Текст книги "Unknown"

Автор книги: Марина Алиева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 40 страниц)

– Как любезно, Шарль, что вы пришли сами. Я как раз собиралась пойти и обнять вас – мы в Реймсе, и разве это не прекрасно?

Хмурым взглядом дофин проследил за тем, как последняя из фрейлин исчезла за дверью, и, не переводя взора на Танги и герцогиню, приказал.

– Коронация должна произойти завтра, даже если не всё ещё будет готово.

* * *

– Прошу вас, падре, ещё раз поговорить с отцом Ричардом и мадам Катрин. То, что они говорят обо мне, почти преступно!

Жанна сидела в своих покоях бледная и уставшая. Перед ней на досках, уложенных на козлы наподобие стола, была свалена, заменяя скатерть, целая груда прошений, поданных на улице. И, заглянув, сначала в одно, затем в другое, девушка пришла в ужас. Люди больше не ждали чудес и спасения – они обращались к Жанне, как к правительнице, с мелкими бытовыми нуждами, с просьбами разрешить спор, покарать или помиловать^{12, освободить от налогов, приказать выдать патент… Она не была готова ни к чему подобному и совершенно терялась, не знала, как себя вести, как выбраться из этого моря, обрушившейся на неё всенародной любви, которая требовала и требовала: «Ты Божья посланница! Ты можешь всё!».}

– Пусть мадам Катрин возвращается в Ла Рошель, к семье. Ей больше пристало заботиться о муже и о детях.

Отец Пескераль, с пониманием, улыбнулся.

– Я говорил ей, Жанна. Но они с отцом Ричардом любят тебя и превозносят от чистого сердца, поверь! Так дети любят своих матерей, давших им жизнь, и для них нет никого выше и значимей.

– Пусть они полюбят своего короля.

Этот разговор вёлся уже не в первый раз. Жанна и сама чувствовала, что Катрин Ла Рошель и монах из Труа говорят что-то не то, а тут ещё и Клод стала проявлять беспокойство. Но отец Паскераль, кажется, искренне считал, что вреда никакого нет, и разговоры о «помазаннице» даже здесь, в Реймсе, не будут звучать двусмысленно. Точно так же, как никого не оскорбят призывы мадам Катрин нести Деве все ценности, какие только есть. «Она же не говорит, что это дары для тебя, Жанна! А то, что ты хочешь заплатить своим солдатам больше, чем им платили до сих пор, лишь усилит любовь и боевой дух воинства…».

Но Жанна тревожилась больше и больше. Сегодня в толпе она заметила людей, тянущих ей жалкие серебряные подносы и кубки – видимо, единственные ценности, которые удалось сохранить. Она спросила, зачем это, и в ответ услышала: «Раз наша Дева так желает, мы отдадим последнее, лишь бы Господь не разгневался…». Жанна велела им унести всё обратно, но не могла поручиться за то, что эти горожане тайком не передали свои сокровища кому-то ещё из её окружения. ОНИ БОЯЛИСЬ БОЖЬЕГО ГНЕВА!

– Я уже не прошу, падре, я приказываю – все разговоры, вроде тех, что вели отец Ричард и Катрин Ла Рошель, должны прекратиться! Не будут слушать, пригрозите наказанием. Не послушают и тогда – наказывайте, гоните вон! Но больше никаких подношений, никакого страха, ни передо мной, ни перед Господом! Вы передали дофину прошение о том, чтобы мадам Катрин нашли место в каком-нибудь монастыре, а отцу Ричарду в аббатстве?

– Да, конечно. Можно сказать, лично в руки.

Светлая душа отца Паскераля пребывала в умиротворённой эйфории ото всего происходящего. Сейчас он любил, кажется, весь белый свет и больше всего эту девочку, такую чистую и бескорыстную в делах и помыслах.

– Кому же вы передали прошение, падре?

