Текст книги "Скитальцы"

Автор книги: Марина и Сергей Дяченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 81 страниц)

Страстное сопение сменилось приглушённым воплем. Сова откатился прочь, давая мне возможность продохнуть – но я не стала пользоваться этой возможностью. Вцепившись в толстую, как ствол, шею, я навалилась на него сверху, постанывая и бормоча:

– Ну давай же… Я так распалилася… Так распалилась…

Колено моё снова проехалось по ране – он взвыл и оторвал любвеобильную меня от своей широкой груди. Я обиженно всхлипнула:

– А… А?! Больно-а?

Свет факела падал на моё лицо – и в этом свете он смог прочесть на нём лишь страстное желание да ещё обиду: как же?

– Ы-ых… – протянул он горестно. – Такая девка… Ы-ых…

…Вскоре весь лагерь знал, что я редкостная штучка, что у мужа моего рога, как молодой лесок, и что я влюбилась в атамана страстно и безнадёжно. Совершенно поразительна была детская доверчивость подраненного Совы – он, привыкший брать силой всех подряд встреченных женщин, трогательно обрадовался моей так внезапно воспылавшей любви. Мужчины – как дети, угрюмо думала я, сидя перед разбойничьим костром в окружении волосатых рож. Как сучьи дети…

Рана Совы обещала затянуться через пару-тройку дней – я не сомневалась, что на нём заживёт как на собаке. Удрать из лагеря не представлялось возможным – вырваться из душной землянки уже почиталось великим счастьем. Я рассказывала Сове наизусть любовные монологи из трагедий, он, сентиментальный, как большинство палачей, проливал сладкие слёзы – а я мерила расстояние до кинжала за его голенищем, прикидывала бросок и последующий удар – и сразу хмуро отметала всю глупую задумку. Не смогу я ударить Сову хоть сколько-нибудь серьёзно. Новая царапина нам ни к чему, все мы помним, что случилось с беднягой, оцарапавшим его прошлый раз…

 
– Любовь моя подобна буре,
Что страстно так ласкает ветви,
И обрывает с них убранство,
И в страсти корни обнажает, —
 

декламировала я нудно, а Сова слушал, подперев щёку, и мне хотелось убить его.

Впрочем, вынужденно платоническая его любовь ничуть не мешала отправлению всех обычных разбойничьих потребностей – кто-то ходил в засаду, чтобы возвратиться потом с добычей; вернувшихся «с дела» пустыми нещадно пороли за нерадивость, а особым преступлением считалось утаить часть добычи, за это полагалась петля. В отряде царила злая и неделимая власть Совы – он ловко приближал одних и натравливал их на других, чем странным образом напоминал мне Хаара. Никто не чувствовал себя в безопасности, сегодняшнее богатство могло обернуться назавтра нищетой, плетьми или смертью, я понимала теперь, почему разбойники так беспощадны к своим жертвам. Любой из них жил на острие ножа, опасаясь не плена и казни, а расправы своих же собратьев и страшной опалы властелина-Совы.

Сова был из тех хозяев, которые не ограничиваются стрижкой овец и снимают с них сразу три шкуры. В нём было некое безумное желание разрушать – себя и всё, что вокруг. Мысленно я сравнивала его с садовником, обрывающим цвет, с рыбаком, истребляющим мальков; он не думал о завтрашнем дне, мне странно было, что власть его так велика и держится так долго, – но причиной была воля Совы, тоже ненормальная и сумасшедшая, воля безумца, поработившая весь отряд.

Сову боялись и почитали. Особой доблестью считалось выдрать по его приказу своего же сотоварища плетьми. Будучи рабами Совы, разбойники мнили себя властителями по отношению к купцам, крестьянам и случайным прохожим – то есть прочему миру; в собственных глазах эти лохматые, немытые, в драных штанах и золотых украшениях люди представлялись едва ли не наместниками всемирного владыки. Пробыв среди них два дня, я сама чуть не тронулась рассудком.

И ежедневно, ежесекундно был страх. Всякий раз, когда Сова звал меня в землянку, я прощалась с жизнью; самоуверенный, как ребёнок или как зверь, он принимал мою паническую дрожь за страстное трепетание и ободряюще похлопывал по спине: потерпи, мол. Недолго осталась.

Рана его затягивалась. Я мучилась так, как мучатся, наверное, только приговорённые к отсроченной казни.

