Текст книги "Unknown"

Автор книги: Марина Алиева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 40 страниц)

Стук в ставни заставил мужчину в сутане, сидящего возле окна с книгой, поднять голову. Но посмотрел он не на закрытые ставни, а в сторону алькова, где на высокой постели лежал тяжело больной герцог Лотарингский. Кажется, стук потревожил и его, поэтому мужчина закрыл книгу, встал и подошёл посмотреть.

Веки Карла были приподняты, а слабая рука скребла по меховой полости, которой, уходя из комнаты, накрыл своего господина камердинер.

– Что-нибудь хотите, ваша светлость? – спросил подошедший мужчина.

– Жарко… – прошептал Карл. – Снимите это, Мигель.

Он с облегчением выдохнул, когда полость была снята, и похлопал рукой возле себя.

– Сядьте ближе…

Мигель послушно передвинул стул, сел, вопросительно посмотел на Карла.

– Я немного поспал, – сообщил тот. – А вы?.. Что вы там так увлечённо читали?

– Раймонда Луллия^53.

– А-а. Универсальное знание… Эликсир бессмертия… Вы верите, что он действительно его создал?

Мигель грузно подался вперёд и сцепил между собой пальцы. Он сильно постарел за последние месяцы, стал грустен и задумчив, всё больше молчал. После известия о пленении Жанны несколько раз порывался уехать, но, вместо этого, каждое утро приходил к дверям покоев герцога, ждал, когда ему позволят войти и сидел возле постели, не докучая, но всегда готовый помочь – что-то принести, позвать тех, кого герцог хотел видеть, или просто поговорить, как сейчас.

– Он был очень умён, – произнёс Мигель после некоторого раздумья. – Но я бы не желал ему столько ума, чтобы создать эликсир, потому что уверен – бессмертие есть величайшее зло.

Лицо герцога оживилось, насколько это было возможно в его положении.

– Как интересно… Почему же бессмертие зло?

– Оно обесценивает жизнь. Дарит безнаказанность, разочарование, скуку. Через пару сотен лет, от бесконечных потерь, пропадут впечатления и способность любить, и вряд ли за такой срок сможет появиться что-то, что удивит новизной. Останется только одиночество и невозможность умереть… Нет, я бы такой судьбы никому не пожелал.

Герцог немного подумал, потом тихо выговорил:

– Я бы тоже.

Они помолчали. Карл дышал с перерывами, и лицо его отражало какое-то внутреннее сомнение. Наконец, он решился спросить:

– ОТТУДА вестей нет?

Мигель отрицательно покачал головой.

Губы герцога скорбно скривились.

– Ну да… Если бы что-то было, вы бы мне давно сказали, не так ли?

– Да.

Они ещё помолчали.

– Моя дочь уже выгнала Ализон из замка? – внезапно спросил герцог.

И, не дожидаясь утвердительного ответа, в котором не сомневался, заговорил тихо, но твёрдо:

– Я знаю, она не пропадёт… Я подарил ей большой дом, ценную посуду… Но почему-то хочется, чтобы Ализон уехала отсюда… Я бы просил вас забрать её с собой, когда… ну, вы понимаете. Мне недолго осталось, это всем уже ясно, как и вам… Может быть, она согласится покинуть Нанси, когда меня уже не будет. Ализон не станет вам обузой. Она продаст то, что я ей подарил, и этого хватит на всю жизнь… Я очень сильно её любил…

Из глаза умирающего выкатилась бессильная слеза. Руки, которые словно вобрали в себя волнение Карла, шарили по одеялу мелко и суетно. Он явно хотел ещё что-то добавить, но Мигель не дал. Своими руками накрыл ладони герцога и ободряюще улыбнулся.

– Всё будет хорошо, ваша светлость. Если мадемуазель Ализон согласится, я заберу её. Его милость господин Рене нашёл мне место у гергоца Брабантского… Точнее, не у самого герцога, а в обители Братства Богоматери в местечке Хертогенбос. Там, как мне сказали, много членов приората. Они дадут и приют, и защиту.

– Да, да… – покивал герцог.

Мигель стёр с его щеки слезу, поправил одеяло.

