Текст книги "Скитальцы"

Автор книги: Марина и Сергей Дяченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 81 страниц)

Впереди что-то грузно ударилось о дорогу; дилижанс резко сбавил ход, Эгерт едва не полетел вперёд, на торговца.

– Осади! – зло выкрикнул мужской голос откуда-то сзади. – Осади, стой!

Истерически заржали сразу несколько лошадей.

– Светлое небо… – простонал торговец. – Нет… Нет!

– Что это? – тонко спросила девица.

– Разбойники, – объяснил писец спокойно, как у себя в конторе.

Сердце Эгерта, несчастное боязливое сердце, одним судорожным движением прыгнуло вверх, к горлу, чтобы тут же провалиться вниз, к желудку. Он скорчился на сидении и плотно зажмурил глаза.

Дилижанс качнулся и стал. Быстро и умоляюще забормотал возница, потом вскрикнул и замолчал. Дверцу дилижанса рванули снаружи:

– Открывай!

Эгерта тряхнули за плечи:

– Молодой человек…

Он через силу открыл глаза и увидел над собой бледное лицо с огромными, часто моргающими глазами.

– Молодой человек… – прошептала девушка. – Скажите, что вы мой муж… Пожалуйста… Может быть…

И, повинуясь инстинкту слабого, который ищет защиты у сильного, она схватила Эгерта за руку – так утопающий хватается за трухлявое бревно. Взгляд её полон был такой мольбы, такой истовой просьбы о помощи, что Эгерту стало горячо, как на раскалённой сковородке. Пальцы его зашарили на боку в поисках шпаги – но едва коснувшись эфеса, отдёрнулись, будто обжегшись.

– Молодой человек…

Эгерт отвёл глаза.

Дверцу дёрнули снова, кто-то снаружи выругался, свет в тусклом окошке закрыла чья-то тень:

– А ну, открывай!

От звука этого голоса Солля затрясло. Ужас накатывал волнами, и каждая новая волна перехлёстывала другую; холодный пот струился по спине и по бокам.

– Надо открыть, – флегматично заметил писец.

Торговец по-прежнему сжимал в кулаке куриную ногу; глаза его выкатились на самый лоб.

Писец потянулся к дверной защёлке; в этот самый момент девушка, отчаявшись найти помощи у молодого человека Эгерта, увидела вдруг тёмную пустоту под противоположным сидением.

– Минуточку, – примирительно говорил писец тем, кто ожидал снаружи, – защёлку заело, минуточку…

Одним ловким движением девушка вкатилась под скамью, и облезлая ткань, покрывающая сиденье, полностью спрятала её от взглядов снаружи.

Солль плохо помнил, что случилось потом.

Одурманенное страхом, его сознание увидело вдруг лазейку, слабую надежду на спасение. Надежда эта была на самом деле мнимой – но затуманенный мозг Эгерта не понял этого, им овладело одно-единственное, огромное, на грани безумия желание: спрятаться!

Он тащил девушку из-под сиденья, как такса тащит из норы лису. Кажется, она отбивалась; кажется, она укусила его за локоть, изворачиваясь в руках, пытаясь заползти обратно – но Солль был сильнее. Изнемогая от ужаса, он втиснулся под лавку сам, вжался в самую тёмную щель – и тут только осознал, что произошло.

Он не умер от позора только потому, что в этот самый момент распахнулась, наконец, дверца, и новая волна страха лишила Солля способности соображать. Все пассажиры были выдворены из экипажа; сквозь чёрную пелену, застилавшую ему глаза, лежащий под сидением Эгерт увидел сначала огромные кованые сапоги со шпорами, потом волосатую, упирающуюся в пол руку и, наконец, дыбом стоящую чёрную бороду с двумя горящими в ней глазами:

– Ха! И точно, вот он, птенчик!

В сознании Эгерта снова случился провал.

