Текст книги "Мгновения жизни"
Автор книги: Марика Коббольд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)
Луиза
Теперь у меня наверху есть собственная гостиная. Чтобы ее устроить, пришлось соединить две маленькие спальни. Артур считает, что у меня должен быть собственный уголок, какое-то тихое и спокойное место. Я сижу у открытого окна в своих новых апартаментах. Для сентября погода стоит теплая, и листья еще не начали желтеть. Я вижу детей, играющих на лужайке, они то появляются, то вновь исчезают в тумане, наползающем с реки. Когда Джейн поднимает голову и смотрит на окно, я взмахом руки подзываю их к себе.
– Дети, поднимитесь к своей мамочке, – медленно выговариваю я.
После того как умер Джон, я чувствовала себя очень плохо, и леди Гластонбери посоветовала обратиться к специалисту. Как оказалось, она знала и нужного человека. Им оказался сэр Чарльз Грейнджер, выдающийся специалист в своей области, к услугам которого прибегали даже особы королевской крови, хотя о последнем говорили только шепотом и в узком кругу. Недавно сэр Чарльз оставил свою лондонскую практику, чтобы полностью посвятить себя управлению великолепной клиникой Харви, что в пятнадцати милях от нас, в Басингстоке.
Мне не нравится сэр Чарльз. Он говорит, что находится здесь для того, чтобы помочь мне, но при этом избегает смотреть на меня и разговаривает поверх моей головы с Артуром, передавая ему пилюли, принимать которые следует мне. Я спрашиваю Артура, что это за пилюли.
– Они позволят тебе отдохнуть и расслабиться.
Мне нужен отдых, хотя в последнее время я только тем и занимаюсь, что сижу у окна в своей комнате, поэтому я принимаю пилюли. Я принимаю две утром и две вечером, после ужина, и отчего-то чувствую себя все более и более усталой, слишком усталой, чтобы думать. Но я пытаюсь выглядеть бодрой, когда дети приходят навестить меня после полудня. Я рассказываю им истории.
Джорджи хочет услышать о том, как его мама с друзьями путешествовали по Германии и как они спускались в глубокую шахту.
«Матери вскоре наскучили истории о сказочных замках и домах из имбирного кекса. Ее утомляла знать на курортах с целебными минеральными водами. Она хотела, чтобы мальчики и их маленькая подружка, тихая девочка, у которой не было ни отца, ни матери, увидели что-нибудь другое. Они прошли мимо мужчин, сидевших на обочине дороги. Мужчины ели хлеб с колбасой и сыром. Их лица были черными, как у негров. Джек сказал, что мужчинам повезло, потому что никто не заставлял их вымыть руки и умыться, перед тем как начинать есть.
На детях были коричневые комбинезоны, надетые поверх морских костюмчиков. Джек был в дурном настроении. Он заявил, что на его комбинезоне черные пятна грязи будут не так заметны, как на бело-синем морском костюмчике. Мать проигнорировала его замечание. Такова была ее обычная манера. Она не тратила времени на споры. Она просто говорила, как обстоят дела, но если у вас возникали возражения, не имело смысла раскрывать рта, поскольку она вас все равно не слушала. Поэтому она всегда была спокойной и умиротворенной.
Когда их опускали в шахту, Джек заявил, что это самый волнующий момент в его жизни. Может быть, решил он, внизу они найдут клад.
Они оказались в волшебном подземном мире и увидели то, что хотела показать им мать: это было не что иное, как тюрьма, где мужчины проводили драгоценные дневные часы в темноте, на лошадок-пони были надеты шоры, чтобы они не сошли с ума, а сидевшая в клетке одинокая птичка не пела.
Маленькая гостья, которая отнюдь не была сильной и храброй, подобно Лиллиан, начала плакать. Джек любил спорить по всякому поводу, но даже он не мог придумать причину, по которой ему захотелось бы стать одним из этих мужчин.
Когда они вновь вышли на солнечный свет, девочка, которая плакала внизу, спросила:
– Что такого сделали эти мужчины, что их заставляют работать там?
– Сделали? – переспросила мать.
– Они плохо вели себя? Должно быть, это так.
– Они не сделали ничего дурного. Хорошим людям может быть дарована плохая жизнь, а плохие люди могут получить хорошую жизнь.
– Но это несправедливо! – воскликнула девочка. – Это просто нечестно!
– Да, – согласилась мать, – это несправедливо.
Девочка шла позади всех. Она шла очень медленно, пробуя землю под ногами, ковыряя ее носком черной блестящей туфельки. Если то, что сказала мама, было правдой, она никогда больше не сможет чувствовать себя в безопасности. Ведь что бы она ни сделала, плохого или хорошего, между ней и подземельем оставался лишь тонкий слой земли и камней».
– Какие странные истории рассказываете вы своим детям, – говорит Джейн. Она вошла в комнату так, что никто этого не заметил.
– Они им нравятся.
– Вам виднее, – отвечает Джейн, что означает: «Я так не думаю», но улыбка не сходит с ее губ, когда она поднимает Лиллиан с ковра на полу. – Однако мой опыт свидетельствует: то, что нравится детям, редко совпадает с тем, что для них хорошо.
Я хочу сказать Джейн, чтобы она опустила Лиллиан и оставила нас в покое. Я хочу сказать ей, чтобы она прекратила рассказывать Артуру обо мне ложь этим своим мягким голоском, но я очень устала. Да и вообще она тут же побежит к Артуру, а тот обвинит меня в жестокосердии.
Джейн уводит детей. Сначала они протестуют и говорят, что хотят остаться, но, стоит ей пообещать поиграть с ними, как они быстро выскакивают из комнаты.
Артур предлагает устроить небольшой званый обед, чтобы продемонстрировать всем, что я поправилась и вновь хорошо себя чувствую.
Гости улыбаются и болтают, но я читаю их мысли, как в открытой книге. Это нетрудно, я прожила среди этих людей достаточно долго, чтобы знать: то, что они говорят о других, они рано или поздно скажут обо мне. «Бедный Артур. Его роскошная борода поседела, от беспокойства, конечно. Как внимателен он к своей супруге. А она сидит с каменным выражением лица. Постарела раньше времени. Она и раньше-то не была красавицей, несмотря на свои выразительные глаза, но теперь превратилась в дурнушку. Она получила то лицо, которого заслуживала».
Джейн тоже присутствовала на обеде. Когда она перестала быть застенчивой? Когда она успела обрести уверенность и непринужденность, и когда только эти люди начали обращаться с ней как с равной?
– Что с тобой? – Званый обед закончен, и Артур в гневе. Он доставил себе хлопоты, организовал торжество, а что я дала ему взамен? – Ты сидела за столом, и в тебе было столько же интереса и жизни, как в заводной кукле. – Интересно, есть ли что-то, что способно вывести меня из сонной одури сейчас, вообще хоть что-нибудь? – Глаза его сужаются от боли и обиды, он беспомощно всплескивает своими сильными руками. Что случилось с его Луизой? – Я так сильно любил тебя. Я думал, ты не такая, как те незрелые молодые девушки, которые встречались мне до сих пор. Я видел твою красоту там, где ее не видел больше никто. Я восхищался твоим спокойствием и безмятежностью, твоим милым темпераментом, твоей открытостью. Даже когда эта открытость выглядела неуклюже и грубо, я защищал тебя. – Он расхаживает по комнате взад и вперед, и каждый его шаг эхом отдается у меня в голове: «Я так сильно любил тебя».
Я хочу протянуть к нему руки, но не решаюсь. Он бросает на меня еще один взгляд, полный печали и разочарования, и, когда он уходит, гордый и величавый, впечатывая в пол свои башмаки на тяжелой подошве, я остаюсь стоять с протянутыми руками, и по лицу моему текут слезы.
Я воображаю себе, будто живу в каком-то залитом солнцем месте, где мои дети играют под цветущими апельсиновыми деревьями, но больше всего меня согревает мысль, что в моих мечтах Артур по-прежнему любит меня.
Однажды ко мне приезжает Виола на новеньком легковом автомобиле.
– Мы собираемся рисовать море, – заявляет она. – Уильям ждет на улице.
Артур говорит, что я должна поехать.
– Тебе это пойдет на пользу. Помнишь, как тебе нравилось играть своими кистями и красками?
– Ты говоришь так, словно я ребенок, Артур, – возражаю я. Если он и сердится на меня, то не подает виду, во всяком случае не перед Виолой. Я так и не поняла, нравится ли она ему. Я знаю, что он не одобряет ее манеры носить брюки, но мне также известно и то, что ему доставляет удовольствие рассказывать людям, что его жена – близкая подруга дочери сэра Дерека Гластонбери. Виола идет вслед за мной в детскую, целует детей и смеется над Лиллиан, которая, сосредоточенно хмурясь, пытается вдеть нитку в огромную иглу.
– Она занимается этим с того самого момента, как проснулась, – говорит нянюшка. – И не позволяет помочь ей.
Я смотрю на своих детей, и мне хочется обнять их, крепко-крепко прижать к себе и никогда не отпускать, но я остаюсь стоять у двери.
Когда мы спускаемся вниз, Виола говорит мне, что Уильям рассердился на меня, за то что я бросила занятия.
– Он убежден, что у тебя талант, и тебе следует выслушать его. Я сама считала, что способна лишь на банальности, мелкие сюжеты, радующие глаз картинки, не представляющие собой ничего особенного. Но ты бы только видела, как он заставил меня раскрыться: цвет… смелость линий. Ты должна изменить свое мнение, Луиза.
– Я поеду сегодня с вами, но не думаю, что снова начну посещать уроки, хотя я рада слышать, что ты добилась таких успехов. Я всегда считала, что из нас двоих художницей должна быть ты.
– Не думаю, что ты и вправду так считаешь. Может быть, ты всего лишь хочешь в это поверить, чтобы успокоить себя.
Внизу лестницы я останавливаюсь и прижимаю палец к ее полным розовым губам. Она смотрит мне в лицо, и я чувствую, как щеки у меня начинают гореть. Она медленно кладет свою руку поверх моей, так что я не могу отнять ее. Но теперь глаза ее улыбаются. Потом она отпускает меня.
Я сижу впереди рядом с Виолой, которая управляет своей «лагондой». Уильям Фентон сидит сзади, придерживая свою твидовую панаму сначала одной, а потом и обеими руками.
Он кричит против ветра:
– Луиза Блэкстафф, я хочу, чтобы вы вернулись! – Не могу вспомнить, когда последний раз я так смеялась.
Солнечный свет пронизывает волны, а над головами кружат чайки, смеясь над нами, жалкими, прикованными к земле созданиями. Я ложусь на теплый песок и закрываю глаза. Виола ложится рядом, и я чувствую, как ее пальцы касаются моих. Солнце согревает мое лицо и проникает сквозь тонкую кожу век, наполняя голову мягкими желтыми лучами. Пелена серого тумана, которая так долго окутывала мое сердце и мой ум, истончается и становится прозрачной, жидкой, и в этой жидкости бьет хвостом и играет крошечная и живая, как ртуть, рыбка, стремясь вырваться к солнцу, на поверхность.
– А сейчас – за работу. – Я открываю глаза и смотрю в улыбающееся лицо Уильяма Фентона. Он всего лишь мальчишка, смеющийся, добрый, талантливый мальчишка, который верит в себя и в великодушие окружающего мира.
Я говорю ему:
– Уильям, с моим рисованием покончено, я ведь уже говорила вам. – Но я позволяю ему помочь мне подняться на ноги и подвести к краю воды. Следом идет Виола, она босиком и смеется. Уильям тоже босой, брюки закатаны до колен.
– Узрите и наслаждайтесь красотой творения. – Он размашистым жестом обводит горизонт. Затем поворачивается и отступает на шаг в воду, а в глазах его, как в море, отражается солнце. Уильям улыбается и размахивает руками, подчеркивая свои слова. – Давайте, Луиза Блэкстафф, теперь ваша очередь. Вы должны создать свою собственную красоту. Грешно не делать того, что вы умеете. – Он старается напустить на себя строгость. – Подумайте, что случилось бы, остановись Господь на полпути. Подумайте, что было бы, если бы ему наскучило создавать мир или если бы он разочаровался, скажем, после того как создал горы, но еще не дошел до моря?
Я делаю шаг к Уильяму. Меня не заботит, что туфли мои промокли. Я тянусь к нему и беру его руки в свои.
– Но, дорогой Уильям, между нами есть разница, разве вы не видите? Ведь я – не Господь Бог.
Виола взяла с собой угощение для пикника. Когда мы разделались с ним, Уильям ложится на песок, надвинув панаму на лицо, и вскоре начинает похрапывать. Мы с Виолой переглядываемся, а потом смеемся, прижав руки ко рту, ведем себя тихо, чтобы не разбудить его. Я гляжу на нее: смуглое лицо с персиковым оттенком, улыбающиеся глаза, маленькая ладошка, мягкая и выпуклая, как у ребенка. Мягкие губы. Наши глаза встречаются. Мы перестаем смеяться, Виола подается ко мне и касается моих губ своими.
Мы сидим рядышком и смотрим на море. Мне кажется, что еще никогда в жизни я не чувствовала себя более счастливой.
Уильям по-прежнему спит.
– Ты ведь вернешься к нашим урокам, правда? – спрашивает меня Виола.
Я смотрю на линию горизонта, думая о том, сколько за ним скрыто всего, чего я никогда не увижу.
– Ради чего? Даже если вы с Уильямом правы и у меня действительно есть талант, все равно я никогда не смогу рисовать так, как хочу. Для этого я должна быть очень храброй, сумасшедшей или, – смеюсь я, – быть мужчиной.
– Ты храбрая.
Я качаю головой.
– Нет, вовсе нет.
– Тогда будь мужчиной. Кури сигареты, ходи с важным видом, гордись и восхищайся собой до невозможности. – Она рисует на песке сердце и, улыбаясь, говорит мне: – У нас в школе был учитель, в которого, как мне казалось, я была влюблена. Он был высоким, стройным и светловолосым, как ты, хотя глаза у него были не такие темно-синие. Его звали Форбс.
– Что вы видите, Луиза? – спрашивает Уильям. Передо мной, между мной и морем, он установил мольберт. Я смотрю на Виолу, потом на чистый холст перед собой.
– Надежду, – отвечаю я, – надежду.
* * *
Уже поздно, солнце заходит. Уильям говорит, что пора собираться. Мы с Виолой смотрим друг на друга.
– Я высажу вас на станции, Уильям, и назад вы поедете поездом. Мы с Луизой хотим продолжать.
Уильям хмурится и протестует: ему придется идти пешком целых три мили от вокзала в Нортбурне до своего дома, но Виола лишь смеется в ответ и говорит, что прогулка пойдет ему на пользу.
– Когда вы будете дома, – прошу я его при прощании, – пожалуйста, позвоните моему мужу и скажите, что я не вернусь до утра.
Виола останавливается перед входной дверью. Я остаюсь сидеть на своем месте, пристально вглядываясь в дом. До этого я как-то не обращала внимания на то, какие у него жалкие и несуразные окна. Я поворачиваюсь к ней и шепчу:
– Я не могу вернуться. – Она берет мою руку и подносит к своей щеке. Она целует сначала мою перевернутую ладонь, потом бережно, по очереди, каждый палец. Я высвобождаю руку и хватаю ее запястье. – Было бы лучше, если бы ты вообще не любила меня.
Слезы текут по щекам Виолы. Я собираю их губами, и мне все равно, видит ли нас кто-нибудь.
Мои дети просят рассказать им какую-нибудь историю.
«Белоснежка лежала в стеклянном гробу, не живая и не мертвая. Мужчины со всех концов света приходили полюбоваться ее безупречной холодной красотой. Глаза у нее были открыты, она видела молодых людей, склонившихся над ее гробом, но не чувствовала тепла их дыхания. Она видела, как над головой у нее колышутся ветки деревьев, но не ощущала дуновения ветра на своей коже. Она видела птиц, но их пение искажалось стеклом, и звуки совсем не казались Белоснежке песней.
Но однажды мимо на автомобиле проезжал молодой принц и, заметив стеклянный гроб, остановился и вышел из машины, чтобы рассмотреть его получше. Он поразился красоте Белоснежки и полюбил ее. Принц поднял тяжелую стеклянную крышку гроба, наклонился и поцеловал Белоснежку, отчего кровь потекла по ее жилам, щеки порозовели и к ней вернулось спокойное и ровное дыхание. Он поднял ее из стеклянного гроба и на руках вынес к солнечному свету, к пению птиц и мягкому слабому ветерку».
Дети хлопают в ладоши и радуются. А настоящее окончание сказки я оставляю при себе.
«Из глаз принца текли слезы и капали на лицо его возлюбленной. Он бережно опустил Белоснежку обратно в стеклянный гроб, потому что они оба знали, что только там она и может оставаться».
Артур закончил свой холст «Острова». Он говорит, что это будет самое выдающееся творение современности, его ответ тем разрушительным тенденциям, которые преобладают в сегодняшнем мире, триумфальное утверждение Красоты как единственной истинной и благородной цели Искусства. Во время работы над «Островами» был зачат, рожден и умер наш третий ребенок, но это не заставило его отступить от первоначального замысла. Холст займет центральное место среди большой новой экспозиции в галерее Аргилла, но, как и было задумано, сначала состоится маленькая демонстрация этого полотна у нас дома. Планируемая дата показа была перенесена из-за траура. Однажды Артур обронил, что очень опечален этим событием. Полагаю, он обратился ко мне за сочувствием.
У меня тоже было много дел. Днем я занимаюсь детьми, садом и веду домашнее хозяйство. Мне не нужны таблетки сэра Чарльза, хотя я не забываю каждый раз забирать их с подноса, на котором стоит мой завтрак, а потом удаляюсь якобы вздремнуть, как мне предписывалось, после завтрака и до ужина. Ранним утром, когда солнце только-только встало, но дом еще не проснулся, я тайком пробираюсь на чердак, в маленькую комнатку в задней его части, окно которой выходит на северо-восток, и работаю.
Пришло время явить холст миру. Артур важно вышагивает во главе гостей походкой фельдфебеля. Он останавливается у маленькой столовой, примыкающей к кухне, а потом распахивает двойные двери.
Тишина. Потом в комнате возникает гул и плывет по коридору. Леди Гластонбери судорожно опирается на руку своего супруга, и кто-то подставляет ей стул. Я стою позади всех, никем не замеченная. Я ничего не чувствую. Ни триумфа, ни жалости. Внутри меня пустота. Она втянула в себя все чувства, и они исчезли.
Грубость. Незрелость. Оскорбление хорошего и утонченного вкуса. Извращение. Надругательство над искусством. Работа умственно неполноценного человека.
Краски на холсте кричат на разные голоса. Моя картина повествует о дружбе, которая превратилась в любовь, и о любви, которая стала ненавистью. На ней есть стучащие лапками мыши с огромными бархатными глазами и еще более огромными ушами. Там есть дом, окна которого закрыты ставнями, и море, исчезающее у горизонта. На пляже с женщинами играют двое маленьких детей. До сего дня я не знаю, что оскорбило их всего сильнее – то ли сама любовь, то ли то, что там были дети, наблюдающие за этой любовью.
И все это – мой мир, моя картина – прислонились к стене под великим творением моего супруга.
Артур поворачивается к своим гостям.
– Леди и джентльмены, очевидно, произошла досадная оплошность.
НЕЛЛ ГОРДОН: Многие друзья Грейс Шилд задавали себе вопрос, как могла она, независимая и свободная женщина, самостоятельно пробившаяся в мир фотографии, где процветает конкуренция, смиренно исполнять роль «запасного аэродрома» в отношениях, которые длились целые шесть лет.
Грейс отворила заднюю дверь, и Плутон, тяжело отдуваясь, с выпученными глазами, вывалился наружу. Его старый и слабый мочевой пузырь требовал немедленного опорожнения. Она вышла вслед за ним, ступая босиком по влажной от утренней росы лужайке, по-прежнему в домашнем платье. Грейс прижалась грудью к воротам, ощущая, как заостренные деревянные колья впиваются ей в кожу, и смотрела на дорогу. А вот и он, выходит из-за угла у пожарной станции. Он находился еще слишком далеко, чтобы она могла разглядеть его черты, но походка была точно его, развинченная и легкая. Грейс подняла руку, приветствуя его, а потом в сопровождении Плутона вернулась в кухню, поставила рогалики в духовку и чайник на плиту. Она оставила дверь открытой, опустив противомоскитную сетку. День снова обещал быть жарким. Грейс бросила взгляд на свое отражение в маленьком зеркальце над холодильником. Волосы ее были еще влажными после душа, щеки порозовели, а от уголков глаз веером разбегались морщинки-смешинки. «В последнее время я что-то целыми днями улыбаюсь, – подумала она. – Просто не узнаю себя».
– Милая, я дома. – Он говорил так каждое утро, возвращаясь из магазина с газетами, и всякий раз она смеялась, не потому что слышала что-то очень уж смешное, а потому, что он выглядел очень довольным своей маленькой шуткой.
Она направилась к нему, чтобы поцеловать, но споткнулась о Плутона, который намеревался опередить ее.
– Завтрак почти готов.
Как обычно, он комментировал все подряд, о чем прочел в газете, и, как обычно, она слушала его вполуха. Сегодня утром его интерес привлекло предложение начать жилую застройку на месте, где, по слухам, когда-то была свалка токсических отходов, в старом городе китобоев.
– И вот большие ребята задают вопрос: «Эй, народ, вам нужна крыша над головой или нет?»
– Ты адвокат, – откликнулась Грейс. – Помоги. Предложи свои услуги этим людям.
Он взглянул на нее и улыбнулся:
– А, так ты все-таки слушала. Да, может быть, я так и сделаю.
Неужели он постарел? Ему ведь едва исполнилось сорок. Но все чаще бывали моменты, вот как сейчас, когда Грейс смотрела на него, ожидая вспышки энтузиазма, когда он, казалось, лучился энергией, а вместо этого видела лишь усталость и безразличие. Она перегнулась через стол и накрыла его руку своей.
– С тобой все в порядке?
Он выпрямился на своем деревянном стуле с высокой спинкой и улыбнулся в ответ.
– Разумеется, со мной все в порядке. Я всегда в полном порядке. Просто вчера вечером мне не следовало пить второй бокал виски, только и всего.
– Отправляйся читать свою газету на крыльцо. – Она поцеловала его в макушку, вдыхая теплый аромат волос. – Какой приятный запах.
– Это тот новый шампунь, который я купил. Французский. На флаконе написано, что в нем использованы натуральные ванильные масла. – Он наклонился и почесал Плутона за ухом, а потом встал из-за стола, держа в одной руке газету, в другой – недопитую кружку кофе.
Она улыбнулась ему.
– Что? – спросил он, ему явно стало неловко. – Что такое?
– Ничего, – ответила она, но все равно улыбнулась его манере подробно сообщать о составе своего шампуня или ткани нового спортивного пиджака. Создавалось впечатление, что, показывая ей мельчайшие ниточки своей жизни, он старался связать их вместе как можно крепче.
Скоро она принесет ему еще одну кружку кофе. Ей нравилось баловать его в таких вот мелочах. Ей нравилось думать о том, что вот сейчас он дремлет в кресле-качалке, пока она возится в кухне, сердце ее переполнялось любовью, и она не могла думать больше ни о чем ином. Грейс убрала молоко и картонную упаковку сока, в очередной раз поразившись про себя, какими огромными были американские кухонные агрегаты, совсем как в 1950-е годы, если сравнивать с теми, что остались дома. А еще эти посудомоечные машины с вертикальной загрузкой, в которых было видно, как подается вода. Все дело в уверенности, решила она, уверенности в неограниченном пространстве и бесконечных ресурсах.
* * *
Они всегда отправлялись на прогулку после завтрака и перед тем, как лечь спать. Ей нравилось, как звучала эта фраза, словно адресованная постороннему слушателю: мы всегда…
Чтобы попасть на пляж, нужно было пройти по Главной улице, и Джефферсон держал ее за руку, устремившись вперед и не сводя глаз с какой-то одному ему видимой точки где-то впереди. Грейс потянула его за рукав. Она предпочитала не спешить. Ей нравилось смотреть сквозь кружевные занавески и приоткрытые жалюзи и ставни ныне запущенных, а когда-то роскошных домов.
Каждый день, надевая перед прогулкой кроссовки, она испытывала прилив воодушевления. Джефферсон как-то заявил, что она все перевернула с ног на голову; это Плутон должен был вилять хвостом и мчаться к двери. Но она-то знала, в чем дело, – они могли открыто ходить вместе, куда им вздумается, не прячась и не озираясь по сторонам. Все дело было в том, что самые обыденные мелочи превращались в нечто возвышенное только потому, что он находился рядом. Обыкновенные будни стали праздниками.
Они шли по пляжу, и солнце играло разноцветными песчинками, которые одна за другой утекали в океан. Над их головами крачки деловито сновали между морем и своими гнездами, и в клювах возвращавшихся птиц серебрилась добыча.
– А ты знаешь, – заметил Джефферсон, – что крачка способна кричать и одновременно удерживать рыбу в клюве? Просто какая-то уникальная птица, ты не находишь? Такая красивая умная птичка. – Он приподнялся на цыпочки, подняв правую руку в воздух, словно намереваясь погладить одну из этих птичек по грациозным изогнутым крыльям.
Любовь пробуждает в женщине материнские чувства, а в мужчине – мальчишеские, решила Грейс, вытаскивая тюбик солнцезащитного крема и втирая его в обожженный лоб Джефферсона и в облупившуюся переносицу. А тот, пританцовывая на одном месте, был занят тем, что палочкой, отнятой у Плутона, выводил на песке их инициалы и, как только Грейс нанесла последнюю каплю крема ему на щеки, вновь принялся за дело, нарисовав на песке букву «X», означавшую поцелуй.
Обратно они двинулись кружным путем через весь городок, и им пришлось поздороваться, по крайней мере, с семерыми жителями. Они остановились у большого книжного магазина: проходы между его полками, казалось, уходили в бесконечность, нарушая физические законы природы, а внутри он выглядел еще больше. Плутон чувствовал себя здесь как дома и, отпущенный с поводка, попросту улегся у кулинарного отдела, сразу же обозначив свои приоритеты. Джефферсон и Грейс тоже следовали заведенному порядку: он брал в руки одну книгу за другой, рассматривая обложки, фотографии авторов, читая аннотации на последних страницах. Грейс же останавливалась на какой-то одной книге и читала ее, пока Джефферсон не заканчивал свои изыскания. Таким образом она успела достаточно хорошо изучить первые двадцать страниц почти всех классиков американской литературы. Четыре книги понравились ей настолько, что она приобрела их и дома дочитала до конца. У кассы они поболтали с Мэри, хозяйкой магазина, которая работала в нем каждый день, включая субботы. Глядя на них, она улыбнулась:
– Знаете, – сказала она, – когда я смотрю на вас, у меня улучшается настроение. Вы так бережно относитесь друг к другу, ваша любовь чувствуется во всем, что вы говорите и делаете. Я знаю, о чем говорю: у меня хватает парочек, которые, приходя сюда, ссорятся и обмениваются гневными взглядами и колкостями. Глядя же на вас, я чувствую, как во мне рождается надежда.
Может быть, подумала Грейс, у них и не было на это права, но они вышли из магазина весьма довольные друг другом, подобно супружеской паре, сумевшей выдержать в житейском море и бурю, и штиль, и после всех испытаний остаться вместе. Именно так они себя чувствовали и именно так выглядели для всего остального мира. В конце концов, решила Грейс, что такое жизнь, если не череда восприятий и допущений?
Обычно Джефферсон дремал не дольше десяти минут, но в тот день после обеда он крепко заснул, заснул по-настоящему, и у Грейс не хватало духу разбудить его. После полудня они слушали музыку, и под нее же заснули. Сегодня настала очередь «Травиаты» Верди. Оба отдавали ему предпочтение.
– Кого я только не слушал, – заявил ей однажды Джефферсон с важным видом, который он напускал на себя, когда хотел произвести на нее впечатление. – Баха, Бетховена, Шопена, Дебюсси, Ричарда Штрауса, Стравинского, но я все время возвращаюсь к Верди; к Верди и Моцарту… – Грейс бросила на него многозначительный взгляд. – О, ну хорошо, и еще Долли.
В «Травиате» Виолетта, умирая, умоляла отца своего возлюбленного вспоминать ее с теплотой, когда ее не станет. Слушая музыку, Грейс смотрела на спящего Джефферсона и думала о том, что более счастливых мгновений в ее жизни еще не было. Она взяла в руки фотоаппарат, посмотрела в объектив, потом подошла к окну и приоткрыла занавеску. Она глядела на него в объектив. Он лежал на спине – одна нога согнута в колене, руки закинуты за голову. Во сне лицо его разгладилось, но, хотя в комнате было прохладно, волосы Джефферсона были мокрыми. В последнее время он часто просыпался в поту. Он говорил, что ему снятся сны. Судя по тому, что он выглядел усталым даже после долгого ночного сна, она заключила, что, должно быть, его сны очень утомительны.
– Ты бежал? – спросила она у него вчера утром, крепко обняв и прижав к себе. Он кивнул. – Тебе было страшно?
– Не совсем. Я просто знал, что должен бежать дальше во что бы то ни стало.
– Как ты думаешь, что случилось бы, если бы ты не побежал?
Он взглянул на нее своими всезнающими и все подвергающими сомнению глазами ребенка.
– Тогда я бы остановился. Именно это меня и пугает: если мне придется остановиться. – Но сейчас он спал крепко и, если ему и снилось что-нибудь, то это были хорошие сны.
Полдень постепенно переходил в вечер. Их соседи, Роб и Мелисса Уолкеры, ждали их к ужину в тот непривычно ранний час, когда американцы привыкли принимать гостей. Грейс придется разбудить его.
Роб преподавал английский и историю в местной средней школе. Мелисса, по ее собственному выражению, была «матерью на полной ставке». Они были хорошими людьми, тактичными и умными, но Грейс хотелось, чтобы Мелисса перестала с жалостью посматривать на нее всякий раз, когда речь заходила о детях. Нынче вечером, однако, Уолкеры поинтересовались у Грейс, не согласится ли та сфотографировать их детей. Как выразилась Мелисса, ей нужны были настоящие портреты.
– Я заплачу вам по обычной ставке, разумеется.
Грейс ответила, что в этом нет необходимости.
– Мне самой будет интересно, – заявила она. – Обычно я не работаю с детьми. Какими бы милыми они ни выглядели, они еще не сформировались, их черты пока лишь намечаются. Но у ваших малышей и вправду симпатичные мордашки.
– Эй, Джефф, – начал Роб, – вам никогда не доводилось встречаться с парнем по имени Тим Хаббард? Он тоже ветеринар, у него небольшая лечебница для животных на углу сорок седьмой и третьей улиц. Нет? Я почему-то был уверен, что вы, ребята, все знаете друг друга, составляете нечто вроде всемирного братства ветеринаров или что-нибудь в таком роде. Я считал, вы собираетесь, чтобы обсудить какую-нибудь проблему, например поговорить о переедании у дворняжек Верхнего Ист-Сайда, ну, вы меня понимаете.
– Кстати говоря, – вмешалась Мелисса, – Плутон нормально себя чувствует? Мне показалось, что в последнее время он слишком уж тяжело дышит. Я знаю, что у него постоянная одышка, но ему не стало хуже? Не то чтобы я намекаю, что вы не заботитесь о своей собаке, – вы все-таки профессионал… просто мы его давно знаем, вот и все. – Она адресовала Джефферсону извиняющуюся улыбку.
– С ним все в порядке, – твердо ответил Джефферсон. – Я слушал его легкие только сегодня утром, и он вполне здоров.
Грейс подавила смешок. Она испытывала чувство неловкости, оттого что приходилось морочить голову таким славным людям, как Роб и Мелисса, но в то же время она находила в этом удовольствие.