– Послушайте, Мигель… я давно хотел об этом спросить, но всё откладывал… почему вы так и не вернулись к герцогине Анжуйской? – тихо спросил Карл. – Вы стали презирать её?

Мигель вспыхнул.

– Нет, что вы! Тогда мне следовало бы начать презирать с себя – ведь это я обучал, а потом и отпустил девочек, прекрасно зная, что им не выжить ТАМ. Просто отошёл в сторону и смотрел, как они идут к гибели… Смалодушничал, наверное. Убеждал себя, что Господь не допустит… А вернее всего просто понял, что и сам там не выживу, поэтому остался. В отличие от них, у меня выбор был.

Взгляд герцога, устремлённый на лицо монаха, оставался неподвижным несколько мгновений. Потом он глубоко втянул воздух и заговорил, стараясь делать это без заметных усилий.

– Я не верю в ваше малодушие, Мигель. Да и выбор есть у каждого. Всю свою жизнь я только и делал, что выбирал и выбирал, и следовал при этом, либо за чьим-то другим выбором, сделанным до меня, либо сам ставил перед выбором других… Мы все взаимозависимы. Вы просто захотели изменить это в себе, когда девочки ушли, не так ли? И, как мне показалось, преуспели в своём желании. Во всяком случае, власть, которую имела над вами герцогиня, значительно ослабла, так?

– Да… возможно. – Мигель задумался. – Когда-то я сам говорил, что мы ищем для себя волю более сильную, которая облегчает нам наш выбор. А ОНА тогда сказала, что никакая чужая воля не укажет путь к вере и счастью. И, знаете, вспоминая этот разговор с ней, я всё больше убеждался в том, что под верой ОНА имела в виду веру только в себя. Ни в Бога, ни в короля, ни в кого-то иного, сильного, а только в собственные силы и разумения!

Карл слабо улыбнулся.

– Вы поэтому не захотели читать манускрипты из моей кладовой?

– Да! Я пытался найти себя без какой-либо помощи. Только через собственное сознание.

– И как?..

Мигель с силой потёр виски, как будто хотел растормошить мозг, но лицо его при этом было страдальческим.

– Я, когда понял ЕЁ слова, решил, что нет ничего проще. В какой-то момент даже уехать собирался, чтобы доказать себе – смогу! А потом… Помните, я вам рассказывал, как ОНА учила меня разговаривать с деревьями? Вот я и решил зачем-то попробовать. И не вышло!.. А потом не вышло и рассуждать, опираясь только на собственные разумения. Всё время лезло в голову то, что заучил ранее, страхи какие-то, перед кем – не знаю, но стойкие, укоренившиеся, что, если я пойду против, кто-то обязательно придёт и накажет. Я их отгоню на время, но они подбираются с другой стороны и лезут, лезут в голову, укладываются там на места давно пригретые и, словно дразнят: «Видишь, тебе уже не так беспокойно, не так хлопотно и страшно! Тебе ПРИВЫЧНО думать так, как подсказываем мы. Вот и живи так!..» И я то поддавался, то восставал, пока не понял, что попросту слаб. Мне не совладать с той жизнью, что вокруг. Надо, или родиться с верой в себя, которая есть у НЕЁ, или обладать большей силой духа, чтобы суметь выделить из себя целую часть собственного естества. Я так и не сумел. Только на то и хватило, чтобы не возвращаться к её светлости. Но и она не очень-то звала.

Снова повисло молчание. Только в камине мягко гудел огонь, да изредка что-то потрескивало, добавляя умиротворения этому снежному дню, пусть даже и не видимому через прикрытые ставни.

– Как вы думаете, – прошелестел вдруг голос Карла, – ОНА очень страдает сейчас?

Мигель опустил голову. Он прекрасно понял, что герцог, когда спрашивал, имел в виду вовсе не мадам Иоланду. Но почему-то, с тех самых дней, когда стало известно, что девушки обе в плену, здесь о Клод предпочитали говорить «она». Как будто пытались суеверно спрятать её за безличностью, то ли от Судьбы, то ли от чего-то другого, чего сами не понимали, но чувствовали, что надо именно так! Без имени.

