Текст книги "Unknown"

Автор книги: Марина Алиева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 40 страниц)

Обе армии стояли не двигаясь.

Шарль выехал перед строем своих солдат немного бледный, но внешне спокойный. Осмотрел вражеские ряды и усмехнулся.

– Они верно думают, что всё на свете повторяется? Или просто боятся напасть первыми?

Военачальники вежливо улыбнулись. После отставки Алансона – беззлобной, почти дружеской, дескать, «ты молодец, но пусть и другой себя проявит» – многие из них почувствовали растерянность. Действия короля, на первый взгляд вполне логичные, не давали возможности предугадать его следующий ход. О сдаче Парижа, вроде бы договорились, но его величество к столице явно не рвётся. И это несмотря на то, что чудесная Дева, давшая ему корону волею самого Господа, уже не просит, а требует, не получить город из рук врага, а забрать его силой. Особо наблюдательным даже показалось, что чем больше Дева настаивает, тем меньше энтузиазма проявляет король. Однако это назревающее сражение озадачило всех, едва ли не сильнее, чем малопонятное нежелание довести победную войну до конца. С одной стороны – вот оно, то самое долгожданное противостояние, которое может разом всё закончить. Но, немало повидавшим на своём веку военачальникам, да и самим солдатам, этот величавый выход друг против друга двух начищенных, отдохнувших армий, казался какой-то игрой. Турниром, где требуется подождать пока герольды как следует оговорят все правила и разметят границы поля, за которым, если и произойдёт что-то, то всё равно, в зачёт это уже не пойдёт.

Здесь всё было слишком. И более чем удачные позиции, которые заняла каждая сторона, и оскорбления, которыми обменивались солдаты из первых рядов, и которые больше походили на перебранку в каком-нибудь трактире, когда захмелев и вдоволь накричавшись друг на друга, собутыльники обмениваются вялыми тычками и мирно засыпают… Да и бездействие высших командиров, длящееся с раннего утра уже до полудня, напоминало скорее осторожное выжидание купцов на рыночной площади, когда, готовясь к торгу, они присматриваются друг к другу и прикидывают насколько можно задрать начальную цену, чтобы потом уступить без ущерба для себя.

Новый командующий герцог де Бурбон, так же, как все, немного растерянный и бледный, подъехал к королю.

– Ваше величество, не послать ли отряд на разведку? Может быть, их тыл не так надёжен, как кажется, и с флангов следует поставить дополнительные силы. В ходе сражения они могли бы обойти неприятельскую позицию. Это, несомненно, даст дополнительное преимущество и…

Он не договорил, заметив, что король почти не слушает. Оглянулся на других командиров, как будто ждал поддержки от них. Но те предпочли отвести глаза.

Внезапно Шарль словно проснулся.

– А давайте спросим Жанну, – сказал он, почти весело. – Как я знаю, все эти дни она беспрестанно молилась, а значит, её святые обязательно должны были что-то сказать. Где она, кстати? Так рвалась воевать, и вот, когда противник под самым носом, вдруг пропала.

Кто-то подобострастно засмеялся. Но большинство командиров в окружении Шарля воевали с Жанной под Орлеаном и были с ней в Луарском походе, поэтому замечание короля, а более всего тон, которым оно было произнесено, показался им оскорбительным.

– Жанна на позиции, среди своих солдат, сир, – мрачно произнёс Алансон.

– Это мои солдаты, – не оборачиваясь на него, заметил король. – Мои, твои, Бурбона… Девушка из деревни может называть своим только одного солдата – того мужа, которого дал ей Господь. Но, имея мужа она уже не девушка… Или она говорит «мои» о десятке солдат, и тогда она попросту шлюха… Вы так любите нашу Деву, герцог, а сами её только что почти оскорбили.

Повисла тишина. И теперь уже никому не захотелось смеяться, несмотря на то, что король явно желал шутить. На герцога Алансонского старались не смотреть.

– Так за Жанной послали, или нет? – спросил Шарль.

Бурбон кивнул своим оруженосцам, и пока посланные не вернулись, никто больше не проронил ни слова.

