Текст книги "Unknown"

Автор книги: Марина Алиева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 40 страниц)

– Клянусь беречь и поддерживать мир, препятствовать несправедливости, свершать акты милосердия…

Собравшиеся в соборе слушают внимательно, словно ждут чего-то. А сам Шарль, боковым зрением, чувствует только эти светлые доспехи, которые сияют в сумраке собора. Всем наверняка кажется, что это сияние от святости носящей их. Но они всего лишь хорошо начищены, не более того. А так ли уж она свята на самом деле? Девственница, полгода живущая среди мужчин и водящая их в бой? Говорят, она тоже убивала…

Интересно, правда ли это?

Но, даже если и нет… даже если, как она говорит, в руках её было только знамя, всё равно – не совершил ли он ошибку, доверившись этой, несомненно странной девушке? Кто скажет, что она похожа на простую крестьянку, когда так очевидно, что ничего похожего нет! Она непроста… очень непроста. А если так – не поверил ли он козням лукавого, не погубил ли свою душу, связавшись с ней, и не предостерегал ли его Господь на будущее этим паническим утренним страхом?…

– Клянусь…

Архиепископ, уже повернувшийся к собору, испуганно замер. Все клятвы по протоколу были произнесены, и это новое «клянусь» он никак не ожидал. Что это? Неужели дофин забылся от волнения?! Или он решил добавить что-то своё?…

– Клянусь, – с нажимом повторил Шарль, как будто проверял достаточно ли твёрд его голос. – Клянусь преследовать и искоренять всякую ересь и еретиков и предавать их огню и мечу во имя чистоты нащей Церкви.

Архиепископ облегчённо улыбнулся и поклонился. Где-то на задворках сознания самодовольно пожалел, что в соборе нет де Савеза и снова повернулся к собравшимся.

– Перемены начались, – пробормотал он себе под нос.

* * *

Клод с интересом наблюдала за коронацией, о которой имела весьма смутные представления – да и зачем ей было? Разве думала она, что когда-нибудь увидит всё это своими глазами. Ритуал её завораживал своей особенной медлительной важностью, долгими молитвами и красотой. Клод наблюдала за действием в целом, и ей одинаково нравилось и то, что происходило у алтаря, и то, что она видела вокруг. Лица, повёрнутые в едином порыве, с одинаковым вниманием следящие за каждым шагом церемонии, одухотворённые без притворства, потому что и самый заядлый циник притихнет в минуты, которые так торжественны и редки! Знамёна, блистательные наряды, начищенные доспехи – всё было вызвано к жизни и существовало сейчас для одного единственного акта, который здесь, в соборе, казался Клод особенно значительным. И, если она по-прежнему полагала, что нет на свете такого, ради чего стоило затевать войны и истребления огромного количества людей, то вся эта роскошь и пышность молитв были вполне уместны при возложении золотого обруча на голову одного человека, потому что весь акт коронации дарил надежду на то, что безумия войны прекратятся, хотя бы на одну какую-то часть.

Шарля, между тем, обряжали в рыцарские доспехи.

Когда Рене Анжуйский, совершенно неузнаваемый в этом торжестве, склонился, чтобы надеть на дофина золотые шпоры, как символ его новых военных обязанностей, Клод вдруг вспомнила другое такое же действо, связанное с Жанной. И в голове её словно открылась целая анфилада дверей, уводящая дальше и дальше от настоящего, в тот давний день, когда они с Жанной впервые пошли к Дереву Фей вместе.

Сердце сжалось. До сих пор Клод не оглядывалась назад – боялась, что прошлое, своими утратами и сожалениями, совсем её ослабит. Но сейчас всё произошло против воли, пугая слезами, этими первыми признаками той самой слабости, которые неудержимо потекли по щекам.