Кажется, он даже не сопротивлялся; его вытащили из экипажа, лошади испуганно поводили мордами, косясь на огромное дерево, лежавшее поперёк дороги и преграждавшее путь. Кучеру с оплывшим, почти закрывшимся глазом связывали руки, и он услужливо подставлял их, жалобно улыбаясь. Из багажного отделения летели узлы и корзины торговца – часть их, выпотрошенные, как заячьи тушки на базаре, валялась тут же.

Эгерта обыскали – добычей послужили лишь фамильная шпага да золочёные пуговицы на куртке. У писца отобрали кошелёк; торговец только трясся да всхлипывал, глядя, как взламываются замки на пузатых сундуках. Девушку держали за руки сразу двое; она вертела головой, переводя взгляд с одного на другого, и что-то просительно повторяла.

Разбойников было пять или шесть – Эгерт был не в состоянии запомнить ни одного лица. Закончив грабёж, они рассовали добычу по седельным сумкам и сгрудились вокруг дилижанса. Писца привязали к торговцу, возницу – к дереву, только Эгерта оставили свободным – но он и не мог бежать, ноги не служили.

Собравшись в кружок, разбойники по очереди совали руки в чью-то шапку – Эгерт с трудом сообразил, что кидают жребий. Чернобородый удовлетворённо кивнул; те двое, что держали девушку, выпустили её локти – чернобородый по-хозяйски взял её за плечо и повёл к дилижансу.

Эгерт видел её круглые глаза и дрожащие губы. Она шла, не сопротивляясь, только без устали повторяя какую-то обращённую к мучителям мольбу. Чернобородый втолкнул её в экипаж; остальные выжидательно расположились на траве. Дилижанс качнулся; заскрипели, мерно прогибаясь, рессоры, и приглушённо вскрикнул изнутри тонкий голос.

Разбойники бросали жребий ещё и ещё. Эгерт потерял счёт времени, сознание его раздвоилось: он то и дело кидался на разбойников, круша им рёбра и ломая шеи – а потом понимал внезапно, что по-прежнему сидит на земле, вцепившись скрюченными пальцами в траву и мерно раскачиваясь взад-вперёд, свободный – и связанный по рукам и ногам болезненным, воспалённым ужасом…

Потом он снова провалился, потерял память и способность соображать. По лицу его хлестали ветки – кажется, он всё-таки бежал, только ноги, как в плохом сне, отказывали и подгибались. Сильнее боли и страха мучило в те минуты желание не-быть – не быть, не рождаться, потому что кто он теперь, светлое небо, кто же он после всего этого, и какое преступление ужаснее того, что уже совершило чудовище страха, поселившееся в нём против его воли, раздирающее его изнутри…

А ещё потом наступила темнота, и всё кончилось.

Старому отшельнику, который жил в землянке у ручья, уже случалось находить в лесу людей.

Однажды трескучим зимним утром он обнаружил в чаще девочку лет четырнадцати; белая и твёрдая, как статуя, она сидела, привалившись спиной к стволу, и сжимала в руках пустую корзинку. Отшельнику так и не довелось узнать, кто она была и что привело её навстречу гибели.

В другой раз он нашёл в лесу девушку – окровавленную, покрытую синяками, одержимую бредом. Он принёс её в землянку – но на другой день пришлось похоронить и её тоже.

Третьей находкой отшельника стал мужчина.

Это был красивый и сильный молодой человек; он оказался намного выше и тяжелее самого отшельника, и потому тащить его через лес было особенно трудно. Едва переводя дыхание, старик умыл его водой из ручья – тогда найдёныш застонал и открыл глаза.

Отшельник обрадовался – по крайней мере этого не придётся хоронить! Он всплеснул руками и одобрительно замычал – с рождения лишённый дара речи, он только так и умел выражать свои чувства.

…По поверхности ручья стелились водяные травы. Тёмно-зелёные верхушки их пытались уплыть по течению, простираясь, будто в мольбе – но корни, увязшие в тёмном земляном дне, удерживали их. Над ручьём зависали стрекозы – грузные, глупые, перламутровые, как дамские украшения.

