Текст книги "Unknown"

Автор книги: Марина Алиева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 40 страниц)

– Зачем?

– Затем, что она дала понять его величеству: Ла Тремуй тоже скрывал от него происхождение Жанны, о котором давно знал.

Глаза Ришемона округлились.

– А он знал?!

– Даже если бы и не знал раньше, то теперь знает.

– От кого?

Де Ре улыбнулся.

– От меня… Впрочем, не поручусь, что он и без того не был в курсе.

Ришемон нетерпеливо хлопнул рукой по колену.

– Хватит загадок, барон! Намёками будете развлекать герцогиню, она эти развлечения предпочитает всем прочим, а мне извольте рассказывать по порядку!

– А рассказывать особенно и нечего, – развёл руками де Ре. – Герцогиня всего лишь предположила, что Ла Тремуй знал. А чтобы предположение выглядело правдиво, я позволил себе низость поискать у него покровительства в обмен на некоторые сведения о происхождении Жанны… И, естественно, как человек, много лет пользующийся доверием мадам герцогини, был принят с распростёртыми объятиями. Так что теперь, если королю придёт в голову спросить его милость, знал он, или не знал, господину Ла Тремую будет сложно всё отрицать. А если вопрос ещё и будет задан в разгар ревнивого неудовольствия… Вам, кстати это ничто не напоминает?

Ришемон только хмыкнул.

Ещё бы! Давняя история с обманутым первым мужем мадам Катрин привела к убийству Жана Бургундского, и, в конечном итоге, к опале самого Ришемона.

– А теперь представьте, – вкрадчиво продолжал де Ре, – что о том старом случае вспомнит и король. Или кто-то напомнит ему в нужный момент… Как думаете, моё «пока» будет тогда звучать убедительно?

– Я не знаю, – дёрнул головой Ришемон. – Я от ваших интриг далёк, но, если это поможет Ла Тремуя свалить раз и навсегда, готов подтвердить что угодно. Однако… – он почесал нос, прикидывая, как ловчее перейти к главному. – Вы! Маршал Франции, внук прославленного воина, рыцарь… Не претило ли вам идти на поклон к этому подлому ничтожеству?! Слово «низость», применимое к вам, ей Богу, оскорбило слух! Неужто всё из простого желания угодить герцогине? Или есть какие-то личные мотивы?

Лицо де Ре мгновенно стало непроницаемым.

– Личное на то и личное, сударь, чтобы держать это при себе, – уже совсем не любезно выговорил он. – А что до низости… В наши дни граница между ней и честью давно стала похожа на линию на песке. И достославный английский король совсем растёр её в те дни, когда приказал перебить пленных под Азенкуром, а затем подвесил в железной клетке нашего пресветлого рыцаря Жуанвилля. Теперь всякий проводит эту границу сам для себя, и там, где ему удобно. С господином же Ла Тремуем её лучше вообще не проводить, чтобы не остаться в дураках, что вашей милости хорошо известно.

– И тем не менее, вы не ответили. Ваш-то интерес каков?

– Ла Тремуй мне просто не нравится, – сухо ответил де Ре.

Вскоре оруженосец пригласил их в зал, где уже суетились слуги с огромными подносами, расставляя приготовленные в замковой кухне яства – поджаренную дичь, половину кабаньей туши, ещё сочащуюся сквозь темную корочку, растопленным жиром и дымком жаровни, овощи, запечённые в вине с пряными травами, соусники с густыми, как сметана, подливками, и топлёно-белые, росистые круги сыра. Когда де Ре и Ришемон вошли, всё это как раз заканчивали расставлять между кувшинами с вином нескольких сортов, которыми славились подвалы Сабля.

Почти тут же появились и рыцари из свиты Ришемона во главе с дю Шастелем и командиры отрядов де Ре, давно изголодавшиеся в ожидании обеда. Запахи еды разволновали всех. Даже Ришемона, всё ещё озабоченно вертевшего шеей. Впрочем, подумал он, дела делами, а вкусно поесть не помешает. «Под хмельком и разговоримся».

