Текст книги "Скитальцы"

Автор книги: Марина и Сергей Дяченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 53 (всего у книги 81 страниц)

(Ты удачлив, Марран.)

Да, это одно из моих имён, подумал он яростно. Да, я удачлив… Но счастливым я не был никогда. И вообще я скоро умру. Старый дурень, болтающий сам с собой…

(Не обманывай себя, ты рехнулся значительно раньше, когда отказал мне и отказался от миссии.)

Снова смешок. Ему показалось, что, перейдя почти на бег, он всё равно не трогается с места, висит над землёй, как медуза в толще вод, и тень его, маленькая и чёрная, приклеилась к дороге…

Он заставил себя замедлить шаг. Он стиснул зубы и остановился вовсе – и увидел ручей в отдалении, гречневое поле с тучей пчёл и мальчика с рыжей коровой.

(Вот так, Руал. Прошло лишь мгновение… а ты стар. И ты больше не годишься в Привратники.)

Как жаль, подумал он с саркастической ухмылкой.

(И мне жаль, Руал… Ты дурачок. Ты снова проиграл.)

Взгляд из ниоткуда давил, как жёрнов. Старик яростно ощерился.

– Я не играю с тобой! – произнёс он чётко и внятно, напугав при этом осторожного пастушка.

(Все здесь играют. Всякий, кто хочет жить, включается в игру… И правила одинаковы для всех. Неудачнику больно. Проигравший сходит с доски… Ты проиграл, но я дам тебе шанс.)

– Ах ты старый болтливый философ, – раздумчиво произнёс тот, кого звали Руалом.

Смешок.

(Да, Руал… Я буду говорить с тобой. Прежде, чем мне откроют и я войду.)

– Ты не войдёшь! – бросил он зло.

(Войду. Новый Привратник сильнее тебя… Он не испугается.)

– Так и говори с ним, – посоветовал Руал сквозь зубы. На дне его сознания тлела надежда, что всё происходящее – болезнь, горячка и бред.

Смешок, на этот раз почти добродушный.

(Я не хочу его спугнуть. Он молод… Он должен созреть.)

– Он созреет, и ты собьёшь его палкой, – мрачно предположил Руал.

(Да. Он откроет мне Дверь.)

В очертаниях облаков над головой Руала проступила тень женского лица. Секунда – и снова громоздящиеся в беспорядке, перетекающие друг в друга глыбы…

– А что, – медленно начал он, – если я найду его – и убью?

Пауза. По заколосившимся вдоль дороги полям гуляли гонимые ветром волны.

(Попробуй. Попробуй, Руал. Его многие хотят убить… Он всем мешает. Неплохо, если он помешает и тебе.)

Из серо-белой подушки облаков вырвалось солнце – лучи его, подобные массивным колоннам, надёжно встали справа, на поле, и впереди, на дороге. Круглые, жёлтые, как восковые свечи, как сильные пальцы…

– Мне жаль его, – медленно сказал Руал.

(Тебе просто его не достать. Ты силён, но не всесилен.)

– Да… Но мне жаль его. Он похож на меня.

(Он – это ты наоборот. Даже имя.)

– Я знаю… Но мира мне тоже, оказывается, жаль.

Смешок.

(Ты просто боишься.)

Взгляд ушёл. Так внезапно и бесследно, что старик на дороге заозирался, будто ища пропажу, и потрясённо спрашивая себя: а не выжил ли, в самом деле, из ума?

Рыжая корова задумчиво щипала траву на обочине. Пастушонок ждал, затаившись в канаве – ждал, пока странный прохожий уберётся восвояси.

Старик ещё раз оглянулся – и двинулся прочь, едва переставляя ноги.

* * *

Эти жёлтые цветы не требуют ухода – они, как сорняки, глушат любую траву; Луар знал это, когда ещё весной посадил здесь чахлый жёлтенький кустик. Теперь среди деревьев лежало рыжее, как лисья шкура, пятно – и могила теперь укрыта будто ковром, жёлтый холм среди рощи, кто-то, может быть, обратит внимание – пусть… Никому не запрещено сажать цветы где бы то ни было…

Он сидел в траве, скрестив ноги. Рядом лежал серый плащ.

