Текст книги "Unknown"

Автор книги: Марина Алиева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 40 страниц)

Он поднёс к лицу Алансона широкую короткопалую ладонь и медленно, с кожаным скрипом своей истёртой перчатки, сдавил её в тугой кулак.

Алансон сжал губы. Почти с мольбой проговорил:

– Если у тебя получится… Если всё удастся, обещай, что сразу же дашь мне знать!

Ла Ир засмеялся и зыркнув по сторонам, спросил с притворным изумлением:

– Что получится? Чёрта в преисподней победить? Ну, так если получится, ты и сам узнаешь – такое пекло начнётся!..

Он повернулся, чтобы уйти, но Алансон схватил его за руку.

– Всё-таки, дай знать, Виньоль! Ты должен понимать…

Ла Ир неторопливо покачал головой.

– Нет, Алансон, с некоторых пор я осознал, что никому ничего не должен. Только Жанне. Но ей мы все должны. Жаль, не все рвутся долг отдавать.

– Ты сам не берёшь меня с собой!

– И не возьму. Слышал, что сказала мадам? «Возвращайся в Анжер, Алансон!». А когда мадам так говорит… я имею в виду, когда она так злится, лучше делать, как она говорит.

Алансон снова фыркнул. Но Ла Ир приблизил к нему лицо и сипло выдохнул:

– А ещё лучше, не мешать мне, когда злюсь я… Так что, прости, Алансон. И возвращайся в Анжер!

Тем временем, на другом конце той же самой галереи, де Ре, выслушав всего несколько фраз, произнесённых мадам Иоландой, молча, но благодарно ей кивнул и быстро пошёл вон, так и не проводив герцогиню до её покоев.

Впрочем, она и не ждала, что проводит. Самой требовалось собраться с мыслями и срочно, не упуская ничего, сделать несколько распоряжений.

Первым делом герцогиня отослала в Сомюр секретаря, чья надёжность стала вызывать сомнения. Потом сама, опасаясь прибегать к помощи фрейлин или какой бы то ни было прислуги, достала бумагу, писчие принадлежности и села писать письмо для Рене.

«Не смей сюда приезжать! – торопливо выводила она, цепляя пером за неровности на бумаге, раздражалась, зло толкала перо в чернильницу и, роняя кляксы, снова писала: – Занимайся своей тяжбой и ни во что больше не вмешивайся! Дело с Жанной закончено – Шарль стал королём, как мы и хотели, и уже устроил будущее Анжу лучше, чем можно было мечтать! Поэтому теперь нам следует быть особенно осторожными, чтобы не дать повод заподозрить кого-то из семьи даже в желании чихнуть без воли короля! Напиши герцогу Карлу – пусть отошлёт отца Мигеля из страны в какую-нибудь общину в Германию или в Брабант. Отправь надёжных людей в Вокулёр, чтобы внушили Бодрикуру, что и как отвечать, если вдруг приедут и станут спрашивать о Жанне! (Пусть твердит, что уверовал в чудо…) Вспомни всех, кто мог бы свидетельствовать о твоей причастности к этому делу и спрячь, убери их так, как считаешь нужным! Сам, если надо, сдайся в плен – я тебя выкуплю, когда всё тут уляжется! Но, Бога ради, не наделай глупостей! Участь девочек пока не так уж страшна, а нам сейчас главное закрепить безопасность Анжу…»

Она писала долго, вроде бы убеждая сына, но более всего себя саму. Истратила ещё один лист, рисуя перспективы, которые откроются перед ними, если договор о браке маленькой Мари и английского короля будет заключён. Но, когда письмо уже было почти закончено, успокоенная деятельностью ума рука герцогини дрогнула и, словно сама собой, вывела в конце: «Прости…» вместо прощания.