Жанна не знала, что ей делать. Об унизительном для короля и для неё самой письме Бэдфорда быстро стало известно, поэтому в войске не сомневались, что теперь-то сражения не миновать. Однако, очутившись лицом к лицу с неприятелем, девушка сразу почувствовала ту же растерянность, что и все.

Твёрдое убеждение, что идти следовало на Париж, и идти именно сейчас, мешало настроиться на предстоящее сражение должным образом. Особенно после того, как войско, то выступало из Крепи, то возвращалось обратно, словно не знало, на что же, наконец, решиться, и от этих сомнений сомневалось ещё больше.

Печальным во всём этом было то, что за советом Жанна ни к кому не могла обратиться. Герцог Алансонский, крайне обиженный, но пока ещё скрывающий свою обиду, так же, как она, прекрасно понимал необходимость стремительного похода на Париж. Но говорить с ним об этом не следовало. Иногда Жанне казалось, что он настолько верит ей, что готов ослушаться своего короля и выступить без его приказа. Герцог и сейчас, не будучи командующим, ещё может так поступить, скажи она только слово… Но так нельзя! Все они клялись, все принесли присягу на верность… Король, и без того, словно сторонится всех тех командиров, которые безоговорочно шли за Жанной, а если все они ещё и поступят вопреки его воле? Какой тогда смысл в этом её желании дать королю победу?

А самым тяжёлым было то, что Клод пришлось оставить в Крепи.

В последнюю ночь перед вступлением в город, когда стали лагерем на полях Виллер-Котре, она вдруг плохо себя почувствовала и, слабея прямо на глазах, потеряла сознание в шатре Жанны. Причем, в этот момент меч Девы – тот самый, найденный во Фьербуа – который она чистила, и на который попыталась опереться, падая, вдруг переломился…

К тому времени уже почти стемнело. В лагере было больше спящих, чем бодрствующих. Но, по счастью, караул возле шатра нёс Пьер Арк. Его перепуганная Жанна сразу и позвала. Велела спрятать обломки меча, никому ничего не говорить и немедленно отыскать хоть какого-нибудь лекаря. Напуганный не меньше самой Жанны, Пьер выполнил её приказ незамедлительно, притащив, правда, вместо лекаря армейского цирюльника.

Не считая, что тайна Клод стоит её жизни, Жанна велела цирюльнику осмотреть «пажа» и сделать всё, что возможно, чтобы его спасти. Но тот только подержался за безжизненную руку Клод, приподнял веки, потрогал пальцем выступившую в уголках рта слюну и сказал, что сделать ничего не может. «Кабы рана какая, – бормотал он, задумчиво почёсывая себя под давно не стираной рубахой, – а здесь ведь яд… Нет у меня снадобья, Жанна. Парня мне жаль, но, похоже, ему не повезло…».

Жанна накричала на лекаря – «Какой яд?! Кому могло понадобиться убивать эту невинную душу?!» – и велела ему убираться. Но, когда лекарь ушёл, рука Клод, которую она схватила и прижала к губам, была так горяча, что пришлось снова позвать Пьера. Парень с отчаянием посмотрел на сестру, потом быстро вышел. А спустя некоторое время в шатёр ввалился барон де Ре. В одной руке он держал горящий факел, другой тащил за шиворот своего собственного лекаря. Тот и не думал сопротивляться, но лицо у де Ре было такое, словно ему нужно было кого-то тащить. Он даже не спросил, что с Клод. Только подтолкнул к ней лекаря и вытянул руку с факелом, чтобы тому было лучше видно.

– Шкуру сдеру, если не вылечишь!

Лекарь, судя по всему, привычный к такому обращению, озабоченно склонился над Клод. Он тоже приподнял ей веки, пощупал пульс и, почему-то шепотом, расспросил Жанну о симптомах и о том, когда всё началось. Потом открыл пристёгнутый к поясу короб и быстро завозился в нём, перебирая какие-то мешочки и сосудики.

– Мне нужен помощник, – заявил, выудив напоследок медную ступку и пестик.

– Я помогу, – вскинулась Жанна.