Впервые за долгое время он наслаждался если не покоем, то хотя бы иллюзией покоя; здесь были он и его непонятный отец, да десяток кузнечиков, да длинная, как чулок, зелёная гусеница; а в отдалении, в ограде кладбища, где покоятся добропорядочные горожане, стояла перед чьей-то могилой красивая девушка в синей косынке на плечах.

Луар стряхнул муравья, залезшего ему в рукав. От этого небрежного расслабленного движения под рубашкой качнулся медальон.

Пёстрая бабочка села на серый плащ. Красивое зрелище – ночной костёр, только вот бабочки сгорают…

Но сейчас день, и мотыльку ничего не грозит. Серая ткань кажется ему огромной пыльной равниной…

Луар провёл пальцами, разглаживая складки. Бабочка улетела прочь, как уносимая ветром конфетная обёртка…

Собственно, он хотел это сделать давно. Там, в кабинете – не решился. В комнатушке, которая служила ему домом, было в том числе и зеркало – но он постеснялся надевать реликвию перед зеркалом, это показалось ему пошлым и смешным…

Ткань скользила. Руки удобно вошли в рукава – точно по росту, и по ширине плеч; он поколебался и накинул капюшон. Цветущий мир оказался как бы заключённым в рамку – серо-стальную рамку из прикрывающей лицо ткани.

Луар стоял, чувствуя, как ветер лениво теребит широкие полы. И ведь точно по росту – видел бы Эгерт Солль…

Жёлтые цветы пахли чуть различимо. Золотые чашечки с коричневыми комочками пчёл, а по краям, там, где жёлтый ковёр смыкался с зелёно-коричневым покровом земли – там могила Фагирры была похожа на ржавеющий медальон…

Пластинка оказалась у Луара в руках. Он сам не помнил, когда успел её вытащить. Солнце било в прорезь, и Амулет отбрасывал на Луарову ладонь маленькую тень с пятном в центре – светлым пятном замысловатой формы…

Он ощутил мгновенное головокружение. Опустился на колени; не глядя протянул руку – в его ладонь немилосердно впилась потревоженная пчела.

«Больно?» По Луаровому лицу медленно прокатилась крупная капля пота.

«Не ищи вопросов там, где их нет».

Луар запоздало зажмурился; в его красной темноте загорелись и расползлись пятнами три жёлтых огня. Жгучая боль в ладони – и присутствие собеседника, такое же явное, как солнце и пчелы. Привкус железа во рту…

«Не спрашивай. Ответы найдутся сами».

– Но мне надо спросить, – прошептал Луар, сжимая Амулет в кулаке и тем самым подхлёстывая боль. – Мне нужно…

«Всё, что нужно, у тебя уже есть. У тебя есть он…»

– Он ржавеет…

«Да. Да. Замолви за меня словечко».

Луар покачнулся. Широкий капюшон опустился ему на глаза, заменив голубое небо серым, проведя перед его взглядом новую линию горизонта; посреди этого другого, внезапно возникшего мира Луар увидел высокий дом с крыльцом, и на ступенях дома стоял он сам, в непривычного покроя щёгольской куртке, в высокой шляпе без полей и со шпагой у пояса. Картина резко приблизилась, будто сам Луар был осенним листком, брошенным в лицо юноши на ступенях; налетая на фигуру стоящего и пролетая сквозь неё, Луар успел понять, что нет, это не он, у того человека другое имя…

Потом он увидел низкий потолок, и под ним круглощёкого старика с набором игл для татуировки, и свою собственную руку, лежащую перед ним на столе; рукав был поддёрнут до локтя, рука лежала расслабленно, но ожидание боли выдавало себя «гусиной кожей», и какое счастье, что в подвале холодно и можно списать свою слабость на эту зябкую, пронизывающую сырость… Старик поднимает бровь: зарабатывать на жизнь шпагой – благородно. Но ты не наёмный убийца, сынок, ты – учитель фехтования… И теперь ты принадлежишь к цеху. Теперь ты в полном праве…

Старик преобразился, покрывшись вдруг белым седым волосом, отчего голова его сделалась похожа на выдолбленную изнутри луну; чёрные глазки этого нового старика сверлили, как два буравчика – но на дне их жил страх, и Луар испугался тоже, встретившись взглядом с человеком в сером плаще, светловолосым и светлоглазым, с татуировкой на запястье – знаком привилегированного цеха…

Ответь мне, беззвучно закричал Луар. Зачем?! Зачем ты призвал Мор, зачем ты искал Амулет, ответь мне, ты, зачавший меня в камере пыток, или ты тоже от меня отречёшься?!