Август выдался жарким и волнительным. Вялые переговоры о выкупе грозили совсем затянуться из-за того, что Люксембургский бастард вдруг заупрямился, считая, свою долю слишком заниженной против доли герцога Бургундского. Дескать, это он, Люксембург, несёт расходы по содержанию пленницы и желал бы их компенсировать. Плюс к тому, из его доли следует выплатить что-то и тому капитану, который первым сдёрнул Жанну с седла и, который имеет полное право на часть выкупа! А ещё ему не нравилось, что в окрестностях Боревуара рыщет большой отряд французов, избавляться от которого следовало бы всем заинтересованным сторонам вместе, если, конечно, заинтересованные стороны не намерены потерять ценную пленницу по каким-то своим политическим соображениям.

Он ужом извивался, стараясь тянуть время, которое медленно, но верно убивало строптивую тётку и надеялся успеть, всё-таки, получить и выкуп, и наследство, несмотря на ползущие по округе слухи о том, что переговоры затягивают по воле французского короля, который надеется свою Деву отбить безо всякого выкупа и исподволь мешает переговорам, чтобы успеть собрать армию. Слухам этим Люксембург не слишком верил, однако, допускал, что ситуация может обернуться и так, особенно учитывая фанатичное желание тётки спасти Жанну любой ценой. Они с Анжуйской герцогиней запросто могли объединиться – одна поставляет информацию, другая влияет на короля, и – вот вам, пожалуйста, всё уже изменилось так, что и не узнать! Уж, лучше, как ни жаль, но пусть мучения тётеньки скорее прекратятся, а Жанну после этого сразу и продадут…

Впрочем, желая скрасить последние дни существования графини, о Клод бастард, как и обещал, справки навёл, вот только узнал мало. И даже разозлился на какое-то время из-за того, что не может узнать больше. Но первая же попытка спросить о девчонке самого герцога встретила такой недвусмысленный отказ, что сообразительный Люксембург счёл за благо оставаться в неведении и дальше.

Неопределённое состояние длилось до сентября.

Поговаривали будто из Рима, то ли пришёл запрет на какое-либо судилище над французской Девой, то ли вообще ничего не приходило, из-за чего, дескать, Кошон никак не мог решиться забрать пленницу у бургундца и судить, фактически, самовольно, без благословения папы. Но истинное положение дел, как водится, знали очень и очень немногие.

В Риме, действительно, особым энтузиазмом не пылали. Папский легат при английском короле без конца запирался с Кошоном то в одних апартаментах, то в других. Но всякий раз, выходя «на люди» оба делали такие непроницаемые лица, что невозможно было понять, о чём же всё-таки прелаты договорились. С другой стороны, лицо герцога Бэдфордского являло всем вполне конкретную позицию уставшего ждать регента. Грохоча ладонью по столу, он требовал от Кошона немедленного завершения переговоров о выкупе и начала процесса над ведьмой, иначе «французские бабы успеют завалить своими жалостными письмами весь конклав, а Филипп Бургундский окончательно свихнётся!».

Кошон и сам понимал, что герцогиня Анжуйская вместе с Люксембургской старухой запросто могут испортить всё дело своим немалым влиянием не только во Франции, но и за её пределами. И так уже некоторые господа, приглашенные им к участию в процессе над французской ведьмой, отказались весьма категорично, из-за чего представительство обвиняющей стороны не выглядело больше таким весомым, как замышлялось. Но, что он мог поделать?! Яд, подбавленный им в мысли герцога Филиппа, видимо, ещё не подействовал. Но подействует обязательно, в этом Кошон не сомневался, поэтому, выслушивая в очередной раз порцию внушений от Бэдфорда, он спокойно смотрел себе под ноги, следуя взглядом за узорами на паркете.

– Что вы так спокойны, сударь?! – рявкнул на него герцог. – Надо выкупать ведьму как можно скорее! Плюньте на ту, вторую девку и договаривайтесь уже с Люксембургом! Пусть удавит свою тётку-графиню, если ничего другого сделать нельзя, и везёт сюда Жанну тайно, по ночам, без шумихи и эскорта в полармии! Я вышлю ему навстречу свою охрану, если понадобится, но девка должна быть в Реймсе самое позднее через месяц, иначе капризы племянника сведут меня с ума! Иной раз кажется, что умом он пошёл в деда, а не в отца! И почему гнилая порода всегда одерживает верх?! Что вы молчите, Кошон?! Что вы всё время молчите, как будто дело это нужно только мне одному! Вы что, недовольны чем-то?

