Текст книги "Unknown"

Автор книги: Марина Алиева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 40 страниц)

Архиепископ быстро перекрестился.

– Ах, опять вы!.. Берегитесь, Ла Тремуй, король особо обещал искоренять всякую ересь, чем, по мнению Церкви, значительно обогатил традиционную клятву. И я уверен, он дал её не просто так.

– В таком случае, первейшая задача Церкви помогать королю в её исполнении! Если девушка просто заблуждается, не следует больше потакать её заблуждениям. Но, если в своём упрямстве она впадёт в опасную ересь, мы должны быть готовы пресечь опасность на корню, для чего её ни в коем случае нельзя отпускать от двора!

Архиепископ задумчиво повертел перстень на пальце.

– По-вашему, есть возможность её удержать? Или, точнее было бы сказать, придержать?

Ла Тремуй отвёл глаза и попытался было пожать плечами, но его преосвященство торопливо погрозил ему пальцем.

– Только не пытайтесь вынудить меня принять решение за вас. Как дипломат, вы наверняка всё уже просчитали, но не хотите брать ответственность на одного себя. Мне это понятно, и, хотя я не так дальновиден, всё же готов вас поддержать. Однако, без полного доверия этот разговор ни к чему не приведёт.

Взгляд министра затяжелел, как будто отброшенное притворство обнажило всю тяжесть заботы на его душе. Да и голос, когда он заговорил, зазвучал уже по-иному – медленно и устало:

– Что ж, ваше преосвященство, откровенность за откровенность…

Он отставил бокал с вином в сторону и, как постыдную тайну, в двух словах описал его преосвященству природу своих взаимоотношений с герцогиней Анжуйской и откровенную угрозу, которую стал представлять её союз с коннетаблем Ришемоном при том, слишком явном покровительстве, Деве, как со стороны герцога, так и герцогини…

– Да вы и сами сегодня всё видели…

При этом Ла Тремуй не сильно кривил душой, говоря о том, что его жизни при дворе, а то и на свободе, запросто придёт конец, соверши он хоть малейшую оплошность! Из-за этого, дескать, в собственных действиях крайне ограничен и вынужден осторожничать, прибегать к мерам не самым достойным! Ведь даже такому спасительному для всех желанию министра примирить короля и Бургундию будет обязательно приписан какой-нибудь личный, корыстный интерес, лишь бы не дать ему себя проявить…

– А между тем, только заинтересованность короля в мирных переговорах с Филиппом может повлиять на его взаимоотношения с Девой. Знай он точно, что Бургундский герцог к переговорам готов, разве позволит войску ввязываться в новый поход – расточительный и кровавый?!

– О да, поход на Париж обойдётся Франции дорого во всех отношениях, – вставил архиепископ.

– Конечно! Но, зло, которое принесёт неконтролируемая власть Девы, обойдётся ещё дороже.

Ла Тремуй умолк, не отрывая глаз от лица архиепископа. Тот часто моргал, чем совершенно сбивал с толку. Невозможно было понять, убедили его слова министра, или требовалось добавить что-то ещё?

– Да, дорого, – наконец пробормотал святой отец и промокнул веки крошечным платочком. – В конце концов всё обходится дорого.

Значит, нужно добавить, решил Ла Тремуй.

– Если кто-то, кого его величество высоко ценит, – вкрадчиво начал он, – разъяснит ему необходимость удерживать Деву при дворе, то я клянусь – мои пожертвования реймскому епископату будут щедры настолько, насколько это позволят приличия, потому что получится так, что в Реймсе мы не только обрели короля, но и сумели избежать большой беды!

Глаза его преосвященства широко раскрылись.

– Аминь…

Он мягко улыбнулся.

В этот момент праздничный шум первого турнирного дня, доносившийся снаружи, перекрыли звуки фанфар. Поединки возобновлялись.

– Его величество уже проследовал на трибуну, ваша милость, – заглянул в шатёр секретарь Ла Тремуя.

Архиепископ снова вздохнул и поднялся.