– Господину де Ла Тремуй, Жанна. Он был очень растроган твоей заботой…

Реймс

(17 июля 1429 года)

В годы становления христианства, когда любой, геройски пропагандирующий святые тексты и какие-никакие обряды, имел все шансы сам стать впоследствии святым, некий Ремигий, архиепископ во франкском городе Реймсе, взялся крестить майорда тех же франков – некоего Хлодвига. Важность события была, судя по всему, даже тогда очевидной настолько, что с небес спустился голубь, неся в клюве стеклянный сосуд со священным маслом. В результате, Ремигий использовал свой шанс и стал святым, Хлодвиг остался в Истории первым королём, получившим помазание, а оба они положили начало целому обряду, который, для каждого последующего короля, затмил по важности даже мессу. Обряду, несущему в своей основе нечто большее, чем простое возложение золотого обруча на голову, получившую право его носить. Символ. Своеобразное рукопожатие, которым обменивалась власть церковная с властью аристократической, скрепляя это рукопожатие золотым кольцом короны на человеке, который здесь же, на коронации, приносил клятвы защищать святую католическую веру и королевство, вверенное ему Богом, согласно юстиции предков.

Не случайно, перед началом церемонии, или, точнее, самым её началом, было вручение коронуемому шпор и меча, а следом за этим – религиозных символов: кольца и скипетра, и только потом, короны.

Всю церемонию, со дня коронации Хлодвига, проводил архиепископ Реймса. Ему прислуживали епископы подчинённых диоцезов, в том числе и епископ Лангрский, и Бовесский, и канонники капитула Реймского кафедрального собора. Каждому духовному лицу в этом обряде отводилась своя, особенная роль, расписанная в протоколе, составленном когда-то для коронации Филиппа Длинного, как документ, узаконивший стихийно сложившиеся действия.

Так, архиепископ коронует и совершает помазание; епископ Ланский подносит святую мирницу с елеем; епископ Лангрский держит скипетр; епископ Шалонский – кольцо; епископ Нуайонский – королевскую перевязь, а епископ Бовесский сначала демонстрирует собравшимся в соборе, а затем подносит для возложения на царственные плечи табар – королевскую мантию.

Вместе с тем, при совершении обряда обязательно должны присутствовать и шесть светских пэров, которых представляли самые крупные вассалы Франции. По протоколу, в момент вручения королю рыцарских доспехов, герцог Бургундский должен был подносить корону, герцог Нормандии – первое геральдическое знамя, герцог Гиени – второе, граф Тулузский – шпоры, граф Шампаньский – боевой штандарт, а граф Фландрии передавал архиепископу для вручения королю королевский меч – легендарный Жуаёз Карла Великого.

В дни мира Гиеньского герцога представлял обычно король Англии, но, поскольку сейчас не могло идти даже речи ни о его присутствии, ни о присутствии регента от имени малолетнего короля, эту роль должен был выполнить один из принцев крови, которым стал наиболее подходящий по статусу Луи де Бурбон. Его брата Шарля дофин назначил «лейтенантом»^{13 герцога Нормандии. И дальше, из принцев, наиболее близких королю по крови, оставались только Алансон, Артюр де Ришемон, маршал д'Альбре и Рене Анжуйский, который год назад открыто разорвал все отношения с Бэдфордом. Казалось бы, чего уж больше? Шесть нужных пэров – шесть принцев и все успели приехать. Однако, когда мадам Иоланда заикнулась о том, чтобы коронационный меч подавал герцог де Ришемон, ответом ей был нервный выкрик:}

– Нет! Он всё ещё в опале! Пускай подаёт д'Альбре!.. А шестым пэром назначьте де Гокура!

Все присутствующие при обсуждении церемонии, так скоропалительно назначенной, недоумённо переглянулись. Такого они не ожидали. Уж если обходить протокол, то подобную честь уместнее было бы оказать Жанне! Дю Шастель даже открыл было рот, чтобы возразить – господин де Гокур, человек несомненно достойный, но принцем не являлся, а его военные заслуги и слава, как бы ни были велики, всё же уступают заслугам и славе Девы – однако, мадам Иоланда сделала едва заметный жест, призывая его к молчанию.

– Как будет угодно вашему величеству, – сказала она, пожалуй, слишком смиренно.

И Шарль невольно съёжился.