– И да, и нет, милорд, – ответил Кошон, словно с неохотой отрывая взгляд от пола. – Я сам желал бы получить эту девицу поскорее. Но ту, другую, оставлять Филиппу тоже нельзя.

– А что с ней не так? Вы что, видели её? Говорили с ней?

– И видел, и говорил.

– И что? Что там такое немыслимое? В самом деле чудо Господнее?

Кошон неопределённо повёл плечом.

– Видите ли, милорд, существуют определённые каноны… своего рода непреложные правила, по которым любое признание дел земных за чудо, посланное свыше, по сути, считается ересью.

– Значит, там колдовство, – не столько спросил, сколько подытожил Бэдфорд.

Кошон неудобно поёжился и с явной неохотой выдавил из себя:

– Не-ет… Не совсем.

Он поскрёб пальцем лоб, прикидывая, как бы выразиться понятнее, но формулировки скользили по мыслям, словно скользкие угри.

– Там скорее угроза, милорд. Не военная, но идейная, если можно так выразиться. Я полагаю, опасность эта даже бОльшая, нежели та, что исходила от, якобы Девы Жанны, но сформулировать более чётко, пожалуй, не смогу. Я почувствовал это, и, в отличие от герцога Филиппа, не поддался на кажущийся соблазн Божьего откровения, но ощутил заботу о сохранении царствия Его. Церковь никогда не примет эту девушку, и это уже достаточно веский аргумент против неё, но скажу вам больше – Церковь падёт, если она когда-нибудь получит возможность проповедовать, чего от неё, по-видимому и ждут. Страшна была деревенская девушка, чудесным образом взявшая в руки меч, но ещё страшнее станет та, которая всем своим естеством возымеет власть над Словом. Сам папа может произнести витиеватую проповедь, но она станет лишь одеждой для слуха паствы. А то, как и что умеет говорить эта девушка, есть сама душа…

Бэдфорд громко хмыкнул и коротким смешком оборвал речь епископа.

– Чудеса какие-то! И вы хотите сказать, что поняли всё это из одной лишь беседы с девицей?

– Вот именно. – Кошон выразительно посмотрел в глаза регенту. – Именно из одной беседы. Уж не знаю, где и как её отыскала герцогиня Анжуйская, но я готов поручиться своей головой, не будь этой девушки рядом с Жанной, не было бы ничего того, что случилось – ни Орлеана, ни коронации, ни разгрома при Патэ…

Удивление на лице Бэдфорда подержалось немного и уступило место задумчивости.

– А Филипп это понимает? – спросил он после долгой паузы.

– Думаю, да, – ответил Кошон. – Но он желает понять и что-то большее, как мне показалось. И, если бы мы так не спешили, если бы она не была нам так нужна, и мы были уверены, что из плена у герцога Бургундского девушка никогда не выйдет, я бы посоветовал вашей светлости позволить ему понять всё, что он хочет.

– Зачем?

– Чтобы не иметь больше под боком герцога Бургундского.

Кошон с загадочным видом поклонился Бэдфорду и подкрался к нему поближе, как будто желал сообщить что-то совсем секретное.

– Или власть, или душа, милорд, – прошептал он. – Нельзя, получив одно, желать другое. Но, если всё же попытаться… если заглянуть в себя с вершины власти, от страха можно сорваться в такую бездну, из которой возврата нет…

* * *

– Нет, нет, нет…

Клод уже в который раз повторяла это слово, и герцог чувствовал, что где-то в глубине души в нём закипают и ярость, и обида, и злость на кого-то неведомого, кто довёл его до этого дня и до этого выбора.

– Барон обещает полную скрытность и полное обеспечение для тебя до конца твоих дней. Он гарантирует тебе спасение! СПАСЕНИЕ!!! А ты упрямишься, как Валаамова ослица и даже мысли не допускаешь, что бароном может руководить промысел Божий!

