Текст книги "Скитальцы"

Автор книги: Марина и Сергей Дяченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 81 страниц)

Светлое небо, а что было делать?! Разве можно стерпеть подобное оскорбление и не наказать обидчика? Да, на свете бывают и вдовы, и сироты, но помещик получил по заслугам, да и тот, первый, тоже… Это ведь только Динар пострадал безвинно…

Три девочки, старшей лет двенадцать. Растерянная женщина. Кто сообщил ей о смерти мужа? Небо, хоть бы вспомнить имя того кутилы… Но память решительно отказывается извлечь из прошлого слово, давно забытое за ненадобностью.

Далеко-далеко, где-то в глубинах тёмного коридора, нежно поскрипывал сверчок. Стоял поздний вечер; против воли содрогаясь, Эгерт зажёг сразу пять свечей – это было немыслимое расточительство, но комнатка осветилась, как днём, и в мутной глубине железного зеркала, помещавшегося в простенке у двери, Эгерт увидел своё лицо со шрамом.

И в эту секунду способность кожей чувствовать боль и насилие вернулась к нему с такой силой, что он зашатался.

Светлое небо. Город лежал за толстыми стенами и представлялся сплошной ноющей раной; университет был почти что пуст, и вовсе пуст был флигель, но Эгерт ощущал неподалёку страдание – тупое, привычное, как навязчивая головная боль.

От мысли, что придётся идти через тёмные коридоры и лестницы, колени его мелко задрожали. Зажав вспотевшими ладонями свечи – в правой три, а в левой две – Солль плечом отворил дверь.

Ниши зияли чернотой; колонны отбрасывали уродливые, пресмыкающиеся тени. Лица великих учёных, изображённые на барельефах, оборачивались к Эгерту с презрительными гримасами, и, чтобы подбодрить себя, Солль принялся напевать дрожащим голосом: «Ой-ой-ой… не говори, милый, не рассказывай… Ай, душа моя горит, а дверь скрипит… не смазана…»

Горячий воск капал ему на руки – он не чувствовал. Источник боли был впереди, и помещался он в библиотеке.

Из-под массивной двери пробивался свет. Эгерт решил постучать – но руки его были заняты, и он тихонько поскрёбся носком сапога. Из библиотеки донеслось удивлённое деканово: «Да?»

Некоторое время Эгерт пытался ухватить медную ручку, не выпустив при этом горящих свечей; возможно, его усилия увенчались бы успехом – но в этот момент дверь открылась сама, и в проёме её стоял декан Луаян, но источником боли был не он, а кто-то в полумраке заполненного книгами зала.

– Это я, – сказал Солль, хотя декан наверняка узнал его и ни с кем не спутал. – Это я…

Он запнулся, не зная, что говорить дальше. Декан помедлил и отступил, приглашая Солля войти.

Тория по обыкновению сидела на краю стола, и тележка её, пустая, прижималась к её коленям, как испуганный пёс. Эгерт не видел Торию с того самого дня, когда принёс декану Динарову книгу и получил тяжёлым томом по лицу. Сейчас глаза её оставалось в темноте, Эгерт не видел устремлённого на него взгляда – но ощущение исходящего от девушки тупого страдания сделалось сильнее, как будто сам вид Эгерта вызвал у Тории новый приступ боли.

– Да, Солль? – суховато спросил декан.

Они говорили обо мне, понял вдруг Эгерт, сам не зная, откуда взялась такая уверенность.

– Я пришёл спросить, – сказал он глухо, – об отменённых заклятиях… О заклятиях, которые были сняты. Зависит ли… Зависит ли возможность освобождения… От того, насколько виновен человек?

Тория медленно перевела взгляд на отца, но не сдвинулась с места и не сказала ни слова. Переглянувшись с дочерью, декан нахмурился:

– Не понял?

Тория – а у неё всё сильнее ныл левый висок, Эгерту хотелось приложить ладонь к своей собственной голове – бесцветно и ровно сказала в темноту:

– Вероятно, господин Солль хочет выяснить, имеет ли он, как безвинно пострадавший, какие-либо преимущества…

Сердце Эгерта затравленно сжалось. Едва шевеля губами, он прошептал, и тоже в пространство:

– Нет… Я…

Слов не было, Тория сидела неподвижно, как статуя, ни единой чёрточкой не выдавая ноющей боли.

