Текст книги "Скитальцы"

Автор книги: Марина и Сергей Дяченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 81 страниц)

Эгерту захотелось, чтобы каменные плиты пола разверзлись и скрыли его от этого надменного, чуть напряжённого взгляда. Тогда, в первую их каварренскую встречу, она смотрела спокойно и немного насмешливо; вторая встреча, повлёкшая за собой дуэль со студентом, обернулась для неё смятением и отчаянием, горем, потерей… Солль передёрнулся, вспомнив о третьей встрече – тогда в обращённых к нему глазах он прочёл только омерзение, холодную, лишённую злобы гадливость.

Светлое небо! Воплощённый трус, больше всего на свете он боялся снова столкнуться с ней лицом к лицу.

Тория не опускала глаз – а он и не мог отвернуться, как бы ни хотел этого. Он увидел, как напряжённая надменность в её глазах сменилась холодным удивлением и на лоб легли две тонкие вертикальные складки; потом Тория чуть тронула тележку и взглянула на Эгерта уже вопросительно. Он стоял столбом, не в силах сдвинуться с места; тогда она вздохнула, и уголок её рта шевельнулся точь-в-точь как у декана – она будто досадовала на Эгертову недогадливость. Тут только он сообразил, что загораживает дорогу тележке; отскочил, ударившись о стену затылком, вжался в холодный камень всей своей мокрой, дрожащей спиной. Тория проследовала мимо – он ощутил её запах, терпкий запах влажной травы…

Шум тележки давно замер в глубине коридора – а он всё стоял, прижавшись к стене, и смотрел вслед.

…Дочка вошла в кабинет отца, неслышно притворив за собой дверь.

Декан сидел за массивным письменным столом; три свечи в высоком подсвечнике горестно роняли капли воска на тёмную, изъеденную временем столешницу. Негромко скрипело гусиное перо, и цветными кистями свешивались из множества книг пёстрые, любовно изготовленные Торией закладки.

Не говоря ни слова, она остановилась у Луаяна за спиной.

С самого детства у Тории сохранилась не вполне пристойная привычка – подкрадываться к увлечённому работой отцу и, заглянув через его плечо, заворожённо наблюдать, как танцует по чистому листу бумаги чёрное жало пера. Мать ругала Торию на чём свет стоит: подглядывать некрасиво, а главное – она ведь мешает отцу работать! Отец, впрочем, только посмеивался; так Тория и выучилась читать – заглядывая ему через плечо…

Сейчас декан занят был любимым делом – примечаниями к очередной главе из истории магов. То, что это примечания, Тория поняла, увидев в начале страницы два косых крестика; смысл же написанного дошёл до неё не сразу. Какое-то время она отрешённо любовалась пляской пера, пока, наконец, чёрные узелки букв не сложились для неё в слова: «…досужие домыслы. Представляется, однако, что чем меньшим могуществом наделён маг, тем ретивее он стремится восполнить этот недостаток внешними эффектами… Автор этих строк знаком был со старой ведьмой, обложившей данью целую деревушку, причём подать собиралась исключительно крысиными сердцами. Трудно предположить, откуда, собственно, у старушки возникла столь странная потребность; автору представляется, однако, что убиенные крысы служили одной только цели – заставить собственные крестьянские сердца трепетать при одном имени воцарившейся над ними колдуньи… История полна примеров и посерьёзнее – разного рода дешёвые штучки порой вводили в заблуждение не одних только неграмотных крестьян… Вспомним, что писал тот же Бальтазарр Эст в своих „Скудных нотациях“, которые, к слову сказать, далеко не так скудны: „Если над жилищем мага день и ночь стоят зловещего вида чёрные тучи, если окна гостиной за версту горят кроваво-красным светом, если в прихожей вместо слуги вас встретит цепной дракон, неухоженный и потому особенно зловонный, если, наконец, навстречу вам выйдет некто со сверкающим взором и увесистым посохом в руках – тогда вы можете быть совершенно уверены, что перед вами ничтожный колдунишка, сам стыдящийся собственной слабости. Самый никчёмный из известных мне магов не вылезал из плаща, расшитого рунами – по-моему, даже спал в нём; самый сильный и страшный из моих собратьев, чьего даже имени поминать неохота, предпочитал просторные заштопанные рубахи…“».