Филипп наспех, почти небрежно, перекрестил плечи ладонью и, в который уже раз, потряс перед лицом Клод подмятым клочком бумаги с маленькой печатью, более похожей на каплю запекшейся бурой крови.

– Я иду на фактический сговор с тем, кого должен считать врагом! – ухитрялся кричать он даже шёпотом. – Но я пойду на это, потому что знаю много больше того, что знаешь ты!

– Зато вы не знаете того, что знаю я, – без вызова ответила Клод, которая всё это время смотрела в лицо герцога с твёрдостью абсолютно убеждённого человека.

Филипп опустил руки. Он никак не мог пробиться к её здравому смыслу, не сообщив о том, что Клод нужна на процессе над Жанной только как жертвенный агнец. Но, чтобы сообщить об этом, следовало объяснить, почему судилище Кошона не может казнить саму Жанну, а эта тайна Филиппу, увы, не принадлежала!

Впрочем, герцог почему-то был уверен, что, скажи он всю правду, Клод не остановило бы и это. Она противилась собственному спасению так, будто… будто от этого зависела её жизнь!

– Я очень благодарна его милости господину де Ре, – говорила между тем девушка, – но спасения для меня не будет, если не сдержу данную когда-то клятву.

Филипп едва не схватился за голову. Опять она об этом! «Вместе до конца»! Ей Богу, он был в шаге от того, чтобы сказать ей, кем именно является Жанна, и кем возле неё станет Клод…

Пару дней назад на столе своего кабинета герцог Бургундский обнаружил письмо, запечатанное баронской печатью де Ре. Кто его подбросил, дознаться не удалось, и поначалу показалось странным, что маршал Франции, соблюдая таинственность при передаче письма, нисколько не таится и, фактически, всем и каждому демонстрирует печатью своё авторство. Но, когда Филипп прочитал… когда понял, что именно предлагает барон, он понял и всё остальное – де Ре просто пошёл в лобовую атаку, где, либо получаешь своё, либо окончательно теряешь то, что, в общем-то ещё можно спасти, хотя и кажется, что оно уже почти потеряно.

Барон предлагал герцогу целый план, по которому Филипп должен был согласиться продать Клод, отправить её со слабой охраной к Руану, где всё уже готовилось к процессу, и предоставить дальнейшую её судьбу самому де Ре.

«Судя по Вашему нежеланию продавать означенную девицу, я заключил, что Ваша светлость успели понять сколь сильным грехом будет потворство её гибели. Ни единым мигом не усомнился бы я в желании Вашей светлости уберечь девицу Клод от её участи, но, зная сколь сильное давление будет оказано на Вас со стороны герцога Бэдфордского, хочу предложить простое избавление от хлопот и нелёгкого выбора… Клянусь, что никто и никогда не узнает о нашем сговоре, клянусь, что никто и никогда не узнает о том, где девица будет укрыта, и, уж конечно, клянусь, что ни один волос не упадёт с её головы и ничего плохого причинено ей не будет…»

Филипп тогда долго размышлял.

Он стоял перед разожжённым камином с письмом барона в руках, и, при кажущейся очевидности выбора всё же колебался.

Было ясно, что ему не позволят оставить Клод у себя, даже если он тоже пообещает спрятать девушку так, что никто и никогда её не найдёт. Её заберут сразу же, как только сообразят где и как вернее надавить на герцога – через семью или по дипломатическим каналам. Заберут и уничтожат безо всяких сомнений! Он понял это по взгляду Кошона, который слишком умён, чтобы не понять какой опасностью может стать для ЕГО церкви Клод, получи она сильную поддержку.

Но одно лишь это соображение вряд ли заставило герцога размышлять. Он бы просто бросил полученное письмо в камин, сделал бы всё так, как предлагает де Ре, и умыл бы руки с полной уверенностью, что сделал всё правильно. Мешало другое – то неудобное, что начало расти в нём после прощальных слов епископа. Этот старый интриган знал в какое место ударить! «Желаете стать ближе к Господу?.. А вы сможете потом с этим жить?..»

