Текст книги "Unknown"

Автор книги: Марина Алиева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 40 страниц)

Как ни старался Алансон себя сдерживать, при этих словах рука его невольно упала на рукоять меча.

Шарль заметил.

– Всё-таки хочешь, чтобы я велел тебя разоружить?

– …

– Что? Я не расслышал.

– Нет… ваше величество.

– Значит, на разбирательстве ты больше не настаиваешь?

Герцог немного подумал.

– Если ваше величество не считает нас изменниками, то нет.

– Тогда готовь армию к возвращению в Жьен. Но так, чтобы ни один командир и ни один солдат не заметил твоего недовольства.

– А Жанна? – глухо спросил герцог.

По лицу Шарля расползлось удовлетворение. Этой минуты он и ждал.

– Будешь молчать о ней, и я по-прежнему готов считаться с Жанной, как с Девой Франции. Особенно теперь, после такого бесславного поражения. Я же говорил, что великодушен и поверженных врагов не пинаю. Но одно условие всё же поставлю – впредь ты должен держаться от неё подальше, и она пускай сидит смирно. А надзор за ней будет поручен тем людям, которых я определю и сочту достаточно благонадёжными.

– Вероятно, это будет кто-то из сторонников господина Ла Тремуйля, – не сдержал горькой усмешки Алансон.

И без того маленькие глазки Шарля совсем сощурились.

– Осторожнее с такими словами, герцог. Сторонники, противники… Здесь мой двор, и все вы мои подданные в равной мере. Кстати, ты заметил, я даже не спрашиваю, кто ещё знает о том, что Жанна, якобы, моя сестра?

– Вероятно, вам это и так известно.

Шарль засмеялся.

– Мне это просто не нужно. Изо всех опасны были только ты, как командующий, и мадам герцогиня, как организатор и вдохновитель. Но ты сейчас дашь мне слово, что всё забудешь. А с её светлостью… С ней, возможно, разговор впереди, и к нему я настолько готов, что даже хочу, чтобы он состоялся.

– Ко всему нельзя быть готовым, – не удержался Алансон, которому припомнилось решительное лицо сосланного Артюра де Ришемона. – Её светлость всегда желала вам только добра. Если её вы оскорбите так же, как оскорбили сейчас меня, последствия предугадать не получится.

– А у меня уже получилось, – тут же ответил Шарль.

Нанося свой последний удар, он поправил цепь на груди и с притворным сожалением развел руками.

– Знаю, как это тяжело – сознавать, что недооценил того, кого презирал. Но меня так долго обучали в Анжере премудростям политики, что я поневоле многому научился. Если ты намекал на опасность со стороны Бретонских герцогов, то снова ошибся. Ришемон, конечно же знает о Жанне – моя тёща не была бы собой, если б ему не сказала. Но и у меня есть что ему предложить, и мессир Артюр – я в этом абсолютно уверен – не откажется… Политика великая вещь, друг мой, и куда действеннее любого оружия, потому что уничтожает врагов только когда они уже совершенно ненужны, а до этого времени гибка и податлива, словно дамский цветок. Или хлыст – тут уж, как получится… Для меня услуга Ришемону пустяк, зато его сразу сделает союзником. И я приму дорогого Бретонца с распростёртыми объятьями, что, конечно же лучше, чем воевать против него без особой уверенности в победе.

– Ему потребуется предложить очень много.

– Не слишком. Я отдам ему Ла Тремуя, чем, кстати, очень порадую и герцогиню. А будет мало, добавлю должность командующего, которую всегда могу забрать у тебя. И Ришемону этого хватит, тем более, что никаких личных привязанностей, вроде твоих, он к Жанне не питает.

Шарль насладился выражением лица Алансона, потом, не скрываясь, подавил зевок. Всё прошло, как по маслу, так что стало даже немного скучно.

– Ладно, не пугайся. Лучше тоже становись политиком и сам убеждай Бретонца не лезть в это дело, если не хочешь неприятностей для себя и своей Девы. Да и Ла Тремуй мне пока ещё угоден… А теперь, когда разногласий между нами больше не существует… Их ведь не существует, да, Жан? Теперь ступай. Я устал и хочу помолиться.