Всё изменилось незаметно, изменилось очень сильно! Если путь свой они с Жанной начинали идя бок о бок по одной стезе, то теперь их дорога словно раздвоилась, а сами они, хоть и кажется, что идут рядом, всё же расходятся, потому что, Бог весть когда, пролегла между ними колея, и она всё шире и шире. Война ли тому причиной, или мужские заботы и обязанности, которые Жанна надела на себя, как те же доспехи, и так же уверенно в них обжилась, или, может быть, близость к людям, которые считают, что вершат судьбу этого мира, но ломают его, словно капризные дети, которые рвут игрушку друг у друга из рук? Видимо, не зря, не зря предупреждал их Карл Лотарингский! Он не просто предвидел – он всё это знал! Как знал и то, что порознь им не спастись, поэтому и отнёсся так необычайно тепло к Клод. Вероятно, почувствовал в ней то самую бессмертную душу, способную не поддаться козням этого лукавого двора и увести Жанну обратно, к Дереву Фей…

Клод осмотрелась вокруг. Раньше она не знала, имеет ли право советовать Жанне, как ей поступать дальше. Но теперь, глядя на окружающие лица, поняла – одной надежды всем этим людям слишком мало. Нужно что-то большее, и она, Клод, кажется знает, что это должно быть. И уверена, что сделать это большее может только Жанна, которой она поможет всё понять… По крайней мере, обязательно попытается.

Наступало время помазания.

* * *

Дофин медленно снимал надетые только что доспехи, чем, согласно ритуалу, демонстрировал свою готовность сменить общественное положение и стать не только королём-рыцарем, но и королём-священником. Он распустил серебряный шнурок на тонкой шелковой рубашке, надетой на него после пробуждения, и обнажил грудь и плечи. Принятый от архиепископа Жуайез был только что передан обратно де Гокуру и Шарль подумал о себе, что сейчас, опускаясь на колени перед алтарём, более похож на человека, приведённого на казнь, нежели на коронацию. «Интересно, что бы я мог сказать в свои последние минуты? Кому призвал бы подчиниться?», – мелькнуло в голове^15.

На высоких витражах собора играли солнечные лучи, заставляя сиять золочёные нимбы за головами святых. «Только Господу!», – уверенно подумал Шарль, разводя руки крестом и поднимая лицо к радужному сиянию сверху. Певчие восторженно пропевали молитвы за здоровье его тела, архиепископ уже держал дискос, в который извлекал из мирницы часть священного елея, светские пэры преклонили одно колено, духовные – оба, как для моления. Спокойствие снизошло на всех со звуками антифон… И только Шарль больше ничего не видел, не слышал и не чувствовал. Он как будто отрешился от всего мирского в тот миг, когда поднял голову в неизмеримую высоту собора. Последняя связь оборвалась, он больше никому ничего не должен.

Большим пальцем руки архиепископ коснулся елея в мирнице и тронул им макушку Шарля. Затем провел по груди, по плечам и локтям, и, в последнюю очередь, смазал обе его ладони, возвещая собравшимся о «возрождённом Хлодвиге». Как сквозь сон, новый король позволил себя поднять и облачить, но все действия отпечатывались в сознании лишь короткими обрывочными впечатлениями: оранжевое пятно туники с рябью геральдических лилий, расшитая далматика, грузом опустившаяся на плечи мантия… От тяжести жезла правосудия заторможенная в отрешенности рука едва не опала, но кто-то из духовных пэров заботливо её поддержал. Скипетр другая рука удержала крепче…

– Да здравствует король Шарль Седьмой!

Он вернулся к жизни уже сидящим на троне над амвоном, с ощущением жёсткого золотого обруча на голове. Один за одним, перед ним склонялись его пэры, принося оммаж. Последней, в обход протокола, подошла Жанна.

– Мой милый король! – выдохнула она. – Здравствуй вовеки!

И, опустившись, припала головой к его колену.

Она сделала это порывисто. Слишком. Переживший только что минуты неземной благодати Шарль невольно отклонился всем телом, но это мало кто заметил.

– Ноэль! – загремело под сводами собора.

Певчие грянули Te Deum и двери на площадь раскрылись, впуская толпу. В воздух полетели монеты, медальоны и выпущенные на волю птицы. Сквозь приветственные крики и фанфары ничего больше нельзя было разобрать, однако Ла Ир, орущий вместе со всеми, всё же услышал, что де Ре что-то говорит.

– Что? – переспросил он. – Повтори громче, я не расслышал!

– Мы не того короновали, – не повышая голоса повторил де Ре.

Наступало время литургии и причащения.

* * *

Ближе к вечеру, сидя, подобно Иисусу среди двенадцати пэров за трапезой, новый король принимал поздравления и раздавал милости.

– Всё прошло чудесно, ваше величество, – шепнул ему архиепископ. – Даже несмотря на спешку, все приготовления сделались вовремя, а сама церемония вдохнула в ваших подданных новые силы.

– Я всем доволен, – величаво произнёс Шарль.

– И всё-таки… – архиепископ замялся. – Вы должны меня понять, сир, нужно какое-то объяснение… Для летописи… для истории… Почему вы так торопились с коронацией?

– Господь так хотел.

– Должен ли я это понимать так, что на скорой коронации настаивала Дева, присланная Им, а вы, сир, подчинились воле Его?

Шарль посмотрел тяжелым взглядом

– Господь так хотел, – повторил он.

Архиепископ мягко улыбнулся.

– Воистину так, ваше величество. Воистину так.

Реймс

(18 июля 1429 года)

Дни после коронации прошли в празднествах достаточно пышных для военного времени. Прямо на следующий день был устроен традиционный турнир, для которого за городскими стенами подготовили большое просторное ристалище. От обилия щитов с гербами рябило в глазах. Шатры самых причудливых расцветок тянулись до самого леса, ничем не отличаясь от военного лагеря, которым, по сути, и являлся этот почти город, заполненный рыцарями и их прислугой. В турнире пожелали принять участие представители всех знатных семейств, отцы и сыновья которых были в состоянии водрузить на себя доспехи и взять в руки меч или копьё.

По числу заявленных поединков состязания грозили растянуться дня на три, а то и больше. Но король повелел не скупиться и отменил только традиционный бухурт^{16, объяснив это решение тем, что негоже французским рыцарям биться друг с другом войско на войско. «Этот поединок мы перенесём на другое поле, и герб противника для всех будет один – герб английского короля!», – заявил он вполне патриотично, что для многих прозвучало многообещающе. «Король не намерен останавливаться, – шептались обнадёженные. – Вот увидите, сразу после празднеств он сам возглавит войско и выгонит всех англичан к чёртовой матери!».}

Жанна в турнире не участвовала. Ей отвели место на трибуне для знати, которое девушка заняла с полным правом, поскольку накануне король пожаловал её семье дворянство. Теперь Жанну следовало именовать Девой де Лис, а деревня Домреми, как её родина, освобождалась от налогов «во веки веков».

Герб новой дворянки уже был заботливо разработан – на ровном поле увенчанный короной меч и две геральдические лилии – что удивило многих, но не всех. Мадам Иоланда объяснила геральдикам такое решение рисунка тем, что крестьянская девушка – это дитя Божье и, в той же мере, дитя первого Его ставленника – короля, в силу чего имеет все основания носить королевские лилии за избавление государства от угрозы полного захвата. А меч – меч Мартелла – просто обязан нести на себе корону, и потому, что являлся мечом великого короля, потому что стал орудием, которым Господь указал на свою посланницу, и потому что привёл законного наследника на коронацию! Кое-кто подозревал, что идея герба как раз мадам Иоланде и принадлежит, но своё авторство герцогиня завуалировала, как могла, сославшись на прецеденты из времён настолько давних, что о них никто не помнил.

К жалованному дворянству Жанна отнеслась со спокойной благодарностью, но за Домреми благодарила горячо. Иное дело братья Клод – Жан и Пьер. Одуревшие от счастья, новые дворяне замучили всех, кого знали, вопросами, могут ли они теперь участвовать в турнире, в каких именно состязаниях и на каких условиях? И без конца сокрушались, что не успеют заказать доспехи с гербом, который удалось нарисовать только на щитах, что, по мнению Пьера и Жана было не слишком роскошно.