– Я сейчас уйду, – тихо сказал Эгерт, – и вам станет легче. Я только… Простите.

Он повернулся и пошёл к двери. Тория за его спиной прерывисто вздохнула – и в этот момент её схватил спазм, да такой, что Эгерт зашатался.

Декан, вероятно, тоже почувствовал неладное – быстро взглянув на дочь, он перевёл на Эгерта неласковый, подозрительный взгляд:

– Что с вами, Солль?

Эгерт привалился плечом к дверному косяку:

– Не со мной… Разве вы… Не видите… Ей плохо. Вы-то должны это чувствовать… Как вы можете допускать, чтобы она… – он перевёл дыхание. Отец и дочь смотрели на него, не отрываясь; клещи спазма понемногу разжались, и Эгерт ощутил, как Торию накрывает волна облегчения.

– Надо, наверное… Холодную повязку на голову, – сказал он шёпотом. – Я уже ухожу… И я знаю, что я виновен. Знаю, что я убийца… То, что со мной сделали – плата. Может быть… – он содрогнулся, – может быть, Скиталец не сжалится и не снимет шрама… Что ж. Вам легче?

Даже в полутьме было видно, какими большими и тёмными стали её глаза.

– Солль? – быстро спросил декан.

Тория наконец-то сделала то, что давно хотелось сделать Эгерту – прижала ладонь к виску.

– Скажете – я уйду из университета… – сказал Солль едва слышно. – Я здесь… бесполезен, а ей меня видеть больно… Я ведь понимаю.

Он перешагнул порог, вышел в коридор и только теперь заметил, что судорожно стиснутые в кулаках свечи заливают воском его одежду, и сапоги, и обожжённые ладони.

– Солль! – сказали за его спиной.

Он не хотел оборачиваться, но декан схватил его за плечи и развернул, всматриваясь в измождённое Эгертово лицо. Во взгляде его был такой напор, что Соллю стало страшно.

– Оставь его, – тихо попросила Тория. Она тоже стояла в проёме, и на душе у неё было чуть легче – может быть, потому, что и головная боль притупилась.

Ухватив Солля за локоть, декан вернул его в библиотеку, насильно усадил на скрипучий стул и только тогда обернулся к Тории:

– Почему бы тебе сразу же не принять микстуру?

– Я думала, обойдётся, – ответила она в сторону.

– А теперь?

– Теперь – легче…

Декан испытующи глянул на Эгерта:

– Да, Солль? Легче? Правда?

– Правда, – ответил тот, едва шевеля губами. Свечи его погасли; с трудом разжав пальцы, он уронил огарки на пол. Вокруг лампы над столом с мягким шорохом вертелись бархатные ночные бабочки, а из тёмного окна, выходившего на площадь, доносилась далёкая перекличка сторожей.

– Давно это у вас? – небрежно, будто бы невзначай, поинтересовался декан.

– Это… не постоянно, – объяснил Солль, глядя на бабочек. – Это было… один раз, и сегодня – второй… Я над этим не властен… А можно, я пойду?

– Тория, – поинтересовался декан со вздохом, – у тебя нет вопросов к господину Соллю?

Она молчала. Обернувшись от дверей, Эгерт поймал на себе полный изумления взгляд.

Летний город захлёбывался горячей пылью, и разносчики лимонада за один только длинный день успевали заработать больше, нежели зарабатывали обычно за целую неделю. Прохожие страдали от жары, и даже Башня Лаш исторгала ритуальный звук реже, чем обычно. Лоточники приспосабливали над головой соломенные зонты с длинной шёлковой бахромой, и казалось, что по площади шествуют огромные цветные медузы. В огромном здании университета кружилась никем не потревоженная пыль, поблёскивала в солнечных лучах, беспрепятственно укрывала кафедру, и скамьи, и подоконники, и статуи учёных, и мозаичные полы; жизнь теплилась в пристройках для служащих, в кабинете декана – он напряжённо работал над жизнеописанием великих магов – и в комнате его дочери, да ещё во флигеле – там жил в полном одиночестве вольнослушатель Солль.