– Что ж, пора и нам. Благодарю за угощение… Не буду спорить, Ла Тремуй, вино Анжера прекрасно, но слишком крепко. Я бы предпочёл Бургундское…

Вот сумерки, в которых явь утонет…

Дом, который занимала мадам Иоланда, так тесно примыкал к королевской резиденции, что казался её продолжением и, отчасти, им являлся, благодаря крытой галерее, соединявшей оба дома. Когда-то прежние их владельцы решили породниться через брак детей и пристроили удобный переход, который они же, или уже их внуки, отгородили от улицы забором. Род, к сожалению, с годами захирел, и обедневшие потомки охотно продали магистрату Реймса оба дома, чтобы затем затеряться где-то в водовороте эпидемий и войн. А дома, несколько раз перестроенные и благоустроенные, благодаря добротности первоначальной постройки, обрели статус зданий престижных. И трудно было уже сказать, способствовало этому расположение обоих домов прямо в центре города, в обрамлении главной площади Реймса, или центр и сама площадь образовались здесь, благодаря домам, некогда значительным, словно крепость.

Из-за этой крепостной кладки внутренние помещения, хоть и содержались в порядке, выглядели всё же мрачновато, и прислуге герцогини пришлось потрудиться, чтобы она осталась довольна своим временным жилищем. Стены обили тканями с крупными, преимущественно светлыми узорами, ставни на окнах открыли во всю ширь, впуская весёлое летнее солнце, полы застелили душистым сеном, которое менялось каждый день, и всё согрелось, стало выглядеть вполне обжитым и даже уютным. Запахи, что ютились в привезённой мебели, вытеснили местную сыроватую затхлость, растеклись по каменным залам и коридорам южным Анжерским теплом, которое сразу почувствовал Рене, приехавший навестить матушку вечером, после первого дня турнира.

Оруженосцев он оставил дожидаться на кухне. Герцогиня рано покинула свой помост перед ристалищем, сославшись на лёгкое недомогание, и для Рене это послужило хорошим предлогом пойти к ней в покои одному, не утомляя матушку многолюдным визитом.

Шёл он медленно, то и дело морщась из-за плеча, которое ныло и ныло, несмотря на мази и выпитое им отвратительное снадобье, призванное, по словам лекаря, значительно облегчить боль. Куда там! Булава де Ре разнесла в щепки щит, которым Рене прикрывался во время поединка с ним, и оставила на доспехах солидную вмятину. Теперь на руке, на том месте, где наплечник вдавился в плоть, растекался багровый кровоподтёк. Но лекарь заверил, что более серьёзных увечий нет, а боль скоро должна пройти, и щедро обмазал плечо герцога чем-то вонючим и липким.

– Такое впечатление, что барон хотел меня убить, – криво усмехаясь сказал Рене Алансону, зашедшему его проведать.

– Он просто взбешён, – пожал плечами Алансон. – И это понятно: вызвал на поединок герцога Артюра, а тот вызов не принял. Ты же знаешь, Шарль наложил запрет на все поединки Ришемона. Вот де Ре и взбесился. А твоя светлость просто попал ему под руку.

Но Рене так не считал. Сразу после разговора с Клод он решил поискать Шарло, чтобы узнать о хромом господине, но, едва отвернулся от девушки, как наткнулся на де Ре. И взгляд, который барон бросил в спину уходящей Клод, и которым потом окинул герцога, озадачил Рене весьма и весьма… Так смотрят обманутые мужья… незадачливые любовники, которым предпочли других, но никак не рыцари, взбешённые отказом от поединка. Рене-то, как раз вызов де Ре принял…

«Он что, влюблён? – подумалось герцогу. – Смешно… Надеюсь, не в мальчика? Хотя, за де Ре подобных шалостей никто не замечал… Но, если он увлечён не мальчиком, то, выходит, знает, что Клод – это Клод, а никакой не Луи, паж Девы?! Как интересно! Он сам догадался или матушка позволила слухам расползтись?.. Надо, надо поговорить с ней, а то, судя по всему, я слишком долго был вдали от этого двора…».

Но у трибуны для знати, где Рене рассчитывал отыскать мадам Иоланду, а заодно и Шарло, он узнал, что герцогиня уже удалилась вместе со слугами и младшим сыном, которому, как и король Ришемону, (правда, по другим соображениям), запретила участие в турнире.