Рыцари, весело переговариваясь, окружили стол, растянувшийся на две трети зала. Тяжёлые кубки наполнились вином, руки с кинжалами потянулись к подносам с дичью, а дремавшие по углам псы задвигали носами не хуже своих хозяев и, подскочив с резвостью голодных хищников, побежали к столу, уверенные в своей доле от этого пиршества.

Среди прислуживавших пажей Ришемон сразу заметил бледного худенького юношу, более похожего на девочку. Тяжёлым взглядом коннетабль провожал пажа по всему залу, внимательно присматривался к каждому жесту и прислушивался к каждому слову. Не ускользнуло от его внимания и то, что так же точно следит за мальчишкой и барон. Хмельное вино ударило в рыцарскую голову, напрочь выметая всякую изощрённость – «он воин, я воин, так чего нам, как бабам с намёками да с подскоками?… Спросил – ответил, вот всё!». Поэтому, когда паж вышел, Ришемон смачно сплюнул себе под ноги, ладонью отпихнул пса, тянущего морду между ним и де Ре, и спросил, пригнувшись к барону как можно ближе:

– Ходят слухи, что вы пригрели тут какого-то мальчишку, раненного под Парижем. Не того ли, что сейчас вышел?

Де Ре неторопливо дожевал.

– Вам что за печаль? – спросил он грубовато.

– Лицо знакомое. У Девы пажонок был похожий.

– Ну и что?

Ришемон хмельно прищурился.

– Разное говорят, барон… а подозревают одно. Но я не из тех, кто подозревает. Я-то знаю, вы просто так ничего не делаете, а с мальчишкой этим очень уж носитесь, как говорят. Впрочем, я и сам только что видел… слишком заботливо, сударь! Слишком… Здесь есть что-то, что я должен знать, если вопрос о недоверии между нами не стоит, или мальчик, (а может девица?), попросту вам приглянулся?

Де Ре, с явной неохотой посмотрел Ришемону в глаза.

– В этом месте, мессир, граница между низостью и честью мной давно прочерчена. Желаете перешагнуть – доставайте меч.

Кубок в руке Ришемона мелко задрожал.

Вспыльчивость бретонского герцога была всем известна, и ради пустой интрижки де Ре никогда бы себе не позволил говорить в таком тоне. Тем более с гостем, в союзе с которым заинтересован. Но он говорил и смотрел так, словно имел на это право. А право в подобных случаях даётся одним – хранением чужой тайны.

– Не думайте, барон, что в своём удалении я ничего не знаю. – сипло зашептал Ришемон, давя в себе гнев. – Нравится делать вид, что развлекаетесь – ваше дело. Но примите во внимание, что во всяком месте, где располагается со своим двором наш король, всегда очень тонкие стены, и через них многое слышно… А у меня есть люди, которым я плачу за хороший слух… Поверьте, в опале времени для раздумий достаточно… Герцогиня что-то припрятала в рукаве, верно? И, я так полагаю, эта девица то самое припрятанное и есть, и у вас она оказалась не случайно!

Барон засмеялся, но Ришемона было уже не остановить. Бросив собаке кусок со своего блюда, чтобы не мешала, он почти вплотную придвинулся к де Ре.

– Я не простачок, сударь, использовать себя вслепую больше не дам! Слухи, слухи… Разные бродят слухи, де Ре. А её светлость способна на такое, о чём и не подумаешь. Взять, хотя бы, господина дю Шастель. Люди, как он, службу просто так не бросают… Я же готов закрыть глаза на многое, если цель того стоит, но цель должна быть ясна! Поэтому, уже открыто, спрашиваю вас снова: кто эта девчонка? Ещё один бастард Изабо, или, на сей раз, самого папы, или византийского кесаря, дожа, или покойного короля, спаси Господь его душу!?

Де Ре потянулся за вином.

– Правды хотите? – тихо произнёс он. – Тогда я тоже спрошу. Готовы ли вы, Ришемон, узнать ту правду, которой так добиваетесь? И, что будете с ней делать, когда узнаете? Грехов-то у вас хватает, как мне кажется…

– Не ваше дело!

– Тогда скажите, верите ли вы во второе пришествие? В то самое, когда придётся отвечать уже не мне… И даже не королю и не папе?