Ночью, слушая совиное уханье в чаще леса, я всерьёз продумывала способ самоубийства – при мысли, что рано или поздно это чудовище доберётся до меня, хотелось сжить себя со свету. Я лежала, глядя на звёзды, пробивавшиеся сквозь крышу из еловых веток; звёзды смотрели на меня, и плевать им было на мои слёзы.

Отплакав, я шептала, стиснув зубы и едва шевеля губами. Все мои молитвы начинались со слова «Луар».

Луар, просила я неслышно. Ты видишь… Спаси меня, Луар. Самой мне не выкрутиться… Неужели ты допустишь?! Я умру от отвращения прежде, чем он завершит своё кобелиное дело. А если выживу – прокляну себя и повешусь на первом суку… Если не станет храбрости повеситься прежде. Мне страшно, Луар, я так не хочу умирать… Но жить для Совиной похоти и вовсе невозможно… Луар, слышишь меня… Луар…

На третий день Сова почувствовал себя так хорошо, что во главе десятка своих головорезов отправился в какую-то отдалённую деревню; отправился верхом, и в ту ночь я долго целовала в морду его заморённую лошадь, потому что скачка разбередила заветную рану. Сова вернулся зелёный от боли, раздражённый и злой, хмуро глянул на меня и отвесил оплеуху какому-то зазевавшемуся парню. Моя смерть отодвинулась ещё на несколько мучительных дней; будто очнувшись от оцепенения, я с новым отчаянием перебрала все способы побега и даже вызвала подозрение у одного особо ретивого часового – однако тот так и не решился идти с докладом к злому страдающему атаману.

Оставалось снова сложить руки и в ужасе ждать неизбежного. Сидя у землянки, на солнечной стороне, я бездумно водила прутиком по песку, сбивала с пути огромных, как крысы, серых муравьёв, и перед глазами моими вставали и проваливались обрывки воспоминаний.

В полусне ко мне приходил Луар. Горящий камин… Теперь я понимаю, откуда его нежность. В те минуты я была для него… Он вырос, купаясь в любви… Эгерт и Тория любили друг друга. Луар этим жил… Светлое небо. Камин… рыжие языки. Прикосновение. Нежнее замши… Мать, любовница, дочь, жена… Мы переплелись, как два корня под землёй… И будем долго-долго пробираться во влажной темноте, пока однажды вечером не столкнём с обрыва пару земляных комьев и не увидим – там, внизу – реку…

Луар, ты помнишь, как я лила тебе воду на спину и на затылок. Ты умывался… И в тазу я видела отражение твоего смеющегося лица. Потом звенели потоки воды – отражение терялось… и возникало опять. И с этого лица падали капли – будто бы ты весенняя берёза… истекающая берёзовым соком… Которого я не пила много лет… Тропинка муравьёв, сладкий сок на белом стволе…

Я открывала глаза – рядом никого не было, чуть в отдалении грелся на солнышке кашевар, грелся, подставив теплу круглый голый живот, и время от времени сладострастно почёсывался пятернёй, зажмурив глаза от удовольствия.

Я снова соскальзывала в свой бред; Луар стоял рядом, его присутствие было так же реально, как солнце, прутик и муравьи. Вздрогнув, я спохватывалась – солнце и муравьи оставались, Луара не было и не могло быть. Только где-то в памяти звучал его голос…

Я покрылась испариной, вонзив пальцы в траву. Голос… Небо, мне уже так мерещится?!

Голос Луара. Неподалёку, с другой стороны землянки. Я тупо смотрела в свои ладони, перепачканные зелёным соком: бред…

– Да это уж кто решать будет, – сказал Луар совершенно явственно. – Это потом поглядим…

Ноги мои отказались служить мне. В землянке раздражённо рыкнул Сова, у входа послышались шаги, и голос, который мог бы быть голосом Луара, сказал кому-то холодно и насмешливо:

– Свидетель нам не нужен. Пшёл.

Губы мои беззвучно затряслись. Конечно, говоривший не был Луаром. В голосе Луара никогда не уместилось бы столько льда и желчи одновременно.

Не думая о том, что, притаившаяся у землянки, я похожа на шпиона, я снова устало закрыла глаза. Всё равно.

– Ты кто такой, скотина? – рявкнул в землянке Сова. Я невольно содрогнулась.

Тот, кого я приняла за Луара, что-то тихонько ответил, и после этого в землянке надолго стало тихо.

– Ты-ы… – хрипло выдохнул наконец Сова. – Да я-а…

Незнакомец снова проронил едва слышные несколько слов. И снова долгое молчание, и сопение Совы доносилось даже до пригревшейся на солнышке меня.

