Текст книги "Мгновения жизни"

Автор книги: Марика Коббольд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

Annotation

Эта книга – о любви. О любви, которая и есть сама жизнь. О ее мгновениях – счастливых, печальных, трагических. Две женщины, творческие натуры (одна – фотограф, другая – художник; одна – молодая, другая – доживающая свой век), рассказывают историю своей любви и своей жизни. Их судьбы странным образом связаны картиной неизвестного художника, которую одна из них получает в подарок от человека спустя два года после его смерти…

Марика Коббольд

Луиза

Луиза

Луиза

Луиза

Луиза

Луиза

Луиза

Благодарности

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

Марика Коббольд

Мгновения жизни

Посвящается Джереми (моему сыну, доктору)

Свет – это энергия, позволяющая различить все, что ее производит, а также все, что ее получает и освещается ею, например Луна и фактически все видимые нами объекты.

Самое замечательное заключалось не в том, что сегодня был день рождения Грейс; в конце концов, такое случается каждый год, так что к тому времени, когда вам стукнет сорок, уже пора перестать удивляться этому событию. И день был ничем не примечательный: она шла вниз по Кенсингтон Хай-стрит, чтобы купить газету, небо над головой было затянуто сплошным покровом тяжелых облаков, воздух был удушливым и спертым, а смог – таким густым и осязаемым, что с ним можно было поздороваться за руку.

Вернувшись домой, она не обнаружила ничего странного в том, что ее тостер опять сломался, и ей пришлось выуживать два застрявших в нем ломтика белого хлеба, а чай остыл еще до того, как она вспомнила, что надо вынуть из чайника пакетик. И еще она ожидала поздравительные открытки – в конце концов, у нее были друзья и была миссис Шилд. День принес ей сюрприз, когда постучавшийся в дверь почтальон передал Грейс подарок от ее безвременно ушедшего возлюбленного.

Она разорвала потрепанную коричневую обертку на посылке с марками США, думая, что это, должно быть, подарок от тетушки Кэтлин. Внутри лежала картина. Она взяла ее в руки и поднесла к свету, рассматривая рисунок, словно под грудой тряпья обнаружила живого розовенького ребенка. На улице было темно, мрачно и сыро: свинцовое небо, угольно-черный асфальт и грязно-белые бетонные стены зданий напротив, построенные в 1960-е годы. Картина осветила комнату своим собственным светом.

В уголке обертки она нашла конверт. Он был вскрыт и снова заклеен двумя обрывками прозрачного скотча. На нем было написано всего одно слово – «Грейс». Это был его почерк. Она положила конверт на стол, встряхнулась и потом снова взглянула на конверт. Он по-прежнему был надписан его почерком. Она взяла конверт со стола и открыла его. Сердце бешено забилось в груди, когда она начала читать письмо, но руки не дрогнули – она хорошо вымуштровала себя.

«Моя любимая Грейс,

Сегодня утром во время прогулки я наткнулся на эту картину. Ты работала, а я гулял по Челси, пугая прохожих глупо улыбающейся физиономией – ведь я думал, что скоро увижу тебя. Я нашел ее в запасниках маленького антикварного магазинчика и сразу же понял, что она понравится тебе. Мне сказали, что картина не продается. Дом на заднем плане показался мне знакомым, а потом, увидев, что рядом с подписью художника стоит «Нортбурн-хаус», я понял, что должен обязательно приобрести ее. Не спрашивай, как удалось уговорить продавца уступить мне картину, но я сделал это.

И не спрашивай, что делает море в такой близости от дома – художественный ли это вымысел или каприз художника, – но мне почему-то думается, что фигура на самом краю картины и есть твое «привидение».

Я отправлю тебе эту картину, когда мы будем далеко друг от друга, пусть она станет посланцем моей любви. Бедный призрак, я-то знаю, что он чувствует, глядя на девушку на пляже: я знаю, он всем сердцем стремится оказаться рядом с ней.

Я люблю тебя и всегда буду любить,

Дж.»

Она перечитала письмо трижды, и с каждым разом сердце ее начинало биться все сильнее, у нее закружилась голова, перехватило дыхание, так что пришлось присесть. Она находилась в своей кухне, среди знакомых вещей: выкрашенных в небесно-голубой цвет кухонных шкафчиков и старой газовой плиты, которую она никак не могла заменить, потому что все время возникало что-то более срочное или, по крайней мере, более интересное, на что можно потратить деньги. Здесь были небольшой поднос с бутылочками оливкового масла и уксуса, баночки с разными сортами чая, ее горшочек с медом. Прямо перед ней стоял старый, поцарапанный дубовый стол, слишком большой для этой комнаты, а на стене над ним висели два ряда черно-белых фотографий, на каждой из которых был запечатлен какой-то безлюдный пустынный морской пейзаж, снятый, когда море пребывало в разном «настроении». Она потерянно огляделась по сторонам, чувствуя себя подобно уносящемуся в высокое небо забытому воздушному шарику.