И действительно, с тех пор герцог часто и сам себя спрашивал, сможет ли?

Филипп несколько раз беседовал с Клод после того, первого разговора, когда из-за сильного волнения так и не смог продолжать. Он расспрашивал её о войне, о пути в Шинон, о жизни при дворе Шарля, и всякий раз наступал в их беседах момент, когда начинало возвращаться то, первое волнение!

Или это был безотчётный страх?

Но чего бояться герцогу богатому и могущественному? И почему вдруг это чувство вообще появлялось?! Неужели Кошон прав, и он не сможет жить, постигнув те простые истины, которые так очевидны и естественны, когда говорит о них эта девушка?!

А собственно, что такого уж особенного она говорит?

То, что война отнимает жизни людей в ней нисколько не заинтересованных? Это герцог и сам знает. То, что на всём пути до Шинона встречались им люди, доведённые до полного, бессмысленного отчаяния, не дающего им жить полноценно? Но это тоже не новость. Что при дворе люди совсем не те, что в деревне? Смешно…

Однако, во время каждой такой беседы словно открывались некие внутренние глаза, которыми всё, прежде очевидное, виделось по-новому. И тогда причины и следствия войны – такой обычной и правильной, такой необходимой, потому что, как же иначе решать межгосударственные вопросы – вдруг начинали казаться глубокой зловонной ямой, на дне которой, еле заметные под завалами грязи и мусора, виделись простые общечеловеческие ценности. И самая заплёванная, самая обесцененная среди них – мирная жизнь каждого конкретного человека! Та самая жизнь, где есть любовь и верность слову, где что-то созидается без пустого словоблудия и не презирается, если не даёт власти и обогащения.

Для герцога это было непривычно, ново. И, если поначалу открытия его будоражили и волновали, заставляя думать о Кошоне, Бэдфорде и всех прочих с презрительной усмешкой, то с недавнего времени они стали беспокоить. «Сможете ли вы с этим жить?..» Казалось бы – чего проще! Но беспокойство как раз тем и порождалось, что приходила постепенно уверенность – нет, не смогу! Слишком много из себя прежнего нужно выдавить, чтобы принять в полной мере убеждения и взгляды, которыми жила Клод. Этак от герцога Бургундского не останется вообще ничего! И, что тогда будет с его страной? Да и с ним самим тоже? И, если разобраться, кто ещё из людей наделённых, хоть какой-то ощутимой властью, в состоянии принять новое мировоззрение? Римский папа? Тут уже даже не смешно. Английский король? Французский? Да хоть какой! Разве надо им понимать, что даже самый распоследний раб в их владениях по сути своей им ровня?! Конечно не надо! Ведь тогда неизбежно следует вопрос – почему же тогда они живут, едят и одеваются так, а рабы совсем иначе? Почему они распоряжаются жизнью своих подданных так безусловно, безоглядно и безнаказанно, словно имеют на это право, а кому-то другому это не позволено?!

«Хотя, да, – спохватился герцог, – право рождения – оно у них есть. Но достаточное ли это право, чтобы распоряжаться другими жизнями, если рождаются все одинаково, и где начало этих родовых цепочек не знает никто?!»

Вопросы были неудобными, жёсткими, и всякий раз, начиная так думать, Филипп чувствовал, как раздваивалось, расслаивалось то целое, что совсем недавно было уверенным в себе и своих правах герцогом Бургундским. Поэтому-то, когда письмо барона де Ре было прочитано, он встал перед камином и колебался, гадая, как лучше всего сейчас поступить – бросить ли письмо в огонь и выполнить всё предложенное в нём, или переслать его французскому королю с фальшивым дипломатическим требованием разъяснить, насколько «официальна» позиция маршала де Ре. Первый путь спасал и Клод, и душу Филиппа. Второй – самый привычный и, для прежнего герцога Бургундского, самый приемлемый – губил всех, включая и де Ре.

Письмо решительно полетело в огонь.

«Хоть душу спасу», – пробормотал герцог, приняв решение.

Но тут вдруг заупрямилась Клод.

