Текст книги "Unknown"

Автор книги: Марина Алиева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 40 страниц)

Сюда, в Болье, в замок своего вассала Жана Люксембургского Филипп прибыл прямо из военного лагеря под Компьеном. Прибыл тайно, желая лично увидеть французскую Деву, или ведьму – это уж, кому как надо – и не просто увидеть, а попытаться понять, что же она такое на самом деле. Поэтому сегодня ночью де Ролен допрашивал Жанну.

Или, вернее, не столько допрашивал, сколько расспрашивал. И делал это достаточно тонко, чтобы, не пугая и не грозя, заставить девушку раскрыть себя, как можно более полно. Филипп приказал своему канцлеру провести эту беседу с глазу на глаз именно здесь, в зале главной башни, где, по словам Люксембургского бастарда, за стеной против камина, находилась известная очень и очень немногим тайная галерея, проложенная очень искусно и соединявшаяся с залом неприметной дверцей, не деревянной, как другие, а каменной, управлявшейся рычагом. Отсюда герцог слушал и наблюдал, невидимый для девушки. Отсюда же мог подавать сигналы де Ролену, который, после каждой серии вопросов и ответов на какую-то конкретную тему, бросал короткие взгляды на потайное окошко и, если герцог утвердительно кивал, переводил разговор на другое. Если же Филипп поднимал палец, де Ролен продолжал развивать затронутую тему до тех пор, пока не замечал кивок.

Сам бастард при беседе не присутствовал. Герцогу объяснил, что не желает мешать его светлости, но Филипп подозревал, что Люксембургу, после того, как он стал полноправным владельцем такого ценного пленника, как Жанна, стало просто безразлично всё, что не касалось суммы выкупа. А про выкуп речь пока не шла, потому что Филипп не велел торопиться. Таким козырем, как Жанна нельзя бросаться бездумно, сколько бы договорённостей ни существовало. Тем более, что к козырю прилагалась карта-прикрышка, которую тоже неплохо было бы рассмотреть повнимательней и сразу, пока из Парижа не начали требовать по договорённостям…

Результат разговора с Жанной Филиппу понравился. Девица отвечала умно, просто, без глупой экзальтации, которой герцог боялся, да и держалась вполне достойно – без придворного высокомерия, которое от неё можно было бы ждать, будь она деревенщиной, почуявшей себя знатью, но и без раболепства, так свойственного всем этим выскочкам из низов. Пожалуй, Филипп был даже удивлён её разумностью. И, если и испытывал раньше какие-то сомнения относительно происхождения девицы, то теперь они полностью развеялись.

Королевская кровь, несомненно!

И от этой мысли… не гордость, нет! Скорее, удовлетворение, более глубокое, чем простая мысль об избранности затопило герцога, наполняя душу каким-то особым покоем. Да, да, королевская кровь… Драгоценный рубин среди деревянных зёрен. Поэтому, едва Жанну увели, а де Ролен стал готовиться к разговору с той, другой, герцог Филипп отошёл к наружному окну и, наверное впервые в жизни вот так, с восторгом, смотрел на рассвет над миром, ощущая себя причастным к его творению.

«Интересно, бывало ли так же с моим отцом? Или тёзкой-дедом? Или они просто правили из-за спины безумного короля, и тем были довольны? А Бэдфорд?.. Что чувствует он, глядя из окна Лувра на Париж, который его и не его? Сестра Анна говорит, что жажда власти в её супруге, как болезнь. Но она может не понимать, не видеть. То, что я сам сейчас чувствую, никому не расскажешь. Да и надо ли? Главное – это понимать самому. И знать, что прав во всём, потому что все свои ПРАВА получил с кровью!»

Герцог услышал голоса в зале и поспешил к тайному окну.

Девушку как раз только что ввели. Как там её? Клод, кажется? Что ж, они с Жанной, пожалуй, даже похожи. Но только на первый взгляд, не более. Осанка и поступь уже не те, уверенности во взгляде куда меньше, хотя тоже не робеет, и это хорошо. Герцог не хотел обмануться. Об этой второй девице ему сообщали и Ла Тремуй, и Шарль, но самый большой интерес к ней возник совсем недавно, уже после пленения.