Старушка, отказавшаяся на время от уборки, приносила теперь обеды; Тория взяла на себя обязанность кормить отца завтраком и ужином. Прекрасно зная, что, увлечённый работой, декан может за целый день не проглотить и маковой росинки, Тория сама каждый день ходила в город за покупками, сама приносила в кабинет еду и тщательно следила за тем, чтобы всё до последнего кусочка было в конце концов съедено.

Эгерт почти не выходил из комнаты – сидя у окна, он не раз видел, как Тория с корзинкой в руках пересекает университетский дворик. После грозовых ливней, сменявшихся опять-таки жарой, на дорожке во дворе долго не просыхала широкая лужа – однажды на пути идущей с базара Тории обнаружился купающийся воробей.

А может, это был не воробей – намокшие перья топорщились, и Солль запросто мог принять за серого нахала какую-нибудь более благородную птицу; купальщик получал, видимо, несказанное удовольствие от тёплой ванны и не заметил подходящую Торию.

Девушка замедлила шаг, потом остановилась – к Эгерту был обращён её гордый, как на монете, точёный профиль. Он ждал, что, переступив через лужу, Тория двинется дальше – но она на спешила. Птица самозабвенно плескалась в своей купели, и девушка с тяжёлой корзинкой в руках терпеливо ждала.

Наконец, воробей – или кто он там был – закончил купание и, так и не почтив своим вниманием деликатную Торию, вспорхнул на выступающую из стены балку – сушиться. Тория переложила ручку корзинки из одной ладони в другую, спокойно и дружески кивнула мокрой птице и продолжила свой путь.

Возвращаясь с рынка на другой день, Тория у самого парадного входа ухитрилась-таки налететь на вольнослушателя Солля.

Корзина подверглась серьёзной опасности и наверняка пострадала бы, если б Солль не подхватил её обеими руками. Оба испугались неожиданной встречи и некоторое время молча глядели друг на друга.

Тория не могла не признаться себе, что Эгерт, в который раз, удивляет её. С ним снова произошла, по-видимому, перемена – лицо со шрамом по-прежнему оставалось измождённым и невесёлым, но из глаз исчезло то затравленное выражение, которое Тория давно привыкла видеть и научилась презирать. Теперь это были просто усталые человеческие глаза.

В последнее время Тория слишком часто ловила себя на мыслях о Солле. Думать о нём она считала неприличным, однако избежать размышлений тоже оказалось невозможным: слишком поразил он её тогда, в библиотеке, поразил не столько способностью ощущать её боль, сколько признанием своей вины, немыслимым, по её мнению, в устах убийцы. Сама того не сознавая, она хотела теперь увидеть его снова и разглядеть повнимательнее: что же, он действительно осознал свою низость? Или это всего лишь уловка, жалкая попытка вызвать сочувствие и заслужить смягчение приговора?

– Отдайте-ка корзинку, – сказала она сухо. Никакие другие слова в этот момент не шли ей на язык.

Солль покорно протянул ей свою добычу – качнулись зелёные перья пышной связки лука, свешивающиеся за край корзинки. Из луковых зарослей выглянуло горлышко винной бутылки и тугой круглый бок золотого сыра.

Ухватив корзинку за круглую ручку, Тория проследовала по коридору дальше – ноша оттягивала плечо, и, чтобы сохранить равновесие, ей приходилось балансировать свободной, выброшенной в сторону рукой.

Она как раз успела дойти до угла, когда за спиной её послышалось хриплое, неуверенное:

– Может быть… Помочь?

Она не сразу, но остановилась. Бросила, не оборачиваясь:

– Что-что?

Солль повторил – удручённо, уже предчувствуя отказ:

– Помочь… Вам ведь… тяжело.

Тория некоторое время стояла в замешательстве; на кончике языка у неё вертелась привычная резкость – но она не дала ей воли. В который раз и совсем некстати ей вспомнился тяжёлый том, с размаху бьющий по бледному вытянутому лицу, по щеке со шрамом, по окровавленным губам… Тогда у неё долго ныла рука и ныло сердце, будто пнула ни за что ни про что бродячую собаку.