От удивления лицо коннетабля поглупело.

– Вы шутите, надеюсь? Ведь это ересь, упаси Господь!

Де Ре глянул насмешливо.

– А кто вам сказал, что самая отъявленная ересь не может быть истиной? Или той правдой, которой вы так добивались. В тёмной норе светом покажется и фальшивый отблеск, а разговоры о безграничном свете наверху прозвучат сказкой… или ересью, если угодно. Но попробуйте вылезти на солнце – там либо ослепнуть, либо уверовать.

От винного дурмана в голове Ришемона почти ничего не осталось. Коннетабль уже и вправду не знал, стоит ли ему выяснять что-то ещё.

– Герцогиня сошла с ума… – произнёс он медленно. – Но, боюсь, такую шутку вам даже дьявол не простит.

Сабль

(зима-весна 1430 года)

К зиме Клод совсем поправилась. Рана заживала быстро, и зажила бы ещё раньше, не разбереди её долгий и путаный переезд от Сен-Дени до Буржа. Положение усугубила простуда, подхваченная по дороге, и это новое недомогание, совершенно лишившее девушку сил, далось тяжело. Лекарь, неотлучно дежурил у постели Клод, сообщал де Ре о её состоянии почти ежедневно, и особую озабоченность проявлял по поводу кошмаров, которые явно мучили девушку в её беспамятстве.

– Кричит всё время, мечется, – виновато, словно сам это допустил, рассказывал лекарь. – То про знамя вспоминает, то просит хромоногого какого-то прогнать. Жанну звала только раз, и про какие-то ворота шепчет, просит открыть. А вчера вдруг посмотрела на меня и говорит, спокойно так: «Я с тобой до самого конца буду, не бойся». Я уж испугался, решил – всё, конец, бредит, не узнаёт никого. Но она потом заснула. Первый раз без видений своих. А на завтра снова… Не знаю, чем успокоить её. Праформы бы где достать… ягод собачьих… я бы отваром и полечил…

Тут Де Ре знал чем помочь.

В свою очередь, он регулярно сообщал мадам Иоланде обо всём, что происходило с Клод, и в ответ получал от неё письма, в которых без конца повторялось одно и то же: лечить, беречь, ничем не волновать и ни в коем случае не пускать к Жанне пока герцогиня не скажет, что это можно сделать. А после того, как де Ре написал о сетованиях лекаря, с очередным письмом прибыл ещё и заветный ларец со снадобьями и целая бадья крупного шиповника.

Очнулась девушка дня за два до того, как господин де Бюель сообщил о своих притязаниях на Сабль. Точнее, она просто проснулась утром, как просыпается обычный человек, несколько минут наблюдала за дремлющим в уголке лекарем, а когда он зашевелился и стал вертеться, давя блох и почёсываясь, слабым голосом попросила пить.

Тем же днём к ней пришёл и де Ре.

– Я поправлюсь быстро, сударь, – сказала ему Клод. – Не откладывайте из-за меня отъезд.

– Какой отъезд? – удивился барон.

– А разве вы никуда не собираетесь?

Он не собирался. Но разговор этот живо припомнился спустя два дня, когда прочитав письмо от поверенного господина де Бюеля, де Ре велел оруженосцу немедленно собирать отряд и мчаться в Сабль организовывать оборону.

– Откуда ты знала? – спросил он у Клод чуть позже. – Тебе были какие-то видения?

– Не помню, – пожала плечами девушка. – В болезни и сне своя жизнь.

Вопреки опасениям, которые вызывал переезд в Сабль, физические силы Клод только укрепились. Но угнетённость духа, замеченная де Ре ещё в Сен-Дени, никак не проходила.

Девушка уже не смотрела на мир и людей, как прежде, с открытым интересом, пониманием и расположенностью. Как-то незаметно появилась у неё манера глядеть исподлобья. Без испуга и злобы, но со странным отчуждением, как бывает, когда, увидев что-то страшное, боишься посмотреть снова, чтобы опять это не увидеть, но при этом знаешь, что повсюду теперь, куда бы ни глянул, увидишь именно то, чего боишься.