Как раз, был объявлен перерыв – король тоже удалился в свой шатёр отобедать. И герцог решил было вернуться в лагерь, чтобы немного отдохнуть перед состязанием с де Ре. Но, опять же, сделал шаг и замер. Позади трибун для знати он снова увидел хромого господина. Тот беседовал с Ла Тремуем, лицо которого было слишком озабоченным, чтобы эту беседу можно было принять за случайную, или посчитать обычным обращением просителя к влиятельному министру.

Значит, один из людей братца Шарло шпионит для Ла Тремуя! Вот и новая странность! И крайне неприятная! За кем он следит? За Рене? Но зачем?.. Ничего предосудительного за герцогом нет – с этой стороны Ла Тремуй матушку ничем не подденет… Но, если не за ним, тогда…

У Рене спутались все мысли. Из того обстоятельства, что Ла Тремуй послал кого-то следить за Клод, вывод был один – паж Девы, ничем не примечательный, мог интересовать этого интригана только в одном случае – если правда о девушках из Домреми каким-то образом стала ему известна. И тут же вставал новый вопрос: какая именно правда? А за ним – всё то же: каким образом она стала известна и де Ре, и Ла Тремую?

Желание немедленно поговорить с матушкой боролось в Рене с турнирным азартом и долгом. Отказать барону?.. Нет, невозможно! Герцог совсем не хотел лишаться единственного противника в бое на булавах, как впрочем и отказываться от самого боя. Кто бы и зачем ни следил за ним или за Клод, в последнем разговоре, явно подслушанном хромоногим, ничего опасного не было… А ревнивый взгляд де Ре вызывал, скорей, любопытство, нежели тревогу. В любом случае, Рене рассудил, что за пару часов ничего не случится, а потом он сразу пойдёт к матушке и, возможно, всё разъяснит…

Но, сразу не получилось. Всю свою свирепость или ревность де Ре выместил булавой на щите и доспехах герцога. Рене, конечно, победил, но победа далась ему трудно. Ушибленное плечо потребовало больше внимания лекарей, чем показалось сначала, и с доспехами следовало немедленно отправить оруженосца в какую-нибудь кузню. А там, за всеми заботами, подошёл и вечер. Хорошо было только то, что появилась достаточно веская причина не ходить на традиционный турнирный пир, особенно после того, как стало известно, что мадам Иоланда туда тоже не собирается.

Так что Рене сам Бог велел поехать и справиться о здоровье матери.

Герцог шёл по пустой тёмной галерее, принюхиваясь к знакомым запахам. Как всё-таки странно, что несколько пыльных драпировок, пара сундуков, скамеек и, что там ещё привезли для матушки из Анжера, могут таить в себе столько напоминаний! О детстве, о коротких приездах из Лотарингии, о шутливых сражениях с отцом на турнирных мечах… Рене вдруг вспомнил лицо герцога Луи так ясно, будто видел его вчера, и легко вздохнул. Он не был привязан к отцу так же сильно, как к матери, но до сих пор помнил свой детский восторг перед высоким сильным мужчиной в доспехах немыслимой красоты! Почему-то в воспоминаниях отец всегда представал перед Рене именно в таких доспехах, хотя в те их редкие встречи, которые можно было осмысленно вспомнить, он неизменно был одет в простой камзол, расстёгнутый на груди так, что видна была нижняя рубашка из грубого сукна, да в плотные штаны из размягчённой кожи, в которых так удобно ездить без седла. Рене хорошо помнил и жёсткость рубашечного сукна и сладковатый запах пота, который чувствовал, когда, при встрече или прощании, получал дозволение отца обнять. А ещё он помнил под распахнутым воротом золотой тяжёлый крест, и сияющий в самом его центре глубокий, почти чёрный сапфир. Герцог Луи свято верил, что этот камень особенно силён именно в кресте и оберегает его от тяжёлых ранений и яда… Как глупо… Лучше бы он боялся простуды… Хотя, матушка уверена, что отца отравили…

Рене стало грустно. До сих пор время крутилось, словно бы вокруг него, никуда не сдвигаясь. Но сейчас оно так очевидно шагнуло далеко вперёд, и не раз, судя по тому, какими отдалёнными кажутся теперь события из недавней, вроде бы, юности. И матушка… Она ведь тоже не молодеет. Все эти недомогания, рассеянность, которая вчера сказалась особенно ярко – всё результат медлительного движения Времени, которое тянет их за собой, незаметно и неумолимо… Неужели и для матушки настала пора стареть и болеть?..

