались несколько раз ссадить, но при помощи взяток им удалось добраться до станции Преображенская. От станции восемь километров шли пешком.

Рано утром, как только они проснулись, послали дворника Василия в Лугу за пивом и водкой.

В доме еще все спали, а гости сидели на террасе и шумно угощались. Потом они спустились с холма к пруду, разделись и «без никому» влезли в воду. К нам доносился плеск воды, хохот мужчин и визг женщин. Словом, они вели себя как дикари на необитаемом острове.

В спальню пошла няня, Ольга Ивановна.

– Мария Карловна, что же это такое? Хозяйка все видит, дети боятся выйти из дома… Скандал на всю деревню!

– Мы отсюда уедем…

Через некоторое время в спальню вошел Александр Иванович.

– Маша, это же неприлично! В твоем доме гости, а ты к ним даже не выйдешь.

При виде нетвердо стоявшего на ногах Александра Ивановича у меня вступило в голову.

На моем туалетном столике стоял пустой графин с длинным горлышком и тяжелым фигурным дном. Я машинально схватила графин и ударила Александра Ивановича по голове. Он пошатнулся, несколько секунд смотрел на меня молча, повернулся и вышел. Я закрыла окна, спустила шторы и начала укладывать вещи. Няня собирала Лидочку.

Около двенадцати часов дня Куприн и вся компания уехали в Петербург. Это было 2-го июля 1904 года.

Через несколько часов, уложив вещи, мы выехали из Малых Изер, чтобы больше сюда не возвращаться.

Дома я прочла записку Александра Ивановича: «Между нами все кончено. Больше мы не увидимся. А. К.»

Восьмого июля 1904 года Куприн выехал в Москву на похороны А. П. Чехова^{69}, а затем отправился в Одессу.

Осень я решила, как в предыдущие годы, провести с Лидочкой в Крыму. Но куда поехать? Дачу в Мисхоре брат продал и жил в Симферополе, в Ялте же многолюдно и дорого. И тут я вспомнила о Денаксе и его рассказах о Балаклаве.

Глава XXVIII

Мой приезд в Балаклаву с братом Н. К. Давыдовым. – Неожиданное появление Куприна. – Вася Раппопорт-Регинин. – Мадригал. – Фельдшер Е. М. Аспиз. – Работа Куприна над воспоминаниями «Памяти Чехова». – Первые шесть глав «Поединка» во второй редакции.

Балаклава мне понравилась сразу. Я телеграфировала Николаю Карловичу, и он немедленно приехал ко мне из Симферополя. На берегу бухты в гостинице «Гранд-Отель» мы заняли на месяц три смежных номера в бельэтаже, и так как сезон уже кончался, то это стоило нам всего-навсего три рубля в сутки.

У брата было знакомое семейство (в Севастополе), которое он навещал. Как-то в конце сентября я вместе с ним поехала в Севастополь.

Вечером мы пришли на Приморский бульвар, там играл прекрасный оркестр, и знакомые убедили нас остаться поужинать и послушать музыку.

Вернулись мы в Балаклаву поздно вечером. Я еще расплачивалась с извозчиком, когда брат вошел в подъезд гостиницы.

Из тени акаций неожиданно выступила какая-то фигура и подошла ко мне. Я услышала хрипловатый голос Александра Ивановича:

– Маша, не бойся. Я не буду тревожить тебя, позволь мне только взглянуть на Лидочку, и я уйду.

Он хотел продолжать, но перехватило дыхание, и он только тихо добавил:

– Да, была и у собаки хата…

Я взяла его за руку:

– Не будем говорить, Саша. Пойдем.

Мы не объяснялись и не упрекали друг друга, мы только плакали.

Утром половой Тимофей, всегда раньше очень почтительный, принес самовар и грубо заявил:

– Хозяин велел показать ему пачпорт того бродяги, которого вы привели к себе ночевать с бульвара.

– Хорошо, – сказала я, – приди после.

Брат расхохотался. Мы были в самом лучшем настроении, и утро было светлое и красивое, из окна виднелась вся бухта.

Мы спустили на одном окне жалюзи и стали смотреть сквозь щели вниз.

Это окно выходило на площадку перед подъездом, на которой обычно с раннего утра сидел хозяин господин Бисти со своим семейством и беседовал с прохожими, которые останавливались с ним поздороваться.