Рисунок был именно тем подарком – замечательным и подходящим к случаю, – который только он и мог послать ей. Но чтобы это произошло через два года после его смерти? Нельзя сказать, что Грейс не верила в чудеса, – просто она считала их крайне маловероятными. Он умер, и, поскольку дело происходило в реальной жизни, воскресения не будет.

Она прислонила картину к спинке одного из кухонных стульев. Она смотрела на то, что видел он: между ними пролегло расстояние в два с лишним года, но сейчас оба видели одно и то же: на заднем плане угрюмой громадой нависал мрачный дом, у самой кромки воды сидела темноволосая девушка, на которую с немой страстью взирал неясно выписанный человек, и все это купалось в лучах чистого света, словно просеянного сквозь тончайшую муслиновую ткань. На волнах играли все оттенки голубого и синего цветов, а вдаль уходил бесконечный горизонт. Грейс приходилось видеть такой свет и такой горизонт раньше, в других местах, но никогда – из окна дома Нортбурн-хаус. И этот А. Л. Форбс, кто он такой? Ей не доводилось слышать о художнике с таким именем, но перед ней была не любительская мазня, а работа настоящего художника, гения.

Она перевернула письмо, которое держала в руках, и только сейчас обнаружила небольшую приписку на обороте.

«В общем, Грейс, я нашла это трогательное письмо и сопровождающее его «произведение искусства», когда разбирала немногие оставшиеся после него вещи. Поскольку я не верю, что даже лавка бывших в употреблении вещей захочет взять ее, то пересылаю эту картину тебе. Может быть, он передумал и не решился вручить ее тебе – например, ему неожиданно изменил хороший вкус. Но этого мы уже никогда не узнаем, не правда ли? Желаю, чтобы она пришлась тебе по душе.

Искренне твоя,

Черри Макгроу (миссис)».

Грейс приехала к своей мачехе как раз к чаю. Миссис Шилд встретила ее словами:

– Ты выглядишь так, словно увидела привидение.

Грейс начала смеяться так долго и громко, что миссис Шилд решила: у ее падчерицы наконец-таки случился тот самый нервный срыв.

Они отправились прогуляться по территории, и миссис Шилд исподтишка бросала на Грейс испытующие взгляды. Миссис Шилд терпеть не могла, когда о ней забывали. А Грейс пыталась придумать, как же сказать ей о картине и при этом не переборщить. Дело было совсем не в том, что миссис Шилд не поймет, она-то как раз поняла бы. Но она стала бы причитать и кудахтать, хлопотать и суетиться, снова поставила бы чайник на огонь, и это все было бы нормально, если бы речь шла о сбитой обуви или о куда-то затерявшемся бумажнике, а не о серьезных вещах – для них требуются пространство, время и молчание. Поэтому Грейс ничего не сказала, и миссис Шилд оставалось только пребывать в беспокойстве, а солнце освещало лужайки, на которых резвились кролики, ведь дело было не в сумерках, а в разгар ясного солнечного дня.

Эвангелина Шилд совсем недавно переехала в Нортбурн, в специально построенное поместье на краю деревни. Этому новоселью предшествовало открытие, сделанное ею одним весенним утром: как выяснилось, окна миссис Шилд представляют собой сущее безобразие и только позорят ее. Окончательное же решение о переезде было принято во вторник во время ритуального чаепития за бриджем, когда ее ближайшая подруга Марджори заметила, что маленькие черные зернышки в пирожном – это не кардамон, а мышиный помет. Вскоре после этого миссис Шилд перебралась во вновь открытое заведение Нортбурн-Гарденс, созданное по образу и подобию поселения Голден-Эйджерс во Флориде. Шестнадцать небольших квартирок и двенадцать бунгало (столь ярких, что буквально ощущался запах краски), расположенные на такой ухоженной территории, что ее можно было сравнить разве что с прической вдовствующей дамы, когда-то были владением семейства Гластонбери, грандиозным и роскошным поместьем Нортбурн, с конюшнями и обширными парками и лужайками. Гластонбери давно оставили свое поместье, задолго до рождения Грейс, и в течение долгих лет некогда величественный особняк приходил в упадок, а его знаменитые сады превращались в колючие, непроходимые заросли. Но теперь все это стало частью того, что новые владельцы именовали Специализированным жильем для активных людей пожилого возраста. Помимо собственно жилья, здесь были также ресторанчик в стиле кафетерия в главном здании, рассчитанный на тот случай, если вы были слишком увлечены жизнью, чтобы готовить, плавательный бассейн, гимнастический зал, центр искусств, деревенская ратуша и деревенский магазин, где продавались продукты питания, почтовые марки, газеты и поддерживающие чулки.