Филипп смотрел, как девушка садится перед де Роленом на грубый табурет, который принесли сюда специально для неё, и мысленно вспоминал обрывочные строки из довольно сумбурного письма, которое доставили ему, кажется, в начале апреля. «Возможно, это и есть подлинное чудо… Дева Лотарингии – та самая… Не подмена, но второе пришествие… возможность покаяться всем нам…».

Тогда герцог решил, что письмо написал сумасшедший. И, кстати, имя написавшего вспомнил не сразу. То есть, знакомо-то оно было, да и сам автор письма с первых же строк напоминал, что «был представлен». Но кем и когда не уточнил. Филипп до сих пор не мог взять в толк, как удалось ему связать имя «де Вийо» с тем неприятным господином, который когда-то был привезён Кошоном от Ла Тремуя в знак особого расположения. «Я ценная информация», – сказал тогда этот де Вийо. Что ж, судя по всему, он изо всех сил старался оправдать свои же слова. В письме к герцогу, доказывая, что именно эта Клод и есть настоящая Дева из пророчества, приводил массу собственных умозаключений, основанных на пристальном наблюдении, как за герцогиней Анжуйской с её сыночком Рене, так и за господином Ла Тремуем… Умозаключения убедительные весьма, хотя и высказанные слишком уж пылко для такого господина, как де Вийо. Но даже это не тронуло бы Филиппа, не расскажи ему совсем недавно Люксембургский бастард о том, как этот самый де Вийо выдал Клод, когда её приказали повесить, и тут же был убит солдатом, который до сих пор стоял среди других пленных тихо и смирно. Причём, убит со словами «Предатель, предатель!». Вот это уже чрезвычайно заинтересовало герцога.

Что за порыв? Самопожертвование, или… что?! Кто был тот другой солдат? И почему он кричал «предатель»? Ведь де Вийо, фактически, девицу спас! Или тот, другой, который де Вийо убил, тоже знал об этой Клод, тоже в неё верил и считал, что Господь спас бы её и так? А может, он решил, что плен для Клод будет страшнее смерти? Или имел указания ни в коем случае девицу не раскрывать?

Как бы ни было, теперь не узнаешь. Но разобраться хочется!

Герцог вдруг поймал себя на мысли, что ему, пожалуй, будет даже интересно, если и эта девица окажется какой-нибудь особенной. Он же потому и затеял эти беседы, и стоял тут целую ночь, чтобы лишний раз убедиться – да, Господь теперь благоволит именно ему! И ему доверяет судьбу и этой войны, и двух грызущихся королевств, и явленного Чуда вкупе со своей подлинной посланницей, чтобы окончательно разрубить тот Гордиев узел, который завязала слишком уж премудрая герцогиня Анжуйская!

– Кто ты такая? – долетел до потайного окошка скрипучий от усталости голос де Ролена.

– Клод Арк.

– Вы с Девой сёстры?

Короткая пауза и немного неуверенно:

– Можно сказать и так.

– Можно сказать?

Де Ролен посмотрел на окошко. Герцог поднял палец.

– То есть, ты хочешь сказать, что родными сёстрами вы не являетесь, да?

Голос у канцлера ласковый, потому что сейчас он подловит эту девицу! Стоит ей дать утвердительный ответ, как де Ролен тут же спросит, кто же из них – Жанна или сама Клод – является настоящей дочерью господина Арка? И, как только она скажет, что Жанна в их семье приёмыш, можно будет начать выпытывать, каким образом попал к Аркам приёмыш, кто их семью в связи с этим навещал, и, кто и каким образом учил будущую Деву ездить верхом на боевом коне и владеть оружием… А если вдруг эта Клод станет юлить и заявит, что Жанна ей всё-таки сестра, канцлер расскажет, что сама Дева несколько часов назад, на вопрос о родителях, ответила ему только, что росла в доме Арков, не называя их ни отцом, ни матерью. Он вынудит девицу признаться во лжи, сменит ласковый тон на суровый и, опять же, начнёт расспрашивать о визитёрах…

Но девица подловить себя не дала. Сказала тихо и устало:

– Жанну Господь избрал, чтобы вершить дела ему угодные. Она сестра каждому живущему.