– Нет, – сказал наконец Сова, и голос его был не его голос. Он был потрясён до глубины души, потрясён и напуган – что было так же удивительно, как если бы волк надел кружевные панталоны.

– Посмотри на меня, – сказал незнакомец громче, и в голосе его звякнул металл. – Посмотри на меня, и ты сам всё увидишь. Я пришёл по твою душу, Тфим.

– Не зови меня этим именем, – злобно прохрипел Сова. – Ты… Кто бы ты ни был… Мне стоит свистнуть, и тебя не то что повесят – поджарят!

Незнакомец усмехнулся. От этого смешка по шкуре моей продрал мороз, да и Сове он, по-видимому, не понравился; скрывая замешательство, он пробормотал что-то невразумительно-угрожающее.

– Что ж, поговорим, – снова усмехнулся незнакомец, и по спине моей опять продрал мороз: как похож голос! Как невыносимо похож!

Сова молчал и сопел.

– Поговорим, Тфим… Служитель Тфим, – сказал незнакомец холодно и внятно. – Поговорим о моём покойном батюшке… Ты не слыхал о поверье, что души отцов, умерших до рождения ребёнка, потом поселяются в душах сыновей? Не слыхал?

По ноге моей взбирались один за другим два серых деловитых муравья. Тень от ближайшей ели подползла к самым моим пяткам; я сидела, слушая шум в ушах, и мысленно твердила: спасибо. Спасибо, всевидящее небо. Мне плевать, кто он теперь – но он пришёл. Спасибо…

Голоса в землянке беседовали теперь приглушённо, разборчивыми оставалась только грязная ругань, которой Сова по своему обыкновению пересыпал самые простые предложения. Я бормотала «спасибо» и, замерев, вслушивалась до боли в ушах – когда к еловой тени у моих ног добавилась ещё одна. То была неподвижная тень круглолицего разбойника, того самого, которого выпороли за мысленное неповиновение Сове, а по сути из-за меня. С тех самых пор ему не за что было меня любить – теперь он стоял, уперевшись руками в бока:

– Подслушиваешь, стерва? Атамана подслушиваешь?

Я запоздало потянулась, всем своим видом доказывая, что, задремавшая, я сию секунду была разбужена дураком и нахалом.

Со стороны за нами с интересом наблюдал голопузый кашевар; голоса в землянке притихли, я поднялась, возможно, чуть поспешнее, чем требовалось. Круглолицый свёл глаза в щёлочку:

– Ах ты стерва… Правду про тебя говорят… Сильно любопытным знаешь что отрубают, а?

Я плюнула ему под ноги. Мысли мои метались, как лисы в клетке – если это Луар… То что мне сделать, чтобы спасти его?! А что Луара нужно спасать, у меня не было ни малейшего сомнения – всё равно, что он там наговорит Сове… Сова – зверь. Чтобы решить проблему, ему достаточно убить человека. Может быть, судьба предоставила мне единственное возможное счастье – умереть вместе с Луаром… Но нет. Я должна придумать что угодно, соблазнить Сову, наконец, принять это испытание и умереть потом – когда Луар будет в безопасности…

От наивности и патетичности таких мыслей мне самой же сделалось тошно. Круглолицый многообещающе хмыкнул, не сводя с меня глаз; неспешно вытащил откуда-то комок древесного клея, сунул за щёку и так же многозначительно стал жевать. Кашевар с треском почесал живот, так что на грязной коже остались пять красных полос.

От взрыва безысходной тоски у меня подкосились ноги.

Полог землянки дрогнул; первым вышел Сова, и вид его был несколько нарочито свиреп. Следом появился его гость, в первую минуту у меня потемнело в глазах, потому что мне показалось, что это не Луар. Сквозь обступившую меня пелену я смотрела, как он идёт рядом с хромым Совой, не замечая меня, идёт к врытым в землю столбам – тут я поняла, что это он и что они хотят его повесить.

Всё было точно как во сне, когда надо бежать и ноги не слушаются. Я со всхлипом втянула воздух – и увидела, что к одному из столбов привязан Луаров конь, и что Сова отпускает гостя, позволяя свободно уехать.

Парализованная, я смотрела, как он отвязывает уздечку, вскакивает в седло, что-то говорит Сове углом рта – а тот пыжится, стараясь выглядеть хозяином в глазах своих людей, но я-то понимаю, что дело нечисто, что Сова проиграл что-то очень важное и теперь обезоружен…

…И что он отыграется на мне.