Переезжая, миссис Шилд сказала Грейс:

– Видишь, как здесь все разительно отличается от любого из этих домов для престарелых.

Сейчас же, показывая на высаженные в строгом порядке волнообразные ряды астр и чайных роз и не спуская при этом глаз с Грейс, она добавила:

– Сады выглядят просто прекрасно, ты не находишь? Говорят, так было и раньше.

На следующее утро, однако, миссис Шилд совершенно позабыла о «странном виде» Грейс, стоило ей открыть воскресную газету.

– О Боже мой! В самом деле, я и представить себе не могла, что из этого что-нибудь получится!

Грейс машинально отметила про себя, что мачеха разговаривает, держа в руках художественное приложение к газете, но, поскольку это было ровно пятое ее замечание за последние пять минут, то она не обратила на него особого внимания. Миссис Шилд, никогда не придававшая значения таким условностям, как необходимость считаться с покоем других людей, подалась вперед и сильно ткнула Грейс в бок указательным пальцем.

– Грейс, ты не слушаешь. Ты где?

Лицо Грейс приняло выражение бесконечного терпения, пожалуй, она не представляла, как постарела ее мачеха.

– Я здесь, Эви, прямо напротив тебя.

– Не умничай, Грейс. Я знаю, где ты. Но вот это! – Она хлопнула Грейс по колену газетой. – Вот, можешь сама посмотреть. Несбывшиеся надежды: тяжкая цена успеха. Здесь написано «тяжкая» вместо «тяжелая». По-моему, это игра слов.

Грейс взяла газету.

– Спасибо, Эви, что объяснила.

Только что был объявлен окончательный список претендентов на самую престижную премию Британии в области фотографии – приз Юнибанка, и художественный редактор газеты Нелл Гордон взялась проанализировать его. Считалось, что премия, вручаемая раз в два года – в денежном выражении это составляло тридцать тысяч фунтов, – гарантировала фантастическую карьеру победителю. Правда, в последнем случае, когда ее вручили Грейс Шилд, этого не случилось. Впрочем, в течение двух недель, а по меркам средств массовой информации это целая вечность, имя Грейс Шилд было у всех на устах. Кем ее только не величали – девочкой с фотообъективом и вуайеристкой, подглядывающей за эротическими сценами, выдающимся талантом и изобретательной извращенкой. Но после этого никто о ней ничего не слышал. Итак, что же случилось с этим неоднозначным талантом? Давайте-ка напишем о ней очерк и попробуем выяснить. Август считался «мертвым сезоном». Такие темы, как случившееся с кем-то несчастье, намек на скандал и несбывшиеся надежды, можно было считать ниспосланными свыше. Не то чтобы Грейс совсем не была готова к столь пристальному вниманию, – газета уже пыталась связаться с ней несколькими днями ранее, но она решила, что после вежливой фразы: «Мне нечего сказать, однако благодарю вас, за то что обратились ко мне» – ее оставят в покое.

– По крайней мере, это серьезная газета, – изрекла миссис Шилд. – Именно так я и подумала, когда мне позвонили. Если только они не из тех ужасных таблоидов, я всегда с радостью готова помочь. И они уже поговорили с твоей кузиной Патрицией в Ирландии – представь себе, такие хлопоты! – и со всякими другими людьми. Я им сказала: «Разумеется, мне известно, что Грейс очень умна, но я и не представляла себе, насколько она известна».

– Ты с ними разговаривала. Эта… эта ахинея – твоих рук дело? – Грейс внезапно испытала острое желание наброситься на миссис Шилд, подобно бешеной обезьяне, схватить ее за пухлую шейку и сжать изо всех сил. Но, конечно, она не сделала ничего такого, лишь заставила себя глубоко вздохнуть три раза: вдох через нос, выдох через рот. Миссис Шилд, крупная женщина с мелкими чертами лица, собранными где-то в середине круглого, как луна, личика, съежилась. Ее выцветшие голубые глаза наполнились слезами, и она принялась сжимать и разжимать сложенные на коленях руки.