– Уверен, они обе не потеряли себя, и не потеряют, что бы ни случилось. – Глаза монаха заметно слезились. – И ОНА, и Жанна страдания презирают.

Карл тяжело вздохнул.

– И всё-таки, всё-таки… Как страшно, наверное, этой девочке среди ненавидящих. Раньше я хотел, чтобы все о ней поскорее узнали, а теперь молюсь только о том, чтобы никакому Кошону, или Бэдфорду не пришло в голову с ней поговорить…

– Думаете её убьют?

– Ей не простят…

В камине загудело, и от горящего бревна отвалился вдруг кусок коры, взметнув вверх целый сноп ярких искр. Мужчины вздрогнули от неожиданности. Мигель поднялся, взял кочергу и поворошил угли.

– Страшно будет всем нам, если она погибнет, – сказал, глядя на огонь. – Для неё же просто начнётся другая жизнь, потому что только в такой исход она и верит.

– Аминь, – прошептал Карл. – Я бы тоже хотел так… Но тут мы с вами похожи, Мигель – и моё сознание боится выйти за рамки знакомого… Но ничего, скоро ему придётся это сделать. И, если Господь будет милостив… если даст мне хоть какой-то шанс на новую жизнь, я бы попросил только об одной милости – стать действительно смелым…

– Аминь, – в свою очередь прошептал Мигель.

Герцог умер через день, 21 января.

После пышных похорон, Мигель собрался и поспешил было выполнить последнюю волю умершего. Но опоздал.

Он подошёл к дому Ализон Мэй всего через несколько минут после того, как толпа местных крестьян и мастеровых закончила терзать её избитый, изуродованный труп перед воротами полностью разграбленного дома. Того самого, который подарил своей возлюбленной Карл Лотарингский.

Постояв немного перед тем, что ещё утром было женщиной, Мигель повернулся и ушёл, неся в себе горький привкус мыслей о том, что в Нанси так и не простили её избранности.

Руан

(март-май 1431 года)

Ах, как не нравился Кошону этот процесс! Всё шло вроде бы так, но выходило как-то не очень! Причём, началось с самых первых дней, когда этот дурак Ла Фонтен допрашивал свидетелей…

Тогда, в самом начале января, в Руан привезли жителей Домреми и Вокулёра, которым надлежало рассказать всё, что было им известно о детстве Жанны, о её поведении, пристрастиях и наклонностях. Перед началом допросов Кошон, который однажды уже собирал сведения о Жанне, намекнул Ла Фонтену, что следует особое внимание уделить пресловутому Дереву Фей, которое являлось объектом, если и не поклонения, но мистического одушевления несомненно. А это, в свою очередь, легко можно трансформировать в желание следовать обрядам еретиков-язычников!

Однако, дурак Ла Фонтен заявил, что тогда нужно судить за ересь почти всех жителей деревни, потому, дескать, что все они считали Дерево Фей неким священным символом, и Жанна не единственная девушка, которая плела там венки и водила хороводы. И, как ни выпучивал Кошон глаза, с какой бы многозначительностью ни вздыхал, этот чёртов лиценциат канонического права так ничего и не понял! Или сделал вид, что не понял, потому что вообще вёл себя очень странно. Когда доставили так называемую мать Жанны, которая слёзно просила пожалеть «её девочку», Ла Фонтен ей при всех ободряюще улыбался, гладил по рукам, которыми она цеплялась за его сутану, и говорил, что «суд во всём разберётся»!

Впрочем, показания деревенщин были на процессе не самыми важными. Всё равно все они в один голос заявляли, что Жанна была девочкой хорошей, в церковь ходила исправно и богохульных речей, упаси Господи, не вела. Была ли странной? Да, пожалуй была, однако проявлялась эта странность только в особенной задумчивости, которая деревенским девушкам обычно не свойственна. Проводи дознание сам Кошон, или хотя бы Эстиве, они бы сумели выжать и из этих показаний что-то пригодное для суда, но Ла Фонтен всё записал, как говорилось, безо всякого полезного пристрастия, чем заставил сомневаться в собственной полезности для этого суда.