Алансон, не убирая руки с меча, слегка поклонился и двинулся к дверям. Он был совершенно раздавлен. Впервые за последние дни, наконец-то почувствовал, как устал, из-за чего шаги его, медленные и тяжёлые, напоминали походку старика.

– Жан! – окликнул король. – Ты не дал слова.

Герцог остановился. Не оборачиваясь, спросил:

– В этой часовне много святынь, на какой мне поклясться?

– Просто дай своё рыцарское слово впредь ни в чём Жанну не поддерживать. И все эти святыни станут свидетелями.

В повисшем молчании было слышно только жужжание мух.

– Даю слово, сир.

– Не слышу.

– Даю слово не поддерживать больше Деву Франции ни в чём.

На лице короля появилась кислая улыбка.

– Немного пафосно, герцог, дело-то того не стоит. Но в целом я удовлетворён.

Жьен

(конец августа 1429 года)

Полог шатра словно обрушился, и мадам Иоланда осталась внутри одна, с таким чувством, будто получила пощечину.

Всю жизнь она не сомневалась в своей способности быть готовой к любой ситуации. Даже когда случалось непредвиденное – какой-то удар из-за угла, наносимый обстоятельствами – она умела быстро собраться, стянуть свои силы, словно арбалетную пружину, и, распрямившись с готовым решением, нанести ответный удар.

Но сегодня, как выяснилось, она готова не была. И ощущение полученной пощёчины никак не давало собраться…

Шаг назад

Когда в августе – давным-давно, как теперь казалось – герцогиню весьма почтительно сослали в Жьен, она проглотила обиду… Точнее, обиды, из которых худшей тогда представлялась та, которую нанёс Филипп де Руа. Во время пути его красивое лицо то и дело появлялось за окном её повозки с любезными вопросами о том, удобно ли ей, и не желает ли она чего-нибудь? Мадам Иоланда или кивала, или отрицательно качала головой, сохраняя при этом приветливо-отчуждённое выражение лица, но не могла выдавить из себя ни слова. Единственной фразой, которую от неё услышали стало приказание оседлать коня. И, когда этот приказ выполнили, герцогиня перебралась в седло и помчалась вперёд так, что Филиппу, да и всем рыцарям охраны приходилось без конца пришпоривать своих лошадей, чтобы, не дай Бог, не потерять её из вида. Она торопилась, потому что сидеть изваянием было уже невмоготу, и на какой-то момент показалось, что встреча с дочерью и внуками облегчит боль, напомнит о долге, о положении, обо всём, чем жила когда-то, до этой невозможной глупости!

Но потускневшая в замужестве Мари не сумела вернуть матери душевное равновесие. Она жаловалась на скуку, не видя, что сама своими жалобами заставляет скучать всех вокруг. Дофин Луи в присутствии величавой бабушки-герцогини откровенно робел, подавая пример шестилетней Радегунде, а годовалая Катрин была неинтересна своим бессмысленным лепетом и частым плачем.

А хуже всего был Филипп, теряющий лицо по мере того, как приходило сознание, что всё вдруг сделалось не так. Его суетливая предупредительность казалась почти жалкой, а взгляды, которые герцогиня порой на себе ловила заставляли стыдиться и дел и мыслей всех последних месяцев. Сразу стали заметны любопытствующие глаза фрейлин и кое-как прикрытая насмешка на лице мадам де Ла Тремуй. А потом вообще стало казаться, что каждый её проход среди придворных сопровождается переглядываниями и шёпотом за спиной.