Или…

Рене не хотелось об этом думать, но воспоминания об отце, умершем так подозрительно быстро, заставили подумать о том, что герцогиня не из тех, кто пренебрегает придворными обязанностями ради лёгкого недомогания… А потом мысли о яде переплелись со слишком довольным видом Ла Тремуя и шпионом – слугой Шарло, достаточно близким ко двору Анжуйцев, чтобы, не вызывая особых подозрений, пробраться, скажем, на кухню…

Нет, не может быть!

Рене заторопился. Ему ли, изучившему столько тайных грамот, где раскрывались подоплёки самых скрытных политических убийств, не знать, как просто всё разрешает всего одна неприметная крупица или капля, подброшенная или оброненная в нужный момент в нужный бокал или блюдо! Ла Тремуй, конечно, не настолько загнан в угол, чтобы идти на крайние меры, но опала Ришемона могла придать ему храбрости… Почему бы не избавиться разом ото всех противников, если с одним всё складно получилось? Быть министром и единственным советником при короле-победителе совсем не то же самое, что при дофине-изгнаннике. За такое на что угодно пойдёшь. Но добиться опалы для герцогини Анжуйской Ла Тремую, пожалуй, не по зубам, так почему бы не зайти с другой стороны?..

Шаги гулко и зловеще отдавались в каменной галерее.

Рене вдруг почувствовал нешуточное беспокойство и так заспешил, что, нырнув в нужную дверь из галереи, не заметил молоденькой фрейлины перед покоями герцогини. При его появлении девушка подскочила, как испуганная птица, и только стук упавшей скамеечки, которую она свалила своими юбками, вернул молодого человека к действительности.

– О… сударь, я должна доложить! – залепетала фрейлина, поднимая скамейку со странной лихорадочной быстротой, словно боялась, что Рене не послушает и войдет.

Герцог медленно повернул к ней голову.

– С каких пор обо мне нужно докладывать?

Он не помнил этой фрейлины и подумал, что она, возможно, новенькая и просто не знает, кто он такой.

Глаза фрейлины забегали.

– Её светлость занята… ваша светлость…

Значит, всё-таки знает.

– У неё господин дю Шастель? – спросил Рене.

– Нет.

– Лекарь?

– Нет… Мадам просила не беспокоить.

Рука Рене, уже поднявшаяся, чтобы толкнуть дверь, медленно опустилась. Как всё, однако же… странно.

– Что ж, доложите. Я подожду.

Он посторонился, пропуская фрейлину ко входу, но та, вместо того, чтобы просто войти, постояла немного в нерешительности, потом робко, будто боялась кому-то помешать, пару раз стукнула в дверь.

Только теперь, когда удивление окончательно разметало беспокойство, Рене почудились доносящиеся из покоев приглушённые голоса. «Если там не Танги и не лекарь, то, может быть, там Шарло, что было бы очень кстати», – подумал он. Прислушался ещё, но за дверью снова было тихо. А потом раздался голос мадам Иоланды – совсем не больной, а на удивление (опять странно!) высокий и звонкий.

– Кто там ещё?

Фрейлина, бросив виноватый взгляд, даже не на Рене, а куда-то, в район его локтя, скользнула внутрь.

– Сейчас, – прошептала она, когда вернулась. И теперь взгляд её не поднимался даже на локоть.

Рене спокойно сложил руки перед собой. Фрейлина, конечно, вела себя странно, но матушка, слава Господу, кажется здорова, и теперь ему нечего волноваться. Он сейчас войдёт, всё разъяснится… Какие могут здесь быть от него секреты, право слово?

Герцогиня сама открыла дверь и сделала приглашающий жест. Но в глаза сыну не смотрела.

– Вы больны, мадам? – спросил Рене, заходя внутрь.

– Да, что-то нехорошо.