– Помогите, – сказала она с показным равнодушием.

Солль не сразу понял, а поняв, не сразу подошёл – будто боялся, что она опять его ударит. Тория досадливо хмурилась и смотрела в сторону.

Корзинка снова перешла из рук в руки; молчаливой процессией оба двинулись дальше – Тория впереди, Солль за ней. Без единого слова прошествовали через дворик в хозяйственную пристройку; в пустой кухне Тория царственным движением приняла корзинку и водрузила на стол.

Соллю самое время было повернуться и уйти – но он замешкался. Ждал, возможно, что она его поблагодарит?

– Спасибо, – уронила Тория. Солль вздохнул, и она вдруг спросила неожиданно для себя:

– А раньше, значит, вы вовсе не чувствовали… чужой боли?

Эгерт молчал.

– И правда, – сама себе пояснила Тория, – если б вы это чувствовали… То не могли бы просто так всаживать шпагу в живого человека, верно?

Она тут же пожалела о своих словах – но Солль только устало кивнул. Подтвердил безучастно:

– Не мог бы…

Из корзинки извлечены были лук, связка моркови и пучок петрушки. Эгерт заворожённо следил, как вслед за этим на свет появляются сдобная булка с маком, жёлтое сливочное масло и горшочек со сметаной.

– А теперь, – всё так же безжалостно продолжала Тория, – сейчас, сию секунду… Вы способны это чувствовать?

– Нет, – отозвался Эгерт глухо. – Если бы… это… случалось постоянно, я бы сошёл с ума, так и не дождавшись встречи со Скитальцем…

– Только сумасшедший может желать встретиться со Скитальцем, – отрезала Тория и снова пожалела о сказанном, потому что Солль вдруг побледнел:

– Почему?

Тория сама не рада была такому повороту разговора, и поэтому свежий сыр, завёрнутый в тряпицу, был брошен на стол с некоторым раздражением:

– Почему… Вы хоть что-нибудь о нём знаете?

Эгерт медленно провёл рукой по шраму:

– Вот… Этого знания достаточно?

Тория осеклась, не находя, что ответить. Эгерт смотрел на неё, впервые смотрел, не отводя глаз – печально и чуть виновато, и этот взгляд смутил её. Чтобы скрыть замешательство, она бездумно откусила кусок сдобной булки.

Солль – или ей показалось? – проглотил слюну и отвернулся. Тогда, обрадованная, что может загладить собственную неловкость, она поинтересовалась, обирая с губ белые крошки:

– Вы есть хотите, что ли?

Раньше ей почему-то в голову не могло прийти, что, обитая во флигеле, он ест один раз в сутки – когда добрая женщина, нанявшаяся носить обеды, доставляет ему свою стряпню. Несколько смущённая этим открытием, она, поколебавшись, протянула ему кусок булки с маком:

– Возьмите… Ешьте.

Он покачал головой. Спросил, глядя в сторону:

– А вы… что вы знаете о Скитальце?

– Возьмите булку, – сказала она непреклонно.

Он несколько секунд смотрел на пышный, роняющий сдобные крошки кусок; потом решился протянуть руку – и на миг коснулся пальцев Тории.

Оба испытали мгновенную неловкость. Тория с нарочитой деловитостью принялась разбирать покупки, а Эгерт, не сразу опомнившись, вонзил в булку белые зубы.

Тория смотрела, как он ест; в секунду уничтожив и мякоть, и усыпанную маком корочку, он благодарно кивнул:

– Спасибо… Вы… очень любезны.

Она насмешливо оттопырила губу – надо же, какой вежливый молодой человек. Солль снова взглянул ей прямо в глаза:

– Так вы… Разве вы совсем ничего не знаете о Скитальце?

Вытащив из ящика длинный кухонный нож, она сосредоточенно попробовала пальцем, не затупилось ли лезвие. Поинтересовалась небрежно:

– Разве вы не говорили об этом с моим отцом? Если кому-нибудь в мире что-нибудь известно об этом вашем знакомом… Так это отцу, верно?