13 февраля показания свидетелей огласили перед должностными лицами, которых в тот же день привели к присяге, и начался непосредственно суд, первое заседание которого намечено было через неделю.

Надо заметить, что собрание этих должностных лиц оказалось достаточно внушительным даже и без участия упрямого Леметра, что смогло, наконец, порадовать Кошона. Пятнадцать докторов священной теологии, одиннадцать лиценциатов канонического права и четверо – гражданского! Семь бакалавров теологии, четыре доктора канонического права и даже один доктор обоих прав, и канонического и священного теологического. Всё это должно было произвести на девицу нужное впечатление. Каких бы кровей она ни была, перед подобным собранием не могла не оробеть. Кошон отлично помнил, как во время инквизиционного суда терялись люди более крепкие, в том смысле, что их воспитание и образование были куда весомей тех жалких понятий, которые могла преподать Жанне крестьянка Роме. А если даже и было вмешательство со стороны того странного испанского монаха герцогини Анжуйской, оно вряд ли могло противостоять целому собранию особ куда более высокого духовного звания, а значит и разумения! Не говоря уже о том, что любыми полученными знаниями надо ещё уметь воспользоваться, чему не сильно-то и обучишь.

Так что, заранее готовя себя к успеху, Кошон сразу позаботился о том, чтобы первые допросы подсудимой были публичными. Но вот тут-то и начались проблемы.

Вместе с Эстиве епископ подготовил пару ловушек, при помощи которых намеревался поставить девицу на место на первом же заседании. Но она перехватила инициативу. Едва оказавшись в зале, окинула взглядом всех сидящих перед ней духовных особ и, нисколько не робея, потребовала, чтобы судили её не одни только богословы, «приверженные английскому королю».

– Церковь не раз заявляла о своём нейтралитете во всём, что касается разногласий между государствами, поэтому суду инквизиционному будет уместно пригласить к разбирательству представителей и другой стороны, – произнесла она, нигде не запнувшись и ни разу даже лба не наморщив, что можно было бы потом трактовать, как чьё-то наущение – девица, дескать, была кем-то подготовлена и пыталась заученное вспомнить.

Хуже того, как только требование было произнесено, по залу тут же пробежала волна удивлённых перешёптываний, среди которых Кошон, к своему неудовольствию, разобрал восхищённые восклицания. Еле подавив в себе злость, он призвал собрание к тишине и, игнорируя слова подсудимой, потребовал привести её к присяге, чтобы запустить в действие первую ловушку. Если девица сейчас присягнёт говорить суду только правду, не утаивая ничего, она будет вынуждена давать подробные разъяснения о природе голосов, повелевших ей идти воевать. И, разумеется, дословно пересказывать всё, что этими голосами говорилось, а в подобной беседе поймать её на еретическом слове труда не составит.

Но девица вывернулась. Прежде чем рука её легла на Святое писание, оговорила, что правдиво расскажет суду обо всём, про что спросят, но о своих откровениях не будет рассказывать никому. И тут же выдвинула новое требование – позволить ей присутствовать на мессе.

Сидевший на отдельной скамье, как представитель от лица английского короля, граф Уорвик растянул губы в кривой ухмылке, и Кошон ни минуты не сомневался в том, что ухмылка эта лично ему ничего хорошего не предвещает. Епископ едва не потерял присутствие духа, но тут выручил Эстиве, который, видя лёгкое замешательство председателя, немедленно заявил прокурорский протест и потребовал в посещении мессы подсудимой отказать.

По залу снова пробежала рябь тихих обсуждений.

Или осуждений?

Кошон нахмурился и решил, не откладывая, пустить в ход вторую ловушку

– Прежде чем ты начнёшь отвечать на вопросы суда, – сказал он, обращаясь к Жанне, – ты должна прочесть Pater Noster.

И, видя явное замешательство на лице девушки, добавил снисходительно:

– Если ты так набожна, как нам рассказали твои земляки, сложно это не будет. Ну же… Мы ждём.

Расчёт был прост. Правила инквизиционного суда позволяли истолковывать, как ересь любую запинку или ошибку во время чтения молитвы. И Кошон был уверен, что тут осечки не случится. Девица импульсивная, самоуверенная, обязательно, где-то да запнётся. Но, даже если «Отче наш» она прочтёт, как надо, он тут же велит ей читать Ave Maria, чем наверняка выведет из себя, и тут-то она оплошает!

Однако девица, помолчав мгновение, уставилась епископу в глаза и произнесла твёрдо, хотя и тихо, так, что не все услышали:

– Я прошу вас принять у меня исповедь, святой отец. Я давно не исповедовалась и хочу сделать это сегодня. А во время исповеди прочту любую молитву, которую вы укажете. Это будет даже лучше, потому что не все здесь понимают мой язык^54.

Кажется, в задних рядах кто-то засмеялся. А те, кто не расслышал, начали громко переспрашивать у других, «что она сказала?», и Кошон уже не смог скрыть злость и досаду. Как духовное лицо, да ещё в присутствии стольких свидетелей, епископ не имел права ей отказать. Но он так же не имел права потом разгласить всё то, что услышит, потому что тайна исповеди нерушима и свята!

– Я приму твою исповедь, – выдавил он, еле скрывая досаду, – но молитву ты могла бы прочесть в присутствии нескольких уважаемых людей, которым понятна галликанская речь.

Жанна с готовностью кивнула.

– Если эти господа особы духовного звания, вы можете пригласить их на исповедь, святой отец, и я прочту молитву.

Теперь стало очень тихо.

«Я сожгу тебя, проклятая ведьма!», – забывшись в своём озлоблении, мысленно пообещал Кошон. Ловушки не сработали, да и сама торжественность первого заседания была смазана этим незапланированным перерывом.

Он грузно поднялся. Загрохотали скамьями, поднимаясь, и все присутствующие. Но все Кошона не волновали. Величаво спускаясь с помоста, на котором, за длинным столом сидели главные участники процесса, он незаметно скосил глаза на Уорвика и чуть не споткнулся. С явным разочарованием на лице граф запахнул плотнее свой меховой плащ и, печатая шаг, пошёл вон из зала, увлекая за собой свою внушительную свиту и часть английских солдат.

* * *

К марту никаких улучшений в процессе не наметилось.

Жанна исправно отвечала на все вопросы, и так же исправно обходила любую расставленную для неё ловушку. Она была спокойна и уверена в себе, ни в какую не желала сдавать позиции во всём, что касалось Божьего вмешательства в её судьбу, и, в итоге, некоторые из чёртовых святош, чьей первейшей обязанностью было осудить девицу за ересь, начали чуть ли не в рот ей заглядывать и не столько допрашивать, сколько спрашивать, что она думает по тому, или иному вопросу!

На этом фоне старания преданного Эстиве выглядели особенно предвзятыми. На одном из заседаний он вдруг закричал на Жанну, обзывая её солдатской шлюхой, чем вызвал гул неудовольствия в зале и, что совершенно смутило епископа, окрик самого Уорвика!

А потом граф вызвал Кошона к себе во дворец.

Глядя почти с брезгливостью в лицо епископа, он выговорил ему всё, что думал о ведении процесса.

– Излишества в усердии порой только вредят, Кошон. По мне, так пусть у вас чего-то не хватает! Это, ей Богу, выглядеть будет куда пристойней того позора, к которому вы упорно толкаете весь суд! И с девственностью девицы надо бы тоже… того… поосторожнее. Ваш Эстиве слишком ретив, как я наблюдаю, так вы ему скажите, пусть в себя придёт. Что значит, «шлюха»?! Этот вопрос уже закрыт, и незачем, слышите, незачем раздражать тех, кто ещё ничего для себя не решил, бездоказательными оскорблениями!

Кошон сделал обиженно-удивлённое лицо.

– Не понимаю, милорд…

Но Уорвик хмуро глянул на него из-под насупленных бровей.