Лекарь протянул её несколько крепких палочек и велел немедленно сжечь, а угли растереть в порошок так быстро, как только она сможет. Сам же занялся смешиванием содержимого небольшой глиняной коробочки с жидкостью из крошечного пузырька.

В этот момент Клод вдруг часто задышала. Из груди её вырвался тихий стон, который, делаясь громче и громче, постепенно перерос в судорожные хрипы.

– Скорее! – прикрикнул лекарь и засуетился вокруг Клод, стараясь приподнять её и повернуть на бок.

Через мгновение девушку вырвало, и она затихла.

– Хорошо, хорошо… – бормотал лекарь, бережно укладывая её обратно. – Молодец, мальчик. Сейчас я тебе помогу…

У Жанны задрожали руки. Твёрдые, ещё дымящиеся угли выскальзывали из-под пестика. И от сознания того, что она так бесполезна, когда нужно спешить, и дорога каждая минута, руки тряслись ещё больше. Де Ре молча подошёл к ней, почти вырвал ступку и, сунув Жанне факел, кивнул на Клод.

– Иди, свети.

Несколькими несильными ударами он разбил угли на совсем мелкие кусочки, растёр их с каким-то ожесточением и, так же молча, протянул лекарю. Тот уже успел налить воды в серебряный кубок и разболтал там странно пахнущую смесь из глиняной коробочки. Угольный порошок он отправил туда же, кое-как размесил его по поверхности и почти приказал де Ре:

– Держите мальчика, сударь, чтобы не захлебнулся. Да зубы ему разожмите…

В те несколько минут, пока лекарь вливал снадобье, Жанне казалось, что жизнь в ней замерла. Но, когда чёрные струи потекли по подбородку Клод, пачкая ей лицо и шею, она была готова закричать от отчаяния. На короткий страшный миг показалось, Клод не встанет больше никогда. И только лицо лекаря, на котором не читалось то безнадёжное отчаяние, что было у цирюльника, ещё оставляло надежду.

– Ну, всё. Теперь ждать и молиться, – сказал он, когда в кубке ничего не осталось.

– Чего ждать? – хрипло спросил де Ре.

– Когда снадобье вытянет яд и выйдет со рвотой. Вы, сударь, положите пока мальчишку на бок, а я посмотрю, что ему подставить…

– Значит, яд, – сквозь зубы процедил де Ре, когда лекарь вышел. – Кого же из вас хотели отравить?

Жанна испуганно замотала головой. Лекарю барона она почему-то сразу поверила, и стало страшно.

– Я не знаю… Но это невозможно…

Де Ре ничего не ответил. Только бережно повернул Клод, как велел лекарь, посмотрел в её бледное лицо и сказал:

– Или она тебя спасла, сама того не ведая, или через неё кто-то решил погубить тебя куда хуже, чем просто отравить…

Клод тогда поправилась, хотя и была ещё ужасно слаба. Но поломанный меч терзал душу Жанны, как дурное предзнаменование. Она впервые почувствовала настоящий страх. Не тот естественный, возникающий перед каким-то ответственным шагом, поборов который чувствуешь себя сильнее, а другой, непонятный, похожий на шорох в темноте, который увязался за ней, как голодный пёс. И страх этот смелел и наглел всё больше и больше, понимая, что прогнать его уже не смогут. Говорить об этом с кем-либо из своего окружения Жанна не решалась и даже у Пьера не спрашивала, куда он дел обломки. Но, когда Жан д'Олон спросил, где же её меч, девушка, после колебаний, честно призналась, что он сломался. И тот испуг, который промелькнул в глазах оруженосца, расстроил её окончательно, как подтверждение дурных мыслей.

Клод перевезли в Крепи, где устроили в доме молчаливой вдовы, с которой Жанна переговорила лично, с глазу на глаз. После разговора она уехала за городскую стену, к войску. А вдова заперла свои двери для всех, кроме Раймона, приезжавшего по несколько раз на дню, чтобы справиться о здоровье «бедняги Луи». И эти известия стали единственным, что радовало Жанну в то время, поскольку поправлялась Клод быстро.

А потом войско выступило. И, отъезжая от города дальше и дальше, Жанна думала, что осталась совсем, совсем одна со своим мерзким страхом.