Это приводило в бешенство, поэтому весь следующий день после своего приезда герцогиня решила посвятить делам – письмам управляющего из Анжу и разбору казначейских отчётов. Но мысли путались, сосредоточиться не получалось. Она с раздражением отбрасывала в сторону счета за фураж и обмундирование королевских отрядов, пока вдруг не поняла, в чём причина её смятенного состояния. Это не было следствием разбитого сердца – унылое лицо Филиппа больше не казалось обжигающе красивым, а фальшивая страсть в глазах вызывала неловкость, уже не столько за себя, сколько за него. Но слова о власти над ней… сама мысль о том, что этот мальчик, который, положа руку на сердце, был конечно волен любить кого угодно, но ни в коем случае не должен был позволять себе разговоров о ней и её чувствах, но о них всё же говорил – эта мысль постоянно мешала! И как говорил! Словно вор копался в чужом кошельке… Да что он знал о её чувствах, в конце концов! Что он вообще знает о чувствах, если играет ими с лицемерием и грубостью человека недалёкого! Будь честнее, он получил бы много больше. Уж как нибудь её светлость переборола бы себя и с достоинством вознаградила красивого мальчика хотя бы за иллюзию страстей…

Впрочем, иллюзии ей, конечно же, было бы мало, и разгорающаяся страсть, скорей всего, требовала новых и новых впечатлений, а не получая их, вряд ли сменилась благодарностью. Но речь сейчас не о том, насколько благополучен остался бы господин де Руа. Безупречная репутация самой герцогини – вот что волновало в первую очередь! Всегда умная, всегда дальновидная, всегда недосягаемая даже для тех, кто имел основания причислять себя к сильным мира сего… и вдруг этот мальчик! Мадам Иоланда потёрла лоб рукой. Занозу следовало, наконец, вырвать из жизни, чтобы не мешала. А потом окончательно вернуть себя прежнюю и заняться запущенными делами. Жаль только, что без Танги…

Воспоминание о рыцаре придало ей силы. Но не сожалением, а, скорее, злостью на поспешное бегство Дю Шастеля. Вот сейчас бы и выслушать всё, что он хотел сказать при последней встрече! И не про Филиппа – Бог с ним – а о делах при дворе и в армии, где, судя по всему что-то идёт не так. Но мужество военное и мужество политическое – это далеко не одно и то же. В первом Танги силён, второе предоставил ей, и даже не попытался, когда понадобилось, разгрести придворную грязь самому – сбежал! Ну, что ж, от мужчин нельзя требовать того же, что может и должна уметь женщина. Ей бежать некуда, и даже пережив предательство, она должна где-то почерпнуть сил, чтобы продолжать начатое.

Но сначала Филипп.

Наказать? Или просто прогнать, чтобы на её счёт больше не заблуждался?

Герцогиня размышляла не более нескольких минут, потом вызвала секретаря, приказала оставить в комнате всего одну свечу и позвать к ней «того молодого человека из свиты графа Менского».

– Как вам известно, его величество ведёт победоносную кампанию и, возможно, двинется на Париж или Нормандию, – холодно сказала она, когда молодой человек пылко вбежал в кабинет. – Я считаю, что всякий рыцарь желает быть в эти дни возле своего короля, поэтому позволяю вам вернуться к армии. Отправляйтесь завтра же и, да поможет вам Бог.

Филипп часто заморгал.

– Я… Вы меня отсылаете, ваша светлость? Я чем-то провинился?

Мадам Иоланда оторвала взор от бумаг, которые держала перед собой, и посмотрела на де Руа, больше всего опасаясь что-то почувствовать. Но почувствовала только жалость и чуточку презрения.

– Нет, – сказала она, совсем не заботясь о том, чтобы это презрение скрыть. – Я стараюсь быть к вам внимательной, как всегда.

– Но ещё недавно вы говорили мне «ты». Зачем эта отчуждённость?

Мадам Иоланда уже не отрываясь смотрела на него.

