Текст книги "Мгновения жизни"
Автор книги: Марика Коббольд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)
– У Кейт лицо такого типа, которые очень нравятся художникам, – заявила Робина.
– Мама!
– Радуйтесь, что у вас есть мать, которая может привести вас в смущение, – сказала Грейс и, когда выражение лица Кейт, очевидно знавшей о ее сиротском детстве, сделалось совсем уж несчастным, добавила: – Потому что во многих случаях нельзя полагаться на чужих людей.
Появилась Джанет, приятельница Робины и соседка, Она извинилась за опоздание, пробормотав что-то насчет больного котенка. Ее познакомили с Грейс.
– По воскресеньям я всегда встречаюсь за ленчем с дорогой Робиной и Тимоти, – заявила Джанет, сопроводив свои слова столь воинственным взглядом, что Грейс немедленно захотелось сказать, что а) за столом еще несколько свободных стульев и б) что она, Грейс, ест обычно совсем немного. Но она промолчала, ограничившись понимающим кивком, и улыбнулась.
– Мы так счастливы наконец-то познакомиться с Грейс, – высказалась Робина.
Эндрю нашел под столом руку Грейс и легонько пожал ее. Глаза их встретились, они улыбнулись друг другу. Лучи осеннего солнца, падающие сквозь оконные стекла, купались в струйках пара, поднимавшихся от кипевшего на плите пудинга, придавая всей обстановке какой-то романтический и нереальный вид, – для того чтобы запечатлеть его на своих фотографиях, Грейс надо было приложить немало усилий.
Тимоти предложил всем желающим поиграть в загадки. Грейс, которая считала, что жизнь и так достаточно непростая штука, чтобы еще больше осложнять ее выдуманными загадками, отодвинулась в сторону и потягивала красное вино, пока остальные напрягали мозги, пытаясь первыми найти ответ на вопрос.
– Кейт, – поинтересовалась Робина, – а ты что думаешь? Обычно у тебя получается легко и быстро.
– У меня? Ты прекрасно знаешь, что это не так. И вообще, мне не нравятся дурацкие загадки папы.
– Не ругайся, дорогая, – наставительно изрекла Робина, но тут же отвлеклась и помахала рукой в сторону открывшейся застекленной двери, где появился очередной гость. Нейл преподавал экономику в том же самом колледже, в котором Тимоти служил казначеем. Он был примерно одного возраста и роста с Тимоти, но голова его, заострявшаяся к макушке, уже была лысой и блестела, как если бы ее натерли специальной мастикой. Он пожал Грейс руку и кивнул остальным. Кейт поднялась с места и принесла ему чистую тарелку и нож с вилкой. Грейс восхищалась тем, как легко Робина подала на стол ленч. Она поджарила двух цыплят и приготовила огромную миску салата. Когда все расселись вокруг стола, она просто разрезала птицу на противне и выложила мясо на поднос, который гости передавали друг другу. Кроме того, она испекла две буханки домашнего хлеба и выставила на стол тарелку с маслом. Все сами накладывали себе угощение, кто сколько захочет, и Нейл, присоединившись к остальным, поступил точно так же. Грейс вспомнила о миссис Шилд, у которой был пунктик насчет поведения за столом и перемен блюд, когда все было строго спланировано и тщательно организовано. Гул голосов стал громче. Сидя со стаканом вина в руке, Грейс прислушивалась к жужжанию припозднившейся пчелы, ощущая на своей спине тепло солнечных лучей. Ее охватила сонная полудрема, а это означало, что она чувствовала себя спокойно и умиротворенно. «“Обычно Грейс приносит с собой подушку”, – всегда говорила в таких случаях миссис Шилд, – но сегодня я не захватила ее с собой, не захватила», – лениво размышляла она, слегка одурманенная алкоголем, в приятной и шумной тишине кухни Эбботов.