Она знала – де Ре ищет отравителя. Барон поклялся вывернуть его наизнанку, но дознаться, от кого и, самое главное, для кого он получил яд. Однако, чтобы вывернуть кого-то наизнанку следует сначала его найти. А как найдёшь в людском море исполнителя, скорей всего ничтожного и неприметного? Нет, искать нужно сразу заказчика, вычисляя, кому это могло понадобиться. Но если, как предположил де Ре, отравить хотели именно Клод, значит, отравитель прекрасно знал, кем именно она является. А таких было немного, и все, вроде бы, вне подозрений.

Если, конечно, не узнал кто-то ещё.

«Клод следует скрывать прежде всего потому, что немало найдётся желающих плюнуть в её открытую душу, чтобы доказать, „не так уж она и чиста“, – сказал как-то Рене Анжуйский Жанне, когда она спросила, сможет ли Клод после коронации дофина открыто надеть женскую одежду и не подвергать себя опасностям военных походов, как паж Девы. – Вот увидишь, раскрыв себя, она станет ещё более уязвима. Если не хуже. Ведь придётся объяснять, почему до сих пор девица ходила в мужской одежде. А объяснить это, значит, сознаться в подлоге. Тогда вас обеих обвинят в ереси… Не признаетесь в подлоге – в ереси обвинят только её. То, что ты носишь доспехи – это одно, а у Клод такой же веской причины для ношения штанов не существует… Поверь, Жанна, Инквизиция – это совсем не то, с чем ты столкнулась в Пуатье. Вернее, то же самое, но с другой целью. Если нашим служителям Божьим позволить признать еретичкой тебя или Клод, они сделают это с удовольствием и охотой, куда бОльшими, чем были у них при признании тебя Девой-Спасительницей… Но почему-то кажется, если позволить то же самое кое-кому при дворе… Даже не знаю, Жанна, что для вас будет хуже».

Теперь слова эти вспоминались и вспоминались. Особенно здесь, у Монтепилуа, перед сражением, которое, вроде бы, было необходимым, но, в то же время, и бессмысленным. Да, впереди враг, которого нужно разгромить. Однако бросать солдат в бой только ради того, чтобы ответить на оскорбления Бэдфорда, казалось Жанне унизительным. Захват Парижа – вот то единственное, что могло утвердить власть короля. И, если он больше не слушает её, избегает встреч и откровенно сторонится, не значит ли это, что он больше не верит? И, что двору и церкви позволено не верить тоже? Тогда искать отравителя нужно возле самого трона, где королевское настроение видней всего…

А если быть до конца откровенной, то лучше бы и вовсе не искать, чтобы не подвергать новой опасности Клод, себя, да ещё и барона.

Жанна с горечью осмотрела выстроившиеся в боевом порядке войска, и тут на ум ей сама собой пришла простая мысль: «А ведь права была Клод, нужно было сразу после коронации и уйти…»

* * *

Дофин через плечо взглянул на подошедшую девушку, поприветствовал её кивком головы и снова отвернулся.

– Как считаешь, Жанна, наша позиция достаточно удобна для сражения? Мой командующий говорит, что лучше выбрать было бы невозможно. Но, может, ты думаешь иначе?

– У англичан позиция не хуже, – ответила Жанна.

– Правда? То-то они с места боятся сойти. Уж не атаковать ли нам первыми? К примеру, по флангам… Или лучше центром? Или конницей?.. Я не так опытен в военном деле, поэтому, как ты посоветуешь, так и сделаю.

– Я советую вам идти на Париж, сир, – тихо произнесла девушка.

Король вскинул брови и еле заметно повернул к ней голову.

– То есть, ты хочешь сказать, что сейчас следует развернуться и пойти отсюда, чтобы в спину нам полетели, в лучшем случае, стрелы, а в худшем насмешки? Так что ли?

Жанна покраснела и опустила глаза. Всей кожей она ощущала взгляды обступивших их командиров. По именам могла бы назвать тех, кто смотрел с сочувствием. Но остальные, те, кто смотрел с насмешкой, заставляли её испытывать какую-то необъяснимую вину перед первыми. Словно она не оправдала их доверие, в чём-то их подводила и была бесполезна именно теперь, когда всем грозило это бессмысленное сражение. Она не могла выносить эти взгляды. И не могла злить короля своей нерешительностью.