– Плохо. Очень плохо, монсеньор, что не понимаете. Вопрос о девственности закрыла миледи Бэдфорд, и не нам с вами, и, уж конечно не Эстиве, опровергать её вердикт! А между тем, на днях мне сообщили, что ваш Эстиве снова подбивает солдат охраны изнасиловать девицу и предъявить это её грехопадение, как доказательство дьявольских козней. Так вот, Кошон, не надейтесь, что в случае чего я позволю свалить вину на моих солдат! Доказать вы всё равно ничего не сможете, только осрамитесь в очередной раз, но тогда беседовать с вами будет уже милорд регент!

Кошон вспыхнул, однако ничего не ответил.

Ещё в январе, когда велись допросы свидетелей, супруга регента вдруг опомнилась. Видимо, герцог Бэдфордский не скрыл от неё, кем именно являлась Жанна в действительности, и миледи-регентша, даже без помощи генеалогического древа, вывела, что девица родня и ей, и английскому королю! Кузина и тётка, как ни крути! А тут как раз, впервые, был поднят вопрос о проверке девственности Жанны, и миледи рассудила, что в отношении девицы королевской крови делаться это должно только в присутствии благородных особ, и потому сама возглавила комиссию.

И ладно! И пусть этим бы и ограничилась! Но миледи, которая до сих пор была настроена против французской ведьмы очень решительно, была потрясена тем, что девица, прожившая почти год среди солдат, действительно оказалась невинной, и зачем-то захотела с ней ещё и побеседовать!

Излишне говорить, что высокородная дама после беседы расчувствовалась сверх меры! Что и как она втолковывала потом супругу, Кошон, естественно знать не мог, но догадывался, и не без оснований, что даже этот сегодняшний вызов Уорвика является отголоском того разговора между их светлостями!

Сердце епископа заколотилось, предчувствуя новый приступ раздражения, от которого он нещадно страдал весь последний месяц.

Его ненависть к Жанне, как к противоестественному и вредному явлению, росла день ото дня. И параллельно с этой ненавистью сформировалось окончательное обоснование для уничтожения той, другой, которую втайне ото всех, и от Жанны в том числе, прятали в одной из камер Буврея.

Кошон постоянно чувствовал присутствие Клод, как чувствуют занозу, сидящую глубоко под кожей! Обе девицы, как ему казалось, были словно связаны невидимыми нитями, через которые подпитывали друг друга энергией, стойкостью, разумностью… Даже такая мелочь, как желание Клод, которую перевезли в Руан в мужской одежде, немедленно переодеться в женское платье, подаренное ей одной из прислужниц герцога Бургундского, взбесило Кошона своей подлой дальновидностью! Девчонка отлично понимает, как ей следует себя вести – смирна, тиха и в грех отчаяния не впадает… А когда епископ услышал как-то, как один из солдат, стерегущих Клод, говорил товарищу, что «ведьма-то в подвале странная – вся такая чистенькая, словно светится, а ведь сколько уже сидит…», то немедленно отдал распоряжение всех прежних стражей от решётки Клод убрать и поручил Эстиве нанять новых, из числа таких, которым светящиеся девицы не мерещатся!

– Я правильно понял, – с откровенной холодностью спросил Кошон у графа, – его светлость больше не заинтересован в осуждении еретички?

Уорвик скосил на него глаза то ли с жалостью, то ли с досадой. Что он может ответить? В епископе граф видел только фанатичного борца с ересью. Разве ж можно говорить такому, что политика вещь переменчивая, и то, что было начато с одними целями, запросто может свернуть к цели иной, не всем и не всегда понятной, а потому не разглашаемой публично.

– Идите, Кошон, – вздохнул он, всем своим видом говоря: «Понимайте, как хотите». – Идите, и не наделайте новых глупостей. Я пока на вашей стороне.

Епископ поклонился с подчёркнутым смирением. Но, поворачиваясь уже, чтобы уйти, бросил мимолётный взгляд на рабочий стол графа и замер. Из-под обычных для такого места бумаг выглядывало письмо… Письмо с прекрасно видимой печатью на шнуре жёлто-оранжевого цвета… Разобрать оттиснутый герб возможности не представлялось, но Кошон каким-то шестым чувством, инстинктом почти звериным, ощутил, почувствовал ОТ КОГО могло быть это письмо!

– Что с вами? – услышал он голос Уорвика. – Вам нехорошо?

– Д-да, – выдавил из себя Кошон. – Этот процесс меня совсем доконал.

* * *

«Итак, она им пишет!»

Кошон шагал от дворца графа, не замечая кланяющихся ему. Время от времени он ожесточённо тряс головой, словно отгонял опасную мысль, которая пугала его своей непродуманностью, равно как и своей очевидностью! Но мысль постоянно возвращалась, как дрянной шут с высунутым дразнящим языком! Словно насмешничая, прыгала в голове, перебивая саму себя – ОНА ИМ ПИШЕТ! ОНА МОЖЕТ ИМ ЧТО-ТО ПРЕДЛОЖИТЬ!!!

И Кошон снова останавливался и хватался рукой за бешено колотящееся сердце. Как же так?! Не учёл, не продумал…

Процесс, который казался таким лёгким, грозил опасно и бессмысленно затянуться, и, если герцогиня Анжуйская начала предпринимать какие-то шаги по спасению своих девиц, значит ветер, дующий в высших сферах политической власти переменился. И он, похоже, не попутный, раз Кошона даже не поставили в известность! Только пытаются вразумить намёками и недомолвками, от которых за версту несёт фальшью! И, значит, надеждам, которые возлагались на этот процесс, не суждено сбыться! А если мадам пишет ещё и в Рим…

О, нет, нет!!!

Епископ глубоко втянул воздух и снова потряс головой.

Что она могла писать Уорвику?! Чем покупала его лояльность? Деньги? Нет, наверняка есть что-то ещё, потому что деньгами Уорвика, пожалуй, не возьмёшь. Тут замешана честь государства, собственная Уорвика честь, в конце концов! Одно только поражение англичан при Патэ должно было заставить графа ненавидеть Жанну так же сильно, как ненавидел её Кошон…

И тут епископа осенило!

Патэ! Ну, да, конечно! Там же взяли в плен Толбота! Этого героя, любимого всеми англичанами, словно он – новый Ахиллес! Сторожевого пса Англии! Толбота, который приходится Уорвику роднёй! Толбота, которого Бэдфорд заранее назначил губернатором Анжу… Его можно казнить, если с Жанной, или, вернее, с Клод что-то случится, но его можно и обменять на неё, завершив суд, к примеру, публичным покаянием Девы, после которого инквизиция «умоет руки» и передаст дело суду светскому. А уж тот, в свою очередь, вынесет приговор мягче ожидаемого, чтобы потом вернуть нации её любимца, а французам посрамлённую на весь свет фальшивую Деву. И всё! Все довольны! Дискредитированная Жанна больше во главе войска не встанет, зато Толбот может принести Лондону ещё не одну победу.

Вот только о Кошоне уже никто не вспомнит.

Такие дела делаются быстро, и епископу хорошо известно, что происходит потом. Вся пыль и грязь, которые сейчас под ногами, поднимутся, чтобы замарать его и похоронить под собой! А потом мадам вытащит перед миром свою Клод, и мир рухнет! И снова проклянёт Кошона, потому что он, единственный, знал, понимал, но ничего не сделал!

Епископ снова остановился, почти физически ощущая за спиной подобострастно замершую свиту.

Всё это скоро может закончится… И, если ничего не предпринять, напыщенность суда, который он так долго подготовлял, вывернется наизнанку, словно расшитый золотом рукав, на изношенной, гнилой подкладке!

Но, что тут предпримешь?.. Любой шаг следует хорошо продумать, а не решать вот так, на ходу, когда времени не просто не осталось – оно готово повернуть вспять!.. Разве что Господь вразумит…

Епископ только теперь заметил в каком месте остановился. Это же Соборная площадь! Поднял глаза на возвышающиеся перед ним арки, на вонзающиеся в небо шпили, и перекрестился. Неужели даже Господу безразлично, что рухнет мир, устроенный в угоду Ему? Политика и вера, вера и политика – вот две ложки, которыми Он перемешивает котёл людских судеб, подсыпая в него войны и распри, поскольку, при всей своей внешней хаотичности, именно войны и распри несут в этот мир порядок! Но Клод… Эта чёртова праведница Клод! Она смущает умы, вызывая в них полную неразбериху! Хаос, привлекательный вначале, но ведущий к безумию! Разве может идти такое соблазнение от Господа?! Разве может быть оно Ему угодно?

Внезапно зазвонил колокол, и Кошон в экстазе простёр к небу дрожащие руки.

О, да, он понял! Господь вразумил его тоже внезапно, словно взял и вложил в голову слуги своего мысли простые и ясные, от которых уже не надо уворачиваться и трясти головой… Теперь он точно знает, что Господь на его стороне, и мир именно такой, каков он сейчас, небу угоден во веки веков…

Кошон сорвался с места и поспешил вперёд, осеняя благословением всех встречных.

Всё! Отныне он будет почтителен с подсудимой! Всех заставит забыть, что относится к ней предвзято, и Эстиве посадит на цепь благоразумия, чтобы не придумывал больше никаких глупостей, вроде той, с отравленной рыбой2! Теперь Кошон возьмёт себя в руки! Будет улыбчив с Ла Фонтеном, оставит в покое трусливого Леметра, которого Великий Инквизитор Франции, под давлением Бэдфорда, всё же заставил участвовать в процессе… Чёрт с ними! Пусть сидят и отмалчиваются. Теперь Кошон всё будет делать сам!

И, слава Господу, что именно делать, он теперь знает!

* * *

В самом начале марта публичные заседания были отменены, и Жанну стали допрашивать в Руанском замке.

Кошон, изображая великодушие, доверил вести допросы Ла Фонтену, который уже откровенно благоволил подсудимой. Сам же епископ только присутствовал и занимался регламентом заседаний, мотивируя это тем, что не имеет морального права судить ту, которая возвела на него обвинения в попытке её отравить.

Ла Фонтен на это купился, посчитав, что мягкость к подсудимой теперь официально дозволена. И даже Леметр, впервые появившийся на заседаниях с явным облегчением на лице из-за того, что заседания теперь закрытые, выдавил из себя приветливую улыбку в ответ на смиренное заявление Кошона, что нет никакой его личной причастности к тому давлению, которое было оказано на Леметра Великим Инквизитором.

Впрочем, были и такие, кто откровенно недоумевал и поглядывал на Кошона вопросительно, дескать, «ради чего?» Но, судя по внешним проявлениям, епископа его самоотстранённость, кажется, вполне устраивала. Он вмешался в допросы всего один раз, когда Жанна заявила, что не боится смерти, потому что попадёт в рай, где находятся все, кому не в чем себя упрекнуть. Ла Фонтен на это заметил с отеческой заботой, что самовольное решение судьбы Франке Арасского и фактическая его казнь, не то деяние, за которое нельзя себя упрекнуть. На что Жанна в ответ, вполне ожидаемо, напомнила суду о разбойных рейдах самого Франке и о том, что участь свою он заслужил и перед Богом, и перед людьми.

– Буквально накануне Франке сжёг целую деревню, а перед тем убил бОльшую половину её жителей, – сказала она.

И тут подал голос Кошон.

– А был ли тогда какой-нибудь святой праздник? – спросил он смиренно.

И, когда все повернулись к нему с тем вниманием, которого всегда заслуживает голос давно не звучавший, продолжил, не дожидаясь ответа:

– Я это к тому, что штурмовать Париж в день Рождества Пресвятой Богородицы дело столь же богопротивное. И допускать, чтобы твои соотечественники, как с одной, так и с другой стороны, умирали без покаяния в такой день, грех не меньший. Если не больший, потому что смерти свои эти люди ни перед богом, ни перед всеми нами не заслужили.

И она смутилась! У всех на глазах!

А он ей улыбнулся.

И многие, ох, многие посмотрели тогда на епископа с одобрением. А он великодушно не стал дожимать. Ему хватило пока и этого смущения, и было рано доламывать её, потому что Кошон уже точно знал чем и как её сломает, но надо было, чтобы Жанна пока держалась и отмела как можно больше предъявленных обвинений. А вот потом, когда бы она почти победила… Вот тогда её покаяние сделает её же грех очевидным для любого. Даже для тех, кто в свою Деву верил!