У Робины Эббот не было профессии как таковой, если, конечно, не считать работой одержимость. Она олицетворяла собой последний бастион местной общины, которой грозило поглощение близлежащим городком. Миссис Эббот стояла на страже ее молочных, мясных, бакалейных лавчонок и независимых книжных магазинчиков, которые уже вытеснялись конторами торговцев недвижимостью и филиалами больших супермаркетов. Она оберегала общину, в которой умирали старики, а молодежь постепенно перебиралась в город, освобождая место неприкаянным пришельцам, покидавшим те же самые большие города, чтобы осесть в деревне, эти люди приносили с собой все городские болячки, намертво впившиеся в них, подобно впитавшемуся неприятному запаху. Если бы не Робина, местная церковь уже лишилась бы своего хора и некому было бы петь по воскресеньям и праздничным дням. Без нее не было бы ни клуба «Эвергрин», ни ярмарки народных ремесел, ни песенок на Рождество. Одному Богу известно, сколько стариков в Африке остались бы без очков, не будь Робины. В общем, к концу ленча у Грейс составилось представление, что ни одни роды, крестины, свадьба или похороны не обходились без деятельного участия Робины Эббот.
Затем был подан клейкий рисовый пудинг, причем подан на ярких глиняных тарелках, среди которых не найти было двух одинаковых, – все они были собственноручно изготовлены и обожжены Робиной в их самодельной печи в дальнем углу сада. И тут взволновались все три спасенные из приютов для бездомных животных собаки, во всю прыть бросившись к дверям приветствовать очередную гостью. Ею оказалась Леонора, та самая сестра из Лондона. Она появилась в ворохе кружев, шалей и прочих предметов туалета, крайне непрактичных для путешествия на поезде, и со свертком на руках, в котором оказался ее ребенок Рори. Робина вскочила с места и исчезла в глубине дома. Впрочем, минуту спустя она вернулась в кухню, толкая перед собой большую старомодную детскую коляску. Она взяла Рори на руки и покрыла его поцелуями, прежде чем уложить спать. Грейс перенесла свое внимание на Леонору: волосы у сестры Эндрю были такими же золотистыми и вьющимися, как у брата, но намного длиннее – они доходили ей почти до талии. В глазах, близко поставленных, как у матери, притаилась настороженность. Казалось, они вбирали в себя все, ничего не упуская. Когда дело дошло до еды, Леонора лишь поковырялась в тарелке с салатом, отщипнув кусочек хлеба, и наотрез отказалась от клейкого пудинга. Нейл жаловался на новый набор студентов в колледже, и тут она заговорила, не обращая ни на кого внимания, словно все в кухне сидели молча и только и ждали, когда она откроет рот.
– Никто из вас не имеет понятия, каково мне приходится.
Грейс решила, что Леонора, должно быть, привыкла изрекать подобные сентенции вслух, поскольку никто не обратил на нее особенного внимания. Робина накладывала новую порцию пудинга на тарелку Нейла. У нее был такой мягкий и негромкий голос, у Робины, что собеседнику приходилось напрягать слух, чтобы расслышать ее. Она посмотрела на свою старшую дочь, сидевшую на противоположной стороне стола.
– Ты склонна слишком все драматизировать, дорогая. Всего неделю назад у тебя был вид влюбленной девчонки.
– Ты видишь только то, что хочешь увидеть. Я знаю, вы все считаете его мистером Совершенство в нашем несовершенном мире, но он совсем не такой.
– Перестань, ты же по-настоящему его любишь. – Эндрю поднялся с места, подошел к сестре, запечатлел на ее кудряшках поцелуй, а потом наполнил ее бокал. Он обернулся к Грейс: – Арчи и Леонора просто созданы друг для друга, это всем известно. – Рори в коляске испустил короткий вопль.
– Кому кофе, а кому чай? – пропела Робина. – Пожалуйста, перейдите в гостиную, а я пока приберусь здесь. Нет, Грейс, я сама управлюсь, мне нравится заниматься такими делами. А вы ступайте и отдохните. Затем вы сюда и пришли.
Остальные отправились на прогулку. Диван оказался таким мягким! На продавленных подушках сидеть было очень приятно. Грейс дремала, положив голову на плечо Эндрю, когда Робина вкатила тележку, на которой стояли кружки, чайник и кофейник.
– Молоко?
– Да, если можно, – кивнула Грейс.
– Сахар?