Зато родовитая знать щеголяла во всём блеске. Рене Анжуйский, большой любитель всяких новшеств, привёз разработанную в Германии последнюю модель булавы, мало напоминающей боевую, но вполне пригодную для поединка, вошедшего в турнирную моду совсем недавно. И все молодые рыцари толпились вокруг герцога, как диковину рассматривая увесистую деревянную дубинку с многогранным сечением и толстым металлическим нобусом^{17 на рукояти. Некоторые предприимчивые оружейники, что расставили свои палатки на поле в мгновение ока, не успели ещё утихнуть коронационные моления, уже выложили для особо состоятельных покупателей нечто подобное, но тоже подходили и с поклонами просили его светлость позволить им рассмотреть германскую новинку получше.}

Дворяне победнее, как водится, гарцевали в узком коридоре между верёвочным и деревянным ограждением ристалищного поля и пытались произвести впечатление на девиц именитых фамилий, которые, в свою очередь, высматривали среди гарцующих всадников своих будущих «сиров Роландов». Бог знает сколько мгновенно вспыхнувших страстей зарождалось на подобных турнирах, и сколько разбитых сердец развозили потом по домам сердитые родители. Но бывало и так, что какой-нибудь особо удачливый рыцарь из числа младших сыновей, тех, что вынуждены самостоятельно заботиться о своих доходах и не имеющих иного источника, кроме войны и турнира, уезжал с ристалища женихом девицы весьма состоятельной, чем сразу решал свои проблемы. И хотя подобных примеров было не то чтобы очень много, но всё же они были нередки, так что новые и новые поколения юношей, а то и мужчин в солидном уже возрасте, продолжали питать надежды, а хвастливое гарцевание перед началом поединков давно превратилось в негласное правило.

Те же, кого выгодный брак не прельщал, а средства к существованию оставляли желать лучшего, занимались разглядыванием выставленных щитов и выбирали себе противника, желательно, уступающего в силе, но превосходящего состоянием. Каждый втайне надеялся одержать победу над кем-то знатным, из тех, кто блистал сейчас, перед началом турнира, серебром и позолотой, чтобы получить в качестве награды его снаряжение, доспехи и коня. И, присмотрев подходящий герб, решительно ударял в него копьём, булавой или мечом – в зависимости от того, каким оружием собирались сражаться – лёгким кивком в сторону герольдов подтверждая свой вызов.

Пестрая толпа горожан, с раннего утра расцветила турнирное поле яркими нарядами, и возбуждение, царившее здесь, мало отличалось от азартных приготовлений в рыцарском лагере. Наёмники Вальперги поведали о миролюбивом обычае южных итальянских городов устраивать багардо – состязания, получившие своё название по единственному оружию, которое на нём применялось – тупой палке-копью. Доступные даже простолюдинам, эти состязания можно было проводить где угодно, хоть на улицах, поэтому городская молодёжь, разгорячённая обилием оружия и давно забытым ощущением праздника, уже хвалилась друг перед другом длинными затупленными палками, в надежде урвать и свою долю славы, если не перед глазами короля, то перед глазами возлюбленных, уж точно.

– Ну что ж, щитов с десяток я отметил своим вниманием, – удовлетворённо заметил Ла Ир, когда герольды возвестили о приближении королевского двора, – работы на ближайшие дни хватит, пора за дело!

– По моему щиту тоже ударил? – вопросительно поднял бровь де Ре. – Смотри, я сейчас злой, как бы твой турнир на поединке со мной не закончился.

Ла Ир коротко хохотнул и, будь они одни, этим бы и ограничился, но неподалёку толпилось с десяток горожан, которые открыто на них глазели, поэтому он не сдержался – приосанился и добавил:

– На мечах ты мне не соперник, мессир. Уж в чём, в чём, а в этих поединках я намерен взять приз, так что готовься разозлиться ещё больше.

– Больше некуда, – процедил де Ре себе под нос.

Внимание толпы его нисколько не трогало. Озираясь вокруг внимательно и хищно, он искал на лицах соратников, хотя бы отголоски вчерашних сомнений. Зачем они были ему так нужны де Ре не понимал, но тот радостный предтурнирный азарт, который наблюдался повсюду, казался ему слишком мелочным, неправильным, отводящим куда-то в сторону от момента всё ещё важного. Вероятнее всего, наслушавшись обещаний герцогини Анжуйской, барон подсознательно ждал от коронации каких-то особенных перемен, а весь этот праздник, пусть даже самый пышный и многолюдный за последние несколько лет, вряд ли можно было считать особенной переменой. И то, с какой беспечностью отдавались ему недавние товарищи по сражениям, представлялось де Ре почти предательством. Он не верил в решительный настрой короля и не мог понять, как могли этому верить другие.

В сопровождении своего герольда барон прошел вдоль всего ряда выставленных щитов со страстным желанием ударить по каждому. Но сдержался. И только недоумение на лице герольда заставило его не глядя ткнуть в ближайший щит первым, что подвернулось под руку – булавой.

– О, мессир… – забормотал герольд, округлив глаза, – это же щит его светлости, господина де Ришемона…

– Ну и что?

– Я слышал, он снова в немилости… Никто из рыцарей не тронул его щита и, насколько мне известно, не принял его вызова…

– Мне что за дело? Ришемон хороший воин, я хочу с ним сразиться.

– Но, молю вас, сударь, отметьте ещё чей-нибудь щит, иначе ваше желание могут посчитать вызовом самому королю!

Де Ре сплюнул, прошёл несколько шагов и выместил свою досаду булавой на следующем щите.

– Я польщён, – услышал он через мгновение чей-то голос за спиной и, обернувшись, встретился взглядом с Рене Анжуйским, который сидел верхом на скакуне таком роскошном, что захватывало дух. – Никто не захотел сразиться со мной на булавах, но теперь, не сомневаюсь, здесь будет на что посмотреть.

Молодой герцог широко улыбнулся, и тут зазвучали фанфары, возвестившие всем о прибытии короля. В рыцарском лагере забегали оруженосцы, подводя коней своим господам, чтобы они могли выехать на ристалище для приветствия, и Рене, коротко поклонившись, лёгким галопом поскакал к турнирному полю.

На языке де Ре вертелся наглый до оскорбления ответ, но он так и остался невысказанным. «И, может быть, к лучшему», – подумалось барону, когда, въехав за ограждение вместе с другими рыцарями, он взглядом почти сразу выхватил из толпы возле королевской трибуны радостное лицо Клод. Как паж Девы, она стояла там, где толпилась прислуга придворной знати и просто пожирала глазами герцога Рене, как раз напротив неё, придержавшего своего скакуна, чтобы поклониться матушке и сестре-королеве.

Де Ре горько усмехнулся. Обман сегодняшнего дня был бы не полным ещё и без этого… этого… Барон собрался с духом, чтобы признать, произнести слово «предательство» применительно к Клод. Но тут девушка заметила и его в череде проезжающих рыцарей, и улыбка на её лице неуловимо переменилась. Теперь она улыбалась только ему, с таким пониманием, что на душе у де Ре потеплело. «Она знает, что я чувствую сейчас», – подумал барон, даже не пытаясь отделить минутную ревность к герцогу Рене от досады на всеобщую беспечность. «Она знает. И, как мне кажется, чувствует то же. И выходит, я прав, раз не испытываю радости…».

На самом деле Клод готова была испытывать радость. Единственным виденным ей турниром был тот, что устроил герцог Лотарингский по случаю посвящения Жанны в рыцари. Но тот турнир был куда скромнее нынешнего – королевского. Здесь всё дышало роскошью, неизвестно откуда взявшейся среди всей этой войны. Люди словно готовились к празднику, несмотря ни на что, и Клод готова была радоваться вместе с ними и за них, не утративших надежду, тем более, что вокруг было столько радостно-диковинного! Она уже попробовала упоительно вкусные горячие медовые вафли и сахарное пирожное в виде крошечного замка, где башенки походили, скорее, на кружевные колпачки, и, поскольку ничего красивее и вкуснее в жизни своей не видывала и не пробовала, готова была признать себя счастливейшим человеком… Да, счастливейшим… не сиди в ней, как заноза, воспоминание о вчерашнем тягостном разговоре с Жанной.

Горькое послевкусие этого разговора тянулось издалека, со вчерашнего дня, когда Жанне было отказано в присутствии на трапезе, которая завершила коронацию. Причём, герцог Алансонский уже дал ей понять, чтобы шла вместе со всеми пэрами и даже посторонился, чтобы пропустить Жанну первой. Но дофин… точнее, уже король, в дверях внезапно обернулся и сказал:

– О нет, дорогой Алансон, мы не будем нарушать заведённый порядок^{18 и утомлять нашу Деву участием во всех церемониях. Она заслужила отдых, который мы ей с радостью готовы предоставить. И пусть это станет самым меньшим в проявлении нашей благодарности.}

При этом он улыбнулся весьма милостиво, но Клод, хоть и стояла в отдалении, смогла рассмотреть торжество в глазах Шарля. И, как бы ни хотелось ей считать, что она ошибается, злорадность этого торжества тоже была очевидной.

Они возвращались в дом, который магистрат города отвёл для постоя Девы, сквозь толпу, заходящуюся криком при появлении Жанны. Герольды еле прокладывали путь, раздвигая людские тела, словно заросли, и было не до разговоров. Жанна улыбалась, кивала, но радость на её лице казалась застывшей, а всё тело выглядело напряжённым, неповоротливым, как будто там, внутри своих доспехов она давно уже обмякла, и осталось только снять их, вместе с радостной маской, чтобы недоумение и обида окружили её и дали возможность положить голову на обессилевшие руки, поплакать, может быть, или хорошо подумать…

– Ты уже решила, что будешь делать? – спросила Клод, когда в доме и на улице перед ним, наконец, установилась тишина.

Слуги и герольды, выполнив свои обязанности, отпросились праздновать на площадь, д'Олона позвали в трактир приятели оруженосцы, и он ушёл ещё до возвращения Жанны, прихватив с собой и Раймона. Девушки оказались настолько одни, что без разговора было уже не обойтись.

Жанна подняла голову со сложенных рук.

– Буду воевать дальше, пока не выгоню всех англичан.

Лицо печально, как и голос, словно умоляющий ни о чём больше не спрашивать. Но Клод не дрогнула. Короткий эпизод с Шарлем только укрепил её в решении, принятом на коронации.

– Теперь у твоей армии есть король, Жанна, и если меч, поданый ему сегодня, что-то действительно значит, то тебе не нужно больше воевать. Снять осаду с Орлеана и короновать дофина – вот всё, что ты хотела, и это уже свершилось…

– Но война не кончилась!

– Зато кончилась твоя миссия.

Жанна упрямо тряхнула головой.

– Я должна ещё завоевать Париж! Он – сердце Франции, а я Дева Франции, кому же, как не мне…

– Нет, – оборвала Клод. – Чудесная Дева во главе войска никаких чудес больше не совершит. Даже завоевание Парижа будет всего лишь военной победой и ничем больше, если конечно ворота его не откроются только по мановению твоего знамени.

– Выходит, нужно сесть и сложить руки, так?

– Нет.

Клод села напротив Жанны и на мгновение прикрыла глаза. Она подбирала слова простые и понятные, чтобы не выражать озарение, пришедшее в церкви, многословно и путано.

– Ты видела, как люди верят в твою избранность? Это невероятно, почти сказочно, но они действительно верят. Как в Бога, понимаешь? Потому что ты явила им чудо, которого они так желали. Если бы Бог пришёл к людям сам, от него тоже требовали бы чуда, и не поверили пока не убедились бы, что явленное им действительно чудо и есть. Люди таковы, Жанна, с этим ничего не поделать, им всё нужно доказать. Но для тебя сейчас главное лишь в том, какое именно чудо мог бы явить сам Господь, окажись он здесь именно сейчас? Ты пришла в самое тяжелое время и совершила немыслимое на поле брани. Теперь же, когда у Франции есть король, давший клятву заботиться о своей стране, что такого чудесного может сделать Дева, избранная Господом? Что ещё может совершить та, которая слышит Его голос?

– Я не знаю, – прошептала Жанна.

– Может быть, среди всех восхвалений, почестей и наград она может уйти и жить, как обычная девушка? Разве это не самое достойное завершение миссии, назначенной Богом? Я много думала и абсолютно уверена – мы можем вернуться в Домреми, Жанна! Никто там не забросает нас камнями за то, что ты вдруг сделалась Жанной, а я, всего лишь, Клод. Матушке и отцу безразлично, кто из нас принёс им дворянство, а всем прочим отмену налогов, главное, что мы вернёмся обе, живые и здоровые. И счастливые!.. Я знаю, тебе трудно представить, что где-то, где нет герцога Алансонского, можно быть счастливой, но об этом сейчас лучше не думать. Любовь – это особенный Бог, и у него свои избранники. Кто знает, на какие чудеса они способны? А ты была избрана для войны, чтобы показать верящим в тебя – Господь желает мира для всех! Помнишь сказку про священника и дракона? Священник загнал пугавшее всех чудовище в пещеру и ушёл, не взяв награды и не польстившись на почести. Я только теперь поняла, в чём там было дело. Он просто ничего не боялся и избавил людей от их страха и ложной веры в то, что подношениями и жертвами от этого страха можно откупиться. Знаешь, почему тот дракон больше никогда не вылез? Потому что нет ничего сильнее веры в себя. Все думали, что пещеру запечатывает какое-то сильное заклинание, а на самом деле они просто больше не боялись и свято верили в свою безопасность. Люди стали сильнее духом! А было бы так же, возьми священник их награду и останься в Домреми кем-то значимым, как его и просили? Не думаю. Когда спаситель всё время рядом, от него постоянно ждут спасения – от дракона, от врагов, от нищеты, от горя, от собственной подлости, наконец, которая, хочешь не хочешь, станет расти, если спаситель ещё и в почёте… И, вместе с ней, с этой подлостью, вырастут и новые враги, и новое горе. Да и дракон какой-нибудь снова вылезет…

– Так ты предлагаешь сбежать от всего этого?

– Я предлагаю показать как всё это ничтожно перед обычной жизнью с миром в душе и вокруг. Вернёмся в нашу Домреми, где, как бы тяжко ни жилось, по-прежнему нет страха. Нет зависти, и подлости тоже нет… Зато есть дерево фей и сказки о том, что никто не умирает, не пропадает в лесу, не тонет в реке… Если уйдёшь сейчас, в разгаре своей славы, здесь тоже родится сказка о девушке, которая знала великую тайну про то, что действительно ценно в этой жизни. А англичан пускай выгоняет король, которого ты дала этой стране. Может быть, после твоего ухода он сделает это с бОльшим достоинством.

Жанна долго молчала в ответ.

Какая-то веселящаяся компания, горланя песни, прошла по улице возле их дома и, притихнув было под окнами Девы, вновь разразилась криками в её честь.

Клод ждала. Чтобы не смущать подругу взглядом, ищущим ответа, она старалась смотреть куда угодно, только не на неё, но глаза сами, то и дело, возвращались в нимб света от свечи, горящей перед Жанной.

– Ты абсолютно права, Клод, – услышала она, наконец. – Но своего дракона я в пещеру ещё не загнала. Король напуган, я это вижу, и не смогу бросить его сейчас, когда англичане особенно злы. Мы возьмём Париж до наступления холодов. Это не будет трудно с такой армией и поддержкой бретонцев. А потом… клянусь, я поступлю так, как ты говоришь. Но до этого времени…

Жанна заметила, что Клод хочет что-то возразить и подняла руку, словно отгораживаясь от неё.

– До этого времени, прошу, не уговаривай меня больше! И не уходи сама. Если хочешь, останься при дворе – герцогиня Анжуйская добра к тебе… Мы встретимся в освобождённом Париже и оттуда уедем вместе… Обещаю. Но только не сегодня… не сейчас… И не бросай меня… пожалуйста!

Клод не нашлась, что ответить – такое отчаяние было в голосе у Жанны. Однако ощущение неправильности принятого решения не отпускало. До самого утра она искала причину, по которой не могла отделаться от этого ощущения, но только запуталась в собственных мыслях и не заметила, как заснула. А утром прибыл королевский герольд с приглашением на турнир. Всё завертелось в сборах и суете, чередуя собственную суету с визитами то оружейников и портных, предлагающих Деве свои услуги, то челобитчиков, просящих о покровительстве. Клод послушно выполняла свои, уже привычные обязанности пажа, стараясь не замечать тревогу – или это была просто горечь? – тянущуюся за ней, как шлейф. Лицо Жанны, как ей казалось, тоже не напоминало вчерашнюю маску, но взглядами им так и не удалось встретиться. Что-то, что-то всё-таки ещё оставалось недосказанным, неуверенным, и это «что-то» Жанна тоже чувствовала.

Поскольку Дева была приглашена в свиту короля, собственная свита ей не требовалась. Д'Олон, как оруженосец, остался её сопровождать, но разрешил пажам отправиться на турнир самостоятельно. Раймон свою радость не стал даже скрывать. Наспех предложил Клод пойти с ним и его новыми приятелями, с которыми вчера они весело попировали в таверне, но, получив отказ, уговаривать не стал и умчался в мгновение ока. Клод пошла за городские ворота одна.

Чтобы избавиться от неприятного осадка, она купила сладости, вкус которых на какое-то время сделал её счастливой, и поглазела на городскую молодёжь. Девушки показались нарядными, как никогда и нигде до сих пор, а юноши беспечными, как мальчишки, несмотря на то, что почти все были вооружены самодельными багардами и настроены воинственно. Они выпячивали грудь, наскакивали друг на друга и при этом не забывали стрельнуть глазами туда, где с притворным равнодушием перешёптывались девушки. Со стороны это было смешно и, по мнению Клод, ничем не отличалось от праздничных деревенских забав в Домреми. Разве что наряды там были скромнее…

Потолкалась она и среди торговцев, замирая от восторга то перед украшениями, то перед деревянными, раскрашенными игрушками, то перед чеканными кубками, на которых скрещенные мечи переплетались витыми виноградными лозами. А когда зазвучали фанфары, вместе со всеми, бегом кинулась к ристалищу, чтобы занять положенное место. Камзол пажа Девы позволил Клод безнаказанно проскользнуть между сомкнутым рядом королевских охранников и встать перед дощатым ограждением как раз к началу приветственного шествия рыцарей.

Красавец Алансон гарцевал в числе первых. На согнутой руке он держал шлем, увенчанный фигуркой Девы с молитвенно сложенными руками, в другой его руке, придерживающей поводья, покачивалась белоснежная лилия. Голову перед королём он склонил, как и полагалось первому герцогу королевства, в меру почтительно. Но следующий поклон – трибуне, где сидела Жанна – получился, может быть, не таким почтительным, зато более сердечным, не оставляющим никаких сомнений в том, чьей эмблемой герцог выбрал белоснежную лилию.

Клод в предназначении цветка тоже не сомневалась. И горький осадок от вчерашнего разговора кольнул её новой болью. Накануне она сказала, что Любовь – это такой же Бог. Но, что если этот Бог тоже избрал Жанну своей посланницей, и в праве ли она, Клод, мешать чувству, которое само по себе и чудо, и величайшая ценность жизни?