Эгерт грустно пожал плечами:

– Да… Только ведь я очень мало понимаю из того, что говорит господин декан.

Тория удивилась его откровенности. Несколько раз провела по лезвию ножа старым истёртым точилом; сказала, уязвлённая собственным благодушием:

– Неудивительно… Вы, вероятно, потратили слишком много времени на уроки фехтования? Вы прочитали хоть одну книжку, кроме букваря?

Она ждала, что он снова побледнеет, или опустит глаза, или убежит – но он только устало кивнул, соглашаясь:

– Всё правда… Но что же делать. К тому же… ни одна книга не скажет мне теперь, как встретить Скитальца и как говорить с ним… Чтобы он понял.

Тория задумалась. Сказала, небрежно играя ножом:

– А вы вправду уверены, что вам так необходима эта встреча? Вы убеждены, что без шрама вы станете лучше?

Только теперь Солль опустил голову, и вместо лица его она увидела ворох спутанных светлых волос. Ответа долго не было; наконец он сказал в пол:

– Поверьте… Что мне очень… надо. Ничего не поделаешь… Но тут уж либо освободиться, либо умереть, понимаете?

Наступила тишина и тянулась так долго, что свежий пучок петрушки, угодивший в пятно яркого солнца на столе, понемногу начал увядать. Тория переводила взгляд с опущенного лица Солля на солнечный день за окном, и ясно было, как этот день, что стоящий перед ней человек не кривит душой, не преувеличивает и не позёрствует – он действительно предпочтёт смерть, если заклятие шрама не будет снято.

– Скиталец, – начала она негромко, – является на День Премноголикования… Никто не знает его путей и его дорог, говорят, он способен за день покрывать немыслимые расстояния… Но на День Премноголикования он является сюда, и вот почему… Пятьдесят лет назад в этот самый день на площади… из этого окна не видно, но там, на площади, перед зданием суда, назначена была казнь. Как бы часть увеселений – казнь, приуроченная к карнавалу… Приговорили какого-то пришлого человека – бродягу, за незаконное присвоение магического звания…

– Как? – невольно переспросил Эгерт.

– Он будто бы выдавал себя за мага, магом не будучи… Это дело давнее и тёмное. Его приговорили к усекновению головы; народу собралось – видимо-невидимо… Фейерверк, карнавал, приговорённый на плахе… Топор был занесён – а казнимый возьми да исчезни на глазах у всех, будто не бывало… Никто не знает толком, как это случилось – возможно, он был-таки магом… Не привидение же Лаш его спасло, как кое-кто говорит…

Эгерт вздрогнул, но Тория не заметила этого:

– С тех пор в День Премноголикования назначается казнь – но одного из приговорённых, по жребию, милуют. Они тянут жребий на эшафоте, и одного отпускают, а прочих… Как обычно. Потом – карнавал и народное гулянье, Эгерт, все ликуют…

Она спохватилась, что, увлёкшись, ни с того ни с сего назвала его по имени. Нахмурилась:

– Что поделаешь, нравы… Вам, вероятно, интересно было бы взглянуть на казнь?

Солль отвернулся. Сказал с едва слышным укором:

– Вряд ли… Особенно если вообразить… Что со мной опять случится… Вернётся эта… способность чувствовать… То я думаю, вряд ли.

Тория потупилась, несколько пристыженная. Пробормотала сквозь зубы:

– Не знаю, зачем я всё это рассказываю… Отец считает, что Скиталец… Имеет отношение к тому человеку, который так внезапно исчез из-под самого топора. Что и перед этим, и после… того человека ждали большие испытания, и он изменился… Всё это, конечно, слишком туманно, но, по-моему, отец думает, что он-то Скиталец и есть.

Снова последовала длинная пауза. Тория задумчиво царапала стол кончиком ножа.

– И каждый год, – медленно продолжил Эгерт, – он приходит… В этот самый день?

Тория пожала плечами:

– Никто не знает, что интересно Скитальцу, Солль, – она окинула собеседника взглядом и вдруг добавила в необъяснимом кураже:

– Но думаю, что вы как раз мало его интересуете.