– Грейс предпочитает мед. – Эндрю поднялся на ноги. – Пойду принесу.
– Не стоит беспокоиться, – запротестовала Грейс, которой не хотелось причинять лишнее беспокойство, но он уже вышел в кухню.
– Почему же, если вам нравится мед, то не нужно от него отказываться, – заявила Робина, присаживаясь рядом с Грейс и поворачиваясь к ней лицом. – А теперь я бы хотела узнать о вас все. Я ведь вижу, что Эндрю сражен наповал. – Она взяла руки Грейс в свои. – Я хочу, чтобы мы с вами стали настоящими друзьями, вы и я. – В ее маленьких глазках цвета кайенского перца появилось озабоченное выражение, и она несильно сжала шершавые руки Грейс своими мягкими ладошками. – Эндрю говорил нам, что ваша мать умерла, когда вы были совсем маленькой.
Грейс кивнула.
– Но вскоре у меня появилась миссис Шилд, моя мачеха, она сделала все, что было в ее силах, чтобы заменить мне маму.
– Пусть так, все равно это не одно и то же. А потом умер и ваш отец.
– С ним случился сердечный приступ.
– О Боже! Какой ужас.
– Вы правы. Мне почему-то кажется, что он устал от бесконечных попыток найти компромисс между тем, кем он желал быть сам, и тем, кого хотели видеть в нем его жены. – Непонятно почему Грейс вдруг охватило чувство стыда, словно это ее беспечность привела к потере стольких родственников.
Робина отпустила ее руки.
– Ох, моя дорогая, я расстроила вас. Я слишком прямолинейна.
В комнату вернулся Эндрю.
– Грейс не нравится, когда ее жалеют, – предупредил он. Он положил мед в крошечную стеклянную вазочку, и Грейс улыбнулась ему, думая о том, что не припоминает, когда за ней последний раз вот так заботливо ухаживал мужчина.
– Нет, нет, твоя мама очень добра. Я ценю участие. Я бы просто свихнулась, если бы за все эти годы мне никто не посочувствовал бы. Просто иногда мне кажется, что обо мне судят по тому, чего я лишилась, а не по тому, что у меня есть, и какая я сама. Мне нравится думать, что меня ценят ради меня самой.
Воцарилось молчание, которое прервала Робина:
– Вы совершенно правы.
Эндрю благодарно улыбнулся матери и пробормотал:
– Ох, Грейс! – Ей понравилось, как он сказал это: получалось, что, хотя от нее можно было ждать любых сюрпризов, она все-таки умная и интересная. Это был достаточно неожиданный поворот, обычно ее не считали ни умной, ни интересной. – У тебя так хорошо получалось, – продолжал он. – Целое предложение о своих чувствах, безо всяких дурацких шуточек, а потом ты взяла и все испортила. Перестань сражаться хотя бы на время. Позволь другим помочь тебе. – Он перегнулся через спинку дивана и поцеловал ее в щеку, его губы оказались в такой близости от ее губ, что она повернулась к нему, совершенно забыв о Робине. Но тут до ее слуха донесся звон посуды и голос его матери, говорившей:
– Ступай к остальным, дорогой, и скажи им, что кофе готов. А я обещаю, больше никакой жалости. – Эндрю снисходительно улыбнулся им обеим и удалился. Его мать смотрела ему вслед. – Он такой добрый и хороший мальчик, – сказала она. – Временами он проявляет слабость, но виной всему его доброе сердце.
– Проявляет слабость? Мне он не кажется слабым. – Грейс сама удивилась тому, что подобное предположение оскорбило ее. Слабая улыбка тронула утолки ненакрашенных губ Робины.
– Вы любите его, не правда ли?
– Да. Да, люблю.
– Очень хорошо. Ему нужен кто-нибудь вроде вас.
Грейс была так поражена услышанным, что даже забыла о том, что собралась протестовать против того, что Эндрю бывает слабым.
– Мой опыт свидетельствует о противном: матери как раз думают, будто я это совершенно не то, что требуется их сыновьям. Может быть, они чувствуют, что я не умею холить и лелеять. И, должна признаться, тут они правы.
Ответом ей послужила понимающая улыбка.