Декан помедлил и уронил перо.

– Ты цитируешь по памяти? – удивилась Тория. Декан усмехнулся с некоторой долей самодовольства.

– Я видела… его, – тихо сказала Тория.

Декан, безусловно, понял, что речь идёт вовсе не о великом маге Бальтазарре Эсте.

Затрещала свечка; Тория выпрямилась, взяла со стола маленькие щипцы и аккуратно подрезала фитиль. Спросила негромко:

– Кстати, кто этот сильный и страшный маг, который, по словам господина Эста, так любил старые обноски?

Декан усмехнулся:

– А это учитель Эста… Он умер лет сто назад.

Он замолчал и вопросительно уставился на дочь. Тория казалось рассеянной – но декан видел, что все её мысли вертятся, как собачки на привязи, вокруг одного очень важного для неё предмета. В конце концов предмет её размышлений обрёл, наконец, форму, вырвавшись словом:

– Солль…

Тория запнулась. Декан доброжелательно ждал продолжения; тогда она с трудом отодвинула тяжёлый фолиант и присела на освободившийся край стола:

– Это впечатляет… Шрам и… всё остальное. Ты даже не можешь себе представить, насколько он изменился… Ты ведь не видел его раньше… – она помолчала, покачивая ногой в узконосом башмачке. – Господин Солль… Блестящий надутый пузырь… И вот ничего не осталось – только порожняя оболочка, пустая крысиная шкурка. Право же, отец, зачем… – оборвав себя на полуслове, она красноречиво, с преувеличенным недоумением пожала плечами.

– Понимаю, – декан снова усмехнулся, на этот раз грустно. – Ты никогда не простишь, конечно.

Тория тряхнула головой:

– Не в том дело… Простишь – не простишь… А если бы на Динара упало дерево, или камень со скалы? Разве я могла бы ненавидеть камень?

Декан присвистнул:

– По-твоему, Эгерт Солль не отвечает за свои поступки, подобно зверю? Дереву или камню?

Тория поднялась, недовольная, по-видимому, своей способностью изъясняться. Раздражённо оборвала свисающую с рукава нитку:

– Я не то хотела сказать… Он не достоин моей ненависти. Я не желаю его прощать или не прощать. Он пустой, понимаешь? Он не представляет интереса. Я наблюдала за ним… Не день и не два.

Тория закусила губу – ей действительно не раз и не два приходилось влезать на верхушку тяжёлой стремянки, чтобы заглянуть в круглое окошко между библиотекой и Большим Актовым залом. Эгерт сидел всегда в одном и том же месте – в тёмном углу, удалённом от кафедры; наблюдательнице отлично видны были и его потуги уловить смысл лекции, и последующее отчаяние, и тупое равнодушие, всегда приходившее на смену. Сжимая губы, Тория пыталась подавить в себе ненависть и смотреть на Солля безучастным взглядом исследователя; иногда она даже испытывала к нему брезгливую жалость, порой прорывалось раздражение – и тогда, неведомо почему, но Солль вдруг поднимал голову и смотрел на окошко, не видя за ним Тории, хотя, казалось, прямо ей в глаза…

– Ты бы видела его там, у колодца, – тихо сказал декан. – Ты бы видела, что с ним творилось… Поверь, это глубоко страдающий человек.

Тория больно дёрнула себя за падающую на лоб прядку. Заслоняя друг друга, перед глазами её зарябили воспоминания – из тех, которые лучше бы позабыть.

В тот день Солль смеялся – Тория слишком хорошо помнит этот смех, и взгляд прищуренных, полных снисхождения глаз, и мучительно долгую, смертельную игру с Динаром… И чёрный кончик шпаги, выглядывающий из спины любимого человека, и кровавую лужу на мокром песке…

Декан терпеливо ждал, пока дочка соберётся с мыслями.

– Я понимаю, – сказала наконец Тория, – он интересен тебе… как экспонат. Как человек, отмеченный Скитальцем. Как носитель его заклятия. Но для меня он остаётся всего лишь палачом, которому отрубили руки… И поэтому то, что теперь он живёт… там, во флигеле, и ходит теми же коридорами, по которым ходил Динар, да к тому же… – она поморщилась, как от вкуса гнили. Замолчала. Скатала в колечко выбившуюся прядь и наугад сунула её в причёску. Прядь тут же выбилась снова.