Привычным жестом Эгерт коснулся шрама:

– Что ж… Значит, мне придётся заинтересовать его.

Вечером того же дня Солля навестил декан Луаян.

В маленькой комнате стояли сумерки; Эгерт сидел у окна, и рядом на подоконнике лежала раскрытая книга о заклятиях – но Солль не читал. Уставившись во двор неподвижными, широко раскрытыми глазами, он видел то площадь, где посреди человеческого моря островом возвышается эшафот, то внимательные глаза Тории, нож, рассекающий стебелёк петрушки, и топор, рассекающий чью-то шею… Ему вспоминался туманный деканов рассказ о маге, лишённом за что-то магического дара; потом мысли его переметнулись к ордену Лаш – представилось священное привидение, похожее, как два капли воды, на собственное скульптурное изображение; кутаясь в плащ, оно нисходило на эшафот и спасало обречённого с плахи…

В этот момент в дверь стукнули. Солль вздрогнул и, оробев, хотел было уверить себя, что на самом деле стука не было – но скрипнули ржавые петли, и на пороге встал декан.

В сгущающейся темноте Солль не смог бы различить узор линий на собственной ладони – но лицо декана, стоящего в нескольких шагах, почему-то виделось совершенно отчётливо, и лицо это по обыкновению являло собой воплощённую бесстрастность.

Эгерт вскочил, будто бы вместо колченогого стула под ним открылось вдруг жерло вулкана. Появление господина Луаяна здесь, в убогой комнатушке, которую Солль привык считать своим домом, казалось делом столь же немыслимым, как визит небесной луны в гнёздышко трясогузки.

Декан взглянул на Солля вопросительно – будто бы это Эгерт явился к нему и собирается о чём-то поведать. Солль молчал, в одночасье лишившись дара речи.

– Прошу прощения, – сказал декан чуть насмешливо, и Солль подумал мельком, что Тория поразительно похожа не отца, не столько внешностью, сколько повадками, – прошу прощения, что вторгся к вам, Солль… В нашу последнюю встречу вы говорили, что готовы покинуть университет, и мотивировали это в том числе своей, гм, бесполезностью… то есть невежеством. Вы сказали это серьёзно или для красного словца?

Тёмный сводчатый потолок опустился и придавил Эгертовы плечи. Его выгоняют, и выгоняют с полным на это правом.

– Да, – сказал он глухо, – я готов уйти… Я понимаю.

Некоторое время оба молчали – декан бесстрастно, Солль смятенно; наконец, не выдержав паузы, Эгерт пробормотал:

– Я… Действительно бесполезен, господин декан. Науки мне… Как небо для муравьихи. Возможно, я… занимаю чужое место?

Его вдруг прошибло потом; он ужаснулся собственным словам. Чужое место. Место Динара.

Декан потёр висок – колыхнулся широкий рукав:

– Что ж, Солль… Вы рассуждаете, в общем-то, здраво. Рассчитывать на ваши научные успехи не особенно приходится, и вольнослушатель из вас, прямо скажем, нерадивый… Однако вот… – и Луаян извлёк из складок тёмного одеяния сначала средних размеров том в кожаном переплёте, а затем небольшую книжку в переплёте картонном:

– Я попросил Торию подобрать вам что-то совсем простое… Для начала. Читать-то вы, к счастью, умеете; когда справитесь с этим – возьмёте ещё… И не стесняйтесь обращаться, если что-нибудь окажется сложно – может быть, Тория попробует себя в качестве педагога… А может, и нет – иногда мне кажется, у неё вовсе нет терпения…

Декан кивнул, прощаясь, и уже в коридоре сказал вдруг мечтательно:

– Вот у кого был прирождённый дар педагога – так это у Динара. Особенный дар – не навязывать мысль, а заставлять думать, причём для него это была игра, азарт, удовольствие… Нет, Солль, не бледнейте – это говорится не в упрёк вам… Но у меня, сами понимаете, нет на вас ни времени, ни интереса; вот я и подумал – неплохо было бы вам позаниматься с Динаром… Ничего, однако, не поделаешь – дерзайте самостоятельно.