Сейчас народу там собралось порядочно: хозяева галантерейных и прочих лавок, что помещались на набережной, аптекарь, старик Ватикисти, староста города, кое-кто из пожилых рыбаков. Словом, слушала господина Бисти порядочная аудитория.

– …Так ночью она привела к себе бродягу с бульвара и оставила ночевать. На вид такая порядочная женщина, приехала с братом, лакеем, нянькой, а под конец оказалась…

В это время в коридоре послышалось шлепанье босых ног Тимофея, мы отскочили от окна.

– Пачпорт подавайте, а не то хозяин полицию велел позвать.

Александр Иванович в другое время взял бы его за шиворот и выбросил вон. Сейчас все происходившее его забавляло. Он с растерянным видом начал шарить по карманам.

– Нету, куда он мог деться, вот странно. Как будто и некуда завалиться.

Наконец я потеряла терпение:

– Ну довольно, Саша, прекрати представление.

Так как слух о моем позорном поведении разнесся молниеносно, то, прильнув снова после ухода Тимофея к щели, мы увидели еще более увеличивающуюся толпу и подоспевшего помощника пристава. Это был франтоватый самодовольный молодой человек с красивой и пошлой наружностью местного льва, пользующегося успехом даже у курортниц. Он крутил ус и говорил, растягивая слова:

– Странно, э-э, очень странно. А она имела возможность лучшего выбора, даже я хотел с ней познакомиться, э-э. Но разве можно понять, чего хочет женщина и что ей нравится. – И он скосил глаза на старшую дочь господина Бисти.

Уже вид паспорта в руках у Тимофея заставил всех насторожиться. Это была не бумажка проходного свидетельства, а обычная дворянская паспортная книжка.

Господин Бисти хотел раскрыть ее, но помощник пристава протянул руку:

– Нет, па-азвольте, я должен удостовериться. – Он раскрыл книжку, прочитал про себя, потом, как-то крякнув, сказал: – Странно, очень странно.

– Что, что такое? – подскочил к нему аптекарь.

– Да вот написано, что это поручик запаса Александр Иванович Куприн, при нем жена Мария Карловна и дочь Лидия, постоянное место жительства – Санкт-Петербург.

Несколько секунд царило молчание. И вдруг толпа разразилась хохотом.

– Да это муж! Муж приехал, – раздались голоса.

Пристав незаметно ретировался.

Через два часа мы праздновали новоселье. На третьей улице, довольно высоко поднимавшейся над Балаклавой, мы наняли дачу у Ремизова. Это был одинокий, чудаковатый старик, родом москвич. Чем он занимался раньше, мы не знали. Теперь старик Ремизов содержал в большом порядке дачу и кусок земли, на которой делал опытные посадки цветов, и существовал тем, что с весны сдавал эту дачу на весь сезон. Жил он отдельно в избушке на краю участка.

Когда наши вещи переносили на дачу к Ремизову, хозяин гостиницы не показывался. Но когда мы уже стали выходить, он не удержался и высунулся из окна.

Александр Иванович обернулся и крикнул:

– Я еще покажу тебе, старый тарантул, как непочтительно отзываться о моей жене!

Голова тарантула поспешно скрылась. Так за господином Бисти и утвердилось прозвище «старого тарантула».

На даче внизу было четыре комнаты. В одной – большой – устроились Лидочка с няней и я, средняя стала нашей столовой, в двух других поместились Александр Иванович и Николай Карлович.

Куприн влюбился в Балаклаву.

– Какая драгоценная находка твой, Машенька, подарок мне – Балаклава. Здесь все новое, свое – природа, жизнь, люди.

В девять часов вечера в Севастополь уходил последный трамвай, увозивший военный оркестр, и вся жизнь на набережной замирала. В десять – нигде уже не было ни души.

Александр Иванович любил слушать тишину, и мы вечерами часто ходили на тянувшийся вдоль бухты бульвар. Мы садились под большими акациями на скамейки, стоявшие у самой воды.