– Тут вы правы, Филипп. Ещё недавно я позволила себе недостойно ввести вас в заблуждение и сейчас пытаюсь искупить вину. Эти победы, успехи, праздники после стольких лет безрадостного существования… Вы должны понимать – сошедшее на нас Чудо в лице Девы дало иллюзию, что чудеса теперь возможны во всём, и многие забылись… Но будни и все эти заботы, – она развела руками над бумагами на своём столе, – вернули нас в прежнее русло. Дела отрезвляют, заставляют опомниться. Мне по-прежнему приятно ваше общество, и я, наверное, в чём-то обделяю себя, когда велю вам вернуться. Однако, обязанности – наш крест. Они есть не только у меня. Возвращайтесь ко двору и хорошенько заботьтесь о моём сыне. Заодно отвезёте его величеству кое-какие документы от господина де Кюлана^{36 и моё письмо. Будет очень кстати, если вы окажете эту услугу, гонцы стали так медлительны в пору побед. Вероятно, тоже забылись…}

Она улыбнулась с лёгкостью, которой сама от себя не ожидала. Совсем недавно страсть была такой подлинной и великой, но развеялась легко и быстро, не оставив после себя ничего. Совсем ничего, кроме сожаления о бедной испанской принцессе, так некстати решившей заполнить пустоту в своей жизни. Но даже это сожаление боли уже не вызывало. Страсть легко пришла, легко и ушла, значит, не её это было дело…

– Ступайте, сударь, – сказала мадам Иоланда снова опуская глаза к бумагам в руках. – Деньги, бумаги и моё письмо вам передадут завтра.

Филипп неуверенно поклонился.

– Если вы не сердитесь, мадам, могу ли я надеяться, что потом… совсем потом, когда ваши дела вам позволят, вы вернёте мне своё расположение и… и… доверие?

Герцогиня пожала плечами. Если бы он ушел сразу и молча, было бы куда лучше.

– Не теряйте времени, Филипп, – сказала она равнодушно. – Ни доверия, ни расположения я вас не лишала. Когда соберётесь, передайте моему секретарю, что готовы ехать… И прощайте. Дела не позволят мне принять вас ещё раз до отъезда.

Утром она даже не подошла к окну, когда услышала стук подков. Велела принести воду, чтобы умыться и занялась туалетом, с искренним безразличием к любопытным взглядам фрейлин. Спокойно встретила секретаря, готовая узнать о том, что бумаги с господином де Руа отправлены.

Но секретарь поразил её новостью о фактическом бегстве из Крепи к Парижу части войска во главе с Алансоном и Жанной.

* * *

Что может испытывать человек, затеявший какое-либо дело, потом ненадолго отвлечённый от него, а по возвращении узнавший, что дело его продолжили, но не так, не для того, для чего следовало, и вообще плохо? Само собой, он почувствует разочарование. А потом, в зависимости от силы этого разочарования, либо опустит руки, либо попытается что-то исправить.

Мадам Иоланда не смогла бы сразу чётко определить, чем именно так напугал её поступок герцога и Жанны – слишком много предположений следовало бы тогда принять за свершившийся факт – но он ей не нравился. А поскольку опускать руки она не умела, то, естественно, приняла меры, чтобы сначала и быстро во всём разобраться, а потом, по возможности, и исправить.

Первым делом велела послать за Рене. В отсутствие Танги только этот её сын оставался единственным, от кого можно получить толковые сведения обо всём интересующем и не бояться при этом подлого удара в спину. Затем она написала отцу Мигелю, требуя его возвращения, и постаралась, чтобы тон письма полностью исключал любые отговорки, ведущие к отказу. А потом привела в порядок собственные мысли, и вытащила и оценила без отупляющего безрассудства, всё то, за что цеплялась её мысль в пору любовного безумия.

Припомнилось многое. В том числе и постыдный эпизод с Рене, когда он пытался сообщить что-то о соглядатае, крутившемся возле Клод на турнире. Досада на себя, вспыхнувшая после этого воспоминания, опять едва не увела мадам Иоланду в дебри ненужного покаяния. Но она собралась. Удалившись в королевскую часовню, долго стояла перед алтарём, моля о понимании происходящего, и, в конце концов решила, что всякое испытание даётся не наказания ради, а для укрепления воли, и если Господу угодно было это её безумие, значит, следует не каяться, а искать, во имя чего оно было угодно? И, может быть, пришло уже время тихой и мирной Клод, о которой следует рассказать, хотя бы королю, явно напуганному славой воительницы Жанны?