– Но она носит имя Арков, как и ты. Почему, если вы не сёстры?

– Спросите об этом у Жанны, сударь. Я могу отвечать только за себя.

Канцлер сделал вид, что потирает лоб и снова бросил взгляд на окошко. Герцог кивнул.

– Что ж, за себя, так за себя… Скажи, ты девушка набожная?

– Что означает это слово?

– Ну… любишь ли ты ходить в церковь? Молиться?

– Да, люблю. И часто это делала раньше.

– А теперь почему не делаешь?

– Теперь я в плену.

Де Ролен наклонил голову.

– Мы позволим тебе ходить в церковь и теперь, если попросишь и будешь вести себя разумно.

– Позволите – буду ходить, как и раньше. А просить не стану.

– Почему же?

– Не знаю. Просто чувствую, что не должна ни о чём просить. Наверное, это и есть разумно, правда?

Повисла пауза, за время которой герцог не просто поднял указательный палец, а затряс де Ролену всей ладонью, дескать, продолжай!

– Скажи, Клод, известно ли тебе, что набожной девице не пристало носить мужскую одежду? Что это ересь и грех?

– Я и не носила её пока жила дома. А надела только когда пошла за Жанной. Среди солдат любой девушке лучше притвориться мальчиком, чтобы не вызывать осуждений и греховных мыслей. Не думаю, что это ересь.

– А почему ты пошла за Жанной?

– Я в неё верю.

– Как в Бога?

– Верят во всё одинаково, сударь.

– Но ты ведь знаешь, что многие считают её ведьмой.

– Знаю.

– И, что ты скажешь, если это окажется правдой?

Внезапно девушка засмеялась. Тихо, но очень горько, как смеются те, у кого не осталось выбора.

– Как может это оказаться правдой для МЕНЯ, сударь? Я ведь знаю её так давно… Я, как мне кажется, порой слышу даже её мысли.

Де Ролен сделал испуганное лицо и быстро перекрестился.

– Ты осознаёшь, что теперь сказала подлинную ересь?!

– В чём же ересь, сударь?

– Знать чужие мысли – это колдовство! Только Господь может их слышать!

– Но по вашему выходит, что Господь равен колдунам… Жаль, что вы не священник, сударь, я бы спросила, не грешны ли и такие слова?

Смех, который почудился канцлеру из-за потайного окна, заставил его побагроветь.

– Тебя бы следовало сжечь! То, что я сказал о Господе, читающем в наших мыслях – это догма, которую не оспорил бы даже папа! А ты… ты позволила себе равняться… и даже не осознаёшь…

– Нет!

Твёрдость и серьёзность, с которыми девушка подняла на де Ролена глаза, заставили его замолчать.

– Я не знала о вашей догме, сударь, это верно. Но мне часто доводилось видеть, как люди смотрели друг на друга без слов, но при этом лица у них были такие, будто они разговаривают. Разве не мог Господь помогать им в этом? Вы и сами всё время смотрите на то окошко. И, хотя другого голоса, кроме вашего, я не слышу, всё-таки кажется, что вы о чём-то спрашиваете, и вам отвечают! Значит, и вам известно, что можно говорить одними мыслями. И многие другие это тоже знают. Но сами вы на костёр не пойдёте, и, ни того, кто стоит за этим окошком, ни кого-то другого сжечь не захотите. А меня захотели. Почему? Потому, что я не стану признавать Жанну той еретичкой, которой вы только что хотели признать меня? Но зачем вам это от такой простой девушки? Вы ведь без труда соберёте достаточно знатных господ, которых не придётся даже в ереси укорять – они сами будут рады сказать то, что вам приятно услышать. Или того предательства, которое её погубило, слишком мало, и нужна совсем уж подлость какая-то? Но я Жанну не предам.