– Тебе неприятно, – мягко сказал декан. – Тебе… обидно и больно. Но поверь мне… так надо. Потерпи, пожалуйста.

Тория задумчиво подёргала себя за непокорный локон, потом, потянувшись, взяла со стола нож и всё так же задумчиво срезала надоевшую прядь.

Она привыкла верить отцу до конца и во всём. Отцу верили люди и звери, и даже змеи верили – маленькой девочкой она впервые увидела, как отец вызвал гадюку из стога сена, где перед этим резвились деревенские мальчишки. Гадюка и сама была напугана – Луаян, который тогда ещё не был деканом, резко прикрикнул на крестьянина, в ужасе желавшем убить гадюку, потом засунул змею в просторный карман и так вынес к лесу. Тория шла рядом и совсем не боялась – ей-то яснее ясного было, что всё, совершаемое её отцом, правильно и не таит в себе опасности. Высадив змею в траву, отец что-то долго и сурово объяснял ей – наверное, учил не кусать людей, подумала маленькая Тория. Змея не смела уползти, не получив на то специального разрешения; когда Тория взахлёб рассказывала об этом матери, та только хмурилась и кусала губы – мать никогда не верила отцу до конца.

Тория плохо помнила смутные ссоры, время от времени терзавшие маленькую семью – может быть, отец предусмотрительно позаботился о том, чтобы дочь помнила о матери только хорошее; тем не менее роковой зимний вечер, осиротивший Торию, девочка запомнила во всех подробностях.

Лишь значительно позже она стала понимать, что означало короткое слово «он», произносимое отцом то насмешливо, то яростно, то глухо; в устах матери это слово звучало всегда с одинаковым вызовом. В тот вечер, рассорившись с мужем, мать собралась к «нему» – и тогда, впервые за долгое время презрительного попустительства жене, Луаян взбунтовался.

То есть это выглядело так, что он взбунтовался – на самом деле он чувствовал либо просто знал, что произойдёт потом. Он умолял, потом грозил, потом просто запер жену в комнате – а она ярилась и бросала ему в лицо такие слова, что Тория, дрожащая в кровати за занавеской, обливалась слезами от страха и горя. В какой-то момент Луаяну изменила выдержка – и он дал жене уйти, просто дал уйти, и хлопнувшая дверь едва не сорвалась с петель – такой силы был этот прощальный удар.

– Не надо было мне её слушать, – спустя много лет горько говорил декан взрослой дочери. – Не надо было…

Тория, знавшая за своим отцом и эту боль, и эту вину, просто крепко прижималась лицом к его груди.

В ту ночь Луаян не спал – маленькая Тория, то и дело просыпаясь, видела горящую на столе лампу и вышагивающего по комнате отца. Под утро он, не говоря ни слова, оделся и ринулся прочь, будто спеша кому-то на помощь – но было поздно. Даже маги не умеют оживлять мёртвых, а мать Тории была уже мертва в ту минуту, когда муж освободил её из высокого сугроба на лесной дороге…

– Не надо было мне её слушать… Меня ослепили тогда гордыня и обида, а что толку обижаться на женщину?

– Ты не виноват, – говорила на это Тория, но отец отворачивался:

– Виноват…

Лис вернулся за полночь.

Сперва послышались под окном приглушённый хохот и неразборчивая болтовня, потом кто-то жалобно завёл песню, которая тут же и оборвалась коротким вяканьем – похоже, певец получил дружеским кулаком по спине.

Непродолжительная тишина сменилась вознёй в коридоре, заскрипела открываемая дверь – в полной темноте в комнату ввалился Лис.

Застонала под весом тощего тела деревянная кровать, зашелестела ткань, потом упал на пол один башмак и следом – другой. Лис сладко вытянулся и удовлетворённо зевнул, вспоминая, очевидно, сегодняшние похождения и большой успех своего исполинского огурца. Уже задрёмывая, он вдруг услышал негромкое Эгертово:

– Гаэтан…

Лисова кровать скрипнула – удивлённый, он перевернулся на бок:

– Ты почему не спишь, а?