– Вам достаточно приказать, сир, и я поведу солдат в бой.

– Их поведет мой командующий, Жанна, если ты скажешь, что слышала свои голоса. Мне говорили, в последние дни ты неустанно молилась, значит, должна была их слышать, и они должны были что-то тебе сказать.

– Они велят идти на Париж…

– Хватит уже об этом! – вспылил Шарль, поворачиваясь к ней, наконец. – Здесь Монтепилуа! И Бэдфорд – вот он, перед нами! Я просил совета о том, что делать здесь и сейчас, потому что мне все уши прожужжали, как ты решительна и смела, и как умела в стратегии! Если нужно, мы все помолимся. День, два… сколько тебе нужно, чтобы принять решение?!

В этот момент с английской стороны послышались громкие крики. В рядах неприятеля на одном из флангов произошло движение, и было видно, как целая шеренга лучников вышла за укрепления и пустила стрелы в сторону французов.

– Готовиться к бою! – закричал Бурбон.

– Нет, погодите, герцог, – придержал его король. – Наша Дева ещё ничего не сказала.

Жанна в смятении отступила. Эта перестрелка на фланге окончательно выбила её из колеи.

– Вы должны атаковать, сир! – нервно воскликнула она.

– Ты на этом настаиваешь?

– Да!

Только теперь Жанна отважилась посмотреть на стоящих вокруг недавних соратников. Вот он – «прекрасный герцог»! Смотрит так, словно сражение уже проиграно… Ла Ир еле заметно качает головой… Де Ре бледен, как смерть… Господи, помоги! Они тоже понимают, что сражаться нужно не здесь!

Король тем временем повернулся к Бурбону.

– Что ж, герцог, раз Дева настаивает…

– Подождите!

Жанна чуть не плакала. Она прекрасно видела, что английские лучники, как только с французской стороны зашевелились и начали стрелять в ответ, быстро вернулись на исходные позиции.

– Они нас заманивают. Нельзя поддаваться.

– Но ты сама только что сказала, что нужно нападать, – развёл руками Шарль. – Как же нам тебя слушать, в конце концов?

– Я не уверена, – пробормотала Жанна. – Возможно, атаковать ещё рано.

Король посмотрел на неё долгим, ничего не выражающим взглядом.

– Что ж, подождём, – выговорил он, наконец.

И снова отвернулся.

* * *

Целый день обе армии простояли, ни на что не решившись. Англичане предприняли ещё несколько вылазок и даже захватили пленных, но король сигнала к атаке так и не дал. Только ближе к вечеру небольшой отряд из людей мессира Персиваля де Кагни затеял стычку возле самого английского лагеря, во время которой были захвачены пленные с другой стороны. Однако, с наступлением ночи, эта стычка завершилась ничем, и английское воинство даже не дрогнуло, словно нападали на кого-то другого.

Утром непонятное стояние продолжилось. Только теперь солдаты и командиры среднего звена, измученные ожиданием, выпускали пар оскорблениями настолько изощрёнными и злыми, что довели друг друга до полного бешенства. И, чтобы не простаивать безо всякого действия, в обоих лагерях взяли и перерезали глотки пленным, захваченным накануне.

Никто не успел ни запретить, ни помешать. Зато вина, которую Жанна без конца ощущала, достигла своего апогея и заставила признать, что никакие голоса на её молитвы не ответили.

Король на это великодушно промолчал.

А утром 16-го числа обе армии разошлись, так и не вступив в сражение. Бэдфорд, якобы, получил тревожные вести из Нормандии, то и дело пытающейся стряхнуть английское ярмо со своей шеи, а Шарль направился в Компьень, именно сейчас выразивший готовность открыть перед ним свои ворота, где собирался получить ключи ещё и от Бове.

Унизительное стояние завершилось.