– Прости меня, дорогая.

Грейс поглядела на нее и вздохнула.

– Нет, это ты прости меня, Эви. Я не хочу выглядеть неблагодарной. Мне просто до смерти противно пройти через это еще раз. Даже не могу выразить, как мне этого не хочется.

– Я не думаю, что статья совсем уж злая. По-моему, она даже сочувственная. Не знаю, откуда она взяла все эти сведения, ведь на самом деле я сказала очень немного. – Миссис Шилд сделала паузу, чтобы высморкаться в розовую салфетку, которую она вытащила из рукава. – Ох, Грейс, я думала, ты будешь рада.

– Тебе не пришло в голову, что лучше было бы сначала поговорить со мной?

– Я опасалась, что ты отнесешься к этому… с непониманием.

– Как ты была права! – вздохнула Грейс.

– И еще я подумала, что небольшое сочувствие, ободрение, маленький толчок могут помочь тебе начать все сначала.

– Небольшое сочувствие… – Грейс помахала газетой перед лицом миссис Шилд. – Теперь ты так это называешь, когда тебя выворачивают наизнанку и вешают для просушки, а твои кишки волочатся за тобой по земле? И даже если по какой-то непонятной прихоти судьбы я и в самом деле приободрилась бы после этого чтива, неужели ты думаешь, что я просто взяла бы в руки фотоаппарат… после всего, что случилось?

– Грейс, пожалуйста… И фотография такая милая. – Миссис Шилд вытерла нос салфеткой. – Мне всегда нравилась твоя короткая стрижка.

– Я похожа на стареющую сироту из детского приюта, – заявила Грейс, и, если вдуматься, именно ею она и была. Это черное платье с круглым вырезом, мальчишеская стрижка и широко раскрытые, полные трагизма глаза. Но ирония заключалась в том, что в тот вечер она была по-настоящему счастлива. Грейс вздохнула еще раз и покачала головой. – Эви, неужели ты не видишь, я ничего не имею против злобы и недоброжелательности. Меня вполне устраивает недоброжелательность. Мне приходилось мириться и с худшими вещами. Но жалость! Эта чертова статья выставила меня напоказ всему миру…

– Но я полагаю, что тех, кто действительно читает эту газету – в отличие от количества проданных экземпляров, – всего два с половиной миллиона.

Что-то в выражении лица Грейс заставило миссис Шилд в следующие несколько минут воздерживаться от каких-либо комментариев. Когда ей показалось, что Грейс уже немного остыла, она заявила:

– Ну, по крайней мере, теперь мне будет что вставить в свой альбом.

Миссис Шилд была абсолютно лишена воображения и творческой жилки, зато ее альбом для вклеивания вырезок, в темно-красном кожаном переплете, представлял собой нечто фантастическое и служил предметом ее гордости. Она начала собирать его вскоре после того, как вышла замуж за Габриэля, отца Грейс. Первыми в альбом попали скромные приглашения на их венчание, за которыми последовали театральные программки, пригласительные билеты на торжества и выставки, маленькие записки, написанные ее мужем и ее приемными детьми Флинном и Грейс, странный цветок для гербария, несколько меню и, наконец, вырезки из газет и журналов. В последнее время у миссис Шилд не было особой возможности пополнять свой альбом.

Дочитав статью, Грейс аккуратно сложила газету, встала и сунула ее в мусорное ведро. Миссис Шилд, двигаясь со скоростью, поистине замечательной для женщины ее возраста и комплекции, выхватила ее оттуда и прижала к груди. Взглянув на нее, Грейс покачала головой и опустилась на место.

– Я и в самом деле чего-то не понимаю. Конечно, мне было грустно, не стану отрицать. Но такова жизнь, любая жизнь. В сравнении со многими людьми на этой земле я была счастлива. Я и сейчас счастлива. Но что же тогда вот это? – Она показала рукой на газету, которую миссис Шилд все еще бережно прижимала к груди. – «Трагические, несостоявшиеся взаимоотношения, разбитые надежды…» Я спрашиваю тебя: разве я одна такая? «Невыполненные обещания, несбывшиеся надежды»... ты ведь этого ожидаешь, верно? А как насчет всего остального, насчет хороших вещей? Я познала такое счастье, какое некоторым не будет дано узнать до самой смерти. – Грейс не молила о прощении, но смотрела на миссис Шилд взглядом, не оставляющим сомнения в том, что она в нем нуждается.