Я попробовала крикнуть – и не смогла. Луар разворачивал коня.

Зарычав, как больная собака, я вскочила, и ноги мои оказались затёкшими до бесчувствия, не ноги, а два мешка с песком. Луар шлёпнул лошадь по крупу, под копытами взлетели фонтанчики песка.

И тогда крик мой вырвался наружу – пронзительный и длинный, никогда в жизни я так не кричала. Крик был похож на длинную осмолённую верёвку, и эта верёвка ударила Луара в спину.

Бедный конь взвился на дыбы. Я сидела в золе у костра и смотрела, как конь и всадник медленно-медленно поворачиваются, как взгляд Луара, настороженный и жёсткий, останавливается на моём лице.

Как он исхудал…

В его глазах что-то едва заметно изменилось. Успокаивая лошадь, он обернулся к Сове:

– Кто это?

Сова угрюмо молчал.

Он мог бы сказать: «Это моя девка». Но тогда – и я поразилась, поняв это – тогда Луар ответил бы всё тем же жёстким и желчным голосом: «Нет, моя». И тогда Сове пришлось бы зарезать кашевара, круглолицего и всех прочих свидетелей своего позора…

Сова молчал. Луар медленно растянул губы:

– Ты говорил, что она тебе надоела.

Может быть, мне и померещилось, но, потрясённый дипломатической уловкой Луара, сбитый с толку, Сова даже обрадовался. Махнул рукой:

– Бери.

Круглолицый за моей спиной издал сдавленный вопль.

Через секунду я оказалась у Луара в седле.

* * *

Тория бредила, и в бреду ей казалось, что она беременна.

Она носила его в себе – долгих девять месяцев. Был день, когда она впервые ощутила в себе другое существо; теперь, в бреду, она металась по дому, прижимая ладони к плоскому, опустевшему навек лону.

Потом он явился из своего тёплого красного мира в мир прочих людей, и она потрясённо разглядывала узоры линий на его ладонях и пятках, пульсирующую кожу на темени и длинные ресницы над бессмысленными голубыми глазами.

Он был частью её, он ещё долго оставался немножечко ею, она на расстоянии чуяла, когда он весел и когда огорчён; она всегда пыталась сдержать грусть или внезапное раздражение, потому и он, она знала, мгновенно заплачет тоже…

Она бродила по дому, прислушиваясь к себе, слыша в себе нерождённого Луара – и не замечала ни одышливой, расхворавшейся няньки, ни забившейся в угол одичавшей дочери, ни развала и запустения, прочно поселившихся в загородном доме Соллей. По-прежнему не принимая ни крошки и живя одной только водой, она теряла силы и медленно умирала с голоду.

Фагирра больше не приходил к ней. Ей казалось, что могила его под её окном, и, проходя по двору, она бормотала успокаивающе:

– Лежи…

Она боялась, что теперь её сын никогда не родится.

* * *

Ноги мои болтались, не находя опоры, лошадиная спина ходила ходуном, а навстречу неслись ярко-зелёные ветви, серые и коричневые стволы, пронизанные солнцем, переплетённые ажурными тенями на густом и синем небесном фоне. Пальцы мои цеплялись за какую-то твёрдую ткань, за какие-то шнурки и ремешки не то на плаще Луара, не то на его куртке; Луаровы локти удерживали меня, не позволяя сползти с седла. Лошадь металась вправо и влево, огибая кусты; внутри у меня царила счастливая каша, мысли смешались от потрясения, а внутренности – от немилосердной тряски, и, глядя в скачущий по боками лес, я как никогда остро понимала, как прекрасна, как бесконечна и остра замечательная штука, именуемая человеческой жизнью.

Потом лошадь выбралась на дорогу и перешла на ровную, щадящую рысь. Луар молчал.

– Он не добрался до меня, – сказала я со счастливым смешком. – Его же подранили, кабана. Хотел, да не добрался, кобель недорезанный…

Почудилось мне или сжимающие меня локти Луара действительно чуть расслабились? Будто от облегчения?

Он по-прежнему молчал; я с трудом повернула голову, чтобы увидеть его лицо:

– Или я тронулась умишком, или ты заделался сразу Прорицателем, великим магом и атаманом разбойников?

Он что-то ободряюще гикнул – не мне, конечно, а лошади. Лес, в который мы въехали неделю назад с несчастным парнем Михаром, наконец-то закончился, и вдоль дороги распахнулись зеленеющие поля.