Однако впереди ожидало унижение новое. В Компьене французского короля встретили Жан Люксембургский и епископ Арасский – послы от герцога Филиппа с предложением продлить перемирие до самого Рождества и на новых условиях, которые теперь весьма туманно определяли сроки сдачи Парижа.

Снова начались переговоры, во время которых армия, которая раскинула свои шатры за городской стеной, опять простаивала, наливаясь ленью и окончательно теряя боевой дух, дисциплину и веру. Между шатров и костров замелькали запретные до сих пор пёстрые накидки маркитанок, а походные алтари потеснили тележки торговцев. Некоторые капитаны ещё пытались препятствовать ленивому разложению, но, понимая, что противопоставить им нечего, постепенно смирились и сами. Иллюзия наступившей мирной жизни, казалось, разморила всех, словно сытный обед после долгого поста…

И только Жанна, по-прежнему не находила себе места.

Её жгло стыдом это первое поражение, которым она посчитала стояние у Монтепилуа. Но ещё горше было одиночество. Король запретил Деве оставаться при войске, дав понять, что сейчас это уже неприлично. Однако, капитанов, преданных ей, обязал лагеря не покидать. Так что, изо всей толпы, окружавшей её когда-то, при Жанне осталась только небольшая свита из герольдов, знаменосца, оруженосца Жана д'Олон, пажа Раймона и духовника отца Паскераля. Казначей Машелин остался в Крепи вместе с Клод, тоже сославшись на недомогание, а Пьер и Жан Арки находились в лагере за городской стеной.

Герольда Амблевиля Жанна отправила проведать Клод, и впервые за последние дни улыбнулась, когда возвратившийся юноша рассказал, что «паршивец Луи почти здоров, рвётся к Деве, и готов всех вокруг перебить, чтобы не удерживали».

Жанна как раз требовала от Амблевилля подробностей – как «Луи» выглядит и что «просил» передать ей на словах – когда Жан д'Олон объявил о приходе герцога Алансонского. Все, находившиеся в комнате тут же встали и с поклонами вышли, а сама Жанна поднялась, краснея и без конца одёргивая камзол, который, как ей показалось, стал вдруг нелепо топорщиться.

– Я думала, все меня забыли, – пробормотала она. И тут же простодушно добавила: – Но рада, что пришли именно вы.

Герцог без улыбки поклонился.

– Только скажи, и здесь будут все, кто помнит Орлеан и взятие Турели. И кому сегодняшний позор не даёт спать спокойно. Все они ждут не дождутся, когда ты снова поднимешь свои меч и знамя.

Жанна покачала головой.

– Это будет означать, что я пошла против своего короля. Но я не могу так…

Алансон молча посмотрел на неё. Потом обошёл комнату, осторожно и зорко, словно зверь, приглядываясь к тёмным углам.

– Нас никто не услышит?.. Эта дверь куда ведёт?

– В мою спальню.

– Какая-нибудь служанка там не сидит?

– Нет.

– А д'Олон всегда остаётся у двери, когда выходит?

– Не знаю. Я не просила его об этом.

Герцог выглянул за дверь, и Жанна услышала, как он что-то тихо кому-то сказал. Потом вернулся, сел на низкий стульчик, на котором недавно сидел Амблевилль, и потёр лоб ладонью.

– Я только что от короля… Несколько часов был вынужден слушать, как Ла Тремуй выторговывал у Филиппа ничего не значащие уступки… И это вместо того, чтобы всем нам быть сейчас в Париже и самим ставить свои условия!

Крепкие пальцы, трущие лоб, сжались в кулак, которым герцог с силой ударил себя по колену.

– Любой, кто в состоянии здраво мыслить, давно уже понял, что следовало сразу тебя послушать и идти на Париж безо всех этих фальшивых переговоров! Но наш король только улыбается!.. Я мог понять его нерешительность до коронации – тогда этому имелось, хоть какое-то объяснение. А сейчас отказываюсь что-либо понимать! Действия Ла Тремуя преступны – он соглашается на всё, что бы Филипп ни предложил! А Шарль только смотрит ему в рот и улыбается, улыбается, улыбается… Он любезен, как сват, сбывающий престарелую девицу, и покладист, как сама эта девица! Здесь, при дворе, все его превозносят – как же, его величество король-миротворец, ведь Шарлю намекнули, что англичане, не сегодня, завтра тоже заговорят о мире! Но я-то не слепой и не глухой, и вижу, и слышу по обе стороны городской стены! А там, в лагере, слово «миротворец» произносят совсем не так, как нравится нашему королю…

Жанна вскинула глаза и сделала предостерегающий жест, словно призывала герцога не забываться. Но Алансон и сам замолчал.