Это требовало раздумий и доброго совета, для чего и был вызван духовник. Однако, посланники с письмами ездят долго, так что Мигеля герцогиня быстро не ждала. Зато Рене, как она и надеялась, примчался с поспешностью, выдающей и его беспокойство, чем подтвердил опасения мадам о том, что затеянное ими дело выходит из-под контроля.

Нескольких взглядов друг на друга матери и сыну хватило, чтобы оставить в прошлом все глупости, больше на них времени не терять, и посвятить его целиком тому странному, что происходило, начиная со дня коронации, когда все странности и начались. Рене, наконец, получил возможность рассказать о событиях, настороживших его на турнире, о том, что думает про договор с Бургундцем, и даже о содержании своих писем к Шарло, в которых призывал брата любыми путями и средствами везти мать ко двору, чтобы удерживать короля подальше от ненужных советчиков.

Герцогиня на это не оскорбилась. Она слушала с жадностью человека, пересекшего пустыню и припавшего к чаше, в которой вода, хоть и мутная, но всё равно, возвращающая силы. И вместе им не понадобилось долго ломать голову над тем, чтобы сопоставить свои наблюдения и вытащить на свет события, теперь уже давние, но несомненно имеющие отношение ко всему происходящему теперь. Такие, например, как давний приход к мадам Иоланде бывшего секретаря Кошона – господина Экуя…

Выводы напрашивались сами собой – правда о Жанне стала известна тем, для кого она не предназначалась. Наверняка вывернута и преподнесена королю с нужными комментариями. Так что теперь, вспоминая свой последний разговор с ним, мадам Иоланда не сомневалась, раз Шарль не потребовал от неё объяснений, значит, он не на шутку взбешён. А раз взбешён, то, несомненно, готовится противодействовать. И побег Жанны с Алансоном только укрепит его в этом противодействии.

– Глупо, глупо! Господи, как же глупо! – то и дело повторяла она, имея в виду герцога. – Он ничего не понял, если считает, что союз с Жанной даст ему какие-то преимущества! Если немедленно не вмешаться, они захватят Париж и решат, чего доброго, что теперь можно всё! Но те, кто сейчас влияет на мнение Шарля, тоже в себе уверены. И оснований у них куда больше!.. Сумели же уговорить его на союз с Бургундцем, уговорят и на то, что Алансон с Жанной изменники.

– Поэтому, матушка, я и желал видеть вас при дворе, – вставил Рене. – Слишком НЕ ТЕ влияют на мнение Шарля.

– Я не могу вернуться. Король, в которого Шарль сейчас играет, прислал гонца с запретом для меня покидать Жьен без его дозволения. Если это из-за Жанны, боюсь, ещё одно ослушание всё только испортит.

– Но там наш Шарло, напишите ему, пусть он вмешается!

Герцогиня посмотрела сыну в глаза, как когда-то смотрела в глаза Танги дю Шастеля.

– Шарло больше не наш, – скала она спокойно. – Граф Менский отныне самый преданный и самый послушный исполнитель королевской воли. Моё заблуждение, что при нашем дворе можно побыть счастливой хоть немного, подсказало ему тот взнос, который требовался за право стоять у трона. Но, место герцогини Анжуйской для него слишком высоко, как кресло отца, куда он когда-то карабкался совсем малышом. И те открытия, которые он обо мне сделал, не так уж верны… В известном смысле худа без добра не бывает – оба Шарля оказали мне услугу, сослав сюда. Следующие шаги следует очень хорошо обдумать, а среди скуки, которую развела здесь наша Мари, делать это удобнее всего. Но ты, Рене, пока ещё не удалён от двора, ты можешь сделать, хотя бы очевидно необходимое! Поезжай к Алансону. Поезжай через королевский лагерь. Узнаешь, что за настроения там витают, а потом убеждай герцога, как хочешь – хоть открытыми приказами от моего имени, хоть угрозами разоблачения – чтобы оставил свои дурные замыслы при себе! Менять королей не его дело. И сообщай мне обо всём незамедлительно!

– Вы желаете, чтобы я уговорил его вернуться к королю?