С тем декан и ушёл; только тогда Эгерт понял, что вокруг стоит темнота, в которой на самом деле невозможно разглядеть ни человеческого лица, ни одежды, ни книг. Покрываясь мурашками, Солль протянул руку к столу – книги были там, и кожаный переплёт казался холодным, а картонный – шершавым, как мешковина.

Книги назывались «Устройство мирозданья» и «Беседа с юношеством». Автор первой представлялся Эгерту сухим суровым стариком, излагающим мысли сжато, ясно и требующим от читателя постоянного напряжения; сочинитель же второй любил длинные отступления, переходящие в нотации, обращался к читателю «дитя моё» и казался Соллю добродушным, несколько сентиментальным розовым толстяком.

Страницы картонной книги навевали на Солля скуку, а через главы кожаного тома он продирался, как сквозь колючие заросли. Глаза его привыкли, наконец, к ежедневному чтению и не слезились больше; чтобы размять затекающую спину, Солль повадился каждое утро ходить в город.

Выходил он неспешно, прогулочным шагом, с видом человека, не решившего ещё, куда направить свои стопы; однако всякий раз оказывалось почему-то, что Солля неведомым образом заносило на расположенный неподалёку базар. Там он и расхаживал между рядами, пробуя последовательно сало и сметану, фрукты и копчёную рыбу, пока среди мелькающих шляп и косынок глаз его не находил черноволосую голову Тории.

Она замечала Солля сразу же – однако делала вид, что увлечена покупками и не желает зря глазеть по сторонам. Переходя от ряда к ряду, выбирая и торгуясь, она понемногу наполняла корзинку снедью – Солль держался неподалёку, не теряя Торию из виду, но и не показываясь ей на глаза.

Закончив покупки, Тория пускалась в обратный путь. Эгерту всякий раз приходилось преодолевать неловкость, когда, обогнав девушку по большой дуге, он будто бы невзначай попадался ей навстречу.

Тория встречала его сухо и без удивления; принимая из её рук витую ручку корзины, Эгерт покрывался мурашками.

Оба молча возвращались к университету – случайно скосив глаза, Тория видела рядом круглое, обтянутое рубашкой плечо, руку с закатанным рукавом – корзинка в этой руке казалась лёгкой, как пёрышко, и только чуть поигрывали мышцы под белой, не тронутой загаром кожей. Тория отворачивалась; через дворик они проходили к хозяйственным пристройкам и так же молча расставались на кухне, причём Эгерт получал в награду за труды то кусок булки с маслом, то сочащийся обломок медовых сот, то кружку молока. Унося добычу, Солль возвращался к себе и с лёгким сердцем садился за книгу – а заработанное лакомство лежало тут же в ожидании своего часа.

Три или четыре раза Тория, вероятно, по просьбе декана, «пробовала себя в качестве педагога». Пробы эти, к сожалению, заканчивались решительной неудачей – и наставница, и ученик разбредались по разным углам раздражённые и усталые. Совместные занятия прекратились после одного памятного эпизода, когда Тория, войдя во вкус философских рассуждений о мироздании и человечестве, воскликнула, листая страницы: «Да нет же, Динар…»

Осёкшись, она встретилась с испуганным взглядом Солля – и сразу же распрощалась. В тот вечер два человека в разных крыльях большого тёмного здания предавались одинаково тягостным размышлениям.

В остальном же между Эгертом и Торией соблюдался теперь прохладный нейтралитет – Тория приучила себя кивать при встрече, а Эгерт научился не бледнеть, едва заслышав в конце коридора лёгкое постукивание каблучков.

Тем временем на прилавках в городе появились арбузы и дыни, дневная жара перемежалась с ночной прохладой, а в университет понемногу стали возвращаться загорелые, раздобревшие на домашних харчах учёные юноши.