Рассеянное благодушие в голосе выдавало некоторое количество выпитого Лисом вина.

– Гаэтан, – повторил Солль со вздохом. – Расскажи мне, что ты знаешь о господине декане.

Стало тихо, очень тихо; где-то в отдалении вскрикивал сверчок. Стукнул ставень; снова тишина.

– Дурак ты, Солль, – сказал Лис уже другим, трезвым голосом. – Нашёл, о чём спрашивать среди ночи… – он помолчал, сердито сопя, и добавил раздражённо: – Да и тебе, между прочим, виднее… Он твой знакомец вроде бы…

– Вроде бы, – сказал Солль шёпотом.

– Ну и вот… И спи себе, – кровать под Лисом прямо-таки зашлась скрипом, так резко он отвернулся лицом к стене.

В стекло билась ночная бабочка – дробный стук маленьких крыльев то обрывался, то оживал с новой силой. Можно было закрыть глаза или держать их открытыми – одинаковая тьма, густая, как воск, залепляла глазницы. Солль притих – как всегда в темноте, ему было очень, очень не по себе.

Кровать Гаэтана ожила вновь – скрип оборвался на самой высокой ноте.

– А что тебе господин декан? – свистящим шёпотом Лиса спросила темнота. – Что тебе до него? И что ему до тебя? А?

Солль натянул одеяло до самого подбородка. Сказал в невидимый потолок:

– Он обещал… помочь мне. А я… не знаю. Я боюсь его… А тут ещё она…

– Кто – она? – тут же поинтересовалась темнота.

– Она… Тория, – губы Эгерта неохотно, через силу сложились в это имя.

– Тория? – переспросил Лис опасливо и вместе с тем мечтательно. Шумно вздохнул и печально бросил: – Забудь.

Далеко-далеко, в городе, перекликались ночные сторожа.

– Он учит её… колдовству? – с замиранием сердца спросил Эгерт.

Лис снова раздражённо завозился в постели:

– Дураком родился, дураком и помрёшь… Он никого не учит… магии! Это тебе не арифметика и не сапожное дело…

И снова тишина, нарушаемая шорохом бабочки да сердитым сопением Лиса.

– Но ведь он маг? – снова спросил Солль, преодолевая невольную робость. – Ведь он великий маг? Я ведь потому и…

Он хотел сказать, что затем и пришёл в город, чтобы встретиться с великим магом, о котором слышал на дорогах и постоялых дворах; хотел сказать – и запнулся, побоявшись выдать о себе больше, чем следует. К счастью, Лис ничего не заметил – кровать под ним снова заходила ходуном.

– Я… – снова начал Солль, но Лис неожиданно перебил его. Голос рыжего Гаэтана звучал непривычно серьёзно, даже несколько патетически:

– Я в университете второй год… И вот что тебе скажу. Декан Луаян, он… Может, и не человек вовсе, – он перевёл дыхание. – Нет, зла никому не делает… Историю лучше него никто на свете не знает, это точно… Только ты правильно его боишься, Солль. Было однажды… Ты только не болтай… Но я сам видел, Солль! Появилась на площади старуха с барабанчиком… Нищая, барабанила и милостыню просила. Говорили о ней… что глазливая, что лучше обходить десятой дорогой… А я возьми да и подойди, любопытно стало… Вижу, декан идёт… Поравнялся со старухой, да вдруг как развернётся, как взглянет… Я рядом стоял, говорю, но меня чуть не убило этим взглядом… А старуха барабанить-то бросила, да как зашипит! Чего-то шепчет, а ни слова не разобрать, слова лязгают, как замок ржавый… Ну и… декан тоже ей… сказал. Такое слово… Потом три дня в ушах отдавалось. И потащил её… Не руками, а так, будто на верёвке невидимой… И я за ними потащился, дурак, хоть и поджилки тряслись… Завернули в подворотню, и старуха… Там, где стояла старуха, гляжу, змеюка здоровенная, склизкая, извивается, на декана пасть разевает, а он тогда руку поднял, и из этой руки…

Лис странно осёкся и замолчал. Солль лежал, с трудом сдерживая нервную дрожь.

– Ну? – выдавил он наконец.

Лис завозился. Встал. Пошлёпал руками по столу, разыскивая огниво.