– Нет, это было бы совсем уж глупо. Коли замахнулся, пускай бьёт. Но со всем возможным смирением перед законным правителем. Хотя… – мадам Иоланда вздохнула и побарабанила пальцами по разбросанным на столе бумагам. – Даже не знаю, Рене, чего он сможет добиться. Время мечей прошло, и я всё чаще думаю о Клод. Не настал ли её час?

Рене хмуро взглянул на мать.

– Значит ли это, что время Жанны закончено?

– Боюсь, что так. Видит Бог, я не желала подобного поворота, но мы позаботимся о ней, как только я решу, как вернуться ко двору и поговорю с Шарлем. В конце концов, я сама его воспитывала, и должна найти и слова, и доводы.

– Дай Бог, матушка.

Рене встал и склонил голову.

– Благословите, чтобы стыд не сжёг меня, когда придётся встать против Жанны.

Герцогиня невесело усмехнулась.

– Если герцог не совсем вскружил ей голову, она поймёт… Но на удачу я тебя благословлю.

Твёрдой рукой мадам осенила сына крестным знамением, и только тут спохватилась:

– Чуть не забыла! Твоя жена разродилась удачно?

Взгляд Рене ничем не выдал того, что забывчивость матери его, хоть немного, задела.

– Бог милостив, мадам, он подарил вам ещё одну внучку.

Однако, горечь в голосе от слуха герцогини не укрылась. Возможно, Рене, как все мужчины, ждал сына и теперь опечален?

Желая ободрить, она ласково накрыла его руку своей.

– Девочки родятся к мирной жизни, мой дорогой…

Но рука сына дёрнулась, словно желала отстраниться.

– Не в наше время, мадам…

Не успел Рене уехать, как примчался гонец от Карла Лотарингского. Письмо, которое он привёз, начиналось долгими сетованиями герцога на своё здоровье, на дурные мысли и недобрые предчувствия. Но все эти словесные нагромождения, несмотря на их невинный, домашний тон, сразу насторожили мадам Иоланду. Бегая глазами по строчкам, она, наконец, нашла то, чего страшилась, и от досады едва не застонала – герцог просил оставить отца Мигеля при нём, как он выражался, «до самого конца», поскольку никому другому заботу о своём здоровье доверить не может, так как не знает никого более искусного в составлении снадобий. Мадам Иоланда, в сердцах, собралась скомкать письмо и швырнуть в огонь, но постскриптум, слишком обширный для просто забытой мысли, заставил её читать дальше.

«Я прекрасно понимаю, мадам, для чего вам нужен падре. Вы желаете облегчить душу среди того хаоса, который поднялся во взбаламученном придворном болоте, куда мы вместе с вами бросили два солнечных луча, заранее зная, на какой мрак их обрекли. Но Мигель привезёт вам только дополнительный груз. Груз тех знаний и того отчаяния, который испытываем мы оба с тех самых пор, когда поняли, и в полной мере разделили, чувства святой Богоматери, приведшей чистое дитя в этот жестокий мир. Я слишком стар и болен, чтобы поднимать войско и развязывать третью войну с вашим королём, а вы слишком политик, мадам, чтобы идти на распятие вслед за Девой. Используйте своё влияние, тайно призовите Ришемона, велите тем, кого посвятили в свою тайну, стать живым щитом для девочек, чего бы это им ни стоило! И, если получится, вы обретёте желанную лёгкость для души. Мне же оставьте отца Мигеля, как последний упрёк совести, глядя в глаза которому, я хочу покаяться перед смертью в своём последнем грехе, и умереть, зная, что Господь это услышал…».

* * *

Повод встретиться с Шарлем представился не так скоро и совсем не так, как рассчитывала мадам Иоланда.

Сведения о том, что армия Жанны и Алансона уже достигла Сен-Дени и топчется под Парижем в ожидании короля, доставлялись ей гонцами сына регулярно, и то, что его величество так медлит, могло бы стать прекрасным поводом для приезда герцогини в действующую армию. На правах члена Королевского совета и, как человек наиболее щедро финансировавший военные походы короля, она имела все основания интересоваться ходом и этой кампании. Но очередной гонец, уже не от Рене, а от самого Шарля, привёз ей почти приказ оставаться с королевой в Жьене, куда армия и сам король вернутся после того, как будут «улажены дела под Парижем», и где его величество «желает видеть своё семейство в полном и благостном единодушии».