– Это всего лишь газетная статья, – парировала миссис Шилд. Он вернула Грейс ее взгляд, посмотрев на падчерицу расширенными яркими глазами. – Может быть, ты расстроена как раз оттого, что они могут быть в чем-то правы.

– Не говори таких глупостей! – Грейс вскочила с места и налетела на кофейный столик на веретенообразных ножках, опрокинув чашку.

Миссис Шилд изрекла то, что всегда говорила в подобных случаях Финну или Грейс, когда те начинали кричать:

– Криком делу не поможешь и правды не скроешь.

– Зато крики предупредят твоих соседей, что я намерена убить тебя, – ответила Грейс.

Миссис Шилд проигнорировала ее замечание, стряхивая крошки со своей шерстяной кофты цвета морской волны.

– Да будет тебе известно, Эви, в наше время больше не существует такого понятия, как «всего лишь газетная статья». Эти штуки скачивают и потом хранят. Они не исчезают, о нет, они остаются на жестком диске, и как раз в тот момент, когда ты считаешь себя защищенной, они всплывают наружу, чтобы стать пищей для разглагольствований какого-нибудь репортера, ведущего постоянную рубрику, или используются применительно к чьей-то еще жизни, но запомни – они никуда не исчезают.

Нелл Гордон была серьезной журналисткой, пишущей для солидного издания. Она располагала обширной информацией о Грейс, со знанием дела и подробно рассказывала о ее работе, а при описании личной жизни не полагалась исключительно на слухи. Но проблема была в том, на что именно она обращала внимание. В этом, да еще в отсутствии живого ума при изложении голых фактов. Миссис Шилд покачала головой.

– Под пышным фасадом скрывается трагедия – это встречается сплошь и рядом.

– А моя история заключается в том, что под трагичным фасадом скрывается счастье.

Миссис Шилд одарила ее долгим, любящим взглядом.

– Если ты так считаешь, дорогая. Если ты так считаешь.

– Интересно, как это у тебя получается, что вполне невинная фраза «Если ты так считаешь» звучит в твоих устах как «Я не верю ни единому твоему слову»? – ядовито поинтересовалась Грейс.

* * *

В понедельник утром миссис Шилд, устремившись за автомобилем Грейс, чтобы помахать ей на прощание, споткнулась и упала.

Часом позже она вышла из дверей хирургического отделения и жалким голосом объявила Грейс:

– У меня сломаны три ребра. Ох, я просто глупая старая гусыня. Они ничего не могут сделать, разумеется, в наши дни это такая мода – оставить все как есть, чтобы ребра срослись сами.

Но я должна сохранять неподвижность. Никаких наклонов или тяжестей, – продолжала она в машине.

Оказавшись дома, она согласилась воспользоваться лифтом.

– В любом случае, здесь будет лучше, – заявила ей Грейс. – Тут у тебя все под рукой, включая приходящую медсестру.

Миссис Шилд прижала пухлый пальчик к губам.

– У стен есть уши. – Как только они поднялись в квартиру, она пустилась в объяснения: – Все выглядит совсем по-другому, когда действительно нужно воспользоваться услугами медсестры. Это плохо, когда соседи видят тебя хотя бы в чем-то беспомощной. К тому же у меня есть обязательства. Старая миссис Томпсон надеется, что я буду по-прежнему навещать ее по средам, а теперь я не в силах водить машину. Ну, и потом есть же еще и спасательные шлюпки. Я всегда выходила в море на спасательных шлюпках.

Миссис Шилд хорошо знала правила, когда переезжала в Гарденс. Самое главное правило: тот, кто чувствовал себя слишком больным или немощным, чтобы ухаживать за собой, должен немедленно покинуть заведение, Нортбурн-Гарденс не был домом для престарелых. Это правило, подобно большинству ему подобных, было очень популярным среди тех, кого оно не касалось.

– Я уверена, что тебя кто-нибудь заменит. И сломать ребро может кто угодно в любом возрасте, если это тебя беспокоит. Посмотри на меня, я все время падаю.

– Но при этом ты не ломаешь кости, – возразила миссис Шилд, опускаясь в свое кресло и морщась от боли. – Дорогая, пожалуйста, ты не могла бы ненадолго задержаться здесь, пока мне не станет легче передвигаться? – Прежде чем Грейс успела придумать тысячу причин, почему она не может этого сделать, миссис Шилд продолжила: – Пожалуйста, Грейс, ты не понимаешь, что это такое. Люди здесь похожи на хищников. Они кружат поблизости, высматривая у других малейшие признаки недомогания, выжидая… У меня чудесный вид на парк. В наше время за таким видом выстраиваются в очередь.