Выполнять обязанности пажа в замке Сабль её никто не заставлял, одако, не желая проводить дни в безделье, Клод сама занималась и чисткой лошадей, и досмотром оружия и доспехов, и прислуживанием у стола. Де Ре попытался как-то объяснить, что ей лучше не появляться на чужих глазах слишком часто, но в ответ услышал:

– Примелькавшись, я стану более невидимой, чем припрятанная в каких-нибудь покоях.

Несколько дней она с интересом наблюдала за тем, как поднимали на внешнюю стену весьма приличную кулеврину, которую де Ре притащил с собой, потом пыталась помогать её устанавливать – подносила верёвки для крепежей и воду, когда работники об этом просили. Однако скоро болезненная усталость взяла своё. С очередным ведром в руках девушка подскользнулась, упала, расплескав всю воду, и была отослана прочь.

– Иди ка ты, паренёк, в часовню, – посоветовала старуха, чистившая овощи на пороге кухни. – Может, причетнику чего надо помочь. А нет, так и помолишься, чтобы Господь сил тебе подбавил. Глянь, бледный и худой-то какой…

Часовня при замке была обетная, в честь святого Дионисия. Маленькая и тёмная, с мрачноватой безголовой скульптурой, подсвеченной сквозь стёклышки закопчённого витража, с одной стороны золотом, с другой пурпуром, она не вызывала желания задерживаться здесь дольше положенного. Никто и никогда не приходил сюда чтобы любоваться отделкой или изображениями. Молились тут в положенные дни и часы в основном женщины и те обитатели Сабля, для которых праведная жизнь служила более вывеской перед прочими, нежели потребностью.

Часовню построили ещё при сире де Краоне, который приходился де Ре дедом и был знаменит на всю округу отъявленной ересью. Он-то и распорядился, чтобы алтарь был скромен, а стены голы, и раскошелился лишь на скульптуру и витраж. «Святому без разницы молятся ему на обычных досках или на подушках, – говорил нечестивец. – А ежели он вздумает явиться сюда каким-нибудь призраком, то в обиде тоже не будет. Голова у него отрублена, как и положено, на окне всё житие прописано, и в сердце моём он всегда найдёт благодарность за свою святую помощь^42».

В чём помог еретику святой Дионисий так и осталось их общей тайной. Но, видимо, на скромность своей часовни этот святой епископ действительно не был в обиде. Клод, когда вошла, так и застыла на пороге, очарованная висящей в воздухе дымкой из солнечных лучей, которая, словно рой разноцветных крошечных существ, пробившихся сквозь грубо спаянные витражные стёкла, висела над алтарём. Трудно было придумать украшение достойнее!

Девушка протянула руку к лучам, и её бледные пальцы тотчас окрасили отблески золотисто-оранжевого стекла.

– Как красиво!

Она не сразу заметила причетника, который сидел на полу и молча наблюдал за ней из-за фигуры святого. В руках старик держал сильно сточенный нож и дощечку. Он что-то вырезал на ней до прихода Клод, но теперь прервался и, пользуясь своей невидимостью, какое-то время наблюдал. Потом хмуро спросил:

– Ты чего это? Девица, а в мужскую одежду вырядилась?

Клод вздрогнула. Быстро убрала за спину руку, словно касалась ею только что чего-то запретного, и, не зная, что отвечать и, как себя теперь вести, смотрела на причетника с растерянной настороженностью.

– Не стыдно в Божий дом этак-то заходить? – зудел тот, не дожидаясь ответа. – На нашу Деву хочешь быть похожа? Так ещё неизвестно, каково с неё спросится за это…

Девушка вздохнула.

– Не с неё надо спрашивать, а за неё.

– Ишь ты… – фыркнул старик. – Думаешь, надела штаны, так сразу и поумнела… А ты не тот ли паж, о котором тут судачат? – он подался вперёд, присматриваясь к камзолу. – Точно, тот! Тогда и удивляться нечему… И что же, ты и в бою была?.. И до сих пор никто не признал, что девица?

Клод улыбнулась ему.

– Не говорите обо мне никому, ладно?

– А меня никто и не спросит, – пожал плечами причетник.