– Луар, – сказала я шёпотом, зная, что за шумом ветра он не услышит. – Спасибо, что ты пришёл…

Дорога повернула, и послеполуденное солнце разом ослепило меня, выстроив между мной и миром горячую белую стену.

– А я видела твоего отца, Луар, – прошептала я неслышно для самой себя. – Я видела Эгерта.

Он дал лошади шпоры. Несчастное животное, несущее двойную ношу и никак не ожидавшее от хозяина столь безрассудной жестокости, дёрнулось и перешло в галоп.

– А-а! – завопила я, цепляясь за Луара руками, подбородком и коленями. – А-а-а!

Лошадь тоже обижено закричала. Луар сжал губы и натянул уздечку – лошадь взвилась на дыбы, опрокидывая меня на моего спутника и давая возможность вблизи рассмотреть его сузившиеся, отчаянные глаза.

До самого вечера между нами не было сказано ни слова; вечером же, высмотрев у дороги большой и богатый с виду постоялый двор, Луар решительно завернул в ворота измученного коня, и той ночью мне воздалось сполна.

Он был уже не юноша – он был зрелый мужчина, исступлённо-нежный, умеющий любить и бережно и страстно – и даже медальон у него на голой шее, пластинка, постоянно попадавшая между нами, не мешала мне. Мы едва не разнесли в щепки ветхую гостиничную кровать – но самыми дорогими оказались минуты, когда, одновременно проснувшись в сером предутреннем свете, мы обнялись, не успев ещё открыть глаз, на ощупь.

Под окном радостно вопила синица. Хороший знак – птицы поют до рассвета…

– Ничего этого скоро не будет, – сказал Луар.

Я подождала. Спросила осторожно:

– А что будет?

– Не знаю, – он вздохнул. – Когда б я знал…

Синица звенела, как колокольчик. Медальон сполз с Луаровой груди и лежал теперь на его белом мускулистом плече; теперь я смотрела на Амулет Прорицателя ревностно, как на свидетеля нашей любви, и не сразу поняла, что бурые пятна на золотой пластинке не что иное, как ржавчина.

– Не смотри, – сказа Луар, не открывая глаз. – Мне неприятно, когда ты смотришь.

Я перевела взгляд на его лицо – на моих глазах ласковый ночной Луар снова превращался в бронированное чудовище, подмявшее под себя Сову.

– Он ржавый? – спросила я шёпотом.

Он открыл глаза. Накрыл Амулет ладонью и спрятал под одеялом:

– Да… Ржавчина – это знак… Что Тот, кто приходит извне, явился снова.

Синица за окном примолкла. По гулкой гостиничной лестнице дробно топотали шаги – вверх, вниз…

– Луар, – сказала я тихо. – Ты – маг?

Он посмотрел на меня почти испугано:

– Не знаю…

– А Сова? – спросила я ещё тише.

Он удивился:

– Что – Сова? Сова уж точно не маг…

– А кто Сова? – не унималась я. – Тфим?

Он поднял брови:

– Так ты всё слышала?

Я ткнулась лицом ему в плечо. Перед глазами моими в одну минуту пролетели все ужасы последних дней; я всхлипнула и успокоилась только тогда, когда рука его ласково почесала меня за ухом:

– Сова… Служитель Тфим. Служитель Ордена Лаш, который был в своё время служкой моему отцу… То есть ты понимаешь, кому.

– Так ты шантажировал его! – радостно догадалась я.

Луар поморщился:

– На кой пёс мне его шантажировать… Я думал, что хоть он-то знает… Зачем они освободили Мор. Кто приказал – Магистр или Фагирра?

За дверью зычно перекрикивались горничные.

– Почему мы всё время в гостинице, – спросила я рассеянно. – Всегда в гостинице… Я хочу, чтобы у нас был дом. И дети.

– Она стоит на пороге, – глухо обронил Луар. – И ждёт, чтобы её впустили… Та, что пришла извне.

– Так какого она пола, – пробормотала я задумчиво. – Та, что пришла, или Тот, кто пришёл?

Он глянул на меня хмуро и укоризненно. Отвернулся.

– Луар… – я приподнялась на локте. – Коли ты Прорицатель, то должен заглядывать в будущее! Погляди… а мальчика… назовём Эгертом.

Он долго молчал, глядя в потолок.

– А зачем она пришла? – спросила я наконец. – Та, что извне?

– Чтобы войти и воцариться, – отозвался он глухо.

– Так может быть, пускай? – предположила я неуверенно. – Вряд ли будет хуже, чем теперь…

– А Привратник станет ей слугой и наместником, – пробормотал он.

– Руал Ильмарранен по прозвищу Привратник, – изрекла я неожиданно для себя.

Он подпрыгнул, сел:

– Откуда ты знаешь?

Медальон покачивался на его груди. Я не могла оторвать взгляда от фигурного отверстия в центре его.

– Ты добралась до книжки? – спросил он спокойнее. – Специально искала? Ну-ну…

– Луар, – сказала я шёпотом. – Эгерт и Тория любили друг друга, даже когда был Чёрный Мор… Они знали, что у них впереди всего несколько дней – и всё равно радовались… Может быть, и мы?..

Он встал, не одеваясь, отошёл к окну. Исподтишка оглядев его, я с удовольствием убедилась, что мой муж отлично сложен.

– Ты не веришь мне, – сказал он со вздохом. – Я и сам не всегда верю… Что над миром действительно висит… Это. Неизвестно что. Во всяком случае, Завещание Первого Прорицателя описывает приход внешней Силы как очень паскудную процедуру: «Плачьте, живущие… С неба содрали кожу»…

Я поёжилась, натянув одеяло до подбородка. Только теперь вместе с холодком по спине ко мне явилось подозрение, что Луар далеко не шутит.

– Мне же надо с кем-то поделиться, – сказал он вдруг с отчаянием. – Я же не могу всё время быть один… И носить это в себе… Я не маг… Я не знаю, как прорицать… Я не умею, и мне некого спросить. И я не знаю, что делать… Я думал, что Фагирра знал. Но все они молчат… Не понимают, не помнят… Даже Сова… У него остались какие-то вещи Фагирры, где-то в тайниках… Обещал добыть… Но и он не знает, зачем… И это… – он взял Амулет в ладонь, – зачем Фагирре… Зачем он пытал мою мать – чтобы добыть это?..

Он вдруг закрыл лицо руками. Амулет выскользнул из его пальцев и снова закачался на цепочке:

– Танталь… Пойди к ней. Пойди, а я не могу… Пожалуйста.

Повозки стояли на обочине, стояли, бессильно опустив оглобли. Не веря своим глазам, я крепко, до боли вцепилась в Луара. Ни слова не говоря, он придержал лошадь.

– Ты?!

Муха сидел на земле, растирая кулаком больные красные глаза. Бариан, внезапно ставший старым, не удивился мне и не обрадовался; Гезина судорожно сжимала руку рыжей девчонки. Фантин растеряно хлопал длинными светлыми ресницами:

– Ты… Здравствуй…

Я снова пробежалась взглядом по лицам. И снова, уже в тоске и предчувствии. Распоротые бока повозок, вывернутые сундуки, пустые оглобли…

– Они всё забрали, – сказал Фантин. – Лошадей…

– Флобастер?! – шёпотом закричала я.

Бариан отвернулся. С видимым трудом указал на одну из повозок; привычно подтянувшись, я вскарабкалась под изорванный тент.

Кто-то уже сложил ему руки. Он лежал на полу, горделиво вскинув голову, не желая и не пытаясь скрывать перерезанное горло. Глаза его не желали закрываться – холодно смотрели в синеющее через разорванный полог чистое небо.

Рядом случился Луар, и он-то меня удержал.

Я кричала. Я проклинала Сову, я проклинала и себя за то, что была рядом с убийцей – и не прикончила его. Я клялась небу, что Сова умрёт страшной смертью, что я выжгу дотла и лес и поля, что я отомщу, что я убью всех, если понадобится, что я всю жизнь буду убивать, но отомщу… Луар держал меня сзади, я извивалась в его руках, захлёбывалась слезами и проклятиями, и он не выпустил меня до тех самых пор, когда, ослабев, я тряпкой сползла на пол, к ногам лежащего Флобастера.

Луар о чём-то вполголоса переговорил с Барианом; до меня долетало, как сквозь вату: «не надо было… псы… и связали всех… он один… не знаю… теперь всё равно…» Мутными бессмысленными глазами я смотрела, как рука Луара кладёт на доски туго набитый мешочек:

– Не побрезгуй, Бариан… Я задолжал. За тот спектакль… Ты помнишь. Самый главный спектакль в моей жизни. Прими. Купи лошадей.

– Откуда у тебя столько денег? – потрясённо спросил кто-то; кажется, это была Гезина, я не разобрала, мне было всё равно; я думала, о том, что Флобастер не простил меня перед смертью. А если и простил, то я теперь не узнаю.

Никогда.