– Ты не думай плохого… – процедил он после паузы. – Я многим обязан Шарлю и всё ещё ему предан. Но не желаю быть преданным Ла Тремую, как и не хочу быть преданным им…

От тяжелого вздоха пламя в светильнике покачнулось. По стенам, словно подгоняя разговор, заплясали густые тени. И герцог решился. Он встал и подошел к Жанне так близко, как только смог себе позволить.

– Мы должны пойти на Париж сами… Нет, Жанна, не перебивай! Мне стоило большого труда решиться на это… Но вспомни, как под Орлеаном ты дважды ослушалась Бастарда и победила! Теперь мы вместе… ты и я… А ещё… помнишь, «Кто любит меня, за мной!»… Белое знамя, меч Мартелла и Божья воля… За нами пойдут. Де Гокур, Вандом, граф Клермонский, оба маршала – де Ре и да Ла Бросс, Сен-Север… У нас хватит и артиллерии, и солдат… Пусть это не всё войско, но достаточно для того, чтобы, наконец, заставить короля двинуться следом и дать своё согласие на штурм! Просто дойдём до Сен-Дени, осадим Париж и войдём в него победителями, как входили везде и всегда все те месяцы, что ты с нами! Победителями, Жанна! Их со времён Горациев не судят! И разве есть в этом, хоть капля предательства?!

Он ещё что-то говорил, а Жанна слушала, боясь вдохнуть. Она противилась тому волнению, которое вызвала в ней близость герцога. Но, когда Алансон схватил её за плечи, чтобы слегка встряхнуть, а ей показалось, что он хочет привлечь её к себе, девушка отчаянно затрясла головой и зашептала:

– Нет, нет…

– Но почему? – по-своему истолковал её отказ герцог. – Ты же видишь, как король нерешителен. Мы сделаем за него только первый шаг, и ему придётся сделать второй. Не волнуйся, Бурбон, как командующий, сумеет быть убедительным. Главное, действовать стремительно, без проволочек. И действовать, Жанна, действовать! Ты же видишь, что происходит с армией. Ещё месяц-два, и всё, что было собрано в кулак одним твоим именем, рассыплется в труху! Не сегодня, так завтра, добровольцы, примкнувшие к нам, соберут свои пожитки и пойдут по домам, заниматься хозяйством… Филипп верно рассчитал – к Рождеству он сам, без помощи Бэдфорда, сможет разбить нас одним щелчком! И получится, что вся твоя высокая миссия увенчается одной лишь короной на голове Шарля, но для нас, для Франции всё останется таким же, как прежде…

Алансон, наконец, выпустил Жанну, и она отступила на шаг.

То, что герцог предлагал, доходило до неё, сначала, как откровенная крамола, но затем – как единственный разумный шаг. И, постепенно приходя в себя, сквозь волнение, сквозь вину и обиду, она снова ощутила ту уверенность, с которой ехала к дофину в Шинон, а затем – к армии, в Орлеан.

Да, Париж следовало брать немедленно, пока Бэдфорд в Нормандии, а герцог Бургундский не успел окончательно укрепить город. Уж и так доходили слухи, что в конце июля туда прибыл большой отряд стрелков кардинала Вандомского^{32, значительно превышающий по численности пикардийцев самого Филиппа. Хотя, по другим слухам братские отношения между кардиналом и Бэдфордом давно оставляют желать лучшего, и кардинал своих людей ещё может отозвать на войну с гуситами, что он, возможно и сделает, когда узнает, что Дева повела свои войска на штурм… Да и само войско следовало встряхнуть – тут Алансон тоже прав! А главное, он с ней! И по-прежнему ей верит, несмотря на позор под Монтепилуа…}

– Так, что ты ответишь, Жанна?