Ответ прозвучал неуверенно. Так, как обычно звучат ответы, призванные заменить собой паузу, за которой скрывается то, о чём говорить не хотят.

– Надеюсь, ничего серьёзного? Мне показалось, что кто-то тут с вами… однако фрейлина уверяла, что это не лекарь. Или она солгала, чтобы не пугать меня?

Герцогиня как-то странно фыркнула, пробормотала: «Кому тут быть?» и отвернулась.

Рене осмотрелся. Кроме них, действительно, никого больше не было. В комнате горел всего один светильник. Пахло духами, всё было по-домашнему, кроме наряда самой герцогини…

– Так вы всё-таки собираетесь на приём?

– Нет… Нет, я никуда не иду… Хотела, но передумала… Я очень устала. Готова выслушать тебя, если что-то срочное… Но недолго, Рене, прошу! Весь этот шум днём так меня утомил…

Рене только собрался сказать, что ему хватит ответа всего на один вопрос – из-за чего Ла Тремуй может следить за Клод? Но взгляд, случайно брошенный в сторону, заставил его замереть. Прямо возле светильника, на столе, где фрейлины обычно ставили тазы для умывания и склянки с мазями и прочими женскими притирками, лежала пара перчаток. Мужских перчаток! Слишком щеголеватых для мессира дю Шастель и совсем уж неподобающих для секретаря, лекаря и любого другого мужчины из домашней службы, который мог бы находиться у герцогини в такое время.

Мгновение Рене неподвижно смотрел на перчатки, потом перевёл взгляд на мать и готов был поклясться, что, несмотря на сумрак в комнате, рассмотрел на её лице густой румянец.

– Я хотел поговорить о Клод, – холодно и медленно произнёс он.

– А что такое? Она больна? – встрепенулась герцогиня, на миг – очень короткий миг становясь прежней.

– Нет. Клод здорова. Но за ней следят. Я сам видел шпиона сегодня и был очень удивлён тем, что он одет, как слуга нашего Шарло…

В недрах тёмной комнаты почудился шорох.

– Что?

Перед Рене снова было лишь подобие его матери. Она, вроде бы слушала, но не слышала и вопрос свой задала, явно не понимая смысла сказанного, которое, впрочем, и не пыталась понять.

– Что с вами, матушка? – спросил Рене. – Вы меня не слушаете? Или вы так больны?

– Нет… А что со мной?..

Герцогиня потерла лоб ладонью. Если бы не её лицо, её осанка, платье и всё, что отличало его мать внешне, Рене готов бы был поклясться, что видит перед собой другую женщину.

– Чего ты хочешь – переезд, коронация, турнир! Тут любой почувствует себя усталым и разбитым… – бормотала она. – Я измотана. Перед твоим приходом выпила снадобье, от которого ужасно хочу спать… И, если бы ты смог прийти завтра, я бы выслушала тебя со всем возможным вниманием…

Снова шорох, и новый прилив румянца.

– Здесь кто-то есть?

– Да с чего ты взял?! – В голосе то ли гнев, то ли испуг. – Здесь?! Кому здесь быть в такое время, Рене?! Ты видишь, я даже фрейлин отослала, чтобы немного побыть в тишине и одиночестве… Поэтому до сих пор одета… Я действительно собиралась на приём, но иногда силы оставляют и меня…

Она ещё что-то сбивчиво говорила, а Рене отказывался верить тому, что видел и слышал. Недавние мысли о яде сменились мыслями о колдовстве, потому что ничем другим… Да! Слишком очевидным другим он отказывался объяснять превращение всегда разумной и властной матери в женщину, растерянно и бездарно лгущую!

– Что ж, извольте, матушка, я вас оставлю. Прошу простить, что потревожил… В котором часу вам будет удобно меня принять завтра?

Мадам Иоланда впервые за всё время, что они стояли друг перед другом, отважилась посмотреть сыну в глаза.

– Ты можешь прийти в любое время, Рене. Завтра – в любое.

Откровенная благодарность в её голосе и взгляде пристыдили герцога. «Что я, в самом деле? – думал он, откланиваясь. – Так привык, что матушка разрешает все проблемы, что прибежал к ней, словно мальчик, и готов надуться на её невнимание… Разве сам я не могу найти Шарло и поговорить? Может, она действительно устала, она ведь немолода уже… А остальное… Бог с ним. Могло и показаться…».