Мадам Иоланда перечитала письмо несколько раз. Прикрываясь внешней любезностью король ясно давал понять, что не желает видеть её до того дня, который сам определил для встречи. Однако, видеть он всё-таки желал. Значит, разговор состоится, и надо быть готовой к любому его повороту, поскольку Шарль, судя по всему, тоже подготовился… И всё же, ей совсем не понравился оборот «уладить дела под Парижем». Фраза настолько отдавала интригой, что герцогиня, словно наяву, услышала голос Ла Тремуя, вкрадчиво дающего королю советы, как в отношении Жанны, так и в отношении её самой. Безумно хотелось эти планы хоть чем-то нарушить! Но… Приказ короля был предельно ясен. Поэтому герцогине ничего другого не оставалось, как покорно ждать и, собирая вести обо всём, что происходило под Парижем, скрупулёзно их анализировать, мысленно проговаривая все возможные варианты того важного, что должно было произойти между ней и королём.

* * *

21 сентября ворота Жьена были распахнуты с самого утра, и город, давно проснувшийся и взбудораженный, вбирал и вбирал в себя отряд за отрядом входящего воинства, позабыв про обычные повседневные дела. Тележки торговцев были загодя убраны с узких улочек, а чтобы их место не заняли зеваки, сбежавшиеся с окраин, хозяева постоялых дворов, стоявших на пути следования войска, за весьма умеренную плату, позволили расположиться у окон верхнего этажа всем желающим. Горожане радостно махали руками, сияли улыбками и кричали приветствия королю и его свите.

Шарль тоже позволил себе пару улыбок. Первую вызвали довольно вялые выкрики в адрес Девы, которая ехала за ним, больше похожая на пленницу, а вторую – мысль о предстоящем разговоре с «матушкой». Она наверняка ждёт – он не сомневался – но готова ли к разговору, который он ей предложит – это ещё вопрос…

У развилки возле городского колодца король со свитой повернули к замку, а комендант Жьенского гарнизона, символически приняв командование, повёл оставленное ему войско к другим воротам, за которыми уже был разбит лагерь.

– Может, устроим здесь турнир? – спросил Шарло, картинно гарцуя возле короля. – После того, как Алансон осрамился, я чувствую себя первым красавцем при твоей особе, сир! И вполне готов очаровать пару фрейлин своей сестры-королевы. А поле за городом хоть куда! Помнишь, у Сомюра? Почти такое же…

– Под Парижем поля не хуже, – без особого раздражения заметил король. – И сегодня нам нечего праздновать.

– Как прикажешь, – беспечно отозвался Шарло. – Но можно было бы не празднуя… Устроим, хотя бы, кулачные бои?

– У меня на уме иные развлечения, Шарло. И сражения будут не хуже кулачных боёв.

– Ты что-то задумал, сир?

Король не ответил. Но лицо его озарила третья улыбка.

Жьен

(21 сентября 1429 года)

После всех приветственных церемоний, в меру любезных и в меру фальшивых, когда все демонстрировали чувства, почти противоположные тем, которые испытывали на самом деле, Шарль достаточно сухо сообщил мадам Иоланде, что желает поужинать с ней наедине, чтобы обсудить несколько важных государственных вопросов. И поинтересовался, не возражает ли она против того, чтобы ужин им накрыли на улице, под навесом – он, дескать, за время походной жизни, привык к шатрам и мошкам.

– К тому же, всегда приятно, во время долгой беседы, смотреть на открытое пространство вместо глухих стен, не так ли, мадам?

«Боится лишних ушей», – подумала герцогиня, наклоняя голову с приветливой улыбкой. Сердце её тревожно сжалось, но тут же отпустило. В конце концов, она подготовилась ко всему – к разоблачению, к упрёкам, к открытому отчуждению – к самому худшему, что только может быть. Поэтому, всё остальное будет только лучшим, и незачем заранее изводить себя пустой тревогой.