С кряхтением он поднялся, сунул нож куда-то под алтарь, а дощечку, бережно обдув, прикрыл рукавами сутаны.

– Можно посмотреть, что вы делали? – спросила Клод.

На дощечке она успела заметить вырезанные фигурки.

– Нет, – буркнул он.

Отступив за каменную колонну, где его совсем уж не стало видно, старик повозился, чем-то грохоча, потом выглянул и, увидев, что девушка не ушла, неприветливо поинтересовался:

– Тебе надо чего или просто поглазеть зашла?

Клод снова ему улыбнулась.

– Мне сказали идти к вам и спросить, не нужна ли помощь?

– А снаружи что, помогать не надо?

– Надо. Но от меня в военных делах толку мало.

– Здесь, думаю, не больше будет.

Он повозился ещё с чем-то, видимым только ему, бессвязно побурчал себе под нос и, уже совсем решительно, от всякой помощи отказался. Однако, когда Клод спросила, можно ли ей сюда приходить иногда, не только в часы службы, ответил неохотно, но согласием.

Следующие несколько дней девушка исправно навещала часовню и подолгу смотрела на цветную дымку над алтарём. Потом вдруг попросила у причетника какой-нибудь бумаги. Добавила, что умеет чертить по ней углём, так что больше ничего не надо. Но, если вдруг у него найдётся порченная тетрадь или амбарная книга… впрочем, она будет рада и одному листку, просто уголь чертит толсто, а записать надо много…

– Записать? – удивился причетник, – грамотная, что ли?

– Я умею записывать, – уклончиво ответила Клод.

Теперь она была даже рада, что помощь её никому не требуется. Старик-причетник, пошуршав губами, вынес ей целую амбарную книгу и перо с чернилами. А благодарственные изъявления оборвал сразу:

– Сам бы ни за что этакое добро на пустой перевод не отдал. Но господин барон велел ни в чём тебе не отказывать.

Тем не менее, Клод благодарила и благодарила всё время, пока усаживалась поближе ко входу, где было больше света, и раскладывала свои богатства рядом на скамье.

На третий день её занятий причетник всё же не выдержал.

– Что ты там пишешь? – спросил он, старательно скрывая интерес в голосе, после того, как раз пять прошёл мимо туда-сюда безо всякой видимой надобности.

Клод с готовностью повернула к нему книгу. Старик присел, упираясь руками в колени, и прищурился на значки и рисунки.

– Ничего не понять, – признался спустя пару долгих минут. – Это что за язык?

– Мой собственный, – пояснила Клод.

Почти забытое детское увлечение, если и не избавило окончательно от надлома в душе, всё же вернуло какой-то азарт. Или интерес… Во всяком случае, в глазах Клод появился блеск, так давно покинувший их ради боли, что пришла и поселилась во взоре девушки после всего пережитого. Теперь она охотно – как не сделала бы раньше – рассказала старику о том, почему пишет не как все, и о том, что вызывает в ней желание так писать.

– А это что такое? – ткнул он пальцем в рисунок большого, ни на что не похожего цветка.

– Не знаю, – пожала плечами Клод. – Привиделось… Я иногда вижу, словно не глазами… Не умею объяснить, но это как видение сквозь облака… не ясно… – Она поморщилась с досадой. – Нет! Словами не умею. Жаль, что не могу показать…

– Скажи лучше, о чём пишешь, – всё ещё ворчливо, но без прежнего отчуждения, спросил старик. – Интересно мне, о чём девчонка, вроде тебя, вообще может писать? Жизни-то и не видала, а чернил уже вон сколько извела! Я тут наблюдал, думал чушь какую греховную… А в глаза раз заглянул – нет, думаю, не похоже… Так о чём?

– О жизни, – пожала плечами Клод. – Её видеть-то особенно не надо, достаточно пожить…

– Во как… А лет тебе сколько?

Клод засмеялась.