Эгерт Солль днями напролёт просиживал над водой, глядя на стелющиеся стебли и на стрекоз. Иногда это зрелище разнообразилось – склонившись над тёмным зеркалом, Эгерт видел в нём худого бродягу со шрамом на щеке. Редкая рыжеватая щетина не могла скрыть отметины.

Отшельник казался совершенно безопасным существом – но Эгерту понадобилась целая неделя, чтобы научиться не вздрагивать при его приближении. Добросердечный старик соорудил для гостя постель из высушенной травы и честно делил с ним трапезу – рыба, да грибы, да невесть из чего выпеченные лепёшки сменяли друг друга с завидным постоянством. Взамен от Эгерта требовалось немного – собрать хвороста на другом берегу ручья или поколоть заранее припасённые дрова; впрочем, почти сразу же стало ясно, что для Солля и это непосильный труд.

Через ручей вёл хлипкий мостик – три не очень толстых ствола, кое-как связанные верёвками. Сам ручей в этом месте был Эгерту по пояс, а мостик почти не возвышался над поверхностью воды – и всё-таки Соллю было страшно доверить расползающимся брёвнам вес своего тела.

Отшельник издали смотрел, как молодой и сильный мужчина безуспешно пытается преодолеть возникшее перед ним препятствие. Шаг по мосту, от силы два – и позорное бегство назад; стянув сапоги, Эгерт попробовал перейти ручеёк вброд – и снова отступил, потому что от ледяной воды свело судорогой ноги. Никто так никогда и не узнал, что подумал тогда отшельник – ведь он был нем и привык держать при себе свои мысли.

На другой день Эгерт перебрался-таки через ручей. Он полз на четвереньках, мёртвой хваткой цепляясь за брёвна; только достигнув, наконец, твёрдой земли, бывший гуард – мокрый, дрожащий, с бешено колотящимся сердцем – решился открыть глаза.

От землянки за ним наблюдал старик, но у Эгерта уже не было сил, чтобы стыдиться. То был немой свидетель – такой же, как сосны, как небо, как ручей…

Колоть дрова Соллю так и не пришлось. Чурбан с воткнутым в него топором мгновенно напомнил о плахе, казни, смерти; широкое лезвие несло в себе боль, рассечённые мышцы, сухожилия, разрубленные кости, потоки крови. Ясно, будто воочию, Эгерт увидел, как, соскальзывая с чурбана, топор врезается в ногу, в колено, дробит, увечит, убивает…

Эгерт не смог взять в руки столь ужасное орудие. Впрочем, старик и не настаивал.

Так проходили дни за днями; сидя у воды, глядя на воду и на стрекоз, Эгерт снова и снова вспоминал всё, что случилось с лейтенантом Соллем, превратив его из блестящего храбреца в жалкого трусливого бродягу.

Он и рад был бы не вспоминать. Он горячо завидовал отшельнику – тот мог, похоже, часами ни о чём не думать, и тогда на рябое, поросшее редкой бородёнкой лицо его ложилась печать неземной беспечности и неземного же покоя. Эгерту такое счастье было недоступно, и стыд, раскалённый как сковорода, порой заставлял его биться головой о землю.

Отшельник отходил прочь всякий раз, когда видел в глазах Эгерта тоску приближающегося приступа – приступа стыда и отчаяния. Он отходил прочь и наблюдал за Соллем издали – внимательно и с непонятным выражением на рябом лице.

Солля мучили не только воспоминания – ему ведь сроду не приходилось спать на соломе, питаться сушёными грибами и обходиться без сменного белья. Эгерт исхудал и осунулся, глаза ввалились, красивые светлые волосы слиплись и спутались – не выдержав, он срезал однажды длинные пряди отшельниковым ножом. От непривычной пищи живот его ныл и жаловался; губы растрескались, лицо обветрилось, рубашку приходилось стирать в холодном ручье и тут же мыться – отшельник удивлялся, не понимая, зачем Соллю вообще нужны эти трудоёмкие и неприятные процедуры.