Первым делом она спросила, заплатит ли французский король выкуп за Жанну, а когда герцог, искренне полагая, что этим только поможет, твёрдо сказал «Нет», она так же твёрдо произнесла своё «нет». Трижды. И больше от этой позиции не отступила ни на йоту!

– Продайте меня вместе с Жанной, сударь, – говорила она. – Не думайте, что это будет бесчестный поступок. Вы сделаете то же, что делали до вас многие другие и по тем правилам, которые кто-то когда-то принял, как справедливые. Ваша душа при этом не погибнет, не бойтесь.

Герцог посмотрел на неё и спокойно, почти буднично, произнёс:

– Они тебя там убьют.

– Ну и что? – так же спокойно и буднично спросила Клод.

Герцог удивлённо поднял брови.

– Разве ты не хочешь жить?

– Для чего?

Клод вела себя словно зеркальное отражение Филиппа – она так же подняла брови, только губы её горестно искривились, желая выдать это за улыбку.

– Жить для того, чтобы просто длить существование? Каждое утро просыпаться, есть, испражняться и не иметь при этом других потребностей?

– Почему только так?! – вспылил герцог. – Разве нет для тебя никаких других радостей?

– Есть. Но эти радости останутся и без меня. И солнце будет светить, и цветы распустятся в срок, и снег выпадет, когда придёт время. И дети родятся… Те, которым может помешать та война, что теперь идёт. Она ведь не кончится, если не дать ей достойного отступного, и я понимаю, какую жертву требуют от нашего короля. Раз он отдаёт Жанну, значит, на всё готов ради мира на своей земле. Но, видимо, на Божью посланницу не поднимается рука даже у врагов. Что ж, я тоже на всё готова! И готова её заменить на костре, иначе, зачем судьбе было угодно довести нас до клятвы идти вместе до самого конца?

У Филиппа перехватило дыхание. Кто мог рассказать ей?! Хотя, нет, не так… Это не удивляло – она и сама могла понять, потому что вообще видит и понимает всё не умом, а каким-то иным разумением… Поражало другое – кто ещё, кроме Клод, мог вот так вот увидеть их тройственный – с французским королём и Бэдфордом – подлый заговор?! Кому бы ещё пришло в голову оправдывать высокими целями действия, никакому оправданию не подлежащие?!

– Какие глупости ты говоришь, – пробормотал он, скорее машинально.

– Может и глупости. Но вы, господин мой, спросили, хочу ли я жить, а я ответила «зачем?», потому что бывает и так, что жизнь оказывается бессмысленнее смерти. Это я и хотела объяснить. А ещё то, что все вы – и господин де Ре, и наш Лотарингский герцог, и даже Жанна – все ошибаются, ожидая от меня чего-то, чего я постичь не могу. Одни считают, что я могу пророчествовать, другие уверяют, будто должно придти время, в котором я должна буду что-то совершить. Но, что можно совершить, если ждать удобного времени? Чем плохо то, которое есть? Оно плохо, поэтому и надо что-то делать теперь! И другого дела, кроме того, чтобы быть рядом с Жанной и помогать ей у меня сейчас нет!.. Продайте меня, ваша светлость! Хотя бы ради того, чтобы всё скорее закончилось. А оно закончится. И, может быть, даже не так горестно, как кажется. Англичане тоже люди и тоже верят в Бога. Услышав Жанну на процессе они ведь могут понять, что мирная жизнь и для них милее всего, правда?

Герцог в замешательстве покачал головой.

– Наивное дитя, – только и сказал он.

Но задним умом отметил про себя, что доводы, которые привела Клод, вполне пригодны для спасения души.

– Барон не поймёт меня…

– Знаю. – Девушка потупилась и еле заметно вздохнула. – Меня бы он тоже не понял.

Филипп вдруг снова почувствовал то волнение, которое так ему мешало последнее время. Ну да, барон ни за что бы не понял и не отдал бы её на смерть, а он – герцог Бургундский – он достаточно смышлён… Поэтому она и противилась. Знала, что Филипп её продаст.