– Надо же, я об этом и писала! Вот, только что… То кажется, будто сто лет уже живёшь, а на другой день чувствуешь так, будто и не жил совсем, а впереди уже ничего… Может, время тоже есть, как все мы? Как небо, к примеру. Вон оно – висит, а не дотронешься. Так же и время вокруг нас – то хмурое, со слезами, потому что жаль того, что прошло и не вернётся больше, и тогда оно медлительное, вязкое, как грязь под ногами – идти мешает, и стоишь, стоишь на месте, плачешь… А то вдруг станет солнечное, радостное! И тогда уже летит стремительно вперёд и вперёд, не угонишься!.. Встанешь, замрёшь, а оно ветром мимо. И всё! Нет счастья. Мелькнуло только, не дотронешься…

Клод вздохнула.

– А бывает, кого-то оно и любит. Течёт себе вокруг, не подгоняя, не медля, только покачивает, плавно, как в лодочке. Я сама жила так недавно, и теперь кажется, что лучше и быть не могло! Всё успеваешь рассмотреть, обо всём подумать. И дотронуться, наверное, было бы можно, кабы я тогда успела сообразить, что время есть. Что оно умеет любить и не любить. Что, порой, играется с нами, а порой забывает обо всех и делает, что захочет…

Девушка мечтательно подперла рукой щеку.

– Сколько всего интересного в этом мире! Я вот так иногда сижу, пишу что-то, а потом задумаюсь и, словно лечу куда-то. Мысли, то как цепочка – одна за другую цепляется, тянется… то как цветок, который поутру на глазах раскрывается. Начнёшь думать об одном, о чём-то простеньком, что прямо перед глазами, а очнёшься уже в другом мире, куда, как по воронке – всё выше и шире, шире…

Она зажмурилась и прошептала:

– Давно такого не было…

Причетник смотрел на неё молча.

Потом вдруг встал, ушёл в свой тёмный угол с делами, видимыми только ему, и скоро вернулся с дощечкой в руках. На гладко оструганной и отшлифованной поверхности были вырезаны три фигуры в языках пламени.

– Вот, смотри, – сказал он, снова садясь рядом. – Это три монаха из Мо. Английский король велел их казнить по наущению епископа Кошона, когда взял город после трехмесячной осады… Ты тогда совсем дитёй ещё была, помнить не можешь, но было, было… Хотя, лучше бы не было никогда. А про епископа этого ты знаешь?

– Нет.

– Ну и слава Господу. Свинья, он свинья и есть… А монаха – одного из этих – я знал когда-то. И сейчас думаю, жаль, ты его не узнала. Рядом с ним время меня любило, как ты и говоришь. Тоже порой рассказывал о всяком, от чего душа волновалась, будто просилась куда-то. Я тогда ещё послушником был, так, веришь, послушаю его, потом молиться начинаю и, будто свет неземной вижу! Так в Господа верил, что плакал порой от счастья… А перед самой осадой Мо услали меня к господину де Краону с посланием. Отсюда назад и не вернулся. Потом только всё узнал – как грехи они умирающим отпускали, как живых поддерживали и за пленных просили… А те за них, чтобы, дескать, своими жизнями святых этих от смерти откупить… М-да… Не вышло. Сожгли их Кошону на радость. Потому, видно, и живёт он до сих пор – бережёт Господь свинью для особого суда. А королю английскому, как мне думается, расплата сразу вышла. Как ни хвалился, что под рукой Божьей ходит, всё же принял смертную муку за то что души праведные погубил…

Старик грустно погладил доску.

– Хочу господина барона попросить, чтобы дозволил приладить её… Вот, хоть сюда, где ты сидишь. Здесь и света больше, и всякий задержится, посмотрит, вспомянет… А тебе, дева, вот что скажу… Я ведь тоже над алтарём красоту в воздухе вижу. Не дотронуться, а есть она! Так что ты приходи сюда, когда захочешь. Не спросит с тебя Господь за мужское платье. Уж теперь точно знаю – не спросит.

Руан

(конец 1429 – первая половина 1430 годов)

Если бы ещё в мае двадцать девятого года епископу Кошону сказали, что он последний раз несёт Святые Дары по улицам Реймса, он бы только величаво рассмеялся. В этом, родном ему городе, к епископу относились лучше, чем в подчинённом Бове, приветствовали горячо и, как казалось, вполне искренне. Да и сам день Праздника Тела и Крови Христовых был напоён солнцем, покоем и величием, которое снисходило на Кошона всякий раз, когда всё вокруг было хорошо.