Впоследствии в рассказе «Листригоны» Куприн писал о Балаклаве:

«Нигде во всей России, – а я порядочно ее изъездил по всем направлениям, – нигде я не слушал такой глубокой, полной, совершенной тишины, как в Балаклаве… Тишина не нарушается ни одним звуком человеческого жилья. Изредка, раз в минуту, едва расслышишь, как хлюпнет маленькая волна о камень набережной. И этот одинокий мелодичный звук еще более углубляет, еще больше настораживает тишину. Слышишь, как размеренными толчками шумит кровь у тебя в ушах. Скрипнула лодка на своем канате. И опять тихо. Чувствуешь, как ночь и молчание слились в одном черном объятии».

До приезда Куприна знакомых у меня в Балаклаве почти не было, кроме библиотекарши Елены Дмитриевны Левенсон, бывшей «народоволки», фельдшера Евсея Марковича Аспиза и исключенного из восьмого класса гимназиста Васи Раппопорта.

Как все гимназисты его возраста, Вася жаждал познакомиться с настоящей молодой дамой, но это ему долго не удавалось, потому что все подходы его к няне и Лидочке: «Чей это такой прелестный ребенок?» – кончались неудачно: «Марья Карловна запрещает приставать к ребенку».

Тогда Вася изобрел другую, более верную тактику. Он решил познакомиться сначала с Николаем Карловичем.

Однажды, когда Николай Карлович сидел один на бульваре и у него упала палка, Вася подскочил, поднял ему палку и попросил разрешения сесть на ту же скамейку. Брат мой, очень добродушный и общительный человек, узнав, что Вася бывший гимназист шестой питерской гимназии, которую и он кончил, приветливо с ним разговорился.

При моем приближении Вася попросил: «Представьте меня, пожалуйста, вашей сестре».

Таким образом появился среди наших знакомых Вася Раппопорт, впоследствии журналист Регинин, которого Александр Иванович «натаскивал на репортаж» и другую газетную работу.

Регинин сразу понравился Куприну, которому необычайно комично изобразил в лицах происшествие с паспортом.

Однажды он признался Александру Ивановичу, что влюблен в Верочку, дочь старого заслуженного адмирала В., красивый каменный дом которого стоял у самой бухты.

Васин роман очень занимал Куприна, и он написал для гимназиста мадригал, который тот должен был поднести своей возлюбленной. Начинался он так:

 
Скажи, что значит Балаклава
С твоей в сравненье с красотой.
Твоих поклонников орава,
Над кем смеешься ты лукаво,
Всегда стремится за тобой.
Твоих очей горячий пламень
Мне спину иссушил и грудь.
Скажи мне, Вера, что-нибудь…
Я красен, точно три омара,
Дрожу, как зверь хамелеон.
О, выйди, Вера, на балкон,
Благоухни мне, как бутон.
 

Таких куплетов было штук двадцать. Запомнились мне только некоторые, и то отрывочно. Кончался мадригал строками:

 
Позволь к тебе проникнуть, Вера,
О Вера милая моя.
 

Когда эта фраза из мадригала, исполняемого Васей под Верочкиным балконом под аккомпанемент гитары, донеслась до адмирала, – «Что?! – загремел он. – Мерзавец! Я тебе покажу проникнуть!..» – Он выскочил с костылем.

И вот мы видим Васю с подбитым глазом, с разбитой об его голову гитарой и вдобавок прихрамывающего.

В Петербурге Вася часто бывал у нас в доме, и когда Александра Ивановича спрашивали: «Откуда у вас этот юноша?» – он отвечал: «А, это Вася, мы с Марией Карловной прижили его в Балаклаве».

Александр Иванович приехал в Балаклаву неожиданно. В последнее время в Одессе он очень тосковал по семье, но приехать к нам не решался. И вот накануне своего приезда он пришел на пристань и смотрел, как пароход готовится к отплытию в Севастополь.

Когда раздалась команда убрать сходни, он крикнул: «Подождите!» – и бросился на пароход.

Паспорт и бумажник были при нем, поэтому на билет ему хватило.

В Одессе Александр Иванович был очень стеснен в деньгах.

За мелкие рассказы, которые печатались в одесском журнале «Южные записки», гонорар он получил небольшой. Там появились три рассказа: «Белые ночи», «Пустые дачи» и «Бриллианты». По словам Александра Ивановича, это была попытка писать стихотворения в прозе.

Бунин отрицательно отнесся к этим вещам, так как вообще отрицательно относился к этой литературной форме и находил ее неудачной. «Проза должна быть прозой, а стихи – стихами», – говорил он.