– Знаете, если дело в этом, то значит вас просто этому никто не научил. Я подозреваю, что на вашу долю выпало не слишком много ласки и доброты.
Грейс знала, что это неправда, она была любимым ребенком. Но, подумав о том, что сказал Эндрю, решила оставить все как есть. Она чувствовала себя спокойной, умиротворенной и счастливой, как кошка, которую гладят так, как нужно, – не слишком грубо, не слишком мягко и, конечно же, по шерсти, – поэтому не стала возражать против этой неправды, позволив посеять семя лжи в отношениях со своим прошлым. Она гордо несла свой флаг – свою силу, свою независимость, привычку полагаться только на себя и ни на кого больше. А теперь вот она устала, ей захотелось опустить его и отдохнуть, ощутить себя маленькой, слабой, похожей на себя прежнюю.
– На самом деле все было не так уж плохо, – пробормотала она.
– Я вижу, вы – храбрая девушка, – заметила Робина.
– Я бы не стала этого утверждать, – проговорила Грейс. Ей стало стыдно за то, как хорошо ей было в теплом свете проявленного к ней интереса и участия. – Вы не будете возражать, если я налью себе еще чашечку чая?
– И вы фотограф. Это, должно быть, такая интересная работа. И такая гибкая.
Грейс выпрямилась, словно услышав сигнал тревоги, и улыбнулась так, как если бы в комнату вошла ее ближайшая подруга.
– Да, и я ею занимаюсь.
К ним присоединились остальные, Грейс сделала несколько групповых снимков, а Эндрю настоял на том, чтобы сфотографировать и ее, сидящую на диване рядом с Кейт, смеющуюся вместе с Робиной, ломающей голову над загадками Тимоти.
Позже, оставшись одна в своей квартире, она не могла оторваться от этих фотографий. Ее поражало, как она на них выглядит. Неужели эта круглолицая девушка – действительно она, ведь раньше она была такой угловатой? Неужели эта женщина с безмятежной улыбкой – это она? Откуда она взялась такая – помолодевшая, счастливая, посвежевшая, то есть такая, какой ей всегда хотелось видеть себя в зеркале, но никогда до сих пор не удавалось? И самое поразительное: у нее возникло чувство, будто она нашла свою судьбу.
– Я буквально влюбилась в его семью, – сообщила Грейс Анжелике. Они сидели у открытого окна и пили чай. Грейс курила.
– Неужели тебе никогда не хочется вдохнуть свежего воздуха? – пожаловалась Анжелика. – А как насчет него? Забудь о его семье и скажи, его-то ты любишь?
Вопросы, всегда одни вопросы. За последние десять лет Грейс до смерти замучила себя вопросами. Знала она и то, что однажды уже встретила любовь всей жизни, для которой у нее были все ответы, но она не надеялась когда-либо снова обрести любовь.
– Ты действительно любишь этого парня?
– Я очень люблю его.
– Хочешь чаю или кофе?
– Мне все равно; я очень люблю его.
– А как ты относишься к тому, что США выводят свои войска из Вьетнама?
– Слава Богу, он жив; я очень люблю его.
– Слева или справа?
– Он живет по левую руку отсюда. И я очень люблю его.
– Права животных: что ты думаешь по этому поводу?
– Животные обожают Джефферсона, а он обожает их, что же касается меня, я очень люблю его.
– Каким тебе представляется будущее человечества?
– Знаешь, его дедушка и бабушка еще живы, хотя им обоим уже перевалило за восемьдесят, и, если гены действительно передаются по наследству, он пробудет рядом со мной еще долгое время, и я очень люблю его.
– Ты веришь в Бога?
– Господи, как же я люблю его!
– Итак, ты любишь его? – настаивала Анжелика, желая услышать ответ.
Грейс отвернулась от окна.