Она договорила это всё, не повышая голоса и даже, кажется, не волнуясь, но де Ролен внезапно почувствовал, что совсем смешался и не знает, как теперь продолжать этот разговор? С Жанной было куда проще! Она тоже отвечала достаточно разумно и, если дело дойдёт до суда, наверняка сумеет вот так же поставить в тупик людей менее тонких, чем де Ролен. Но с Жанной было ясно – ей бы вряд ли позволили расти, как обычной деревенщине, поэтому какое-никакое образование она наверняка получила. И канцлер готов был к разговору с ней, как… ну, почти как с равной… Но, кто и зачем обучал ЭТУ девицу так складно говорить и думать?! Вряд ли осторожная анжуйская герцогиня позволила бы тайне так разрастись. А если она готовила девчонку для подмены, то ни за что бы не выпустила их с Жанной рядом, даже обрядив эту Клод мальчишкой – слишком огромен и не всегда доброжелателен был интерес к Деве, поэтому и велика опасность разоблачения… Хотя, возможно, эта деревенщина нахваталась дерзости уже при дворе. Канцлер не раз отмечал особенно быстрое развитие высокомерия и специфически-расчётливого ума у тех, кто, волей случая, выбивался из низкой доли в коридоры светской или духовной власти. Даже если им выпадало просто постоять под дверьми, всё равно, знАчимостью эти люди обрастали так скоро и так основательно, что через короткое время сами себя начинали воспринимать с благоговейным трепетом, не говоря уже о том, что ещё большего трепета они… нет, не ждали, а просто требовали от других!.. Де Ролен охотно принял бы эту версию, чтобы определить своё дальнейшее поведение, но худо было то, что подтверждений ей не было! Девица сидела выпятив лопатки из согнутой спины, уныло потупясь, как обычно и сидят крестьянки. Может, взять и попросту прикрикнуть на неё, как на дворовую девку, забредшую по глупости в господские покои? Де Ролен совсем было собрался так и поступить, как вдруг девушка подняла глаза и, не отрывая их от глаз де Ролена, заговорила снова.

– Мир, для которого Жанна стала ведьмой, уже не Божий, – произнесла она тихо. – Вы принесёте её чистую душу в жертву тому нечистому, который жив только кровавой пищей. Через вас он забирает этот мир себе, для чего и сделал войну единственным благом для тех, кто этим миром управляет. Ни папа, ни король, ни человек, который стоит за тем окном, не спасут людей от нечистого, пока руки их держат мечи для убийства друг друга.

«Вот и повод прикрикнуть, – пронеслось в голове у де Ролена. – Она сама даёт повод». Но по спине вдруг пробежал противный какой-то холодок. Канцлер, уже открывший было рот, закашлялся и, вместо того, чтобы крикнуть, только сурово сдвинул брови и назидательно произнёс:

– Не тебе судить о делах правителей.

– Отчего же не мне? – спросила девушка и голос её наполнился обидой. – Они управляют моей жизнью и жизнями таких же, как я, а для нас война страшна, как мор. Господь за тем и прислал им Жанну из далёкой деревни, чтобы напомнить – не игрушки даны правителям в руки, и каждый перед Богом – человек.

Лицо де Ролена снова налилось кровью.

– Что за речи ты ведёшь?! – прошипел он. – Перед Господом все равны лишь в том смысле, что все мы Его дети! В остальном же Он сам равенства не желает, иначе, зачем было одних делать господами, а других вассалами?!

Девушка снова опустила голову, стиснула руки и еле слышно ответила:

– Вот и я всё чаще думаю, зачем? Может, сделано это было для чего-то хорошего, а люди не поняли, исказили…

Канцлер откинулся в кресле. Он не знал, что говорить дальше и, уже не таясь, поднял глаза на окно. Но герцог был неподвижен. Не сводя глаз с этой странной девицы, он не помогал де Ролену ни кивком, ни взмахом руки – вообще ничем! А когда заметил, что канцлер ждёт от него каких-то знаков, попросту от окна отошёл.

И, что теперь?!