Первые две недели были самыми трудными. С наступлением темноты, когда лес превращался в логово шорохов и теней, Эгерт, как маленький мальчик, забивался в землянку и с головой укутывался отшельниковой рогожей. Раз или два из чащи доносился длинный протяжный вой – тогда, заткнув уши ладонями, Солль мелко дрожал до самого рассвета.

Впрочем, выпадали тихие и ясные вечера, которые Эгерт отваживался коротать вместе с молчаливым отшельником у тусклого костерка на пороге землянки; в один из таких вечеров он поднял голову – и среди россыпи звёзд увидел вдруг знакомое сочетание.

Он обрадовался – и почти сразу же понял, что созвездие это повторяет рисунок родинок на шее некой женщины, женщины, которую Эгерт знал совсем недолго – но не забудет уже никогда, и тем хуже, потому что любое воспоминание, связанное с её именем, мучит, как память о несчастье…

Потом стало легче. Однажды Эгерт отправился за хворостом и у самого мостика вспомнил, что забыл верёвку. Он вернулся к землянке – и, удивительное дело, сложный и мучительный процесс переправы прошёл на этот раз легче обычного; во всяком случае, Эгерту показалось, что легче. В другой раз он уже специально вернулся от моста – и, будто получив дополнительный заряд храбрости, пробрался на тот берег хоть и скрючившись, но почти не помогая себе руками.

С этого момента жизнь его стала проще, хотя и бесконечно усложнилась. Множество мелких, чётко определённых и внешне бессмысленных действий защищали его от любой грозящей опасности: он уже не решался перейти шаткий мостик, не вернувшись перед этим к землянке, не коснувшись ладонью ствола усыхающего дерева на этом берегу и не сосчитав мысленно до двенадцати. Каждый вечер он бросал в ручей одну за другой три щепки – это должно было предохранить от ночных кошмаров. Понемногу преодолевая себя, он даже решился взяться за топор – и довольно удачно разбил несколько поленьев на глазах удивлённого и обрадованного отшельника.

Однажды, когда Эгерт, по обыкновению, сидел над водой и в сотый раз спрашивал себя о причине случившейся с ним беды, отшельник, до того не досаждавший Соллю своим обществом, подошёл и положил ему руку на плечо.

Эгерт вздрогнул; отшельник ощутил, как напряглись его мышцы под изношенной рубашкой – и в глазах старика Соллю померещилось сочувствие.

Эгерт нахмурился:

– Что?

Старик осторожно сел рядом и провёл грязным пальцем по своей щеке – от виска до подбородка.

Солля передёрнуло; он невольно поднял руку к лицу и коснулся косого шрама на щеке.

Старик закивал, довольный, что его поняли; продолжая трясти головой, ещё и ещё тёр свою кожу ногтем, пока на рябом лице его между редкими седыми шерстинками не проступила красная полоса – такая же, как Эгертов шрам.

– Ну и что? – спросил Солль глухо.

Отшельник посмотрел на Солля, потом на небо; нахмурился, потряс кулаком перед собственным носом, отшатнулся, закрыл глаза, снова чиркнул ногтем по щеке:

– М-м-м…

Солль молчал, не понимая; отшельник печально улыбнулся, виновато пожал плечами и вернулся к своей землянке.

Время от времени отшельник отправлялся куда-то на целый день и возвращался с корзинкой, полной снеди – простой и грубой, как показалось бы лейтенанту Соллю, и очень вкусной с точки зрения бродяги-Эгерта. По всей вероятности, старик наведывался куда-то, где жили люди, и люди эти были благосклонны к старому отшельнику.

В один прекрасный день Эгерт настолько собрался с духом, что попросил старика взять его с собой.

Шли долго. Отшельник вышагивал впереди, по невесть каким приметам выискивая едва заметную тропку, а Солль плотно прижимал мизинец левой руки к большому пальцу правой – ему казалось, что эта уловка спасёт его от страха отстать и заблудиться.