Выступая впереди процессии, он то и дело поднимал глаза к небу. Благочестивый и праведный, являющий собой образчик служителя Божия, епископ самозабвенно прикидывал в уме имена и суммы, пригодные для того, чтобы и дальше в жизни всё становилось только лучше.

Зимой городской капитул Руана, затаивший на него злобу за непомерно завышенные налоги, недвусмысленно отказал Бедфорду, который пытался помочь Кошону и рекомендовал его на вакантную должность архиепископа. Обиженный Кошон, столько сил положивший на устранение предшественника, хотел было подключить к делу Филиппа Бургундского, чтобы подсказал Бэдфорду, что есть и силовой путь воздействия на упрямых руанцев. Но тут произошло непредвиденное. Анжуйской бабе удалось-таки пристроить во главе дохлого дофинового войска свою фальшивую Божью посланницу, и французы одержали первую победу под Орлеаном.

Тут-то английская оппозиция духом и воспряла. Завозилась, запузырилась недовольством, ещё пока не явным настолько, чтобы перерасти в бунт, но уже достаточно опасным…

Понимая, что Бэдфорду сейчас не до него, Кошон клянчить архиепископство пока перестал. Решил, что отсрочка исполнения желания всего лишь вопрос времени. Притом, времени недолгого. Воевать французы вряд ли научились, и одна победа, над гарнизоном осадной бастиды, серьёзных опасений вызывать не должна – всего лишь результат воодушевления, всплеск веры в обещанное чудо…

Однако, последовавшее вскоре снятие орлеанской осады насторожило. Причём, не столько очередной победой дофинистов, сколько пассивностью герцога Бургундского. Кошон ожидал, что Филипп что-нибудь предпримет, чтобы изобличить, нейтрализовать проклятую еретичку и её покровительницу-герцогиню! Но Филипп бездействовал. Хуже того, ещё до начала военных действий увёл из-под Орлеана свои войска!.. На отчаянные письма отвечал, что всё идёт, как надо, и вмешиваться не следует. Что французская девка обязательно поведёт своего дофина короноваться в Реймс, и поведёт по бургундским землям, через города, занятые английскими и бургундскими гарнизонами, где в чудо мало кто верит, скорее, в колдовство… Короче, волноваться не о чем – против ведьмы будут стоять до последнего. И Кошон успокоился. Неся Святые Дары уже подсчитал все проценты от налога, которые сможет простить нужным капитулам, и удовлетворённо отметил про себя, что желанная цель достижима не самыми большими средствами. Фактически, оставалось только руку протянуть…

Но, не прошло и трёх месяцев, и, ставшая вдруг реальной коронация «буржского королька», спутала епископу все планы. За считанные дни до подхода войска этой чёртовой девки, он был вынужден бежать из Реймса в Нормандию, где ему совсем не были рады потому, что против англичан здесь беспрестанно восставали, и теперь особенно. Всякий, преданно служащий английскому королю, был в Нормандии особенно плох. Кошон же, известный давней преданностью, не мог даже оправдаться простым соблюдением законности потому, что коронация Шарля фактически аннулировала позорный договор в Труа.

Слов нет, епископ изрядно струхнул.

Его попытка найти убежище в Бове страха только добавила. Надежды на гарнизон, одну половину которого составляли бургундцы, а другую англичане, рухнули, едва у ворот показались французские королевские войска. Горожане наслушались россказней о соседних городах, добровольно раскрывающих ворота перед Девой, и сразу выгнали гарнизон с криками: «Да здравствует законный король!». Кошону пришлось удирать вместе с солдатами, благословляя судьбу за то, что горожанам не взбрело в голову, вместо флагов, выставить на городской стене их обезглавленные тела.

И снова он удрал в Нормандию. В свой вожделенный, но не отвечающий взаимностью Руан, где прожил до августа в скромном доме канонника, приютившего Кошона из христианского милосердия.