Рене скосил глаза на столик.

Увы! Щеголеватые перчатки по-прежнему лежали на своём месте.

Нет! Не на своём! Им здесь не место, чьими бы они ни были! На свете не существовало мужчины, достойного любви его матери! Тем более такого, ради которого она согласилась бы на пошлую связь!

Рене перевёл взгляд на ширму за спиной мадам Иоланды. Герцогиня любила возить её за собой, но никогда не выставляла на середину покоев… И это движение… Перехватив его взгляд, она едва не встала между ним и чёртовой ширмой!

– Я постараюсь прийти не слишком рано. Спокойной ночи, мадам.

– Спокойной ночи, милый… Завтра… Я буду тебя ждать…

Милый?!.. О, Господи!

Фрейлина за дверью поднялась, не спуская с Рене широко раскрытых глаз. Для девушки, которая желает быть просто полезной сыну своей госпожи, она смотрела слишком жадно, и герцог почувствовал закипающее внутри бешенство.

Если правда то, что он думает, то это хуже яда!

Ах, как захотелось ему толкнуть дверь, вернуться в эту комнату и увидеть того, кто вышел сейчас из-за ширмы!

Достойного человека матушка не прятала бы! Да и фрейлина эта не смотрела бы сейчас так, словно все шуты королевства сошлись перед ней в дурацком поединке! Видимо, пытается понять – догадался ли Рене? Или увидел? А если увидел, что сделал?..

Ах, как хочется вернуться!

– Что вы стоите? – холодно спросил герцог, пряча ярость под ледяным спокойствием. – Велите кому-нибудь позвать моих оруженосцев с факелами – в этих коридорах стало совсем темно.

Фрейлина словно догадалась о его желании снова войти. Покосилась на дверь, потом боком, неуверенно подобралась к выходу на галерею и позвала стражника.

«Эта девчонка как будто боится оставлять меня один на один с дверью!.. Господи, неужели по мне… ПО МНЕ… стало можно читать, как по книге?! Неужели она – эта, всего лишь прислуга, сидящая на часах – допускает, что я смогу поступить не по рыцарски?!! Но ведь я, действительно, хотел войти!.. Да! Но лишь потому, что по её же взгляду догадался – там тот, кого там быть не должно…»

Рене почти до крови закусил губу и стиснул ладони.

Нет. Он, конечно же, не войдёт…

Сейчас он выйдет на галерею, дождётся оруженосцев и поедет искать Шарло… А потом… Потом наступит завтра, ширма встанет на место, и всё прояснится.

Как только дверь за Рене закрылась, а странный, глупый, недостойный испуг немного отступил, мадам Иоланда зажмурилась и прижала ладони к губам.

– Господи, как стыдно! – прошептала она. – Мне не следовало… Мы же ничего дурного не делали… Это глупость какая-то! С чего вдруг я так испугалась собственного сына?! Конечно… в такое время, у меня в покоях… И это вместо того, чтобы пойти на приём… так странно и непохоже на меня… и Рене удивился… Но не прятаться, в любом случае, было бы лучше, чем… чем… чем всё это!..

Она оперлась одной рукой о столик возле злополучных перчаток, не отрывая другую от лица, и смотрела на дверь так, словно ждала, что Рене сейчас вернётся.

Ширма позади качнулась и сдвинулась в сторону. Филипп де Руа вышел с улыбкой достаточно смущённой, чтобы соблюсти приличия, но во взгляде его никакого смущения не было.

– Вы не должны так корить себя, ваша светлость. Виноват только я один. И вам стоит лишь пожелать – я немедленно догоню герцога и повинюсь.

– Ах, нет! Нет…

Герцогиня порывисто обернулась и снова, в который уже раз, почувствовала слабость во всём теле при виде этого лица, этих глаз, этой улыбки…

– Слишком поздно… Получится совсем уж глупо.

Ей стало невыносимо стыдно. Пришлось снова отвернуться, потому что щёки предательски пылали и наверняка выдавали её с головой. К тому же, молодой человек мог неправильно истолковать этот, несвойственный ей румянец…

Однако стыд, словно туман над водой, быстро таял, а вместо него, кружа голову, снова поднималось то упоительное, совершенно безумное, чему она не могла больше противиться!

Этим вечером, когда дежурная фрейлина сообщила, что господин де Руа пришёл выразить благодарность за подаренный перстень, благоразумие решительно потребовало от мадам Иоланды отказать молодому человеку в приёме. Она как раз собиралась к королю, и отказ этот был бы вполне обоснован. Но в отполированной поверхности зеркала сияющие глаза соперничали с драгоценностями, которые так украсили её лицо, по плечам струилась тонкая вуаль, добавившая ему свежести своей белизной, а глубокие тени в углах рта уничтожила, помимо воли, появившаяся улыбка.

– Ну, что ж, пусть войдёт…

Герцогиня отодвинулась от зеркала осторожно, будто боялась, что помолодевшее и похорошевшее лицо упадёт как маска. А потом вошёл Филипп, и всё, кроме него, разом куда-то исчезло – и фрейлины, и время, и долг, и благоразумие.

Мадам Иоланда совершенно не помнила, куда и зачем отослала прислугу. Кому и как велела передать, что больна и на приём не пойдёт… Да и где было помнить, если все силы уходили на то, чтобы унять дрожь в руках и не смотреть… не смотреть слишком долго в эти обожающие синие глаза!.. О, Господи, оторваться от них было совершенно невозможно! Да и сам он так смотрел в ответ! Так тихо и страстно говорил о… О чём же, Господи?! Хотя, какая разница?! Она всё равно ничего не слышала и не понимала, потому что в словах, которые произносились, никакого смысла и не было, а главным – чего она тоже толком не осознавала, но, что чувствовала интуитивно – было пробуждение той далёкой испанской девочки, раз и навсегда когда-то загородившейся ширмой трезвого расчёта и политики от любых нерациональных чувств. Девочки, в которой романтическая кровь её француженки-матери замерла, остановленная здравым смыслом, и которая, вот теперь, спустя столько лет, вдруг проснулась, забурлила, сметая всякую осторожность напрочь, ломая расчёты и мстительно заставляя наслаждаться собственным безрассудством!

Сказать, что это было упоительно, значило не сказать ничего.

А потом вдруг фрейлина… Бегающие глаза, испуганный вид… «Его светлость герцог Рене… Ваш сын, мадам…»…

Сын? Ах, ну да! У неё же есть сын… Тоже милый мальчик. Но почему он именно сейчас? Так некстати…

Она бы и не подумала скрывать Филиппа! С чего вдруг? Он зашёл всего лишь поблагодарить. «За всё», – как он сказал, хотя она только один раз его сегодня и отличила… Но общий испуг, который почему-то заполнил комнату, оказался заразителен.

А может, это расшалившаяся в ней девочка решила, что будет так сладко и так отчаянно бесшабашно спрятать мальчика за ширму? Тем более, что мальчик сам подскочил с места. «Его светлость! Он может неправильно понять… В такое время… Будет лучше, если я скроюсь, мадам…»…

Что ж, если Филипп так хочет, почему бы и нет…

Она почти опомнилась, когда ширма скрыла от неё и лицо, и синий взгляд. Благоразумие попыталось было о себе напомнить – «это глупо, недостойно, так нельзя, нельзя!..», но тут вошёл Рене и осталось только «нельзя!»…

– Слишком поздно, – повторила мадам Иоланда, глядя на дверь, за которой скрылся её сын. – Вам следует уйти, Филипп. Один перстень не стоит такой пылкой благодарности.

– Один?! Один перстень?

В голосе удивление. На лице, наверное, тоже, но поворачиваться нельзя – этот гипноз совершенно лишает её сил… Потом тихие шаги за спиной. Он так близко! Наклоняется… Ах, да, здесь же его перчатки!

– Вы очень добры, мадам. И по-королевски великодушны. Мне давно следовало уйти, но оказывается это очень трудно.

Она улыбнулась, всё ещё не оборачиваясь…

Эта последняя попытка показать, что ничего серьёзного не происходит, кажется удалась. Но, когда Филипп шагнул к двери, в которую вышел Рене, мадам Иоланда схватила его за руку.