Тот, кто стоял перед ним со стальными клещами в пробитой груди, излучал бешеное желание жить. Воля его подобна была железной хватке – Луар отшатнулся, парализованный натиском этой воли:

«Я тебя не оставлю».

– Тогда ответь! – беззвучно закричал Луар. – Или и мне проклинать тебя, кого проклинают все?

Чужой натиск ослаб: «Я не совершил злого».

– Ты?! – Луар оскалился.

«Я не совершил злого. Поймёшь».

Онемевшей щекой он ощутил прикосновение травы. Капюшон соскользнул, открывая его лицо солнцу – и чужим взглядам…

Впрочем, рядом никого и не было.

Только в отдалении, у городской стены, стояли в густой тени трое или четверо угрюмых мужчин. Глядели, сузив холодные глаза, на одинокую фигуру в сером плаще и слушали сбивчивые объяснения кладбищенского сторожа.

Но Луар их не видел.

* * *

Спустя несколько дней я полностью уверилась, что вскорости тронусь умом – в свою очередь.

Три существа, населявших огромный дом до моего прихода – девочка, женщина и старуха – казались мне в разной степени сумасшедшими. Торию Солль я рассмотрела в дверную щель – лучше мне было этого не делать. Я и прежде слегка боялась Луарову мать; теперь она внушила мне прямо-таки ужас.

Нянька уверяла, что госпожа ничего уже не понимает – но я-то видела, что моё появление не прошло для неё незамеченным. Где бы я ни находилась и что бы ни делала – призрак Тории Солль наблюдал за мной из запертой комнаты, я вздрагивала от малейшего шороха и резко оборачивалась, завидев краем глаза любую случайную тень.

Первые несколько ночей я проплакала, свернувшись на доставшемся мне тюфяке; кровать была хороша, по моим меркам даже роскошна – и всё же я не спала ни секунды, вслушиваясь в шорохи, вглядываясь в темноту, глотая слёзы. Неужели это конец?! Конец красивой и сильной женщины, не выдержавшей трагедии, сломавшейся и теперь увлекающей за собой ни в чём не повинную дочь…

Дочь. Алана порой казалась мне существом ещё более непостижимым и страшным, нежели Тория. Перед рассветом мне представлялись всякие ужасы – девочка одичала и потеряла разум, утратила человеческое, теперь её до конца дней придётся держать в хлеву на цепи, как того уродца, виденного однажды на ярмарке… То было бесформенное, вероятно, молодое существо со звериной мордочкой и злыми затравленными глазами; хозяин палатки брал медяк «за просмотр»…

Я кусала себя за пальцы. Не может быть; Алана смотрит осмысленно, её можно вернуть в мир людей, её нужно вернуть, если не спасти Торию – так хоть ребёнка…

А нянька тоже была в своём роде умалишённой. Она повелась на своей преданности; любая другая давно бы либо бросила всё и всех – это в худшем случае – либо увезла бы девчонку в город и там бы решала дальше, искала бы, в конце концов, её родного отца…

За эти ночи я успела высказать Эгерту Соллю всё, что думала о его поступках. Наверное, явись Эгерт собственной персоной – я не побоялась бы повторить всё это ему в лицо…

Но он не явился.

Дни мои заняты были работой; удивительно, как до моего прихода старая и больная женщина проделывала всё это в одиночку. Теперь нянька блаженствовала, время от времени позволяя себе отдых; единственным, чего она не доверяла мне делать, были заботы о Тории.

Нянька носила ей на подносе воду и еду; всякий раз полная тарелка возвращалась почти нетронутой. Нянька тёрла воспалённые глаза: не протянет долго… От одного голода помрёт…

– Помрёт ведь, девонька, – сказала она однажды, подперев щёку опухшим кулаком. Я быстро глянула на примостившуюся в углу Алану; девочка казалась равнодушной.

– Помрёт, – с прерывистым вздохом повторила нянька. – А я… Прости меня, дуру. Я уж думаю… Не мучиться бы ей. Сразу бы…

Я с трудом сглотнула. Из глубин пустого дома явился страх и накрыл меня, будто мокрым мешком.