Она явилась на ужин с видом почтительно сдержанным. Церемонно поблагодарила короля за неизменную заботу о ней. А когда первые блюда были поданы, едва прикоснулась к угощению и откинулась на спинку стула с выжидающим видом.

– Ешьте, матушка, ешьте, – слизывая с пальцев соус сказал Шарль. – Мы с вами не в государственном совете, не смотрите на меня, как на вашего повелителя. Для вас я по-прежнему Шарль. Любящий и, надеюсь, любимый. Я ведь всё ещё любим вами? Или есть кто-то, кого вы любите больше?

– Все мои дети дороги мне одинаково, – ровным голосом сказала мадам Иоланда. – Даже те, чью искренность я утратила.

– Неужели есть такие? – Шарль не слишком старательно изобразил озабоченность и с хрустом разрезал яблоко. – Если это наш маленький Шарло, я готов лично оборвать ему уши.

– Не стоит…

Мадам Иоланда оторвала взгляд от лица Шарля и осмотрелась вокруг. За поднятыми пологами шатра всё уже подёрнулось синим сумеречным светом. Из лощин и оврагов несмело пополз белёсый туман, словно спрашивая дозволения на своё присутствие у налившегося багрянцем заката. Тёмные очертания стражников, стоявших неподалёку, казались неясными на фоне посмурневшего кустарника. Ещё немного, и светильники вокруг стола станут единственным ярким пятном, дарящим тепло и цвет.

– Вы заметили, сир, что первыми среди деревьев желтеют осины? Вечно дрожащие, будто чувствуют перемены и торопятся раньше других смириться перед холодами.

– Разве? – Шарль тоже осмотрелся, откусил яблоко, с шумом разжевал и остановил взгляд на герцогине. – Вы это просто так сказали, матушка, или метафорой желаете на что-то намекнуть?

– Всё будет зависеть от того, для какого разговора вы меня пригласили, Шарль.

– Я рассчитывал, что разговор начнёте вы сами. Не может же быть, чтобы после стольких событий герцогиня Анжуйская позволила себе молча их принять.

– Почему бы и нет, если сделанное разумно и понятно.

– Значит, вам нечего мне сказать?

– Этого я не говорила.

– Так скажите, хоть что-нибудь!

Мадам Иоланда немного подумала.

– Я лучше спрошу, если ваше величество позволит.

– Ради Бога, мадам!

– Что означает этот странный договор с Бургундцем среди стольких побед, которые должны были позволить вам диктовать свои условия, а не договариваться и передоговариваться? И не стала ли результатом этих договорённостей ваша нерешительность под Парижем? А может быть и раскол в войске, который вы допустили?!

Лицо Шарля изобразило скуку.

– Так я и думал, что всё сведётся к упрёкам. А больше у вас для меня ничего не найдётся?

– Я пока ничем вас не упрекнула, Шарль.

– Бросьте! Я уже не тот мальчик, которого вы привыкли воспитывать! Только что каждое слово было подкреплено взглядом достаточно красноречивым даже для тех, кто мало вас знает. Мне же ваше лицо прекрасно знакомо. Сморщился нос – значит, что-то вызвало презрение или брезгливость; при полной другой неподвижности дрогнули веки, значит, вы еле сдерживаете гнев, или досаду, или испуг… Вот! Примерно, как сейчас! Я прогневил вас, матушка, или напугал?

– Скорее, заставили почувствовать досаду на те долгие годы, когда думалось, что все ваши помыслы направлены на изучение искусства править, а не моего лица.

– Ваше лицо было более реальным… Сейчас оно снова стало непроницаемо, и когда-то я восхищался этим вашим умением закрываться ото всех. Но сегодня мне требуется нечто большее, мадам – полная искренность. И, чтобы получить её, я стану искренен тоже, и так же, как вы, начну с вопроса: правда ли, что девица, которую мне подсунули, как Божью посланницу, на самом деле моя, якобы, сводная сестра?

Ну вот!

Мадам Иоланда зябко повела плечами.

– Говорите тише, Шарль, вечером каждое слово слышится далеко.