Де Ролен заёрзал в кресле. Молчать показалось ему глупым. Не хватало ещё проявить слабость перед этой странной… очень, очень странной, как там её? Клод… И канцлер начал задавать ничего не значащие вопросы о том, была ли девица в сражениях, и скольких человек убила? Она отвечала без интереса, немногословно – да, в сражениях бывать ей приходилось… нет, сама она никого не убила, но ранена была. Словно вся беседа с этим де Роленом, без конца искавшим одобрения за небольшим оконцем, стала для неё совсем неинтересна. Канлер подумал, не спросить ли ещё что-нибудь про Жанну, но в этот момент двери распахнулись, и вошёл Филипп в сопровождении двух стражников.

Де Ролен с облегчением подскочил, согнулся в поклоне. Следом за ним поднялась и поклонилась Клод. Герцог с мрачным лицом подошёл к ней и осмотрел с ног до головы.

– Это ты внушила девице Жанне, что она Божья избранница?

– Нет. Она сама знала и сказала мне.

– А ты чему её научила?

– Ничему, сударь…

Клод с удивлением глянула в лицо Филиппу. Почему он так спросил? Но высокомерие герцога мешало ей, как глухое забрало на шлеме. Нет, здесь она в плену, а это не то место, которое подходит для рассказов о говорящих деревьях Домреми, голосах невидимых фей, и обо всём том, что когда-то она готова была рассказать любому, кто спросит…

– Я ничему не могу научить, сударь.

Герцог сделал знак, чтобы пленницу забрали. А когда и Клод, и стражники скрылись за дверью, а канцлер вдохнул, чтобы что-то сказать, велел и ему:

– Передайте от меня Люксембургу, де Ролен, чтобы эту девицу поместили отдельно от остальных и ни в коем случае не говорили о ней Жанне. Я ещё не разобрался, что она такое… И велите выдать ей женскую одежду.

– Но, может лучше всё-таки оставить, как есть? Она же явная еретичка…

– Делайте, как я сказал!

Де Ролен пожал плечами и вышел с послушным достоинством, а Филипп задумчиво уставился на табурет, где только что сидела Клод.

Какое мерзкое чувство! Эта девица превратила триумф в досаду! «Не игрушки даны правителям в руки…»! Мысленно, он гневно, упрямо, но очень поверхностно ей возражал, а в глубине души вынужден был сознаваться – да, игрушки! Шахматные пешки, которых не жаль, если игра требует ими жертвовать. Он никогда не воспринимал тех, кто шёл за ним в его войсках, и тех, кто работал на его землях, как людей, имевших, как и он сам мысли, мечты и желания. Он приказывает – они делают! И, даже признавая известную силу за всем этим скопищем простолюдинов, Филипп всё-равно не допускал в себе мыслей о каких-то личностных движениях души у них, о желаниях бОльших, нежели простая потребность в еде, сне и прочих надобностях, не говоря уже об умении размышлять! Ведь сколько раз бывало, что, глядя в их лица, в их глаза, ещё не успевшие почтительно опуститься перед его взором, герцог, на самых дальних задворках сознания, отмечал туповатую одинаковость этих лиц, далёкую даже от звериной. Такие глаза у стада. А стадо не размышляет, в стаде нет различий между желанием и действием, только поесть и послушаться пастуха, который пригонит к еде и к тёплому стойлу!..

Но вот явилась эта деревенская девица и, словно подслушав его величавые мысли об избранности сильных мира сего, заговорила, как какой-то Раймонд Луллий, про которого она, к слову сказать, и слышать-то не могла, о том, что перед Богом каждый – ЧЕЛОВЕК! То есть, по образу и подобию… то есть, не деревянные зёрна-игрушки, а драгоценные камни, независимо от крови, так, что ли?!

Герцог захотел пнуть ногой табурет, на котором сидела Клод. Но, вместо этого, вдруг пошёл к серебряному распятию на итальянском столике между высоких стрельчатых окон и начал истово молиться о просветлении разума. А в душе уже крепла, пугая его, убеждённость, что отдавать девушек англичанам нельзя!

Торги

(июнь-сентябрь 1430 года)

Ну, слава Богу!

Кошон размашисто перекрестился, сцепил руки перед грудью и, не слушая дольше посланника от регента, резво засеменил по длинному коридору Серебряной башни дворца Консьержери.

Свершилось!

Теперь-то самая работа и начнётся! Первым делом надо откупить Жанну у Бургундца и готовить, готовить этот чёртов процесс против неё, чтобы там и комар носа не подточил! Ах, как жаль, что нельзя забрать девку сразу! Офицер, солдат которого первым сдёрнул её с коня уже уступил своё право обладания Жану Люксембургскому, а тот, разумеется, Филиппу, но все они, в известном смысле, имеют право не только на часть выкупа, но и на судьбу своей пленницы. Офицер, конечно, не в счёт, а вот Люксембургского бастарда так просто из игры не вывести.

Кошон вздохнул. Что ж, будем надеяться, что всё пройдёт как надо. И для начала займёмся делами безотлагательными. Пускай главный викарий инквизитора по делам веры немедленно начнёт составлять письмо Филиппу с требованием выдачи ведьмы для судебного разбирательства. Бэдфорд сегодня утром требовал этого так, словно письмо может что-то ускорить или улучшить. Думает, видимо, что Филипп так же незамедлительно отреагирует, и спешка с его стороны благотворно скажется на размере выкупа… Смешно. Кошон ни минуты не сомневался, что запросит герцог Бургундский ровно столько, сколько и просят обычно за особ королевской крови, или, на крайний случай, за маршалов. Но письмо составить надо, это верно. Малолетний король капризничает, и на его увеселения идут слишком большие средства. А это выводит из себя Бэдфорда, который требует и требует… И не он один! Кардинал Винчестерский тоже ведёт себя нервно – без конца напоминает, что это его, Кошона, святая обязанность требовать скорейшей выдачи ведьмы, поскольку именно бовесский епископ является главой диоцеза, из которого ведьма явилась, так что, переложить основной груз ответственности на главного инквизитора не удастся, и, если что, за всё отвечать самому!

О, Господи! Кошон вздохнул. Бэдфорд, Винчестер, один король, другой… Всем им не терпится, как можно скорее, запалить под девкой костёр, который позволит начать заново разделывать Францию! Процесс о колдовстве, да ещё при поддержке папы – вразуми его Господь! – аннулирует коронацию французского дофина и порадует английский парламент до абсолютной щедрости! Попотеть, конечно, придётся, но игра стоит того! Передел земель – для людей ловких, разумеется – это всегда возможность прибрать к рукам что-то бОльшее, чем было до этого. И, если Бове вернуть не удастся, Кошону должны будут предложить нечто равноценное. А таких епископств во Франции не много… Однако, учитывая процесс над ведьмой, который он проведёт как надо, как бы во славу истинной веры, это равноценное может превратиться в кусок пожирнее! И тут Кошон тоже очень бы хотел надеяться на поддержку папских легатов, которых обязательно на процесс пришлют. Но Рим до сих пор отмалчивался, так что, неизвестно насколько их позиция окажется активной, и будут ли они всецело на стороне Кошона?

Да, надо, надо торопить это дело! Апартаменты, пожалованные при королевской сокровищнице в Консьержери, становятся тесноваты для растущих амбиций бовесского епископа, который сейчас ощущает себя так, словно ему скоро и целого мира будет мало! Но… это только при условии, что всё пройдёт, как надо…

* * *

26 мая в Парижском университете, от имени главного викария инквизитора по делам веры, было составлено письмо для герцога Бургундского.

Несмотря на давние разговоры о колдовстве, в выражениях всё-таки осторожничали и требовали выдачи не колдуньи, но «означенной женщины, сильно подозреваемой во многих отдающих ересью преступлениях».

Однако, осторожность оказалась лишней. Герцог на письмо не ответил и никаких собственных требований не выдвинул. Более того, ходили слухи, что Жанну в Болье содержат в условиях, более чем сносных, что могло быть приемлемым, содержись в плену какая-нибудь знатная особа, но никак не та, кого намерены судить за колдовство!

Бывший каноник Бове и давний соратник Кошона ещё со времён Констанцского собора Жан Эстиве, которого, одним из первых, уже пригласили к участию в будущем процессе, начал даже поговаривать о том, что содержание Жанны в плену у герцога можно приплести к обвинению, как пример её колдовского влияния на людей, облечённых властью! Но Кошон только руками замахал. Упаси Господь от такого! Филипп за подобный пункт обвинения весь процесс по ветру пустит!

Было отправлено новое письмо, уже от имени регента и менее официальное, но оно тоже осталось без ответа. Само собой, такое молчание Филиппа не могло не вызвать вопросов, и Бэдфорд объяснил его себе только одним – Бургундец договорился с французским корольком, который обманул их всех и готов выкупить свою девку на посрамление всех тех, кто поверил его доброй воле!

– Вы безмозглый болван, Кошон! – орал на епископа регент. – Ваш хвалёный Ла Тремуй надул вас, как церковного служку! Пишите Филиппу, езжайте к нему! Делайте, что хотите, но я должен в кратчайшие сроки знать, за какую сумму и кому герцог собирается продавать эту девку!

Кошон, уныло изучавший пол под ногами, подумал, что по-родственному Бэдфорд мог бы сам сделать это гораздо быстрее. Но, видимо, тот был слишком зол… Или слишком искушён в подобных делах, понимал, что по-родственному Филипп может ответить чем-то вроде: «не ваше дело», тогда как на официальные запросы, рано или поздно, вынужден будет ответить.

Кое-какое утешение в этой ситуации приносили сведения, которые исправно доставлялись из земель, принадлежащих ныне французскому королю. И, если шпионы не врали, никаких особенных волнений пленение Жанны там не вызвало. Осада и скорое падение Компьена волновали всех куда больше. И создавалось впечатление, что судьба французской Девы, не то, чтобы не волнует, но мало кого подталкивает к каким-либо действиям. Более того, благочестивый епископ Реймса монсеньор Рено де Шартр, когда сообщал прихожанам о несчастии с Девой, открыто заявил в своём послании: «Она не сделала того, для чего её прислал Господь, но проявила собственную волю». То есть, говоря иными словами, то Божественное озарение, которое до сих пор было защитой и поддержкой Жанны и той неодолимой силой, которой подпитывались войска, идущие за ней, теперь обернулось против неё же, ибо не высшую Господнюю волю, а низменную свою выполняла эта деревенская девушка, воспользовавшись Господним благорасположением!

Это уже была конкретная позиция! Позиция церкви. И вряд ли де Шартр, будь он хоть трижды епископом Реймсским, решился бы озвучивать подобную позицию без одобрения своего короля.

Всё это Кошон и поспешил изложить Бэдфорду, чтобы хоть как-то его успокоить. Но тот, расставив ноги и уперев руки в бока, сердито спросил, чем же тогда объяснить, что во многих городах объявлен траур и проходят церковные службы во спасение Девы? Ещё немного и, того и гляди, всем миром пойдут её вызволять! На что Кошон с тонкой улыбкой заметил:

– Это просто осадок, ваша светлость.

И, поймав взгляд регента, пояснил:

– Когда вы кидаете камень в стоячую воду от него расходятся круги и даже волны, если камень достаточно велик. Но стоит этому камню упасть на дно, то от его падения возмущаются только ил и песок. Да и те осядут, едва ли не раньше, чем успокоится поверхность воды. Вот увидите, всё это, якобы народное, горе, полностью исчерпает себя в скорби, которая никого ни к чему особенному не обязывает. Ведь, говоря по совести, что ещё могут все эти горожане, крестьяне и распущенные из войска солдаты? Или вернее было бы спросить, хотят ли они что-нибудь мочь? Судя по трауру и службам не хотят ничего и потому так охотно выставляют напоказ свои страдания. И пусть! Оставьте им эту радость, ваша светлость, и не волнуйте себя понапрасну – недовольства не будет.

* * *

Условия, в которых Жанну содержали в Болье, действительно были сносными.

Люксембургский бастард получил от своего сюзерена указания достаточно чёткие и следовал им с показным великодушием, которое ничего ему не стоило и ни к чему не обязывало. Он вообще мало интересовался самой пленницей, действительно считая, что размер выкупа за неё куда интересней всех этих слухов о Божьей посланнице. Товар, и только товар. А товар надо беречь. Отсюда и сносные условия содержания, при которых Жанну хорошо кормили и особенно не беспокоили. Пару раз местный священник заходил принять исповедь и пытался, было, втянуть её в богословскую беседу, но оба раза уходил посрамлённым, после того, как сам же запутывался в своих размышлениях. Жанна, напротив, излагала мысли коротко и ясно, указывая, порой, священнику на противоречия в его доводах. В конце концов, она спросила: «Вы желаете убедить меня в том, что я еретичка, святой отец? Но зачем это вам, служителю церкви? Вам бы наставлять меня в истинную веру, а не пытаться от неё отдалить…». После чего святой отец больше не появлялся, и изо всех, кто заходил к Жанне остались только несколько молчаливых прислужниц, которые приносили еду и воду, забирали то, что нужно было постирать, и водили по нужде, когда требовалось.

Однажды – не прошло ещё и двух недель с начала её плена – Жанна проснулась ранним утром от звука открываемой двери и едва поверила своим глазам! На пороге стоял её оруженосец д'Олон!

Постоянно меняясь в лице, которое разрывалось между выражением радости от встречи и отчаянием от обстоятельств, при которых она происходила, д'Олон рассказал, что многие её бывшие военачальники и солдаты уже собирают деньги для выкупа, что король чрезвычайно огорчился, узнав о её пленении, но, поскольку недавно он получил письмо от герцога Бургундского, всё это скоро должно закончиться. Ведь письмо может быть только о выкупе – о чём же ещё?! И привёз его посланец герцога Амедея Савойского – наверняка посредника в переговорах! И никто ни минуты не сомневается, король готов заплатить любую сумму! Он ведь желает Жанне только добра… А ещё в письме герцог любезно позволил кому-то пленницу навестить, и его величество сразу распорядился послать за д'Олоном! Потому что, кому и навещать свою госпожу, как не её оруженосцу, ведь так!

Д'Олон радостно рассмеялся, но тут же словно одёрнул сам себя. Помрачнел лицом, понурился и спросил:

– А Луи как? Ты не видела его, Жанна? Не обижают его тут?.. Ты потребуй… Раз такие послабления, что можно к тебе приезжать, то может и пажа можно как-нибудь поближе… в услужение, или для поручений каких-то… А то опасаюсь я – уж больно он на девчонку похож…

– Что ты сказал?…

Д'Олон, огорчённо качавший головой посмотрел на Жанну и изумлённо поднял брови.

– А ты разве не знала? Тут же, в плену, и мальчишка ле Конт…

– Не может быть… Почему Луи? – Не слушая его бормотала Жанна. – Ты хотел сказать «Раймон»…

– Да нет же! Раймона недавно увезли по приказу герцогини Анжуйской. А Луи где-то здесь. Я думал ты знаешь… Эй, да что с тобой, Жанна?!!!

Той же ночью Жанна попыталась сбежать.

Вызвав одну из прислужниц она попросилась по нужде и, когда оказалась на стене^{47, попыталась оттолкнуть женщину и спрыгнуть вниз. Но служанка, хоть и напоминала видом монахиню, соблюдающую все посты, оказалась весьма цепкой и сильной. Она скрутила Жанне руки за спиной, а поскольку та продолжала вырываться, повалила её на землю и, придавив собственным телом, удерживала до тех пор пока не подбежала привлечённая её криками стража.}

– Эта арманьякская ведьма какая-то бесноватая, – заявила она, отряхиваясь и тяжело дыша, когда пленницу уже прочно держали несколько солдат. – Билась, будто демоны в ней от святого духа спасались. Кабы не крест мой… – Она сжала в кулаке чёрное деревянное распятие, поднесла к губам, резко разжала ладонь и почти вдавила распятие в губы. Потом зло посмотрела на Жанну и плюнула ей под ноги. – Сжечь бы тебя без долгих разговоров, чтоб не сбежала…