Положение беженца и само по себе не самое приятное. Но, когда вокруг почти не найти сочувственного взгляда, беженец начинает ощущать полную затравленность. Из окна канонникова дома была видна короткая улочка, по которой изо дня в день проходили одни и те же люди и проезжала одна и та же телега. Чумазые дети своими играми немного разбавляли однообразие унылых дней, но Кошон детей не любил. Его раздражали крики, которые внезапно могли раздаться прямо под его окном в тот самый момент, когда он особенно глубоко погружался в свои мысли. А думал Кошон много. Много и мучительно, потому что всякую связную мысль, формирующуюся у него в голове, смешивала и размазывала появившаяся недавно ненависть.

Епископ уже к исходу первого месяца своей эмиграции тихо возненавидел всех. И французского короля, надевшего таки корону на свою голову, и его военачальников, побеждающих нелепо, потому что в действительности воевать они не умели, и Филиппа Бургундского, который вдруг стал таким миролюбивым и покладистым… Но более всего Кошон возненавидел Жанну, до сих пор представлявшуюся ему неким абстрактным именем на бумагах.

«Как она может побеждать? Она же болванка! Кукла, ряженая в фальшивые святые одежды! Как могут Филипп и Бэдфорд с ней считаться?..».

Однако, запоздалые рассказы, принесённые из-под стен Орлеана, говорили об ином. Уже то, что девушка, вроде ничего из себя не представляющая, одна выехала перед армиями, разгоряченными кровавым сражением накануне, сбивало с толку. Но то, что английская армия, имевшая явные преимущества, развернулась и ушла – это вызывало, пожалуй, настоящий суеверный ужас. Кошон едва ему не поддался. И только привычка всё и всегда просчитывать с цинизмом делового человека позволила избежать полной потери рассудка.

А потом пришло горестное известие о том, что французский король присвоил себе все доходы бовесского епископата. И слухи эти, вопреки всякой логике, или наоборот, по логике людей определённого склада, заставили, наконец, Кошона вынырнуть из бесплодной ненависти и начать бурную деятельность по защите и прояснению перспектив не только собственной жизни, но и карьеры. Прыти ему подбавила дерзкая попытка барона д'Иври, который вместе с Жаном Фуко, пытался захватить Руан. К счастью, неудачно. Но даже попытки хватило, чтобы мозг епископа заработал, как в прежние годы.

Люди, тяжело и болезненно расстающиеся с деньгами, добыча которых составляла смысл всего их существования, как правило мобилизуют любые последние силы, лишь бы не остаться без привычного ощущения оберегающего всегда и во всём богатства. Как хищник, которому легче умереть, чем оказаться связанным, Кошон забарахтался, разрывая оцепенение, и призвал на помощь то последнее, что у него осталось – информацию!

Словно ответственный казначей, отщёлкивал он в уме сведения, из которых можно было бы свить для себя спасательный канат.

И нащёлкал! И свил!

Любой разумный карьерист хороший психолог. Ещё зимой, встречая Бедфорда в Кале, епископ обратил внимание на несколько туманных фраз, сердитого герцога, смысл которых сводился к одному: регенту было бы гораздо легче добиваться своего от парламента, имей он возможность заполучить малолетнего короля под непосредственную опеку! А тут и услужливая память с улыбкой поднесла воспоминание о последней встрече с Бэдфордом, когда тот, прочитав парламентское письмо из Лондона, вышел из себя настолько, что забылся и выругался прямо при Кошоне: «Чёртовы ублюдки, поучать меня вздумали! Облепили короля, как мухи!..». И, потрясая письмом перед носом епископа, почти крикнул: «Будь маленький Гарри здесь, у меня под боком, я бы стал всемогущим и думать про них забыл!».

Что ж, прикинул Кошон, герцог-регент сейчас единственный, кто в состоянии вернуть ему и положение, и деньги, поэтому… поэтому…

И он побежал к каноннику просить бумагу и чернила.

Как раз в это же время в Нормандию прибыл старый знакомец и покровитель Кошона кардинал Винчестерский, который привёл с собой небольшую армию для обороны Парижа. И епископ, радуясь, что всё можно провернуть окольными путями, (что для человека дальновидного всегда удобнее, чем грубо, в лоб), буквально завалил кардинала письмами.