Наутро я целый час провела у её запертой двери; Тория чуяла моё присутствие. Уходя на цыпочках и возвращаясь снова, я вспоминала осенний праздник в доме Соллей и ту нашу встречу в библиотеке: «Я – тварь?! Я от своего сына не отрекалась!» И моя вина. Моя тоже. Слово – не камень, брошенный в пруд. Там просто – круги по воде и облачко ила на дне, да пару рыбёшек шарахнется, как брызги… Но никто не знает, что случится, если бросить слово. В неизвестную, тёмную, надломленную душу…

Я вышла во двор, выдернула из плашки топор и довольно метко тюкнула им по полену; деревяшка раскололась и лезвие топора увязло в щели. Благородное орудие труда теперь напоминало в моих руках кота с чулком на морде – неуклюже пытаясь стряхнуть полено с топора, я заметила в тени рассохшейся бочки угрюмую рожицу Аланы.

Поймав мой взгляд, девочка нырнула в своё укрытие; выронив топор, я подобралась к развешенному для просушки белью и стянула с верёвки широкий, цветастый нянькин платок.

Фокус был стар – особым образом пристроив одеяние, я превратила собственные растопыренные локти в плечи долговязого существа с маленькой фигой на месте башки; войдя в образ, засеменила обратно к поленнице, причём фига удивлённо рассматривала всё вокруг, кивая и поводя «носом».

– Эта сто такое, а? – спросила, наконец, фига надтреснутым старушечьим голоском. – Эта сто, диривяшки валяюсся, да?

Сквозь щель в платке мне видна была рассохшаяся бочка; Алана не показывалась.

Фига пожала «плечами»:

– Ни па-анимаю… Валяюсся в би-испарядке, ай-яй-яй…

За бочкой тихо хихикнули. Воодушевлённая фига истово закивала:

– Ай, пазаву дровожорку… Такая га-алодная, са-ажрёт ваши дра-ава, хрям-хрям-хрям…

Алана выглянула, позабыв об осторожности; я и забыла, как выглядит её улыбка. Пары передних зубов недостаёт – меняются зубы… Уже…

– Чего смеесси?! – возмутилась фига.

Алана захохотала. Заливисто и тонко; у меня перехватило горло.

– Что смеёшься? – спросила я своим голосом, опуская руки. – Без дров ведь останемся… Как кашу варить будем?

– Это не по правде, – сказала Алана хрипловато, но вполне уверенно. – Это спектакля такая… Я знаю.

* * *

Вот уже много лет Эгерт Солль не переживал подобных поражений.

В гарнизоне царили стыд и уныние; вдовы погибших в последней экспедиции проклинали и Сову, и в первую очередь Солля. Уцелевшие стражники роптали; упрёки и обвинения висели в воздухе, и не затихал за Соллевой спиной угрюмый раздражённый шёпот.

Эгерт заперся в своём кабинете – там и ел, и спал, и проводил бессонные ночи над потёртой картой. Время от времени ему являлись с донесениями специально посланные шпионы – сведения приходили скудные и недостоверные, разведчики боялись соваться слишком глубоко и удовлетворялись сплетнями деревенских баб… После долгих трудов удалось наконец изловить молодого, нахального и неосторожного разбойника – но на полпути к городу он попытался бежать, ранив одного из конвоиров, за что и был немедленно убит его разъярёнными товарищами. Эгерту приволокли бездыханный труп – но не родился ещё человек, способный допрашивать трупы…

В собственных глазах Эгерт походил на измождённого, больного дятла, с тупым упорством долбящего камень, долбящего день и ночь, расшибающего клюв – только бы не остановиться, не осознать в полной мере и свой позор, и ужас оттого, что сын его, чужой мальчик, скрестил с ним шпагу, сражаясь на стороне убийц…

В городе погибли ещё двое детей; в обычных ночных звуках горожанам мерещился звон колодезной цепи. Эгерт горбился над своим столом, не желая ни слышать, ни думать.