– Ну?! – простонал Эгерт.

– Ну, – глухо отозвался Лис, высекая искру. – Декан спрашивает: чего тебе надо? А она шипит: вольнослушателя Солля на съедение…

Загорелась одинокая свечка. Эгерт, мокрый как мышь, плюнул с досады и то же время вздохнул с облегчением: соврал, проклятый шутник. Соврал… Наверное.

Лис стоял посреди комнаты со свечкой, и чёрные тени на стенах вздрагивали – у Гаэтана мелко тряслась рука.

До самого рассвета оба старательно прикидывались спящими. Утром, проведя несколько долгих минут в изучении косого шрама на поросшей щетиной щеке, Эгерт превозмог себя и отправился на лекции.

Декан Луаян спустился из своего кабинета несколько раньше, чем обычно; завидев его в конце коридора, Эгерт отпрянул в тёмную, сырую нишу стены. Не заметив Солля или не подав вида, что заметил, декан проследовал мимо; тут-то его и нагнал Лис.

Эгерт не видел его, слыша только непривычно робкий, сбивчивый Гаэтанов голос: Лис, кажется, просил за что-то прощения. «Проклятый язык… – доносилось до Эгертовых ушей. – Сам не знаю, как… Клянусь небом, впредь буду молчать, как рыба…»

Что-то мягко, спокойно отвечал декан. Голос Лиса, кажется, повеселел; застучали, удаляясь, его каблуки.

Декан постоял в раздумье; потом повернулся и, остановившись напротив ниши, тихонько позвал, глядя в сторону:

– Эгерт.

Кабинет казался огромным, ненамного меньше самого Актового зала; солнечный свет тонул в тёмных портьерах – бархатные полотнища лежали на окнах, как тяжёлые веки на воспалённых глазах, погружая комнату в полумрак.

– Посмотрите, Эгерт… Вам, наверное, любопытно – так и посмотрите…

Посреди кабинета помещался письменный стол с трёглавым медным канделябром; рядом стояли друг напротив друга два деревянных кресла с резными высокими спинками, а позади стола, на гладкой пустынной стене, тускло поблёскивало развёрнутое птичье крыло – кованое, стальное.

– Это память о моём учителе. Его звали Орлан… Я расскажу о нём позже.

Осторожно ступая, Эгерт двинулся вдоль стены; бледное, изуродованное шрамом лицо отразилось в мутном стеклянном шаре с оплывшей свечкой внутри. Рядом, на круглом колченогом столике, толпились серебряные фигурки – людей, зверей и огромных насекомых; изготовленные с необычайным искусством, все они, казалось, смотрели в одну точку. Эгерт пригляделся – взгляды серебряных существ не отрывались от острия портновской иголки, торчащей из бесформенного комочка древесной смолы.

– Смотрите, можно… Только руками не трогайте, да?

Небо, Эгерт откусил бы себе палец прежде, чем отважиться дотронуться им до чучела огромной крысы, закованной в настоящие цепи. Обнажённые зубы давно погибшей грызуньи казались влажными от вязкой слюны.

Два массивных шкафа, суровые и неприступные, как стражники, заперты были на два висячих замка; вдоль стен тянулись полки – вероятно, это были особенные книги, книги по магии. Эгерт вздрогнул – на корешке одного из томов густо росла чёрная, блестящая шерсть.

Ему расхотелось смотреть дальше. Отшатнувшись, он несмело взглянул на декана.

Тот неторопливо отодвинул край портьеры, пропуская в кабинет поток дневного света; непринуждённо уселся в одно из деревянных кресел:

– Что ж, Эгерт… Настало нам время побеседовать.

Повинуясь указующей руке, Солль подошёл на ватных ногах и присел на краешек другого кресла. В свободном от портьеры уголке окна ему был виден голубой лоскут неба.

– Некоторое время тому назад, – неторопливо начал декан, – не так давно, если судить по меркам истории, и вовсе не так недавно, если судить о человеческой жизни… Жил некто. Был он молод и удачлив, и был он магом милостью небесной. И невиданной силы магом… он мог бы стать с годами, не случись в его судьбе внезапного и тягостного перелома…

Декан сделал паузу, будто предлагая Эгерту разглядеть в его словах некий тайный смысл. Солль сжал пальцами деревянные подлокотники.