– Нет, нет, не сюда!

Ей почему-то представилось, что сын всё ещё там, с другой стороны.

– Выходите по лестнице для слуг!

Она так испугалась, что дрогнула, посмотрела ему прямо в глаза. И эта рука… Она никогда прежде не прикасалась к Филиппу вот так, чувствуя пальцами все узоры на ткани его рукава, каждую мышцу в его запястье и дрожь, то ли свою, то ли его…

– Прощайте, сударь.

– Нет…

Взгляды их встретились и переплелись тем особенным образом, когда мысль о поцелуе приходит сама собой.

– Уходите, Филипп.

– Нет, только не прощайте!

Она медленно разжала пальцы, замкнувшиеся на его руке.

– Вы любите меня? – спросила в ней изголодавшаяся по страсти девочка.

– О, мадам, я вас обожаю!..

Окрестности Фурми

(июль 1429 года)

«Она хочет уйти!»

Неделю назад де Вийо сообщил об этом на турнире, и у Ла Тремуя тогда чуть сердце не остановилось!

Уйти? Вот сейчас, когда король окончательно убедил себя в том, что Дева становится опасна, когда готов склонить свой слух к любому, кто предложит что-то дельное, но уже без чудес она просто возьмёт и уйдёт?

В голове Ла Тремуя никак не укладывалось, что девушка просто так покинет двор безо всяких последствий. Несомненно, это какая-то ловушка! Причём, судя по тому, что услышал де Вийо, сама Жанна уходить не хочет, а уговаривает её эта странная Клод… Что ж, удивляться нечему – от странных личностей все беды и происходят! А эта Клод, к тому же, вполне могла получить указания от герцогини Анжуйской, которая и послала её к Рене. Может, для того её и привезли из той чертовой деревни? Кто знает какое влияние она имеет на Жанну? Да и на Рене, на этого заносчивого Великого магистра сионского приората, пропади он пропадом, который, по слухам, даже перед Бэдфордом преклонил лишь колено, но не наклонил голову, а тут, если верить де Вийо, беседовал с крестьянкой почтительно, как с равной, насколько позволял её маскарад, и не просто слушал, а ещё и послушался!

О, Господи, ниспошли, наконец, мор на этих анжуйцев! Их слишком много! И все умны, будь они неладны!

Как де Вийо ни уверял, что он удачно выкрутился, сказав, что прислан с поздравлениями, и, что герцог слугу брата в шпионстве вряд ли заподозрил – тем не менее Шарло для объяснений его вызывал…

Тот вечер первого дня турнира вообще был богат событиями. Сначала известие, что Жанна, возможно уйдёт. Потом, весьма удачная, кстати, беседа с архиепископом, потому что, забегая вперед, нельзя не признать, результаты её довольно скоро принесли существенные плоды. Дальше – совсем хорошо – собственные шпионы Ла Тремуя донесли, что молодой де Руа отправился к мадам герцогине выразить свою благодарность и вышел поздно, через ход для прислуги, что само по себе уже говорит о многом. И то, что Рене навещал мать в это же время, а потом пришёл на королевский приём крайне раздасованным, искал Шарло и долго говорил ему что-то с откровенным раздражением, тоже неплохо. Если в клане противников начинают общаться друг с другом на повышенных тонах, если испытывают недовольство, повидавшись друг с другом, значит до раскола в их рядах недалеко. Жаль никак не узнать, видел ли Рене красавчика де Руа у матери, или… Вот «или» было бы совсем хорошо, но Ла Тремуй об этом пока не думал – само прояснится со временем.

Однако, уже на следующий день, пришлось немного поволноваться. Шарло вызвал к себе де Вийо и потребовал объяснений, не столько о том, что конюший делал возле шатра Рене, куда его никто не посылал, сколько о беседе с Ла Тремуем. И вот это уже стало не самой приятной новостью. Де Вийо успел кое-как сообщить, что выкрутился, вроде, и тут, но веры ему уже больше не будет – это очевидно. Так что, общаться с ним и давать ему какие бы то ни было поручения больше нельзя!