– Есть у тебя какие-нибудь желания? – спросил герцог, вкладывая в голос всю ласковость, на которую был способен. – Я готов выполнить любое.

Клод вскинула глаза, и впервые, вместе с удивлением, в них было что-то новое, радостное.

– Есть! – как человек, не верящий своему счастью, прошептала она. – Я очень хочу увидеть зеркало. Если у вас есть, можно мне на себя посмотреть?

Голос её прервался, как будто просьба содержала в себе нечто немыслимое, и герцог тоже молча кивнул, сделал знак следовать за ним и быстро отвернул лицо. Нет, если и существует где-либо мир для этой девочки, то ему там не место. Как и ей не место здесь, рядом с такими, как он…

– Если хочешь, можешь жить тут до отъезда, – сказал герцог, распахивая дверь комнаты, где обычно одевался, и где висело на стене безумно дорогое, посеребрённое с одной стороны венецианское стекло. – Я велю вынести отсюда всё, кроме зеркала, и принести твою кровать.

Но Клод покачала головой.

– Нет, я только посмотрю…

Она подошла к стене и остановилась очень близко перед зеркальным прямоугольником. Её лицо было спокойным, как будто все переживания и волнения существовали где-то вне её. Или настолько глубоко внутри, что до поверхности не доходила даже лёгкая рябь, хотя по всему виду девушки было понятно, что она не просто стоит, и не просто смотрит. Герцогу вдруг показалось, что Клод себя «собирает». Видящая саму себя изнутри, она захотела добавить и то, что видят другие, не искажённое водной рябью, потому что, наверняка, видела себя только в отражениях, в каких-нибудь ручьях или бочках с водой, да и то, если давала себе труд смотреть. Ей зачем-то нужно было целое. Но зачем?

– Ну… что ты там увидела? – спросил Филипп, когда девушка пошла к нему задумчивая и серьёзная, как никогда.

– Только Клод, – ответила она.

И прозвучало это печально.

Тем же вечером герцог Бургундский написал несколько писем, одно из которых, совсем короткое, предназначалось епископу Кошону, а другое – длинное, писавшееся не один час – маршалу де Ре. Первое письмо было отправлено незамедлительно. Другое же, после долгих правок и ещё более долгих раздумий, полетело в камин, где его пепел смешался с пеплом письма от самого маршала.

День за окном только-только начинался.

Герцог спустился во двор, не замечая осенней промозглой сырости. Неподалёку росло старое раскидистое дерево, ещё не тронутое увяданием. Помедлив минуту, Филипп подошёл, обхватил шершавый ствол руками, прижался к нему, как мог плотно, и крепко зажмурил глаза.

Он ничего не услышал.

Боревуар – Руан

(конец 1430 – начало 1431 годов)

Старая графиня Люксембургская умерла 13 ноября.

К этому времени все вопросы о выдаче Жанны английской стороне были улажены и представители епископа Кошона прибыли в Боревуар, чтобы сообщить девушке о скором суде над ней, который состоится в городе Руане.

Насколько новость Жанну потрясла понять было трудно. Доброе отношение старой графини, всевозможные послабления и улучшения условий, в которых пленница содержалась, а более всего те обнадёживающие заявления, которые без конца делала мадам Жанна, волей-неволей заставили девушку надеяться на хороший исход. «Король непременно выкупит вас, дитя! Он обязан это сделать, как человек чести, как христианин, как монарх… Вот увидите, он просто тянет время, чтобы собрать армию! Думаете случайно в окрестностях рыщут люди господина де Виньоль? Ничуть не бывало! Я очень сомневаюсь, что такой человек, как Ла Ир подвергнет себя опасности не имея никакого расчёта…». Старая графиня твердила это до самого последнего дня. Но не успела Жанна как следует оплакать свою благодетельницу, как явились прелаты от Кошона. И даже не они сами, а ухмыляющийся за их спинами и весьма довольный своей жизнью Жан Люксембургский более всего убедил её в том, что все надежды старой графини, равно как и надежды самой Жанны были одной только пустой фантазией. И единственной, очень слабой надеждой на спасение, оставался для неё теперь отряд Ла Ира, контролирующий подъездные пути к Боревуару. В том случае, правда, если он действительно находился неподалёку а не был таким же желаемым фантомом, как и намерение короля Франции выкупить свою Деву.