– Случилось так, – продолжал декан, – что в самоуверенности и гордыне своей он преступил черту, отделяющую шутку от предательства, и тяжко оскорбил друзей. За это он понёс, может быть, чрезмерно жестокое наказание – на три года лишённый человеческого обличья, он навсегда расстался с магическим даром… А ведь дар этот был частью его души, его сознания, его личности! И вот, униженный и отвергнутый, утративший всё, он двинулся по пути испытаний…

Декан замолчал, будто ожидая, что Солль подхватит рассказ и закончит историю за него – но Эгерт молчал, пытаясь понять, какое отношение имеет деканова повесть к его собственной судьбе.

Луаян чуть усмехнулся:

– Да, Эгерт, путь испытаний… Это был его путь, и он прошёл его до конца. Вы тоже стоите на подобном пути, Солль, но только… Это другой путь, и никто не знает, что ожидает вас на его краю. Ведь, как ни суди, а тот человек, о котором я рассказываю – тот человек никого не убивал…

Будто калёное железо коснулось Эгерта – и прожгло насквозь, хотя в спокойном декановом голосе не прозвучало ни тени упрёка. Голубое небо в просвете окна на секунду сделалось черным, а по дну сознания прошла мысль: вот оно, главное. Возможно, сейчас придётся расплачиваться, ведь Тория – его дочь, а Динар был бы зятем…

– Но… – выдавил он, – я ведь не хотел… Это была честная дуэль, я ведь не хотел убивать его, господин декан… Я и раньше…

Он запнулся, спохватившись – но маг вопросительно взглянул на него, и Соллю пришлось продолжить:

– Я и раньше… Убивал на дуэлях. Два раза… Оба раза честно. У тех… людей, что погибли от моей шпаги, были и родичи, и друзья… Но даже родичи согласились, что смерть на дуэли – это не позор, а тот, кто выжил – не убийца…

Декан помолчал. Поднялся; будто раздумывая, прошёл вдоль полок с книгами, то и дело касаясь рукой истёртых корешков. Втянув голову в плечи, Эгерт наблюдал за ним, ожидая чего угодно – молнии из протянутой руки либо заклинания, превращающего собеседника в лягушку…

Маг обернулся. Спросил жёстко:

– Представьте, что вы встретились со Скитальцем, Солль. Что вы скажете ему? То же самое, что слышал сейчас я?

Эгерт опустил голову. Признался честно:

– Я не знаю, что говорить ему. Я надеялся… Что, может быть, вы научите меня… Но…

И замолк, потому что любые слова оборачивались жалким, бессмысленным лепетанием. Он хотел бы сказать, что прекрасно понимает – у декана есть причина ненавидеть убийцу студента по имени Динар; возможно, проявленное к Соллю милосердие есть только отсрочка неминуемого наказания. Он хотел бы объяснить, что сознаёт – отец Тории вовсе не обязан помогать ему в деле со Скитальцем, напротив – декан вправе счесть, что заклятие трусости уместно и справедливо, что Солль до конца своих дней должен носить на лице шрам… И, наконец, Эгерт хотел бы признаться, как всё-таки сильно, хоть и безнадёжно, он рассчитывает на эту помощь.

Он хотел бы сказать всё это – но язык его лежал во рту безвольно и неподвижно, как дохлая рыбина.

Декан подошёл к столу, откинул крышку массивного письменного прибора; Эгерт бездумно уставился на причудливой формы чернильницу, песочницу с медным шариком на крышке, ворох разноцветных перьев и пару перочинных ножей.

Декан усмехнулся:

– Я не случайно завёл разговор о маге, лишённом магического дара. Возможно, Эгерт, знание о его судьбе чем-то поможет вам… А может, и нет, – декан извлёк из груды перьев одно, особенно длинное, любовно оглядел его и взялся за перочинный нож: – Полвека назад, Эгерт, я был мальчиком и жил в предгорьях… И мать моя, и отец, и все родичи погибли во времена Чёрного Мора, и главным человеком в моей жизни стал мой учитель, Орлан. Его домик лепился к скале, как ласточкино гнездо… А я был в этом гнезде птенцом. И вот однажды вечером мой учитель поглядел в Зеркало Вод… Видите ли, Эгерт… Маг, достигший определённой степени могущества, набрав воду из пяти источников и сотворив заклинание, может увидеть в этом зеркале то, что скрыто от глаз. Мой учитель посмотрел… и умер, у него разорвалось сердце. Я никогда не узнаю, что или кого он тогда увидел. Я остался один, мне было тринадцать лет, но, похоронив Орлана, как велит обычай, я не спешил искать нового учителя. Спустя некоторое время я сам, впервые самостоятельно, сотворил Зеркало Вод. Долгое время оно оставалось тёмным, и я готов был отчаяться, когда поверхность воды прояснилась, и я увидел… – декан отложил очиненное перо и взялся за новое, – увидел незнакомого мне человека, стоящего перед огромной, кованой железом Дверью. Видение длилось несколько мгновений – но я успел разглядеть ржавый засов, отодвинутый наполовину… Вы когда-нибудь слышали, Эгерт, о Двери Мирозданья?

Декан замолчал и вопросительно поглядел на Солля. Ёрзая в кресле, Эгерт казался себе глупым, как никогда; пожав плечами, декан усмехнулся:

– Вы не знаете, зачем я рассказываю вам всё это? Возможно, и напрасно, Эгерт, возможно и зря. Но если вы хотите говорить со Скитальцем… Вы ведь всё ещё хотите с ним говорить?

Чуть слышно скрипнула входная дверь – Эгерту этот звук показался оглушительным, как залп. В кабинет вошла Тория.

Эгерт вжался в своё кресло, а девушка, приостановившись было при виде отцова посетителя, как ни в чём не бывало приблизилась к столу и поставила на него небольшой поднос с ломтиком хлеба и стаканом молока. Потом, переглянувшись с деканом, помедлила и уселась на край стола, покачивая тонконосым башмачком.

– Я здорово озадачил господина Солля своими историями, – сообщил декан дочери. Тория кисло усмехнулась.

Декан снова заговорил, обращаясь, по-видимому, к Соллю; Эгерт между тем не понимал ни слова, только и ожидая той счастливой минуты, когда можно будет наконец встать и уйти. Не глядя на Торию, он кожей ощущал редкие равнодушные взгляды, которыми она время от времени награждала его.

Прошло несколько минут, прежде чем Солль опять получил возможность понимать то, что рассказывал тем временем декан:

– …Это труд моей жизни, Эгерт, главная книга… Пока она называется просто «История магов»; пожалуй, ни у кого до меня не было уникальной возможности свести воедино всё, что мы знаем о великих магах прошлого. Многие из них ушли в легенду, кое-кто жил совсем недавно, кто-то живёт и теперь… Я был учеником Орлана – ему посвящена большая глава – и лично знал Ларта Легиара… Вам ничего не говорят эти имена, Солль, но любой маг, даже самый посредственный, исполняется почтением, едва услышав их…

Голова Эгерта понемногу наливалась свинцом. Комната медленно повернулась вокруг Солля, как вокруг оси; неподвижным оставалось только бледное, как прекрасная алебастровая маска, лицо Тории.

– Понимаю, вам трудно, Солль… – декан снова сидел в деревянном кресле с подлокотниками, и, встретившись с ним глазами, Солль мгновенно протрезвел, будто от ледяной ванны. Декан смотрел пристально, нанизывая собеседника на взгляд, как на иголку: – Понимаю… Но путь испытаний не бывает лёгким, Солль. Никто не знает, чем завершится ваш путь, но я помогу вам, чем сумею… Тория, – мягко обратился он к дочери, – та книга, история заклятий, она здесь или в библиотеке?

Не говоря ни слова, Тория привычным движением выдернула с полки небольшую книжку в кожаном переплёте с медными уголками:

– «О заклятиях»? – спросила буднично. – Возьми…

Декан осторожно принял книгу, ладонью смахнул пыль, дунул на страницы, изгоняя последние пылинки:

– Вот, Солль… Я даю вам эту книгу с надеждой, что она поможет вам… глубже понять, осознать, что с вами случилось. Не спешите возвращать – она даётся вам на достаточно долгий срок…

– Спасибо, – сказал Эгерт не своим каким-то, деревянным голосом.