Как только мы устроились, Александр Иванович побежал на почту.

– Бегу скорей послать телеграмму Богомольцу, чтобы он немедленно выслал мне чемодан и рукописи. Адрес теперь у нас есть.

Но работу над «Поединком» он отложил и сел за воспоминания о Чехове.

– В голове у меня весь план этой работы, – сказал мне Александр Иванович. – Буду писать не отрываясь, и, думаю, двух недель мне хватит.

Писать воспоминания об Антоне Павловиче Куприн начинал два раза, и оба – неудачно^{70}.

Первый вариант был начат вскоре после смерти Чехова.

– Опасаясь быть слишком сентиментальным, я писал сухо и холодно, выходило так, точно я писал газетное сообщение или казенный некролог, в котором только случайно не попадались шаблонные слова «незаменимая утрата». Мой знакомый сотрудник большой московской газеты рассказывал мне, что, когда в печать поступили сведения о болезни Толстого, сейчас же заскрипели перья и в письменный стол редактора была положена на всякий случай статья, начинавшаяся словами: «Он умер… и перо вываливается из рук…» Должно быть, статья эта по сию пору хранится в ящике редактора, терпеливо ожидая своего часа.

Позже я стал работать над вторым вариантом. Но писал в том приподнятом тоне, который был Чехову в высшей степени неприятен. Он не любил пафоса и слишком подчеркнутого выражения своих чувств.

Тогда я оставил эти попытки. Но потом, когда был менее стеснен сроками и моя память снова возвращалась к Чехову, по мере того как время шло и я уже мог думать об Антоне Павловиче спокойно, я увидел, что теперь, пожалуй, мне удастся писать свободно, и воспоминания о нем будут проще и правдивее.

Писал Александр Иванович не отрываясь и написанного мне не читал. Он сказал, что прочтет все целиком, – эта вещь проникнута одним настроением, и писать ее надо не отрываясь и ни с кем не советуясь. Если же я случайно выскажу мнение, которое не будет отвечать его настроению, то собью его и все испорчу.

Все время думая о Чехове, Александр Иванович среди разговора со мной неожиданно спрашивал:

– А ты обратила внимание, Маша, на журавля Антона Павловича? (У Чехова был ручной журавль и две собаки). Когда Антон Павлович гулял по саду, он всегда сопровождал его.

– Не знаю уж, как мне быть с тобой, – в другой раз сказал он. – Ты же не согласишься ездить со мной в третьем классе. А мне Антон Павлович советовал ездить только в третьем. Несколько раз он настойчиво повторял мне: «Ездите в третьем классе, ни во втором, ни в первом ездить не следует. Там публика скучная и надутая, интересно только в третьем. Обещайте мне ездить только в третьем». В душе я смеялся над наивностью Антона Павловича – как будто я ездил в каком-нибудь классе, кроме третьего. Нет, еще зайцем в товарном вагоне.

А между тем он наверное знал, что заработок мой невелик и я часто сижу без денег.

– Поехала бы ты, Маша, со мной в Австралию? – спросил как-то за обедом Александр Иванович.

– В Австралию? Что за фантазия, Саша?

– Антон Павлович советовал мне поехать. Он любил давать полезные советы. «Писатель должен как можно больше путешествовать, – говорил он мне. – Вот вы и Бунин – оба молодые и здоровые. Почему не поедете, например в Австралию или в Сибирь. В Сибирь я непременно опять поеду. (Антон Павлович был там, когда ездил на Сахалин.) Вы не можете себе представить, какая она чудесная, совсем особое государство. Советую также предпринять кругосветное путешествие. Это тоже полезно».

Я, конечно, молчал, думая про себя: какой же Антон Павлович странный в самом деле – фантазирует, зная, что, если мне из «Одесских новостей» не пришлют денег, у меня не будет и на обратный билет из Ялты в Одессу.

Впоследствии, когда при мне Александр Иванович и Бунин вспоминали об этих советах Антона Павловича, Иван Алексеевич говорил:

– Они принесли пользу только очень богатому Телешову…

* * *

Однажды Александр Иванович сказал мне:

– Теперь выслушай, Маша, что я выправил, добавил и послал в «Знание».