Ох, как убедительны эти глаза! Как уверен бархатный голос! Разве может он призывать к предательству? Нет. Её Алансон принёс ей спасение… Ей и Франции. И ради него… ради Клод, которой после победы никто уже не посмеет навредить, она сейчас даст тот ответ, которого от неё и ждут.

Жанна вскинула голову.

– Что отвечу? Только одно – кто любит меня, за мной! Вернее, теперь уже за нами, мой прекрасный герцог.

* * *

В ночь на 23 августа Шарлю почти не спалось. Что-то дёргало в правом виске, и тупо ныл затылок. Но к утру боли затихли, уступая место сну, в который уставший и раздражённый король готов был погрузиться с полным удовольствием.

Как вдруг, откуда ни возьмись, эти непонятные беготня и крики под самыми окнами, так неприятно, и так грубо, словно пощечина, выдернувшие его из блаженного забытья.

Разлепив веки, Шарль кликнул своего мажордома и велел узнать, в чём дело. Но, когда мажордом вернулся и сообщил о том, что узнал, сон слетел с короля так же стремительно, как и сброшенное одеяло.

В одном халате, накинутом на ночную сорочку, Шарль перебежал по крытой галерее в башню, из окна которой хорошо была видна почти половина его армии, движущаяся в сторону Парижа под развёрнутыми знамёнами, с бомбардами и целым обозом телег. Посерев, и без того белым от бешенства лицом, глазами яростно-безумными король рассмотрел все знамена над отрядом, и грязное ругательство полетело в спины уезжающим. А ещё через мгновение придворные, которые дежурили возле его покоев и прибежали следом на башню, увидели, как помазанник Божий колотит в стену сжатым кулаком, оставляя на ней кровавые следы.

– Мерзавцы, твари! Твари! Я никому не позволю… Никому!!!

Внезапно приступ ярости оборвался. Шарль затих, обмяк и медленно сполз по стене на пол, где и остался сидеть, обхватив голову руками. Придворные испуганно переглядывались. Никто не знал, что делать, пока на галерее не показался господин де Ла Тремуй. Одной рукой он на ходу застёгивал ворот своего камзола, а на другой, отведённой чуть назад, слуга, семенивший следом, завязывал тесёмки рукава.

– Ваше величество, если прикажете, я немедленно пошлю за ними погоню! – сразу заявил Ла Тремуй, демонстрируя полную осведомлённость о происшедшем. – Мои люди уже вооружены, полностью готовы и ждут только вашего слова…

Шарль поднял голову. Теперь его лицо было красным от гнева и приближающегося нового припадка.

– Вы с ума сошли, что ли?! – заорал он. – Какие люди?!!! К чему готовы?! КАК они собираются остановить это войско?! Маршалов, лучших командиров, одного из первых герцогов и эту вашу героиню, с которой все так носились, что теперь она смеет отвечать нам оскорблением?!!! Да ваши люди попросту примкнут к ним! А завтра и остальное войско двинется следом!

Вскочив на ноги, король бросился на присутствующих, расталкивая их и бормоча:

– Бурбон! Где Бурбон? Где мой командующий?! Пусть велит армии стоять на месте… Я сам её поведу. Но не сегодня… И не завтра тоже! Я дам им понять… и не позволю…

Последним он оттолкнул мажордома, осмотрелся совершенно дикими глазами и снова утих так же внезапно, как и вспылил. А потом побрёл по галерее, босой, путаясь ногами в длинной сорочке, кое-где прорвавшейся и грязной. Мажордом поспешил следом, делая знаки разинувшим рот пажам, чтобы не зевали и шли готовить королю воду для умывания. И тут вдруг Шарль ещё раз всех удивил. Резко остановился, распрямил плечи, обернул к Ла Тремую совершенно спокойное, как прежде, слегка надменное лицо, и ровным голосом приказал:

– Отправьте гонца к герцогине Анжуйской. Пусть передаст, чтобы не выезжала из Жьена без моего приказа… Потом найдите графа Менского. Я желаю задать ему несколько вопросов… И принесите мою корону. Я хочу убедиться, что её не увезли.