Пристройки ожили, изгонялась пыль из коридоров, из зала и аудиторий; вернулась и приступила к работе повариха, Тории незачем стало каждый день ходить на базар. Старушка, являвшаяся с уборкой, выколачивала подушки и перины, и пух летел тучами, будто в университетском дворике сошлись в смертельном бою несметные полчища гусей и уток. По утрам перед парадным крыльцом топтались обычно двое-трое юношей с котомками на плечах – это были абитуриенты, явившиеся за знаниями из далёких городов и местечек. Разинув рот, пришельцы разглядывали железную змею и деревянную обезьяну, терялись, когда к ним обращались с вопросом, и нерешительно следовали за господином деканом, приглашавшим их на беседу. После беседы часть абитуриентов, подавленные, пускались в обратный путь; Эгерту мучительно жалко было смотреть на отвергнутых – любой из них был достоин звания студента куда больше, нежели Солль.

Впрочем, летние дни, проведённые за книгой, принесли-таки свои скромные, но плоды: в области наук Эгерт чувствовал себя куда увереннее, хотя, безусловно, звёзд с неба не хватал. Взамен «Беседы с юношеством» Солль получил от декана книгу внушительных размеров и под длинным названием «Философия звёзд, камней, трав, огня и воды, а также её несомненная взаимосвязь со свойствами человеческого тела», а в придачу к ней – полную красочных картинок «Анатомию».

Картинки эти смутили его, шокировали – и вызвали вместе с тем небывалый интерес. Эгерт поражался хитросплетениям сосудов, удивительному устройству замысловатых костей и внушительным размером бурой, как на базаре, печёнки. По простоте душевной Солль всегда считал, что человеческое сердце выглядит абсолютно так же, как рисованное сердечко в уголке любовного послания – и удивился, увидев на странице сложный, похожий на волынку узел с мешочками и трубками. Страшный скелет, которому только косы в руках недоставало, растерял всю свою жуть, стоило лишь Эгерту углубиться в изучение мелких поясняющих надписей к нему – подробные и занудные, эти комментарии начисто разгоняли мысли о смерти, вызывая взамен практичные и деловитые вопросы.

За изучением «Анатомии» Солля и застал вернувшийся из дому Лис.

Встреча получилась сердечной и бурной; медные волосы Лиса отросли до плеч, нос обгорел под солнцем и шелушился, как варёная картошка, а в повадках не прибавилось ни серьёзности, ни степенства. В котомке его обнаружились целиком закопчённая гусыня с черносливом, связка чёрной кровяной колбасы, домашней выпечки лепёшки и множество разнообразным образом приготовленных овощей. На самом дне Лисового мешка дремала баклага густого, как кровь, вина; снедь, которую любящая матушка Гаэтана собирала сыну на неделю, уничтожена была в несколько часов – Лис был, без сомнения, лоботряс и пройдоха, но ни в коей мере не скупец.

Первая же кружка вскружила Соллю голову. Бессмысленно улыбаясь, он смотрел, как комната заполняется знакомыми студентами – вскоре не осталось места ни на кроватях, ни на столе, ни на подоконнике, и все смеялись, галдели, рассказывали кто о чём, облизывали жирные пальцы и провозглашали здравицы, отхлёбывая вино прямо из баклажки. Опустошив Лисову котомку, студенты, прожорливые, как молодая саранча, собрались идти в город; у Солля не было уже денег, но он решил отправиться вместе со всеми.

Посетили «У зайца», засели в «Утолись»; здесь пьянствовала удалая компания стражников, сменившихся, по-видимому, с поста. Эгерт смутился было такому соседству – однако стражники встретили студентов благодушно и без всякой неприязни, да и хмель, по-прежнему круживший Соллю голову, брал своё и притуплял привычный страх.

Две компании обменялись бутылками, потом здравицами, потом незлобивыми насмешками; затем стражи порядка затеяли старинную забаву всех вооружённых людей – метание клинков в намалёванную на стене мишень. Студенты притихли; лучше всех управлялся с кинжалом плечистый, хищного вида молодой человек с кожаным ремешком на волосах и коротким мечом у пояса – Эгерт разглядывал меч с интересом, в Каваррене такого оружия никто не носил.

Ножи и кинжалы вгрызались в дерево ближе или дальше от центра мишени, изображённого каким-то выдумщиком в виде кривобокого яблока; стражники вошли в азарт и принялись играть на деньги. Плечистый обладатель короткого меча успел здорово облегчить кошельки товарищей, когда кому-то из стражников пришло на ум вызвать на состязание подвыпивших студиозусов.