В лесу царила осень – не очень ранняя, но и не успевшая ещё постареть и озлиться. Солль осторожно ступал по жёлтым лоскуткам опавших листьев – ему казалось, что, потревоженные, на каждый его шаг они отзываются усталым вздохом. Деревья, окружённые безветрием, тяжело опускали к земле полуголые, расслабленные ветви; каждая складка на грубой коре напоминала Эгерту застарелый шрам. Прижимая мизинец левой руки к большому пальцу правой, он шёл вслед за немым поводырём – и ничуть не обрадовался, когда лес наконец закончился и прямо на опушке его обнаружился хуторок.

Где-то за заборами раскатился многоголосый собачий лай; Эгерт встал, как вкопанный. Отшельник обернулся и замычал, подбадривая. От ближайших ворот уже неслись, подпрыгивая, двое мальчишек-подростков – при виде их Эгерт непроизвольно схватил отшельника за плечо.

Шагах в десяти мальчишки замерли, переводя дыхание, разинув рты и глаза; наконец, тот, что был постарше, радостно завопил:

– Гляди! Старый Орешек какую-то найду подобрал!

Хуторок был небольшой и заброшенный – два десятка дворов, башенка с солнечными часами да дом местной колдуньи на отшибе. Жизнь здесь текла лениво и размеренно; появлению Эгерта никто, кроме детишек, особенно не удивился – подобрал Орешек какого-то Найду со шрамом, и хорошо, и ладно… На предложение наняться на работу и перезимовать на хуторе Эгерт только хмуро покачал головой. Зимовать в тепле? А зачем? Искать человеческого общества? Может быть, ещё и вернуться домой, в Каваррен, где отец и мать, где комната с камином и гобеленами?

Светлое небо, после всего, что он, Эгерт, совершил – нет у него дома. Нет у него ни отца, ни матери, самое время оплакать лейтенанта Солля, вместо которого в этот мир явился Найда со шрамом.

Зима обернулась одним долгим бредом.

С детства закалённый, Эгерт, однако, простудился с наступлением первых же холодов, и на протяжении всей зимы старый отшельник не раз и не два сокрушался – как трудно долбить в мёрзлой земле могилу.

Солль метался на соломе, задыхаясь и кашляя. Старик оказался скорее фаталистом, нежели врачевателем – он укутывал Эгерта рогожей и поил настоем трав, а убедившись, что больной успокоился и заснул, шёл с лопатой в лес, справедливо полагая, что если долбить землю понемногу, то к нужному моменту яма достигнет как раз необходимой глубины.

Эгерт не знал этого. Открывая глаза, он видел над собой то заботливое рябое лицо, то тёмные потолочные брёвна, испещрённые узорами жуков-древоточцев; однажды, очнувшись, он увидел Торию.

«Почему ты здесь?» – захотелось ему спросить. Язык не слушался, но он всё-таки спросил – не разжимая губ, немо, как отшельник.

Но она не ответила – сидела, нахохлившись, склонив голову к плечу, как скорбная каменная птица на чьей-то могиле.

«Почему ты здесь?» – снова спросил Эгерт.

Она пошевелилась:

«А ты почему здесь?»

Жарко, жарко, больно, будто в каждый глаз засадили по факелу…

Приходила и мать. Эгерт чувствовал на лбу её руку, но не мог разлепить веки – мешали боль да ещё страх, что он не узнает её, не вспомнит её лица…

Отшельник качал головой и брёл в лес, взяв под мышку лопату.

Однако случилось так, что морозы сменились теплом, а Эгерт Солль был всё ещё жив. В один прекрасный день, слабый, как весенняя муха, он без посторонней помощи выбрался на порог землянки и поднял к солнцу лицо, на котором оставались только глаза и шрам.

Отшельник выждал ещё несколько дней, а потом, вздыхая и утирая пот, засыпал землёй пустую могилу, которая стоила ему стольких трудов.