Заговор, заговор… Он мерещился повсюду, в любом действии, в каждом слове и взгляде. И матушкино смирение, как призрак этого тайного, затеваемого против него, тоже выглядело подозрительным и пугающим.

– Да, мне так угодно, – пробормотал он. – А ещё мне угодно, чтобы удвоили охрану у дворца То^14.

– Господин дю Шастель, распорядитесь, чтобы охрану удвоили, – эхом отозвался голос мадам Иоланды.

«Она даже не спросила «зачем?». В голове у Шарля всё смешалось. Страх словно рассёк его надвое – одна половина ещё цеплялась за здравый смысл и готова была признать любые подозрения беспочвенными и даже глупыми. Но другая, словно воспалившаяся рана, пульсировала всеми страхами, обидами, недоверием, которые скопились за целую жизнь, а теперь, на пороге главного события этой жизни, восстали, особенно злобные из-за того, что несколько счастливых лет их всё-таки не замечали. Разорванная душа не давала покоя и Шарль почти мечтал о том моменте, когда его отведут в архиепископские покои, где он сможет остаться один.

– Пэром будет де Гокур, – упрямо проговорил он. – Если Рене Анжуйский прибыл, его и Алансона произвести в рыцари до коронации. Ришемон может присутствовать в соборе, но я хочу, чтобы за ним смотрели… И на этом всё, господа – мне пора заняться своей душой.

Дофин приложил горячие пальцы ко лбу.

Было рискованно так откровенно признавать свой страх перед Бретонцем и бесить его отказом в пэрстве, но вложить ему в руки коронационный меч было ещё рискованнее. При слове «заговор» имя Ришемона приходило на ум первым. Его бы следовало взять под арест, да не было оснований. Лучше всего держать на расстоянии, за спинами тех, кто так же могущественен, но благодеяниями не обойдён… И даже если Ришемон поднимет свои знамёна, Алансон, в руках которого всё ещё находилась армия, произведённый в рыцари и давший святые обеты, не посмеет его поддержать! Как и связанный рыцарскими клятвами Рене Анжуйский – сын своей матери, которая, кажется, очень благоволит опальному коннетаблю – не пойдёт у неё на поводу и будет вынужден повернуть свой меч против заговорщиков…

Шарль бросил быстрый взгляд на герцогиню. Что-то она бледна. Сначала пыталась возражать, была откровенно растеряна, но теперь, как всегда, собралась с духом – не угадаешь, что у неё на уме. Чуть что, соглашается, вопросов не задаёт… Вот и теперь, стоило ему заикнуться о том, что хочет уже отправиться во дворец архиепископа, первая поднялась со стула и низко поклонившись вышла, словно водяная воронка вытянув за своим шлейфом половину собравшихся.

– Молитесь о справедливости, сир, – шепнул ему Ла Тремуй, прежде чем удалиться вместе со всеми.

Дофин проводил его тяжёлым взглядом. От слова «справедливость» стало почему-то неуютно. Он переваривал неприятный привкус этого слова добираясь до дворца, до своих покоев в нём, и, когда засов на двери опустился, медленно подошёл к распятию на стене.

О справедливости…

О, да, он будет сегодня молиться так же, как молился тогда, в Шиноне, когда тоже боялся и желал получить ответ на мучивший его вопрос… Тогда его услышали, ответ был дан, и казалось – всё, сомнениям конец! Почему же снова? Почему он стоит перед распятием с тем же страхом, с тем же отчаянием, готовый кричать самому Господу в уши: «Не допусти! Будь справедлив!».

Шарль упал на колени.

«Молитесь, сир». Но вместо молитвы в голове крутились лица, имена, события последних дней, и нужный ответ был в них. Ответ на вопрос – кто? И как?

А может быть – за что?

Шарль покачнулся. Благочестивая поза распалась, и руки, оттолкнувшись от покрытой парчой скамьи, отбросили тело от стены с распятием.

Справедливость?!

А что если высшая справедливость как раз в том, чтобы он, Шарль Валуа, завтра не был коронован?! Что если, не испытание, а искупление? И, если на вопросы «кто?» и «как?» ответы нужно мучительно искать, то вопрос «за что?» имеет их массу и все они очевидны.