– Кого? Ох, что я говорю, Эндрю, конечно, я… все так… нежно и ласково. Эндрю, его семья – это как тихая гавань, а она мне сейчас очень нужна, Анжелика. Помнишь эти большие фотографии счастливых семейств, которые собираются за столом или у камина? Таким семейством хотели обзавестись и мы, когда были детьми. В общем, когда я с ним – с ними, – это похоже на то, как если бы я оказалась на одной из этих фотографий. – Она в растерянности накрыла рукой руку Анжелики. – Я устала, Анжелика. Я спрашиваю себя: почему я одна должна нести на себе всю тяжесть ответственности? Пусть кто-нибудь попробует подставить мне плечо. И как приятно сознавать, что, если я умру, об этом поведает миру какой-то близкий мне человек, а не тошнотворный запах из-под моей входной двери. Когда в прошлый раз я отправлялась в командировку, то забыла распорядиться, чтобы мне не приносили молоко. И каждый день на моих ступеньках появлялась новая бутылка. К тому времени, когда я вернулась, их было уже девять. Интересно, сколько бы их потребовалось, чтобы кто-нибудь забеспокоился и заметил, что меня больше нет?
– Грейс, ты любишь его?
– К чему весь этот разговор о любви? В старые времена люди не рассуждали так много о любви.
– Напомни мне, чтобы я написала об этом Джону Донну, – съязвила Анжелика.
– Я хочу сказать… что есть любовь?
– Ты задаешь этот вопрос еще до того, как вы успели обручиться, – заметила Анжелика. – Как мне представляется, если бы ты испытывала это чувство – любовь, – то не задавала бы подобных вопросов. А если тебе понадобилось спросить… что же, умница, делай выводы.
– Ты любишь Тома?
– Я знаю, что ты о нем думаешь. Нет, не возражай. – Она протестующе подняла руку. – Да, я люблю его. Я должна… в противном случае меня бы здесь не было, верно? – Анжелика взглянула на нее широко раскрытыми голубыми глазами. Грейс не отвела взора, ей захотелось взять подругу за руку, но вместо этого она лишь закурила сигарету. – Как бы то ни было, – продолжала Анжелика, – не увиливай от ответа. Эндрю?
– Я верю, что смогу сделать его счастливым.
– Добродетельность тебе не идет.
– Ну, хорошо, тогда будем считать, что я верю, будто мы сможем сделать друг друга счастливыми.
– Дурочка.
Год спустя Грейс, замужняя женщина, нежилась в своей постели, и лучи летнего солнца проложили сверкающую дорожку через ее лицо и грудь. Она медленно приоткрыла глаза: сначала чуть-чуть, потом шире. Ее взгляд вобрал вылинявшие обои с узором из роз, тяжелый комод красного дерева и, наконец, чтобы продлить удовольствие, остановился на Эндрю. Было утро воскресенья, но, несмотря на то что еще не было восьми часов, он уже встал и оделся. Он собирался навестить своих родителей, чтобы помочь им установить солнечную батарею – она снова вышла из строя. Перед тем как уйти, он наклонился, нежно и медленно поцеловал ее в губы… и еще раз.
Через несколько секунд входная дверь захлопнулась и послышался скрип его шагов по гравию. Грейс зарылась лицом в подушку, которая еще хранила его запах: запах чистого пота и лимонного шампуня. Ей нравились его золотистые вьющиеся волосы, всегда аккуратно расчесанные на косой пробор. Но еще больше они нравились ей, когда становились растрепанными на прогулке или в постели. Было какое-то невыразимое очарование в выбившейся прядке волос, как если бы сбылось неприличное желание. Она фотографировала Эндрю, когда его волосы были в беспорядке, и не собиралась показывать эти снимки Робине.
– Моя свекровь. Мой муж, – произнесла она вслух. Потом сделала ударение на другом слове. – Мой муж. Мой муж. Мой муж и я. Мой муж говорит… хочет… любит… мой муж… он и я.
В те дни Грейс, годами не ступавшая по траве, могла спуститься вниз в тоненькой ночной сорочке и бродить босиком по саду, где ее могли видеть одни только птицы, однако, упади она бездыханной, ее хватились бы очень и очень скоро.
В десять часов у нее была назначена встреча. К одной из подруг Робины приехала погостить маленькая внучка, и бабушка захотела сделать несколько ее снимков. Грейс уже сумела заработать репутацию очень хорошего детского фотографа. Робина гордилась ею.