Сова… Сова являлся к нему ночью, Сова обнимал за плечи Луара, Сова смеялся и поигрывал обрывком цепи; вокруг свечки кружились ночные бабочки, огромные и чёрные, лупоглазые, как совы…

Стаи сов. Полное небо сов…

И Эгерт сам становился Совой и в полубреду вёл свой отряд по лесам и дорогам, изображённым на карте. Он добывал провиант и запасал воду, он жёг костры на стоянках и ставил часовых, и отправлял дозорных во все стороны – он перестал быть полковником Соллем, он был угрюмым разбойником, испепеляемым жаждой разрушения…

В другом сне он учил Луара фехтовать. Луар отчаивался и бросал шпагу – и приходилось утешать, уговаривать, начинать снова…

Поднявшись среди ночи, полковник Солль брал оружие и часами повторял длинные замысловатые комбинации, и срезал клинком огонёк свечи, и медленно, по волоску, состругивал свечку до самого основания, пока не оставался на столе плоский как монета пенёк…

Ночной патруль видел человека в плаще. Тот не откликнулся на приказ остановиться и исчез, будто провалившись сквозь землю; в качестве трофея лейтенант Ваор доставил полковнику Соллю обрывок цепи. Разговоры не стихали, по городу ползли слухи один другого страшнее – а во сне Эгерт выбивал шпагу из рук своего сына…

Из рук сына Фагирры.

Бывало, что после ночи сидения над картой он возвращал себе способность соображать, сунув палец в огонёк оплывшей под утро свечки. Так бывало в Осаду…

Но тогда он защищал жену и сына.

Городской судья явился на закате – случайно либо по тонкому расчёту, ибо это было лучшее для Эгерта время, самое спокойное и трезвое. Судья явился сам, не утруждая полковника приглашением, – и лейтенант Ваор тянулся в струнку, потому что судья традиционно был самым страшным в городе человеком.

Эгерт поднялся навстречу, – протягивая руку, он пытался сообразить, явился ли к нему старый приятель либо официальное лицо. У судьи были жёсткие, холодные пальцы.

– Ты безжалостен к себе, – судья опустился в предложенное кресло. – Пусть наши враги всю жизнь выглядят так, как ты выглядишь сейчас… Неужели стратегические заботы и впрямь не оставляют времени для сна?

– У меня будет время отоспаться, – отозвался Эгерт глухо. И добавил с усмешкой: – Как, впрочем, и у всех нас…

Судья кивнул:

– Да, мой друг… Но Сова отправится на покой чуть раньше, чем мы – ведь так?

Он вдруг улыбнулся – спокойно и открыто, и у Эгерта полегчало на душе.

С городским судьёй его связывали давние и сложные отношения; во время Осады человек по имени Ансин был сподвижником Солля, и сподвижником ценным. Эгерт был нечеловечески храбр, но мужество оставило его, когда необходимой стала показательная казнь десятка бандитов и мародёров.

В глазах горожан такая расправа была доблестью и проявлением власти, едва ли не подвигом – но Солль покрывался липким потом при одной только мысли, что на его пути к победе придётся учиться в том числе и ремеслу палача, вешать, хоть и чужими руками.

И тогда Ансин, находившийся рядом, молча взял эту грязь на себя. Он сам отдал приказ и сам проследил за выполнением – Эгерту осталось лишь стиснуть зубы и отказать в помиловании. Таким образом Солль остался чист в собственных глазах и добр в глазах горожан; он прекрасно понимал, что совершил ради него Ансин, ставший затем помощником городского судьи, а затем и собственно судьёй. Он знал, что и Ансин знает, чем Эгерт ему обязан – но ни разу ни один из них не касался в разговоре этой темы. Эгерту оставалось только гадать, а чем, собственно, была для его добровольного помощника та давняя казнь – жертвой? Или долгом, или обыденностью, или испытанием, или приятным щекотанием нервов? Сознавал ли Ансин, что ложится в грязь, давая возможность благородному Соллю не испачкать белых одежд? Или чувствовал себя героем, урвавшим из рук победителя самый сладкий кусок власти?

…Ансин улыбнулся и коснулся Соллевой руки:

– Нет, Эгерт… Я не заставлю тебя долго мучиться и гадать про себя, зачем я пришёл… Тяжёлые времена, дружище. Хуже, чем… тогда. Я боюсь… что принёс тебе злые вести, и буду делать тебе больно. Ты готов?

– Я привык к таким процедурам, – отозвался Эгерт после паузы. – Начинай.

Судья откинулся на спинку кресла:

– Эгерт… Во-первых, я твой друг. Знаю, ты так не считаешь… не перебивай. Перед тем, как услышать главное, просто уясни, что я твой друг.

Солль почувствовал, как к горлу его поднимается тягучая тоска ожидания:

– Да… Говори.

Судья пожевал губами. Хмыкнул, растирая бледную щеку:

– Хм… Эгерт. Мы не знаем, сколько детей погибло в точности… Случалось, что случайно нашедший тело прятал его, дабы отвести подозрения от себя… Несколько десятков детей. И многие из колодцев лишились своей цепи… Всё это ты знаешь.

Эгерт кивнул, пытаясь проглотить ком, царапающий сухое горло. Судья сцепил пальцы:

– Убийца носит плащ, в точности такой же, как носили служители Ордена Лаш… Ты прекрасно помнишь.

Эгерт снова кивнул. Его трясло.

– Тот безумец, старик… Погиб, расплачиваясь за чужие грехи. После его смерти убийства продолжаются…

Эгерт молчал. Пальцы судьи, длинные и белые, переплетались сложно, как прутики в корзине:

– Да… Скажи мне, Эгерт, где сейчас Луар?

Солль смотрел на сложную игру его рук. Рано или поздно… Всё должно было открыться. Но только не сейчас. Не Ансин…

– Эгерт, – судья вздохнул. – Я понимаю некоторые тонкости… Но мне очень нужно знать. Скажи мне, пожалуйста.

– Я не знаю, – сказал Солль хрипло. – Я не знаю, где Луар.

«У Совы, – подумал он с ужасом. – А ведь у Совы, светлое небо…» Судья снова вздохнул:

– Ты не хочешь мне говорить?

– Я не знаю, Ансин, – отозвался Эгерт, глядя в стол, – Я очень давно с ним не виделся.

Пальцы судьи перестали играть, сцепившись в замок:

– Да… А где Тория, ты знаешь? Она в загородном доме с девочкой, из прислуги при них только нянька, и их уединение не похоже на беззаботный летний отдых… Да, Солль. По долгу службы я знаю больше, чем тебе хотелось бы… Да и не нужно быть городским судьёй, Эгерт, чтобы увидеть, что в твоём семействе случилась трагедия. Чтобы не увидеть этого, нужно быть слепым…

Эгерт медленно кивнул. Тяжело отрицать очевидные вещи… Судья прав.

– Знаешь, Ансин, – сказал он медленно, – Я был бы тебе благодарен… Если б разговор о моей семье мы отложили бы на потом. Когда я… покончу с Совой.

Судья огорчённо покачал головой:

– Нет, Эгерт. Потому что дело не терпит… Ты знаешь, что твой сын регулярно ходит на могилу Фагирры?

Солль медленно поднял глаза. Ансин смотрел на него из далёкой дали, из чёрного съёжившегося пространства:

– Да, Эгерт. На могилу, что за кладбищенской оградой, там даже камня нет… А он, Луар, посадил там цветы.

Соллевы пальцы медленно путешествовали по сплетениям дорог на потёртой карте. Потом сжались в кулак, сминая леса и поля, ручей и деревеньку:

– Я… прокляну его. Святотатство… Я прокляну.

Судья дёрнул ртом:

– Это не всё, Солль. Не так давно твой сын навестил нашего общего друга бургомистра… Он шантажировал его, и я знаю, чем… Он добился того, что бедняга открыл ему ход в Башню – догадываешься, о какой башне я говорю? И, согласно показаниям очевидцев, парень провёл там более часа, причём что он делал внутри – неизвестно…

Судья вдруг подался вперёд и снова коснулся кончиками пальцев стиснутой Соллевой руки:

– Погоди… Не надо так… Выслушай до конца.

Солль кивнул, не поднимая головы. Перед глазами у него стояла переполовиненная луна, чёрные тени ветвей, переплетённые, как пальцы у судьи, и этот мальчик, бледный, как луна, поднимает шпагу из-под его, Эгерта ног…

А когда-то он носил мальчика на руках. Ночи напролёт…

Судья снова откинулся на спинку кресла:

– Да… Известно также, что господин Луар Солль посещал поочерёдно неких личностей, о которых я склонен думать, что и они в своё время носили серый плащ… Есть сообщения, что Луара видели у Совы – но этого я утверждать не буду, это слишком серьёзно и, скорее всего, сплетни…

Солль боялся выдать себя – взглядом или жестом. Или Ансин играет? Или ему известно о той схватке у затоптанного костра? Несколько он искренен сейчас?

– Эгерт, что случилось у вас в семье? – негромко спросил судья.

Что ж ты молчишь, сказал Фагирра. Отважный и честный Солль… Объясни же своему старому другу, что именно случилось у вас в семье. Давай, поднимай глаза и говори…

– А зачем тебе, Ансин? – тихо спросил Эгерт.

Последовала новая пауза – а затем кулак судьи с грохотом опустился на столешницу, так, что едва не опрокинулся подсвечник:

– Вы не понимаете, о чём я говорю, полковник?! Или притворяетесь? Или принести вам чей-нибудь маленький труп с цепью на переломанной шее?!

Удивительно, но от крика его Эгерту стало легче; он даже подумал деловито, что до конца разговора следует и ему позволить себе нечто подобное – тогда у сидящих в кордегардии останется в памяти не «судья орал на полковника», а «они бранились»…

Судья перевёл дыхание. Снова потёр щёку, попросил почти что жалобно:

– Эгерт… Не заставляй меня… Ты похож на больного, скрывающего свою болезнь от врача.

Солль рассмеялся, запрокинув голову. Закрыл лицо руками:

– Ансин… Дружище Ансин… если б ты мог исцелить меня… Если бы кто-нибудь на свете мог поправить… Клянусь, я отдал бы этому человеку все свои деньги, всю свою славу, всю жизнь до секунды и кровь до последней капли… Но ничего не изменить – и никому не интересно, что же произошло… Прости, но я не скажу даже под пыткой. Спрашивай что угодно другое – я отвечу, клянусь…

Судья хмуро разглядывал упрямое, почти вдохновенное Соллево лицо. Снова переплёл пальцы, опустил уголки рта:

– Солль. У меня есть основания думать, что рассудок твоего сына помутился. Что именно он, твой сын, будучи повреждён в уме, совершает те ужасные злодеяния, которые держат в страхе весь город.

Эгерт встал и отошёл к окну. Вечерело, неподалёку старый фонарщик взбирался на свою стремянку, и Эгерту показалось, что он слышит его натужное дыхание.

Собственно, а как теперь? Какой реакции ждёт от него судья, какой реакции он ждёт сам от себя? Улыбаться и твердить «нет, нет», или гневаться и кричать «нет! нет!», или делать вид, что не может понять, что это слишком чудовищно…

Что тот мальчишка делал в логове Совы?! Зачем ему понадобилась эта схватка… И как он смеет, сопляк, ухаживать за могилой человека, который…

– Эгерт, – сказал судья у него за спиной.

…который пытал его мать? Палача и насильника… Неужели родственная связь, кровь, неужели это столь крепкие узы, для которых все прочее не имеет значения?

…А он сам, Эгерт? Что за сила заставила его отторгнуть сына, который был частью его самого, за которого он без размышления готов был отдать жизнь? Разве не те же узы крови, только разорванные, извращённые, осквернённые?

– Эгерт, – судья подошёл и остановился за его спиной. – Вчера его видели на могиле Фагирры, и он надел плащ…

– Значит, он уже в городе? – вырвалось у Солля.

– А ты видел его вне города? – тут же поинтересовался судья.

Фонарщик справился наконец с фонарём, и по темнеющей улице расплылся тусклый тёплый свет. Эгерт молчал.

– Я думаю, он болен, – сказал судья мягко. – Но если всё, о чём я говорю, правда… Я пришёл к тебе, Эгерт, потому что я твой друг. И я прошу тебя взять Луара – иначе его убьют, как уже убили того безумного старика… Потому что люди не слепые, – в последних словах Эгерту померещился скрытый упрёк.

– Это не он, – отозвался Солль глухо. – Неужели нельзя установить за ним слежку… И доказать его алиби?!

Судья вздохнул:

– А за ним… невозможно уследить, Солль. У твоего сына… Обнаружились странные свойства. Он исчезает и появляется, как из-под земли… Однако каждый день является в Университет, в кабинет декана Луаяна…

Стиснув зубы, Эгерт принял этот новый удар. Судья покивал:

– Да… Над Луаром сгущаются тучи. Город ждёт расплаты… За эти смерти. Старик был невиновен – но всё же погиб… Думаю, горожане не станут проводить дознания. Дознание проведу я, а ты – ты возьмёшь Луара. Немедленно.

– Сова, – сказал Эгерт сквозь зубы. – Завтра я выступаю на поимку Совы.

Решение пришло к нему внезапно – однако он тут же уверил себя, что день начала экспедиции был выбран заранее и обратного хода нет.

Судья прошёлся по полутёмному кабинету. Остановился, свёл брови:

– Если за это время случится новое убийство…

– Это не он! – шёпотом выкрикнул Эгерт. – Сова… Убивает каждый день. А Луар… Не убийца. Ты убедишься. Я возьму его… Когда вернусь.

Судья колебался.

– Это не он, – сказал Эгерт со всей силой убеждения, на которую был способен. – Всё будет, как ты скажешь… Я возьму его, запру, и ты увидишь… Но не сейчас, мне нужно взять сперва Сову… Это мой долг, я должен, я не могу иначе… Ты долго выжидал – выжди ещё несколько дней… Не трогай Луара, я сам…

На лице судьи написано было сомнение – однако, некоторое время посмотрев Эгерту в глаза, он медленно, через силу кивнул.

* * *

После полуночи площадь перед Башней пустела – тёмные слухи и злые события, владевшие городом последние месяцы, разгоняли жителей по домам, патруль показывался редко, сторож со своей колотушкой тоже предпочитал держаться подальше – и потому Луару не пришлось прилагать усилий, чтобы подойти незамеченным к наглухо замурованным воротам.

Правая рука его мёртвой хваткой сжимала висящий на шее медальон. Странно зоркие глаза различили посреди тёмной кладки десяток новых, светлых кирпичей – в том месте, где был пролом, некогда пропустивший Луара вовнутрь…

Он зажмурился. Медальон больно впился в судорожно стиснутую ладонь.

…Ибо служение ему есть тайна…

Ему показалось, что там, за кладкой, переговариваются множество голосов – и не жутких ночных, а обыденно-оживлённых, будто на залитой солнцем площади…

Никогда раньше у него не было видений.

…Тайна – смысл, а прочее откроется вам со временем…

Теперь ему привиделась кладка – тёмная от времени и дождей, с нескромным светлым пятном в центре… Зримое доказательство беспринципности бургомистра, который…

…Не принято говорить с неофитами о глубоких таинствах Лаш… Однако есть ли на земле служба почётнее?!

И Луар шагнул через кладку – потому что на самом деле ворота были свободны и распахнуты, и изнутри доносились голоса.

Он шагал по освещённым коридорам; люди в серых капюшонах расступались перед ним, опуская голову в почтительном поклоне. Он кивал в ответ – и шёл дальше, минуя лестницы и переходы, потому что впереди маячил некто, и не следовало отставать…

Зарешетченое окно доносило звуки и запахи площади; Луар прошёл мимо, стремясь за своим провожатым. Минута – и перед лицом его оказалась стена тяжёлого бархата, и от густого духа благовоний закружилась голова… А в следующую секунду запахло ещё и дымом, потому что посреди чёрного бархатного полотнища расползалось огненное пятно.

Луар смотрел, как жёлтые языки пламени проедают тяжёлую ткань; огонь расходился кольцом, и ширилась круглая дыра, в которой стоял, кажется, ребёнок, и был он в красном, и в руках держал не то воронку, не то трубу, из недр которой клубами валил дым курящихся благовоний…

А потом раздался звук, от которого Луар содрогнулся. Звук подобен был крику древнего чудовища посреди вселенского пепелища.

Горящее отверстие в бархатной стене обернулось отверстием на золотой пластинке, и маленький старик в грязном сером балахоне погрозил пальцем кому-то, скрывавшемуся в тени: «Не для всех… Для всех не бывает… Оставь свою ржавую игрушку. Тебе не остановить…» Горящий бархат бесшумно упал.

…Ниспадающие плащи, блестящие глаза из-под нависающих капюшонов, отдалённое, приглушённое пение… Грядёт, грядёт… С неба содрали кожу. И вода загустеет, как чёрная кровь… И земля закричит разверстыми ртами могил… Извне… Идёт извне… Молю, не открывай…

Плащи расступились – маленький серый старик сидел на корточках, и в руках у него была наполовину выпотрошенная, скользкая, пучеглазая рыбина.