Дофин попятился, сел на высокую пышную кровать, повидавшую, наверное, бессонные ночи многих предыдущих королей, в том числе, его отца и деда. Из памяти тут же выплыли мутные, неприятно пахнущие воспоминания о редких и ненужных встречах с безумным королём-отцом, о его слюнявых поцелуях на прощание, и о собственном брезгливом отвращении, без сострадания и без малейшего намёка на сыновью любовь. Завтра его самого поднимут с этой кровати два священнослужителя со словами: «Король умер, да здравствует король!», что будет означать преемственность власти – воскрешение умершего короля в новом воплощении. То есть, он как бы станет собственным отцом, тем самым, которого помнит лишь зловонным сгустком болеющей плоти…

О, Господи, разве это справедливо?!

А что чувствовал Филипп Бургундский, когда надевал на голову герцогскую корону своего отца? Того отца, которого Шарль повелел убить…

Новое воспоминание, холодное и пахнущее кровью, тут же потянулось вслед за первым. Мост Монтеро…. Там, впрочем, мало что помнилось, только потухшие глаза герцога Жана, минуту назад ещё весёлые и наглые. Кажется, там, на мосту, Бесстрашному всё же стало страшно… Интересно, как? Так же, как страшно теперь и самому Шарлю?

Удивительно, что о заговоре предупредил именно Филипп… А может, он его и подготовил?! И не теперь, а уже давно! Ведь пришла эта Дева из Лотарингии, от Карла, который всегда был близок Бургундскому дому…

Хотя, нет. Зачем вооружать знанием того, кого хочешь погубить?

Старая кровать жалобно скрипнула, и Шарль вдруг заплакал, с горечью и злобой.

Да, он недостоин. За этот свой страх, за вечные сомнения… И первый заговорщик против него – сам Господь, который, то ли испытывает, то ли наказывает, то ли ждёт от него чего-то более решительного, но чего, понять пока не получалось. «Если завтра я стану королём, – подумал Шарль, осеняя себя крестным знамением и снова глядя на распятие, – я приму корону, как прощение всем моим грехам. И, клянусь, в моём сердце не останется тогда ни одной привязанности, кроме связи с тобой, Господи! Я научусь понимать… стану решительней и избавлюсь ото всякой зависимости, даже если все будут говорить, что тебе это не угодно… Только дай мне этот шанс! Дай мне мою корону…».

* * *

Рано утром, ещё затемно, когда небо на востоке всего лишь посветлело, и само утро ещё можно было, с полным основанием, назвать завершением ночи, ворота Реймского собора торжественно открылись, знаменуя час пробуждения того, кто сегодня должен был принять на себя корону Франции. В ответ на это толпа, собравшаяся на площади радостно загудела, словно челядь, которая при пробуждении господина заговорила в полный голос.

Уходящей ночью мало кто спал спокойно, если вообще спал. Простолюдины, стараясь занять место ближе к порталу, укладывались тут же, положив доски на расставленные козлы и застелив их, кто холстами, кто чистыми попонами, чтобы не испачкать невзначай, во сне, свои праздничные одежды. Из-за этих опасений, а ещё из-за шмыгающих повсюду подозрительного вида личностей, без которых не обходилось ни одно событие, собирающее толпу, спать приходилось в полглаза, то и дело оправляя наряды и проверяя кошелёк.

Люди побогаче и мелкие дворяне тоже толком не спали. Торопливо съехавшиеся с окрестных земель, они, кто как мог, в соответствии с достатком, располагались в домах, чьи окна выходили на площадь и ведущую к ней улицу, скупая комнаты, а то и просто углы, за суммы вдесятеро превышающие обычную плату самого дорогого постоялого двора. Однако, дело того стоило. Коронация – событие, происходящее нечасто. Дофин молод, здоров, и до того дня, когда по этим улицам на свою коронацию поедет совсем юный сейчас Луи, многие могут не дожить. Но даже не это делало сегодняшний день особенным настолько, что не жаль было любых денег. Сегодня в соборе, рядом с дофином, будет стоять Дева-Освободительница, посланная самим Богом, а такого, проживи хоть тысячу лет, больше никогда не увидишь!

Перед первыми лучами солнца остатки сна с площади прогнали капитаны с отрядами копьеносцев, которые быстро расчистили проход к собору и выстроились вдоль него серебристым ограждением. Многочисленная челядь из архиепископского дворца и соборные служки укрыли коврами ступени и площадку перед порталом, над которым уже красовался голубой в золотых лилиях балдахин. И тут же, наполняя воздух ароматами свежесорванных цветов, между копьями ограждения замелькали яркие наряды девушек разных возрастов, которым следовало осыпать этими цветами все процессии, что проследуют сегодня в собор.

Площадь гудела, смеялась, переговаривалась, то дробясь на отдельные голоса, то сливаясь в единый возглас, чтобы приветствовать съезжающуюся знать. Прославленные в боях рыцари облачились в лучшие свои доспехи, которые их оруженосцы только-только принесли из оружейных мастерских, где тоже в эту ночь не спали, и площадь засверкала сталью с гербами, вычеканенными и покрытыми цветной эмалью, с зашлифованными и выправленными вмятинами от всевозможных ударов, со щегольскими украшениями на гребнях и щитах. Из-за спешки далеко не все рыцари смогли заказать себе новые нагрудники и шлемы. Но в шатрах за городской стеной не зря всю ночь громыхало и звенело. Отдраенные в песке и песком кольчуги, набедренники, оплечья, сияли, как новые, а гордые их обладатели, подбоченившись в сёдлах, взирали свысока на атласные камзолы и тяжелые парчовые накидки. Придворные, которым должность или возраст не позволяли носить латы, добавили блеска украшениями и яркостью одежд, соперничая роскошью с нарядами знатных дам, также сверкающих украшениями и драгоценными шелками. С высоты сёдел, и те, и другие одаривали толпу милостивыми улыбками, как будто старались своей высокородной любезностью прикрыть общую растерянность двора перед внезапным решением дофина короноваться уже сегодня. Но, вступив под своды собора, многие улыбаться переставали, переглядывались, озирались и, отыскав первое знакомое лицо из числа тех, кому можно довериться, устремлялись к нему с тихим вопросом: «А что случилось?».

– Ничего не знаю! – покусывая верхнюю губу почти прорычал Ла Ир, когда появившийся в соборе Луи д'Амбуаз подошел к нему с тем же вопросом. – Но, если вам очень интересно, сударь, посмотрите вокруг. Судя по всему, сегодня здесь коронуют дофина Франции…

Амбуаз расхохотался, хотя в лице Ла Ира веселья не было.

Как и все остальные, он тоже задавался вопросом, почему церемонию проводят так скоро, почти наспех? Но, в отличие от остальных, имел кое-какие соображения на этот счёт. Соображения эти, скажи он о них кому-нибудь, показались бы совершенно безумными, однако, основания думать именно так у Ла Ира были. Он отлично помнил, вчерашнее утро, когда толпа бросилась к Жанне, рыдая от восторга, с протянутыми руками, восхвалениями, прошениями и надеждами, и кто-то, (кажется Ришемон – не поймёшь, в шутку или всерьёз), довольно громко заметил:

– А того ли мы собрались короновать, господа?

И все эти герцоги, бароны, графы – чёрт их раздери совсем! – заржали, как их собственные кони.

Впрочем, сам Ла Ир тоже смеялся, как и другие, посвященные мадам Иоландой в тайну Жанны. Тогда ему казалось, что всё это несерьёзно! Ну, мало ли – поговорили… Да, Алансон многозначительно произнёс: «Королевская кровь…», но произнёс тихо, чтобы слышали только те, кому следует… А Шарль де Бурбон, вроде бы в сторону, заметил: «Пожалуй, она вряд ли станет слушать во всём этого пройдоху Ла Тремуя». А он – Ла Ир – о, Боже, спаси и сохрани от подобных глупостей впредь! – шутливо предложил: «Всё в наших руках – почему бы и нет, мессиры? Армия возражать не будет… да и я тоже»… И тут вдруг, срочная коронация, не отдышавшись, не подготовившись толком! Что это могло означать?!

Более привычный просчитывать военные вылазки, чем придворные интриги, Ла Ир плотно увязал эти два события тем, что кто-то услышал и донёс. Герцогов вызвали для объяснений, возможно, арестовали, после чего дофин и решил закончить дело с коронацией, как можно быстрее… Но дальше воображение рыцаря буксовало. Взять под арест всех первых принцев королевства и, чтобы никто ничего об этом не узнал?! Невозможно!.. А потом ещё и идти короноваться, как ни в чём не бывало?! Нет, такого просто быть не может!.. Однако, как Ла Ир ни старался, другой причины для подобной спешки, кроме той, что дофин попросту испугался – то ли популярности Девы, то ли того, что может возникнуть заговор в её пользу – найти не мог. Поэтому стоял, нервно постукивая рукой по бедру, отвечая на приветствия рассеянно и грубовато, пока не увидел, наконец, де Ре, который высокомерно задрав подбородок прошествовал по собору, как по пустой улице. За ним, спокойный, как всегда, вошёл Бастард Орлеанский и, почти следом, немного смущённый обществом опального Ришемона, Шарло Анжуйский.

– У нас всё в порядке? – спросил Ла Ир у де Ре, когда тот остановился рядом.

– Судя по всему, да. Хотя, глядя на эту спешку, я тоже готов спросить, того ли мы коронуем.

Ла Ир хищно осмотрелся.

– Не из-за таких ли речей и спешка, Жиль?

– Не волнуйся, мессир, не из-за речей. Нашему дофину, видимо, хватило ума самому кое-что понять.

– А может, ему уже сказали о том, что Жанна… ну, ты понимаешь…

– Не знаю. Если сказали, то зря. А если нет… если он торопится, потому что видит больше прав даже за крестьянкой, тогда он будет жалким королём.

В этот момент толпа на улице взорвалась такими криками, что дрогнули, кажется, даже древние стены собора.

– Дева! Дева! – полетело по рядам.

И все, как один, повернулись ко входу.

Жанна вошла в собор в окружении своей свиты, весёлая и нарядная, поднимая волну приветствий даже среди знати в соборе. И оба рыцаря, не сговариваясь, подумали об одном и том же – будут ли так же прославлять дофина, когда он появится? И оба знали ответ. Но, если Ла Ир воспринимал это, как факт, вполне закономерный, то де Ре уже начинал понимать, насколько это опасно.

Наступил первый молитвенный час.

* * *

Псалмы в соборе ещё пелись, когда Шарль появился на площади.

Он слабо помнил, что происходило с ним после того, как два священника подняли его с постели, словно оживающее надгробие. Процесс облачения пережил, в собственном теле не присутствуя, и только вздрагивал от прикосновений прохладной ткани, чужих пальцев, взглядов… Взглядов он, почему-то, боялся больше всего. Какими бы они ни были, в каждом Шарль видел один лишь скрытый упрёк. И ждал. С нарастающим, омерзительно стыдным страхом, ждал, что вот-вот… вот сейчас… или при выходе из дворца, или на той вон улочке, слишком тесной, заставляющей торжественную процессию, ведущую его к собору, проползать сквозь толпу, растягиваться вдоль неё…

Шарль испуганно скосил глаза, когда люди, тянущиеся рассмотреть его получше, толкнули стражника из оцепления, и тот почти вклинился в ряды пэров, оступившись и дёрнув копьём слишком резко. Страх был минутным, но заставил замершее было сердце яростно застучать. Лицо дофина налилось кровью. Он заскрипел зубами, попытался сохранить подобающее выражение, и это ему удалось, но не было никакой гарантии, что удастся и впредь. Впереди ждала площадь, заполненная не только горожанами, но и солдатами его – якобы его – воинства и собор, полный знати, где в первых рядах все они – воевавшие с этой Жанной, да и сама она – крестьянка не на своём месте, без тени сомнения в том, что имеет на это место все права!

Шарль вдруг почувствовал, как на него ватным колпаком опустилась тишина – он вступил на площадь, слишком яркую и слишком громкую, чтобы что-то воспринимать. Разверстый портал казался драконьей пастью, готовой его поглотить, а слышимые уже псалмы – отголоском приближающейся грозы. На одеревеневших ногах, с усилием сгибая их над ступенями, дофин переступил границу, отделявшую дневной свет от кафедрального сумрака и невольно зажмурился.

Вдали у алтаря, в светлом ореоле, что-то блеснуло…

Арбалет? Меч?…

«Вот сейчас! Теперь, когда я ещё не в доме Божьем…»

На мгновение жизнь для Шарля остановилась.

Но нет. Из тающего прохладного мрака донеслось только почтительное шарканье многочисленной поворачивающейся к нему толпы и шум общего поклона. Началась молитва на появление короля и собор словно расступился перед Шарлем. «Никаких привязанностей! – лихорадочно твердил его мозг, пока тело шло к хорам, ещё не веря, что можно расслабиться. – Никаких больше! Это моя жертва, моя плата за корону! – взгляд Шарля скользнул по лицам по обе стороны прохода… подданные, приближённые, знать… – Меня всё-равно никто не любит и никогда не любил, почему я сам должен любить и слушать кого-то?.. – ещё взгляд по надменному лицу Ришемона, по сдержанно-холодным глазам матушки, по лицам тех, кто стоит рядом… – Справедливость? Что ж, если сегодня ничего страшного не случится, я буду знать, что прав…».

Впереди, у алтаря, сияя белыми доспехами, улыбалась Жанна.

«…Буду прав во всех своих деяниях во веки веков!»

Начался третий молитвенный час.

* * *

Стоя на своём особенно почётном месте, мадам Иоланда внимательно наблюдала за Шарлем. Ей хорошо были знакомы все оттенки чувств, отражаюшихся на этом лице, но никогда она не видела, чтобы все эти чувства владели Шарлем одновременно. Обычно он, если боялся, то никогда не был решителен и упрям, а если даже и упрямился, то только в том, что не требовало никаких действий. И наоборот – решившись на что-то, забывал о страхе, но всегда искал поддержку и одобрение своему решению, особенно милостиво склоняя слух к тем, кто убеждал его в правильности решения.

Сейчас же невозможно было понять, на что он решился и чего так испугался? Было ясно, что без Ла Тремуя тут не обошлось, однако, как бы герцогиня ни переворачивала ситуацию, сложившуюся в стране и в войске, она не находила той лазейки, в которую мог так основательно просочиться его яд.

Вчера, слишком занятая приготовлениями и распоряжениями, мадам в полуха выслушала де Ре, который что-то говорил об английском проповеднике и пророчице из Ла-Рошели, которые пугают Клод, и даже велела вызвать к ней отца Паскереля. Но святой отец заверил – Жанна уже попросила дофина удалить этих двоих, о чем составлено и подано прошение, так что, с этой стороны, опасаться больше нечего – какие бы там разговоры ни велись, желаниям самой Девы они никак не соответствовали. И выходило, что единственным очевидным объяснением оставалась ревнивая зависть дофина к тому почитанию, которое его подданные оказывают девушке. Но решимость, и страх, хорошо читаемые на лице Шарля, совсем не походили на порождение одной только зависти.

На площади, тем временем, уже появилась процессия священников из аббатства святого Ремигия во главе с настоятелем, на шее которого, прикованная к ней цепью, висела Святая Ампула. А на ступенях собора архиепископ Реймса готовился приносить положенные клятвы в том, что святыня будет взята для благого дела и возвращена в целости. На улице зашумели, в соборе же все замерли – кто с положенным благочестием, кто с откровенным интересом. Слухи о якобы пересохшей мирнице успели расползтись достаточно широко, и мадам Иоланда прекрасно понимала причину перешёптываний за спиной и взглядов, которые бросали в её сторону с другой стороны собора. «Все они гадают, настоящее ли миро сейчас внесут, или это обычное масло, которое я велела налить?», – подумала она, не поворачивая головы и не меняя величественной позы.

Вся эта коронация, так долго подготавливаемая и ожидаемая, вдруг предстала перед ней в своём истинном свете, довольно тусклом и печальном. «Здесь всё проникнуто любопытством. К Деве, к тому, почему так поспешно всё это проводится, к мирнице и её содержимому… И только дофин не интересен никому. И, кажется, лишь единицы понимают во всей полноте значение того, что сейчас происходит. Не говоря уже о том, что знаю, и на что надеюсь я сама…»

Мадам Иоланда поискала глазами Клод.

Вон она стоит – такая маленькая, осунувшаяся, загорелая, много больше, чем в самом начале, похожая на мальчика… Юный паж из свиты Девы, на которого никому не придёт в голову как следует посмотреть. Но взгляд мадам Иоланды она, кажется, почувствовала – заволновалась…

Интересно, что принесёт эта девочка в мир, жестокость которого познала? Чем, по Божьей воле, она его наполнит? Как это произойдёт и когда? Де Ре говорил, что она боится ложных пророков. Что ж, значит, надо не мешкая, сразу после коронации, самой проверить удалили их, или нет…

Тут за спиной герцогини кто-то тихо, но крайне непочтительно захихикал, и она позволила себе обернуться. Шарло, весь красный от сдерживаемого смеха, слушал что-то, что шептал ему на ухо один из его дворян и мелко трясся, не имея возможности дать волю своему веселью. Он сразу заметил сердитый взгляд матери и закрылся вышитым платком. Его придворный смущённо отступил на шаг… Герцогиня, не сказав ни слова, уже собиралась отвернуться, но тут взгляд её споткнулся о ясные голубые глаза молодого человека, стоявшего прямо за спиной смешливого дворянина. Сердце вздрогнуло и сладко упало. «Фили-и-ипп…».

Щёки молодого человека порозовели. Не отводя глаз от герцогини, он сдержанно поклонился, потом быстро стрельнул глазами в отступившего дворянина и еле заметно повёл плечами, словно говоря: я готов убить его, если он прогневал вас, мадам, но, что делать, церемония так длинна, а мы все так молоды… И улыбнулся, сдержанно и красиво…

Собор, все люди в нём, все знамёна и хоругви мягко поплыли вслед за Временем, которое деликатно обтекло герцогиню, и, спроси кто-нибудь, как долго она сейчас смотрела в эти голубые глаза, она бы не смогла ответить. Но зато, когда её светлость снова обрела способность мыслить и оценивать происходящее, она уже твёрдо знала ответ на другой вопрос, который задавала себе чуть ранее.

Что может принести этому миру девочка, посланная Господом? О, Боже! РАЗВЕ ЕСТЬ ЧТО-ТО БОЖЕСТВЕННЕЕ ЛЮБВИ?! Разве не это неземное чувство – единственное изо всех прочих – способно изменить людей, а значит, и мир?! И, может быть, ничего особенного не произойдёт, просто само присутствие этой девочки именно сейчас, на пороге мирной жизни, наполнит любовью самый воздух, которым все дышат! Ведь вдохнула его уже сама мадам герцогиня… Да, вдохнула, и нет никаких сил сопротивляться дольше! Да и надо ли?

Затуманенным взором мадам Иоланда обвела присутствующих. Покорённая одной любовью, готова ли она принять и другую – общую, ко всем? Но тут глаза её остановились на лице, мгновенно заставившем протрезветь. «Нет, – подумала её светлость, – пока не время. Вот избавлюсь от Ла Тремуя, и всё станет хорошо…».

Наступило время клятв.

* * *

– Клянусь защищать Церковь, её святые ценности и устои. Клянусь обеспечивать спокойствие общества для Церкви и её христиан. Клянусь уважать правосудие и заставлять уважать его других…

С каждым произносимым словом голос Шарля, как и сам он, обретали спокойствие и твёрдость. Он знал, что после его клятвы архиепископ обратится к присутствующим с вопросом, одобряют ли они того, кого коронуют, и это будет последним шансом для его противников. Но утреннего страха больше не было.