…Старая колдунья жила на отшибе. Эгерт украдкой начертил на дороге круг, прижал мизинец левой руки к большому пальцу правой и постучал в ворота.

Он готовился к этому визиту не день и не два; не раз и не два отшельник пытался что-то втолковать ему, тыча пальцем в шрам. Наконец, собравшись с духом, Солль отправился на хутор самостоятельно – именно затем, чтобы навестить колдунью.

Во дворе было тихо – наверное, старуха не держала собак. Весенний ветер медленно поворачивал над крышей громоздкий флюгер – осмолённое колесо с приколоченными к нему сморщенными тряпицами, в которых Эгерт, присмотревшись, узнал лягушачьи шкурки.

Наконец, послышались шаркающие шаги. Эгерт вздрогнул, но стиснул зубы и остался стоять. Калитка со скрипом приоткрылась; на Эгерта уставился выпуклый, голубой, как стеклянный шарик, глаз:

– А-а, Найда со шрамом…

Калитка открылась шире, и, преодолевая робость, Эгерт шагнул во двор.

У забора стояла крытая соломой конура; на цепи возле неё – Эгерт отшатнулся – восседал деревянный, облитый смолой зверь с кривыми гвоздями в приоткрытой пасти. На месте глаз были чёрные дыры; проходя мимо, Солль покрылся потом, потому что ему померещился скрытый в дырах внимательный взгляд.

– Заходи…

Эгерт вошёл в дом, тесный от множества ненужных, брошенных как попало вещей, тёмный и таинственный дом, где стены в два слоя увешены были сушенными травами.

– С чем пришёл, Найда?

Старуха глядела на него одним круглым глазом – другой был закрыт, и веко приросло к щеке. Эгерт знал, что старуха никому не делает зла – наоборот, в селе её любят за редкостное умение врачевать. Он знал это – и всё равно дрожал под пристальным неподвижным взглядом.

– С чем пришёл? – повторила колдунья.

– Спросить хочу, – выдавил Эгерт через силу.

Глаз мигнул:

– Судьба твоя кривая…

– Да.

Старуха в задумчивости потёрла курносый, как у девочки, нос:

– Посмотрим… Дай-ка поглядеть на тебя…

Небрежно протянув руку, она взяла с полки толстую витую свечу, зажгла её, потерев фитилёк пальцами и, хоть был светлый день, поднесла пламя свечки к самому Эгертовому лицу.

Эгерт напрягся; ему показалось, что от пламени исходит не тепло, а холод.

– Большая ты птица, – сказала старуха в задумчивости. – Эко тебя перекорёжило… Эгерт…

Солль вздрогнул.

– Шрам твой, – продолжала старуха, будто беседуя сама с собой, – метка… Кто ж метит так…

Она приблизила глаз к самому Эгертовому лицу – и вдруг отшатнулась; голубой глаз едва не вылез из орбиты:

– Лягуха-засветница, лягуха-заставница, лягуха-заступница… Уходи. Уходи.

И, с неожиданной силой схватив обомлевшего Солля за плечи, вытолкала его прочь:

– Прочь… Уходи, не оборачивайся… Не мне пред ним стать, не мне с ним тягаться…

Не успев опомниться, Эгерт оказался уже у калитки. Прижался спиной к забору:

– Бабушка… Не гони… Я…

– Собаку спущу! – рявкнула колдунья, и – светлое небо! – деревянный зверь медленно повернул осмолённую морду.

Эгерт пробкой вылетел за калитку. Он бежал бы без оглядки и дальше – но подломились ослабевшие колени, и Солль мешком грохнулся в дорожную пыль.

– Что же мне делать?! – устало прошептал он, обращаясь к мёртвому жуку на обочине.

Калитка снова скрипнула, приотворяясь:

– Ищи большого колдуна… Большого… А на хутор не ходи больше, живым не уйдёшь…

И грохнула, захлопываясь, калитка.