– Вы еще не знакомы с моей невесткой? – обычно начинала она разговор, бросая на Грейс такой многозначительный взгляд, словно это она сама сделала ее знаменитостью. – Она фотограф.
Маленькую девочку, которая должна была прийти к ней фотографироваться, звали Арабелла. По собственному, пусть и не слишком большому опыту Грейс знала, что очень нелегко отыскать маленькую девочку, которую звали бы иначе, – не Арабелла или, по крайней мере, не Люсинда, Фенелла или Мелисса. И весь этот маленький народец, имена которого заканчивались на «а», носил платья в сборочках такой длины, что их сандалии фирмы «Стартрайт»[4] неизменно запутывались в подоле, стоило сделать шаг. На челки был наложен строгий запрет. Их легкие пушистые волосы были причесаны на строгий пробор и закреплены заколками в виде цветочка, черепашки или котенка. Грейс взглянула на собственную фотографию, где она была еще совсем маленькой. Ее прямые темные волосы были подстрижены так, что кокетливая челка достигала бровей, одета она была в черное платье с нашитыми на него разноцветными разлохмаченными лоскутами. Это было ее самое любимое платье, а сшила его тетя Кэтлин. Тетя Кэтлин никогда не забывала о семье своей погибшей сестры в Англии, присылая им открытки с видами Америки, когда они с дядей Лесли путешествовали по стране, и небольшие подарки на дни рождения и Рождество. Грейс в ответ посылала ей собственные рисунки. Однажды она отправила тете рисунок своей любимой тряпичной куклы Моди, одетой в черное платье с разноцветными лоскутами. На обороте рисунка она чуть ли не открытым текстом, хотя и с грамматическими ошибками, написала несколько слов о том, как ей хотелось бы иметь такое платье. И через пять недель, на ее одиннадцатый день рождения, из Америки прибыла великолепная копия платья Моди. Оно было не только черным, но и довольно коротким. У Моди тоже было короткое платье, его правильнее было бы назвать длинной юбкой, оно открывало ее старые полосатые чулки. Миссис Шилд не разрешала Грейс носить полосатые чулки, и это бесконечно огорчало ее. Поэтому ей приходилось удовлетвориться тем, что она надевала один белый чулок, а другой – темно-синий. Когда Робина Эббот увидела фотографию (Эндрю держал ее в овальной серебряной рамочке у себя на письменном столе), то посмотрела на Грейс и обронила:
– Какой смешной ты была. Да еще и одели тебя в черное.
– Я сама нарядилась в черное, – парировала Грейс. – Во всяком случае, мне кажется, я выгляжу очень мило.
– Да хранит Господь твоих детей, – натянуто рассмеялась Робина.
Но маленькая Арабелла была в небесно-голубом платьице фирмы «Вайелла»[5] и в снежно-белых гольфах. Грейс улыбнулась, когда малышка начала неуклюже вертеться перед зеркалом, одним глазком поглядывая на свое отражение.
– Я чувствую себя такой красивой, – сказала Арабелла.
– Ты и в самом деле красивая, – уверила ее Грейс. – А если пойдешь со мной в сад, сядешь на маленькую деревянную скамеечку под вишней и будешь думать о том, чем тебе больше всего нравится заниматься, у нас получится и очень красивая фотография. – Бабушка извлекла из большой сумки расческу и принялась терзать мелкие кудряшки ребенка. – Нет, не нужно, оставьте все как есть, – попросила ее Грейс. – Мне не нравится, когда дети выглядят неестественно ухоженными, если вы понимаете, о чем я говорю.
– Терпеть не могу непричесанные волосы, – заявила бабушка, когда расческа застряла в детских кудрях. Она так сильно дернула ее на себя, что Грейс испугалась, как бы у Арабеллы не оторвалась голова от худенькой, птичьей шейки. Ребенок взвизгнул, и Грейс бросила на нее полный сочувствия взгляд: дайте женщине в определенном возрасте расческу или мокрую тряпку, и ни один ребенок не будет чувствовать себя в безопасности.
Но вскоре почтенная дама отправилась на почту, и Арабелла, оказавшись без присмотра бабушкиных глазок-бусинок, повела себя, как прирожденная модель. Таковы большинство девочек, пока не найдется кто-то, кто поведает им о грехе тщеславия и о том, что исключительно важно быть хорошей внутри. Грейс сделала несколько снимков крупным планом, на которых Арабелла накручивала свои локоны на палец, игриво надувала темно-розовые, как лепестки розы, губки, улыбалась и смеялась, демонстрируя снежно-белые жемчужные зубы. Грейс сменила объектив и сфотографировала девочку у ручья в нижней части сада, когда та потянулась вверх, показывая на птицу в небе, и еще раз, когда девочка склонилась над водой, с превеликим удовольствием разглядывая в ручье собственное отражение, и едва не свалилась в него, пытаясь поймать пролетавшую стрекозу. Всего Грейс отщелкала три пленки, две черно-белые и одну цветную. Обычно люди выбирали цветные фотографии детей, но Грейс предпочитала черно-белые снимки, не оставляя надежды переубедить заказчиков.
Арабелла пожелала увидеть свои фотографии сразу же по окончании сессии и даже всплакнула немного, когда ей сказали, что это невозможно. Она выпила целый стакан «Райбины»[6], не пролив ни капли на свое чудное платьице, и съела три «бисквитных пальчика». Грейс завязала заново бант у нее на спине и смахнула крошки с платья. Потом они вместе слушали жужжание шмеля и удивлялись тому, какой громкий шум производит такое маленькое насекомое. Арабелла заявила, что может жужжать еще громче, и зарычала, как лев.
Когда бабушка увела ее, Грейс ощутила легкий укол сожаления, но она знала, что скоро к ней придут фотографироваться очередная маленькая Арабелла, Фенелла, Люсинда или Джеймс, Джонатан и Чарльз.
В тот день у нее больше не было работы. Выйдя замуж за Эндрю, она постепенно уменьшала количество своих заказов, чтобы выкроить время для таких важных вещей, как отнести белье в прачечную, выгладить сорочки или сходить в бакалею и приготовить обед – для всех этих семейных обязанностей, которые, как Грейс призналась Анжелике, доставляют ей странное удовольствие.
– Все нормально, – ответила та. – Ты не одинока – мне тоже это очень нравится. Во всяком случае, раньше нравилось, когда Томми еще был способен испытывать благодарность.
– Как ты думаешь, что с нами происходит? – поинтересовалась Грейс. – Обычно я просто ненавидела заниматься подобными вещами.
– Природа берет свое: считается, что мы вьем гнездо, или что-то такое в этом роде.
– Вьем гнездо, у меня мурашки бегут по коже от этих слов. Но, по-моему, чтобы испытывать такие чувства, нужно быть беременной?
– Это своего рода подготовка. У некоторых из нас на нее уходит больше времени, чем у остальных. Держу пари, ты нюхаешь его сорочки.
Грейс рассмеялась.
– Никогда. Однажды я действительно провела рукой по стопке выглаженных сорочек, но это был максимум извращенного удовольствия, которое я себе позволила.
Ну, и еще была семейная жизнь, к которой тоже надо было привыкать. Сегодня, как всегда по воскресеньям, они обедали у ее свекра со свекровью. Перед тем как выйти из дома, она занялась глажкой кое-каких вещей Эндрю. Ей нравилось выражение «заниматься», оно звучало так серьезно и свежо. Она взяла из корзины его голубую сорочку и, укладывая ее на гладильную доску, улыбнулась, вспомнив свой разговор с Анжеликой. Голубой был любимым цветом Эндрю. Грейс на мгновение задумалась над тем, какому цвету отдаст предпочтение их ребенок, если он у них когда-нибудь появится, – голубому, как его отец, или черному, как его мать. Но потом, складывая рубашку, она вдруг вспомнила, что Эндрю не очень-то любит голубой. Это Джефферсон был без ума от синего цвета со всеми его оттенками. Он был не лишен тщеславия и знал, что этот цвет очень идет к его васильковым глазам.
* * *
– Некоторые палисадники перед домами здесь просто потрясающие, – заметила Грейс, когда они уселись вокруг круглого стола в Хиллсайд-хаусе. – Розы, у которых бутоны с капустную головку, флоксы и пионы, неужели никто не сказал этим людям, что награда за самый ухоженный городок в Девоне уже вручена?
– Тебе следует сфотографировать их, – посоветовала Робина. – И отправить снимки в местную газету. – Она испекла огромный пирог и теперь подала его на стол вместе с молодой морковью, картофелем и хлебом из цельного зерна домашней выпечки.
– Я нечасто фотографирую цветы, – объяснила Грейс.
Робина и ее подруга Джанет уставились на нее.
– Но почему?
Это был не тот вопрос, над которым Грейс согласна была бы поломать голову.
– Они просто не умеют неподвижно позировать достаточно долгое время, – беззаботно отмахнулась она и протянула тарелку за порцией моркови.
Несколько мгновений Робина молча глядела на Грейс, но потом морщинки у нее на лбу разгладились.
– А, это одна из твоих маленьких шуточек. – Она повернулась к Джанет. – Родственники Грейс со стороны матери были американцами ирландского происхождения. – Робина была из тех женщин, которые во всем должны докопаться до причины. В последнее время она пыталась выяснить, почему Грейс все время утверждала, будто поиски причины способны довести человека до сумасшествия. По мнению Грейс, если бы Господь хотел, чтобы люди доискивались до истины, Он не дал бы им религии.
На эти выходные родители сбагрили малыша Рори дедушке с бабушкой, а сами «проводили время, как взрослые люди», так что, кроме него, присутствовали Джанет и Нейл, как обычно, по воскресеньям, и еще некий молодой человек по имени Стюарт.
– Один из беспризорников мамочки, – так отозвалась о нем Кейт. Шестнадцать лет – возраст жестокости. Стюарт Райт учился в расположенной неподалеку школе-интернате для физически и умственно неполноценных детей. Родители его умерли, а ближайшие родственники, тетка с дядей, жили в Йоркшире, поэтому, узнав о том, что юноша почти все уик-энды проводит в интернате, Робина решила вмешаться и «усыновить» его.
Стюарт был слепой от рождения, хотя иногда мог различать очень яркий свет. Когда Грейс была маленькой, то иногда играла «в слепую», расхаживая с театрально выставленными вперед руками, ощупывая предметы и спотыкаясь, упоительно сознавая при этом, что ей достаточно открыть глаза, и она снова станет «нормальной». Но реальность незрячего мира пугала ее сильнее всего остального: жить во мраке и не знать, что кто-нибудь может в этот момент наблюдать за тобой. Когда она увлеклась фотографией, страх перед слепотой обрел характер навязчивой фобии. Если она лишится зрения, фотография потеряет для нее всякий смысл – и жизнь тоже, как она себе представляла.
Ей захотелось узнать, создает ли Стюарт мысленные образы.
– У меня нет зрительных точек опоры, – ответил он. – Поэтому я не знаю, является ли то, что я себе представляю, образом и для зрячего человека тоже. Но я все-таки создаю мысленные картины – из прикосновений, из ощущения солнца, дождя и ветра, из запахов и атмосферы, особенно хорошо я ощущаю напряжение. – По его губам скользнула слабая улыбка. – Разумеется, я принимаю во внимание и описания других людей, но лишь в последнюю очередь. Я исхожу из собственного опыта, а не чужого.
– Какие новости насчет будущих внуков? – обратилась наконец Робина к Грейс с вопросом, вот уже некоторое время она безуспешно пыталась сменить тему разговора.
– Так вот как теперь называют детей? – фыркнула Кейт, закатывая глаза. – Внуки.
– Сообразительна не по годам и остра на язык, правда, дорогуша? – Робина не лезла за словом в карман. – Собственно говоря, из-за этого она иногда попадает в неприятности. Понимаете, ее считают лидером среди ровесников.
– Мама! – запротестовала Кейт, но в эту минуту появилась Леонора, чем изрядно удивила присутствующих.
– Я не ждала тебя сегодня, дорогая, – заявила Робина и спокойно принесла чистую тарелку. – Разве вы с Арчи не собирались уехать на все выходные?