«Жил некто, и был он алчен и жесток. Однажды в лютый мороз в дом его постучалась женщина с грудным ребёнком; он подумал: зачем нищенка у моего камина? – и не пустил её. Случилась метель, и, замерзая в сугробе с мёртвым ребёнком на руках, женщина сказала слово, страшное в человеческих устах. И был тот человек заклят: никогда больше не мог он развести огня. Крохотная искорка или пожарище, костёр или трубка с табаком – всякий огонь дымил и угасал, стоило лишь ему приблизиться; сам он стал стыть и гаснуть, как пламя под ливнем, и не мог согреться, не мог согреться, и, умирая, шептал: холодно…»

Солль зябко поёжился, вздохнул и перевернул страницу.

«В одном селении случилась язва, и много людей умерло. Прослышав о беде, явился в селение знахарь; был он молод, однако опытен и умел. Пользуя людей травами, шёл он от дома к дому, и болезнь могла изъязвить и его – однако, по счастью, не тронула. Исцелились люди; тогда спросили они себя: что за сила дана молодому лекарю? Что за непонятная мощь в его руках и его травах? Почему язва пощадила его? Испугались люди неведомой силы и умертвили знахаря, желая умертвить с ним и силу его. Однако случилось так, что вслед за преступлением их последовала и расплата: спустя малое время посёлок опустел, и никто не знал, куда девались люди; мудрые говорят, что закляты они, все закляты, и старики и младенцы, и маяться им в неведомых безднах, покуда не явится человек и не снимет заклятие…»

Книга была стара, и каждая жёлтая страница хранила повесть о делах смутных и страшных. Солль с трудом сдерживал нервную дрожь – и всё равно читал, будто глаза его прикованы были к чёрным, как жучьи спины, буквам:

«Случилось так, что трое на дороге остановили путника – но он был беден, и трое не получили добычи. Тогда, обуянные злобой, они били его беспощадно… На пороге смерти он сказал им: был я кроток и добр, и не причинил вам зла; за что же вы так поступили со мной? Заклинаю и проклинаю: да не носи вас земля!

И путник умер; и как только закрылись глаза его, подалась земля под ногами разбойников.

Охваченные ужасом, бежали они – но с каждым шагом твердь под ними разверзалась всё больше, и хватала за ноги, и вот уже по колено в земле молили они о пощаде – но заклятие было сказано, и губы заклявшего остыли навсегда. А земля не держала разбойников, не желала более их носить, и ушли они по пояс, а потом и по грудь, и кричащие рты навеки заткнула трава, и только чёрные дыры остались в земле, да и они…»

Солль не дочитал – с невидимой площади донёсся тоскливый звук, голос Башни ордена Лаш. Эгерт вздохнул и перевернул страницу.

«Мимо селения шёл колдун – дряхлый и злобный старец. Случилось ему запнуться о камень, лежавший на дороге, упал он и поломал свои старческие кости. Возопил колдун и заклял камень; с тех пор люди не селятся вблизи тех мест. Тяжко стонет камень, будто терзаемый мукой, и смельчаки, подбиравшиеся близко, видели чёрную кровь, по капле истекающую из трещины…»

Эгерт отодвинул книгу. Уже несколько дней перед глазами его вереницей проходили странные и удручающие истории, многие из которых здравомыслящий счёл бы сказкой – здравомыслящий, но не человек, носящий на лице косой шрам.

«Был человек, и женился он на прекрасной девушке, и любил её всей душой – но слишком красива была молодая жена, и во сне явилась ему картина её измены. Тогда, преисполненный страха и гнева, сказал он слова, обернувшиеся заклятием: пусть всякий другой мужчина, на кого лишь раз падёт её нежный, благосклонный взгляд, изведётся и умрёт тягостной смертью!

Но молодая жена была верна ему всей душой, и ни разу не взглянула она с нежностью на другого мужчину. И шли годы, и жили супруги в довольстве и счастье, и подрастали их дети. Вот возмужал их старший сын, превратившись из мальчика в юношу, и однажды, озарённый первой любовью, прискакал он домой на рассвете. Мать его, стоявшая у крыльца, взглянула на сына и увидела сияющие глаза его и широкие плечи, увидела гибкую силу и молодую горячность сына своего – и тогда взгляд её исполнился гордости и любви.