Стараясь верить в этот свой последний шанс, Жанна попыталась сбежать.

Первая же ночь после отъезда прелатов выдалась безлунной, к тому же, в виду скорого отъезда пленницы послабления в надзоре, которые обеспечила ей старая графиня отменены не были, и девушка без помех выбралась на окно донжона. Стоя на его широком основании она посмотрела вниз, в бездонную чёрную пустоту, как в разинутую пасть того зла, которое её загнало в эту башню. На короткое мгновение мелькнула мысль, что, может быть, сейчас она переживает последние мгновения своей жизни. Но даже это соображение не охладило решимость Жанны. «Пусть так, – решила она. – Если я ещё нужна Господу, смерти моей Он не допустит. Если же не нужна… всё равно, лучше умереть здесь и сейчас, чем на костре в окружении англичан!»

Она решительно оттолкнулась руками и полетела вниз.

Но Господь не ответил ей ни «да», ни «нет». Сильно разбившись, вся в крови девушка пролежала у подножия донжона до того предрассветного часа, когда зевающий ежеминутно стражник лениво побрёл с обходом мимо этой части башни.

Переполох, который поднялся, вытащил Люксембурга из постели и заставил пережить несколько очень неприятных минут, в течение которых его расчётливый мозг успел просчитать в полном объёме те убытки, которые ему принесёт гибель пленницы. Потом волнение немного улеглось – Жанна оказалась жива, но всё равно, вызывали лекаря, проверяли, насколько сильны повреждения, и, как скоро можно будет передать, наконец, эту обузу в руки Кошону?

Лекарь заверил, что сделает всё возможное. Однако Бэдфорду, которого незамедлительно поставили в известность о произошедшем, этих заверений показалось мало, и в Боревуар был направлен целый отряд из лекарей и их подмастерий, которым приказано было поставить «французскую ведьму» на ноги в кратчайшие сроки!

Она отказывается есть и пить? Вливайте питьё силой! Срывает повязки, чтобы раны не заживали? Привяжите её к кровати и не давайте пошевелится, пока не поправится! Хоть сами заболейте, но девицу заставьте выздороветь!

– И заодно, надо сказать Филиппу пусть усилит патрулирование в окрестностях замка, чтобы ни одна собака не помешала, когда мы станем девку перевозить в Руан, – требовал Бэдфорд. – Пускай велит Люксембургу глаз с неё не спускать! А то на ноги мы её поставим, а она снова попробует сбежать, и, не дай Господь, удачно!

– Думаете, милорд, она пыталась бежать? – спросил Кошон, которому всё это говорилось.

– Конечно. А что же ещё она хотела?

Кошон задумчиво потёр подбородок.

– Для нашего процесса было бы лучше объявить причиной произошедшего желание покончить с собой. Я уверен, милорд, что совершение подобного тягчайшего греха может стать ещё одним пунктом обвинения, и ещё одним моментом, который развенчает миф о Божьей посланнице. Есть ли там, в Боревуаре, люди, которые при случае могли бы поклясться на святом писании, что пленница выбросилась из окна, дабы избежать наказания за свои грехи?

Бэдфорд пожал плечами.

– Будут, если вам так нужно.

– НАМ, милорд, – с нажимом на первое слово поправил Кошон.

На лице регента появилась кривая усмешка.

– Мне нужно, чтобы ведьма, на которую эти арманьяки молятся, была сожжена, как еретичка. Даже если это не поставит под сомнение правомочность коронации их дофина, всё равно, это не позволит им раздувать сказки о себе, как о Богом избранных. А уж каким образом, с помощью каких обвинений вы, Кошон, этого добьётесь меня лично занимает куда меньше.

Он пробежал глазами список судейских, призванных к судопроизводству, который Кошон принёс на согласование, и, возвращая бумагу епископу, добавил: