Текст книги "Unknown"

Автор книги: Марина Алиева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 40 страниц)

Плохо, конечно. От де Вийо польза была. Но, может быть, теперь он не особенно и нужен.

Ла Тремуй понятия не имел, как и какими доводами убеждал короля архиепископ – после совместного обеда на турнире они больше не общались один на один – но уже на второй день состязаний Шарль вдруг подозвал к себе Ла Тремуя и спросил, вроде бы в шутку, чего по его мнению в герцоге Бургундском больше: воина, политика или любителя роскошной жизни и праздности?

Ла Тремуй старательно наморщил лоб.

– После смерти своего отца он, несомненно, был воином, сир. После разногласий с Бэдфордом стал любителем роскошной жизни. Но теперь, после вашей коронации, политик обязательно возьмёт в нём верх, можете не сомневаться.

Шарль криво усмехнулся в сторону.

– Выходит, у нас с ним есть кое-что общее. Я теперь тоже подумываю о том, чтобы стать политиком. Тем более, что воином уже побыл, а для роскошной жизни время ещё не пришло.

Больше он в тот день ничего не сказал, но Ла Тремую было довольно и этого. Многозначительный взгляд архиепископа подтвердил, что вопрос о Филиппе король задал не из праздного любопытства, и министр понял – пришло его время.

Разморённый турнирами и празднествами двор лениво переваривал подзабытые уже удовольствия. Армия сонно копошилась в своём лагере. Азарт, охвативший всех после Орлеана, медленно таял под горячим июльским солнцем, среди поющих птиц и ночных цикад. И в этом море штиля так легко было прокладывать себе дорогу к намеченной цели! Мадам Иоланда, охваченная любовным безумием, совершенно потеряла чутьё. Будь иначе, она бы ни за что не позволила уехать обиженному Ришемону и обязательно обратила бы внимание на брошенные мимоходом слова короля о том, что из двух бретонских братьев он предпочитает того, который более дружен с Бургундией, а не того, который воюет против неё. Очевидно было, что король сказал это не просто так – он ждал каких-то слов от её светлости. Но в ответ получил только отсутствующий взгляд и улыбку, которую лишь многолетнее почтение не позволяло определить, как глупую.

Во всём этом для Ла Тремуя самым приятным было то, что перемены в герцогине Анжуйской не остались незамеченными и Шарлем, но, судя по безразличию, которое король к ним проявил, влиянию мадам Иоланды пришёл конец.

Конкретно речь о мирных переговорах с Бургундией никто не заводил. Но не прошло и пяти дней после коронации, как разомлевшая было армия, была поднята и направлена на север. Как ни убеждала Жанна, что лучше всего идти сейчас на Париж, как ни поддерживали её военачальники, говоря, что растерянность англичан сейчас им только на руку, король был непреклонен. Он двинулся по направлению к Суассону через Руси, Ванн и Лан, нигде не встречая сопротивления. Города раскрывали ворота и высылали своих представителей, едва французское воинство оказывалось в пределах видимости. А когда первые всадники появлялись внутри, точнее, когда в город въезжала Жанна, орущие толпы бросались к ней, окружали её коня, целовали ноги, край её знамени, благословляли и молились.

– Вы видите, что творится, сир? Какое воодушевление! – с отчаянием в голосе спрашивал Алансон. – Сейчас нам и Париж может открыть ворота, надо только использовать момент с наибольшей пользой. Если не поторопимся, боюсь, время будет упущено!

– А ты не боишься, что в Париже меня просто затопчут, не заметив?! – прошипел в ответ Шарль. – Мне тоже есть чего бояться. Того и гляди потребуют короновать и её! И посадить на трон со мной рядом!

Он сердито посмотрел на герцога и вдруг увидел промелькнувшее в его лице нечто такое, из-за чего осёкся и побледнел…

Ещё во время последнего дня турнира, устроенного после коронации, по дорогам от Реймса к Вердену, Витри, Тулю^{20 и обратно начали носиться гонцы, то с жёлто-синей хохлатой птицей21 на камзолах, то с чёрным на золоте вздыбленным львом поверх синих шишастых щитов22. Они не переставали появляться возле королевских шатров и резиденций до самого Суассона, кого-то удивляя, кого-то настораживая, а кого-то откровенно радуя. Только теперь дороги их вели к границам Бельгии и обратно. В результате, в один из дней, короля охватило страстное желание проехать по окрестностям в направлении Фурми, для чего Ла Тремую было поручено подобрать эскорт.}

– Из неболтливых, – обронил Шарль накануне.

Но об этом можно было и не предупреждать.

Комендант Суассона Гишар Бурнель словно только этого и ждал – выделил отряд личной охраны, который, по его словам, был проинструктирован, «как дОлжно». В этом Ла Тремуй убедился сразу, едва доехали до нужной развилки дорог на обочине густого пролеска. Люди коменданта спешились и, приняв коней Шарля и Ла Тремуя, остались дожидаться без лишних вопросов и даже без обычного в таких случаях при дворе любопытства в глазах.

«Отлично… Всё идёт отлично!», – думал про себя Ла Тремуй, шагая за королём по узкой лесной тропинке.

Накрапывал мелкий тёплый дождик. Листва под серым небом отливала синим, а трава под ногами влажно пружинила. Пахло грибами и отсыревшей одеждой. Но король, похоже, ничего не замечал. От самого Реймса он ехал с плотно зажатыми губами и почти не разговаривал. Теперь же волнение его достигло предела. Ла Тремуй не мог видеть лица Шарля, но хорошо себе представлял эти застывшие в каком-то внутреннем вИдении глаза, побелевший кончик носа и глубокие тени под напрягшимися скулами.

«Всё просто отлично!»

Они вышли на поляну, поперёк которой лежало поросшее мхом поваленное дерево, и остановились. Два человека уже стояли с другой стороны, и мшистый ствол разделял тех и других, словно барьер на турнире.

Если сердце Филиппа Бургундского и дрогнуло при виде убийцы своего отца, то лицо ничего подобного не отразило. Однако, широких улыбок тоже не было. Герцог перешагнул через ствол и, сделав несколько шагов по направлению к Шарлю, всего лишь сдержано поклонился.

– Рад приветствовать вас, сир. Благодарю за возможность лично вас поздравить. Но только с коронацией, потому что в ваших славных победах я заинтересован не был.

Шарль насупился. Подумал, что раньше посчитал бы себя оскорблённым. Но, как бы ни пытался он его подавить, воспоминание о хохочущем на Йоннском мосту герцоге Жане всё-таки вылезло из памяти. И сейчас, глядя в лицо его сына, Шарль не мог не признать, что в этом случае оскорбляться ему нечем.

– Я тоже рад приветствовать вашу светлость.

Повисло молчание.

– Приятно, что мы встретились с вами так удачно, и в таком месте, которое само по себе заставляет говорить не по протоколу, – еле заметно улыбнулся Филипп. – Я как раз ехал из Гента. Мой канцлер мессир де Ролен, – лёгкий поворот в сторону спутника, – уговорил взглянуть на новый алтарь, который пишет наш ван Эйк^{23. Это действительно чудо, после которого ничего другого не остаётся, кроме как задуматься о простоте общения.}

Лёгкий тон Филиппа совсем не вязался с угрюмым молчанием Шарля, поэтому Ла Тремуй поспешил заполнить новую назревающую паузу.

– О, да, ваша светлость, я видел работы этого живописца, и в мирное время обязательно заказал бы ему портрет жены.

– Зачем же ждать, дорогой Ла Тремуй? Война только подстёгивает желания. Я не понаслышке знаю, как хороша мадам Катрин. Запечатлеть такой облик ваша святая обязанность. Обсудите всё прямо сейчас с моим канцлером. Услуги ван Эйка дороги, но они того стоят.

Ла Тремуй скрипнул зубами. Филипп мог бы попросить оставить его наедине с Шарлем более деликатным образом, учитывая отношения, которые связывали когда-то мадам Катрин с отцом герцога. Но, с другой стороны, от этой встречи Филиппа с Шарлем зависит очень многое и, в частности, судьба самого Ла Тремуя, так что, можно и потерпеть.

– Ваша светлость очень добры, – пробормотал он.

Перелез через дерево и пошёл к де Ролену, напустив на себя самый любезный вид.

Шарль усмехнулся.

– Я думал, вы лучше относитесь к Ла Тремую, герцог, – заметил он, немного нервозно. Было всё ещё неловко оставаться с Филиппом один на один.

– Зовите меня кузеном, сир. Так нам станет легче общаться.

Шарль вскинул на него глаза, но герцог не отвёл взгляд. Более того, чтобы рассеять всякие сомнения, добавил:

– Жизнь не стоит на месте, и мы должны меняться, если не хотим остаться в прошлом и сами стать тем, что прошло.

Шарль снова покосился на Ла Тремуя. Тот не знал как встать, чтобы следить и за герцогом, и за королём, и, одновременно, не отворачиваться от канцлера Ролена, который, словно нарочно удерживал его спиной к происходящему. И эта суетливость, почему-то, вызвала раздражение у короля.

– Давайте пройдёмся, кузен, – сказал Шарль. – Стоять на ветру в подмокшей одежде опасно.

– Опасного, к сожалению, очень много… – Филипп заложил руки за спину и пошёл рядом с Шарлем, поддевая носками сапог поникшую от влаги траву. – И менее всего опасно то, что более очевидно, не так ли?

Шарль напрягся.

– Вы этим хотели что-то сказать? Полагаю, какое-то новое предостережение?

– Я сказал то, что хотел и ничего больше. Сырость очевидна, мы знаем, что она опасна и принимаем меры… В политике самое очевидное это хитрость, поэтому она опасна не более простуды. Я же хочу быть для вас действительно опасным сегодня и предлагаю говорить начистоту.

– По-вашему, это хорошее начало для переговоров?

– Смотря, чего мы хотим добиться.

Они уже ушли с поляны под шатёр сине-зелёной листвы, и Филипп остановился.

– Здесь ваш Ла Тремуй уже не сможет нас видеть.

– Как и ваш канцлер.

Филипп впервые улыбнулся почти весело.

– Будь там только господин де Ролен, я бы не испугался сырости на открытом пространстве… Давайте, всё-таки, начистоту, Шарль. Вы хотели встретиться со мной один на один не ради переговоров. Есть обстоятельства, волнующие нас в равной степени, с той лишь разницей, что я точно знаю, чего бояться, а вы лишь интуитивно ощущаете угрозу.

Шарль опустил голову. Ему не нравилось это превосходство Филиппа, но противопоставить было нечего.

– Я ничего не ощущал, пока не получил намёки на какой-то заговор. Но теперь уверен, что причин для беспокойства нет. Коронация состоялась, чего мне бояться? Разве что подвоха с вашей стороны, кузен. Уверен, вы не сможете назвать ни одного имени.

– А вам бы хотелось услышать хоть одно?

– Думаю, разговор начистоту это предполагает.

– Тогда, для начала, ответьте мне сами – готовы ли вы услышать ту правду, которую я готов, наконец, сказать? Коронация – да – состоялась. Но короны в наше время легко одеваются и так же легко снимаются, особенно, когда появится претендент, скажем так, более удобный.

– Претендент?! – почти по слогам переспросил Шарль.

– Нет, – медленно выговорил Филипп. – Претендентка. Ваша сестра по матери, которую герцогиня Анжуйская тайно воспитала в Лотарингии, чтобы выдать за чудесную Деву, когда понадобится короновать вас – её же воспитанника, почитающего Анжу, как родной дом. Обстоятельства ей здорово помогли, и Дева стала ещё и освободительницей, точь-в-точь по пророчеству! Пока герцогиня для вас «матушка», вероятно, всё будет хорошо, и всё будет тайно. Но, случись так, что вы проявите своеволие неугодное её светлости, и о королевском происхождении Господней посланницы можно будет провозгласить открыто. Тем более, что все ваши преданные герцоги и лучшие военачальники, так безропотно вставшие под знамя крестьянки, наверняка, давно обо всём осведомлены. Не сомневайтесь, они охотно поддержат освободительницу Франции, которую Господь отметил своим доверием, а судьба – королевской кровью. Война есть война – это их жизнь, а если она ещё и победоносная, то и существенный доход. Кто знает, может потом Господь велит своей Деве завоевать – для Франции, разумеется – Сицилию, или Неаполь, где безуспешно бьётся Луи Анжуйский, старший сын вашей «матушки»… Было бы неплохо, как вы думаете?

Шарль почувствовал, что ноги у него слабеют.

Нет, он не был готов к тому, что услышал.

После слов о сестре, всё, что дальше говорил герцог, звучало, как сквозь туман, но каждое слово попадало точно в цель, усиленное обидами последних дней. Шарль изо всех сил пытался удержать лицо, которое словно теряло очертания, расползалось изумлением, неверием, ужасом и откровенной ненавистью, потому что неверие постепенно уступало место отчаянию! Да! Всё правда! Всё очень похоже на правду!.. Герцог выполнил обещание – он, действительно, стал опасен. Нанёс удар, почти смертельный! В его доводах не за что ухватиться. Разве что…

– Я не верю, – чувствуя тошноту, пробормотал Шарль. – Должны быть доказательства…

Голос Филиппа долетел из какого-то другого мира:

– Они, несомненно, есть. Вам достаточно спросить мадам герцогиню.

– Она ни за что не сознается, – почти простонал Шарль. – А заставить её мне нечем!

Филипп вздохнул с откровенным сочувствием. Шарль не требовал доказательств от него, и это не укрылось от внимания герцога.

– У её светлости есть лицо – оно скажет всё само за себя. Для неё всегда было очевидно, что вы ничего не знаете, но, в принципе, могли как-то узнать, поэтому она принимала меры там, где видела возможную опасность. А всякие меры оставляют следы. И некоторые следы ложатся на бумагу в виде отчётов… Уверен, для герцогини совершенно немыслимо предположить, что подобные отчёты могли попасть в руки человеку лично заинтересованному, достаточно внимательному и достаточно умному, чтобы сделать выводы. С этой стороны она подвоха не ждёт, тем более, что человек, сделавший выводы, давно мёртв.

– Кто он?

Филипп выпрямился.

– Мой отец. И можете считать, кузен, что это его ответная пощечина с того света.

Шарль больше не мог «делать лицо». На ослабевших ногах, в несколько шагов, он кое-как добрался до полузаросшего мхом и травой пня и почти упал на него. Голова сама собой бессильно склонилась в ладони.

– Я всё равно не верю…

– Вспомните её герб, Шарль. Герб Девы… простой крестьянки… Насколько я знаю, на нём королевские лилии. Такие только на гербе вашего отца и у герцога Орлеанского – его брата – который вашей Деве… тоже не чужой. Ах, да! Похожие лилии носил когда-то ещё и Жан Курносый. Но тот тоже был королевским сыном… Вы не помните, кто дал такой герб девице, только-только получившей дворянство?

Шарль сделал жест, призывающий герцога замолчать.

Перед его глазами короткими вспышками проносились события жизни, которую он считал своей. Эти вспышки словно высвечивали тайные тени, не выговоренные слова, истинные причины… И вместе с ними угасали остатки веры, надежды и той последней, сыновьей любви, которая так и не была вырвана с корнем на коронации.

– Что же мне теперь делать?

– Вы король…

Филипп подошёл к Шарлю и протянул ему руку. По рукаву, на темно-вишневую перчатку с искусно вышитым бургундским львом, сползли чётки, в которых кровавой каплей горело рубиновое зерно.

– Вставайте, сир. Я не какой-нибудь лакей, который примчался сюда доносить господину на прочих слуг. Если бы не было веской причины наносить такой удар, поверьте, даже зная обо всём, я стал бы последним, от кого вы могли всё узнать.

Шарль поднялся, словно во сне. Рука герцога, протянутая для поддержки, была тверда. Но надёжна ли?

«Никаких привязанностей!», – напомнил он себе. И никакой веры! Никому отныне!

– Я оценил вашу искренность, герцог. Можете не оправдываться.

Голос уже достаточно твёрд. Теперь надо суметь посмотреть ему в глаза.

– Полагаю, вы хотите что-то мне предложить?

Филипп мгновение смотрел на Шарля, потом растянул губы в улыбке.

– Вы король, – повторил он удовлетворённо.

Дождь уже почти перестал моросить, когда герцог Бургундский закончил излагать свой план, и Шарль, подумав немного, с досадой покачал головой.

– Чернь не поймёт, если я ничего не сделаю, чтобы спасти… её.

– Чернь? – Филипп приподнял бровь. – Шарль, неужели никто не объяснил вам, как следует относиться к черни? Это такая же стихия, как огонь и вода, с той лишь разницей, что управлять ей поручено нам – людям, располагающим властью. Глупцы считают, что она неуправляема, полные идиоты с ней считаются, и только умные понимают – управлять этой стихией такое же искусство, как метание копья и стрельба из лука, как танцы и пение, короче всё, чему можно научиться, если знать основные правила. Главное условие – власть – и её мы с вами имеем по праву рождения, а остальному должны учиться на опыте предков… Чернь всегда ненасытна. Чтобы ничего не требовать, она должна быть чем-то занята. Сегодня ваши подданные довольны – они получили чудо и надежду, но завтра обязательно захотят большего. И если ничего не получат, будут разочарованы. А разочарованной черни требуется дать виноватого, важно лишь подгадать момент, когда они будут готовы принять виноватым кого угодно. Поверьте, кузен, пара-другая поражений не оставят от вашей Девы ничего святого. Об её избранности забудут так же быстро, как и о её победах, и охотно поверят во всё дурное о ней, вплоть до шарлатанства и колдовства, потому что нет ничего слаще для человека мелкого, чем плюнуть во вчерашнюю святыню. Надо только это позволить. Ваша чернь, как вязанка соломы. Хотите мягко спать – подсушите её по всем правилам на ласковом солнце и наслаждайтесь покоем. Хотите чего-то более жесткого – пересушите её, обложите то, чем недовольны, и подожгите. Она уничтожит всё, что вам угодно, главное, не допустить, чтобы пожар распространился. Но вы ведь никогда не подожжете солому, не убедившись в том, что она ограничена железом, не так ли?

Шарль задумчиво потёр ладонью подбородок.

– Она требует идти на Париж, и в этом её поддерживает армия – то самое железо, которым вы предлагаете сдерживать чернь. Меня не поймут с моим отказом.

– Прибегните к хитрости, как к наименее опасному. Идите на юг, к Шато-Тьери. Взять его труда не составит, а смена направления позволит думать, что вы уступили, Числа двадцать седьмого я прибуду туда же для переговоров и пообещаю сдать вам Париж, скажем, через месяц. Военный поход на него станет, в таком случае, бессмысленным.

– А нам что-то даст этот месяц?

– Многое, кузен, поверьте. Пока я держу Париж, Бэдфорд сидит у себя в Нормандии и выжидает. Но наше соглашение выведет его из себя. Разумеется, в приватном письме я сообщу, что не намерен выполнять обещание, однако, формально герцог получит хороший повод для каких-то действий. Пара гневных писем, и вы сможете сойтись с ним где-нибудь, где будет удобно развернуть войска, и совершить чудо, не хуже того, которое произошло под Орлеаном.

– Сражение? – Шарль прищурился. – Это похоже на ловушку, скорее для меня, чем для неё, Филипп. Всем хорошо известно, что в военном деле я не силён. А герцог Алансонский настолько потерял голову, что любую победу сложит к ЕЁ ногам, не к моим.

Филипп дёрнул плечом.

– Так поменяйте командующего… Хотя, это ничего не изменит – сражения не будет. Бэдфорд тоже к нему не готов. Войско его не в лучшей форме, и папа помалкивает, не предаёт вашу Деву анафеме за святотатство, хотя, открыто и не поддерживает. Вам достаточно будет продемонстрировать готовность к сражению, не больше, а потом мирно разойтись. Бэдфорд уйдёт – это я гарантирую. А вам останется распустить армию ввиду отсутствия внешней угрозы. И наш план можно считать свершившимся. Нет ничего горше для героини, чем остаться без дел в полной неопределённости. Она станет хвататься за любую возможность, и то, что я не сдержу обещание сдать Париж, такую возможность ей предоставит. Не мешайте. Пусть делает, что хочет. Армии уже не будет, а с теми добровольцами, которые за ней пойдут, Париж не взять. Это я тоже гарантирую, поскольку лично занимался его укреплением. А дальше всё произойдёт так, как мы и спланировали. Возле поверженного кумира предателей всегда хоть отбавляй.

Шарль ничего не ответил. Глядя в даль, он рассмотрел в просветах между деревьями бирюзово-желтые квадраты сервских^{24 огородов в предместьях Фурни. «Чернь, – подумал король. – Когда-то, давным-давно, в Париже, я видел эту стихию разбушевавшейся. Дай им тогда волю, и они бы растерзали меня, как Арманьяка. Но, разве это не тот же народ, что ликовал на площади перед Реймским собором? Разве не они, ненавидящие когда-то, сейчас с такой готовностью прославляют Жанну, воюющую на моей стороне? Может, прав Филипп, и эту стихию нужно просто вовремя кормить? Сейчас Жанна им многое обещает и даёт это. Но, если завтра она не даст, а я пообещаю больше, её забудут так же легко, как забыли ненависть ко мне…».}

– Каков ваш личный интерес во всём этом, Филипп? – спросил он вслух.

Герцог поморщился.

– Можно было бы ответить, что деньги – я достаточно много потерял, благодаря стараниям герцога Глостерского, и заставлю Бэдфорда раскошелиться за Жанну. Но есть кое-что более существенное, во что вы, Шарль, возможно, не поверите. Однако, всё именно так – мне выгоднее видеть на французском троне вас, чем обученную кем-то марионетку, будь она, хоть трижды королевской крови. Вы для меня очевидны, а Жанна нет, поэтому она куда опаснее.

– Пожалуй, в это я поверю больше, чем в то, что вам нужны деньги, – вздохнул Шарль. – Я действительно, не слишком опасен, а вы и без того богаты сверх меры.

– Это потому что не забываю на Рождество оставлять накрытый стол для леди Абонды, и она меня не забывает, – засмеялся Филипп. – Только, умоляю, не выдавайте меня папе!²⁵

Шарль отвернулся. Весёлость герцога никак не смягчала обиды, которую он ощущал. «Я не опасен… я по-прежнему не представляю из себя ничего. Но за урок спасибо, Филипп. Одно дело просто пообещать себе не иметь никаких привязанностей, и, совсем другое, сделать это жизненной опорой. Теперь я знаю, к чему стремиться. Я стану опасен, и Жанна явится тем первым препятствием, через которое король Франции переступит… Бог свидетель, он сделает это без угрызений совести!»

– Вы колеблетесь, сир? – донесся до Шарля голос герцога.

– Нет. Завтра я выступлю на Шато-Тьери, и двадцать седьмого буду вас там ждать.

Филипп умело скрыл облегчение, отразившееся только в глазах, которые он тут же прикрыл.

– Тогда давайте уже вернёмся к нашим спутникам, сир. Надеюсь, ваш Ла Тремуй уже сошёлся с Роленом в цене.

Король кивнул и двинулся, было, к поляне, но вдруг остановился.

– Скажите, Филипп, Ла Тремуй знал?

– Мой ответ зависит от того, насколько министр вам ещё нужен.

Шарль немного подумал.

– Пока нужен, – бросил он отрывисто и пошёл дальше.

Тропинка уже подсохла, когда Ла Тремуй и король пошли к оставленному отряду.

Министр изнывал от любопытства, но задавать вопросы не решался. Наконец, он придумал, как ему показалось, вполне нейтральную фразу для начала, хоть какого-то разговора:

– Не послать ли кого-нибудь вперёд, ваше величество, чтобы велели приготовить горячую ванну? Эта сырость, даже летом, может быть весьма коварна.

Король замер и медленно повернулся.

– Коварна?

Лицо его наливалось яростью прямо на глазах.

– Коварна, Ла Тремуй?!

Внезапно, он схватил министра за грудки и больно припёр спиной к ближайшему дереву.

– Вам ли говорить о коварстве?! Вы всё знали! ВСЁ!!! И молчали, чтобы Филипп сегодня мог устроить свои дела за мой счет! Вам жаль, что я подцеплю простуду, но, когда я пригрел вас у себя на службе, это было гораздо хуже! Гораздо!!!

Ла Тремуй чувствовал, что задыхается. Кулаки Шарля давили ему на кадык, но оттолкнуть, или даже схватить короля за запястья он не решался, только хрипел:

– Я… я… н-не з-знаю-ю, о ч-чём в-в-вы…

Внезапно, король затих. Безумным взглядом, очень напомнившим Ла Тремую покойного короля, он окинул своего министра с головы до ног и отпрянул.

– Не знаете? И никогда не знали, да?

Тяжело дыша, Ла Тремуй дрожащими руками кое-как оправил ворот.

– О чём вы, сир, не понимаю?! Не хочется думать, что его светлость как-то меня оговорил… хотя, из-за чего всё это… не знаю… и даже предположить не могу…

Шарль с минуту смотрел на него изучающе. Потом коротко приказал:

– Поклянитесь.

– Но в чём, сир?!

– В том, что ничего не знали.

Ла Тремуй разгладил золотую цепь на груди и оставил ладонь на уровне сердца.

– Клянусь, ваше величество… Клянусь всем самым дорогим, что не знал ничего такого, из-за чего ваше величество могли так гневаться.

Он торжественно поднял руку и посмотрел Шарлю в глаза.

– Что ж, не знали, так не знали, – легко согласился король.

И вдруг расхохотался – нервно и зло.

– Теперь для меня вполне очевидна ваша искренность, сударь!

А потом зашёлся кашлем.

Ла Тремуй же, у которого все поджилки тряслись до сих пор, смотрел на согнувшегося пополам короля и думал о том, что одно он, кажется, узнал наверняка – Филипп всё рассказал Шарлю о Жанне, но его, вроде бы, не выдал.

Шато-Тьери

(27 июля 1429 года)

Все думали, что въезд Филиппа Бургундского в Шато-Тьери затмит по пышности въезд самого короля, но всё прошло на удивление скромно. Герцог, конечно, был вызывающе богато одет в золотое с чёрным, и попона его коня, расшитая гербовыми цветами, могла состязаться в роскоши с нарядами иных придворных. Но солидный отряд сопровождения состоял, в основном, из бургундских солдат, поэтому обошлось без ярких знамён над головами, а те представители знати, которые должны были участвовать в переговорах со стороны Бургундии, ограничились гербами на щитах своих оруженосцев.

В зал, где собрался для встречи французский двор, Филипп вошёл неторопливо, с той долей развязности, с которой являлся обычно на приёмы с танцами и угощением. Любезно поприветствовал всех представленных ему дворян и учтиво поклонился Жанне, с откровенным, немного насмешливым любопытством.

Шарль держал себя нейтрально. Те несколько дней, что прошли со встречи в лесу, он провёл в непрерывных совещаниях, куда из военных были допущены только братья Бурбоны, да пару раз – Алансон. Жанну не позвали ни разу.

– Зачем, – поднял брови король, когда командующий заикнулся о её присутствии. – Мы можем побеждать, и наш противник в этом убедился. Как король, я желаю своей стране мирной жизни, добиться которой полагаю переговорами. А наша Дева снова станет требовать разорительного похода на Париж, где увязнет в осаде при первом же штурме. Нет, я больше не хочу об этом слышать! К тому же, ей и некогда – все эти толпы горожан, крестьяне вдоль дорог, просители, поклонники… Пускай занимается ими. В известном смысле, это тоже спасение, иначе всеми пришлось бы заниматься мне.

Но даже в те редкие моменты, когда никаких совещаний король не проводил, а толпы просителей не осаждали Жанну, встречаться с ней он всё равно не желал. В ответ на просьбы об аудиенции к девушке высылался Ла Тремуй с целым ворохом объяснений.

– Я больше не нужна его величеству? – как-то раз не выдержала Жанна

– Как можно так думать?! – чуть не задохнулся от возмущения Ла Тремуй. – Король ни о ком не заботится больше, чем о тебе, Жанна! Если бы ты проводила с ним столько времени, сколько провожу я, ты бы знала – редкая беседа обходится без упоминания твоего имени.

– Почему же он не хочет со мной даже встретиться?

Ла Тремуй со вздохом осмотрелся вокруг, сделал к Жанне шаг и, по-отечески взяв её за локоть, повёл подальше от королевской двери, выговаривая, словно маленькой девочке:

– Здесь не поле сражения, где всё так, как есть, быстро и прямо в лоб. Здесь политика, а она требует понимания настолько тонкого и настолько дальновидного, что порой кажется, что происходит одно, хотя на самом деле имеется в виду совсем другое. И время, дорогая моя. То самое время, которое всё расставляет по местам.

– Я ничего не понимаю в такой политике, – высвободила локоть Жанна, – но, если король не хочет больше меня слушать и не доверяет мне свою армию, то, верно, лучше будет уйти?

Ла Тремуй укоризненно покачал головой.

– Это ты не хочешь меня услышать, Жанна. Я же говорю: кажется одно, а на деле всё иначе. Его величество, возможно, и рад бы был ЗАВОЕВАТЬ Париж, но ты так открыто этого требуешь! Любая ваша встреча может быть истолкована, как его согласие на захват столицы. А между тем, герцог Бургундский вполне готов к мирным переговорам. Зачем настораживать его прежде времени?

Жанна посмотрела министру в глаза. Их выражение очень напомнило ей выражение глаз священника из Домреми, когда тот смотрел на местного дурачка.

– Герцог враг нам, – сказала она твёрдо. – Я помню его солдат. Помню сколько они пожгли в нашем краю, скольких убили, скольких заставили страдать! Я видела, что находили люди, возвращаясь в сожженные деревни! Договариваться с таким врагом подло!

– Тише! Тише! – испуганно приложил палец к губам Ла Тремуй. – Не забывайся, дитя, ты обвиняешь его величество!

Глаза Жанны наполнились слезами.

– Я люблю нашего короля! – почти выкрикнула она. – Я хочу для него только лучшего!

– Тогда, терпеливо жди, когда он сам тебя призовёт. Ты же не требовала от Господа всего и сразу, так ведь? А Он, насколько мне известно, испытывал тебя достаточно долго. Теперь король просит терпения и понимания. И, как Божий помазанник, просит этого и от Его имени тоже. Разве святые, которых ты слышишь, об этом не предупредили?

Ла Тремуй уставился на девушку с недоумением, так грубо наигранным, что последняя фраза прозвучала откровенной насмешкой.

Огорчённая Жанна не знала, что ей делать.

Ещё на турнире Клод советовала ей поговорить с Рене, как с давним добрым другом. Дескать, его доброе расположение, как раз то, что ей сейчас нужно, и дурного он не присоветует. Но встреча на королевском приёме прошла так невнятно, так скомкано и странно, что только добавила смятения в душу девушки, и без того уже растерянной. Когда она спросила, что герцог думает о скорейшем походе на Париж, то сразу поняла – он расстроен до бешенства, и еле сдерживается, скрывая это. Жанна, естественно, увязала всё со своим вопросом. Точнее, с тем нежеланием воевать, которое, уже открыто, проявлял король, из-за чего Рене вынужден разрываться между присягой и рыцарской честью. Поэтому она не очень удивилась, не услышав в ответ ничего вразумительного, кроме туманного предложения «немного подождать».

– Что он может? – сказала она Клод, когда вернулась к себе после приёма. – Он такой же подданный его величества, как и я.

– Он может помочь королю советом.

– Я тоже это могу, – печально заметила Жанна. – Король просто не хочет слушать…

Она не стала говорить о том, что советы королю уже давал Алансон – её прекрасный герцог, который плевать хотел на настроения при дворе, и всякий раз, когда был рядом, а вокруг Жанны образовывалась пустота, заполнял эту пустоту высокомерно и величаво. Его поддержка дорогого стоила – за Алансоном всё ещё стояла армия и те капитаны, которые бились рядом с Жанной за Турель и Орлеан. Но, видимо, даже этого было недостаточно, чтобы убедить Шарля.

Можно было бы, конечно, пойти к герцогине Анжуйской. Она когда-то ясно дала понять, что после коронации дофина всё будет очень хорошо, о чём Господь пошлёт свой знак уже через Клод. Но пока становилось только хуже. Да и робость мешала. Как ни пыталась Жанна в себе разобраться, она так и не смогла понять из-за чего страшится идти к мадам Иоланде. Их последний разговор перед выступлением на Орлеан был достаточно душевным, но, может быть поэтому Жанна и стеснялась обращаться к всесильной даме, считая себя не вправе напоминать об обещанном когда-то. Она и так чувствовала, что становится похожей на докучливую попрошайку. А герцогиня, как казалось, была очень заинтересована в судьбе обеих девушек. И, раз ничего не говорила и никак не проявила себя до сих пор, значит, время ещё не пришло.