Грейс затянулась сигаретой, обдумывая, как ей поступить. У нее начался четырехнедельный отпуск, который ей предоставили в Лондонском благотворительном обществе помощи слепым, где она работала, и Грейс уже запланировала провести несколько уик-эндов с друзьями в сельской местности, а вернувшись в Лондон, могла с пользой проводить свободное время с людьми, которые были ей приятны. Грейс все еще раздумывала над тем, как отвертеться от предложения мачехи задержаться в Нортбурне, когда зазвонил телефон. Это оказалась Анжелика Лейн, агент Грейс.

– Вот ты где!

– Спасибо за поздравительную открытку. И когда ты перестанешь присылать мне фотографии?

– Когда ты станешь вести себя разумно. А теперь, что там насчет газет?

Узнав, что Грейс намеревается отыскать эту журналистку, Нелл Гордон, и сначала вколотить ей зубы в глотку, а потом вывернуть наизнанку, как перчатку, Анжелика была удивлена до глубины души.

– Что с тобой такое? Это все известность и слава, и ты знаешь, что они говорят…

– Да, спасибо, я знаю, но это не значит, что я согласна с ними. Совершенно определенно, есть плохая известность и плохая слава, и это как раз тот случай.

Наступила пауза, а потом Анжелика заговорила снова с деланной бодростью человека, вынужденного разговаривать с безнадежно больным.

– Как бы там ни было, у меня для тебя отличные новости: сегодня утром я продала одну из фотографий твоей серии «Иллюзии любви». Последний раз такое случилось несколько месяцев назад. Держу пари, одной фотографией дело не ограничится. И не говори мне, что лишние деньги тебе не нужны. Звонила Дэйзи, она тоже прочла статью и…

– Я должна идти, – сказала Грейс, положила трубку и повернулась к миссис Шилд, которая сидела, откинувшись на спинку дивана и делая вид, что не слушает. – Я останусь на несколько дней.

В выцветших глазах миссис Шилд заблестели слезы.

– Спасибо, дорогая, это такое облегчение для меня!

– И я могу заглянуть в Нортбурн-хаус. Мне нужно кое о чем расспросить Луизу. Она ведь все еще там, не так ли?

– Конечно, она там. Все забываю тебе сказать, на днях я видела Ноя.

Ной, внук канадских Блэкстаффов, товарищ по детским играм Грейс. Ной, раздражающе веселый и жизнерадостный, всегда чем-то занятый: роющий пещеру, выделывающий всякие трюки на велосипеде, бегающий быстрее всех, скачущий на своем пони. Ной, с гривой пшенично-желтых волос и миндалевидными глазами цвета янтаря, коренастый мальчик, выросший в долговязого и тощего подростка. Последний раз они виделась, когда им обоим исполнилось по девятнадцать.

– Я ведь говорила тебе, что Артур Блэкстафф умер, не правда ли? Это случилось как раз перед тем, как я перебралась сюда. Я пропустила похороны: кто-то ведь должен был сообщить мне об этом, не могу же я все время следить за тем, кто и когда умирает.

– Я не писала Луизе. Хотя и собиралась.

– Так всегда бывает, дорогая. Но ты не виделась с ней с тех времен, когда была еще маленькой. Она наверняка и не рассчитывала услышать что-нибудь от тебя. Во всяком случае, ей, наверное, уже исполнилось сто лет. Скорее всего, она и не вспомнила бы о тебе, даже если бы ты и написала. Именно поэтому и приехал Ной: разобрать вещи, прежде чем объявят о продаже дома. И написать для выставки биографию Артура. Это будет ретроспектива. – Миссис Шилд поерзала в кресле, поморщилась и приложила руку к груди. – Наверное, мне все-таки придется принять болеутоляющее.

В свое время Артур Блэкстафф был знаменитым художником. А. Л. Форбс нарисовал картину, подаренную Грейс, в Нортбурн-хаусе, так что Блэкстаффы должны были знать его. Если Ной пишет биографию своего деда, то ему могла встретиться фамилия Форбса. Наконец она рассказала миссис Шилд о картине, которую переслал ей Джефферсон.

Миссис Шилд неодобрительно поджала губы.

– Так вот почему ты была сама не своя, когда приехала вчера. От этого мужчины всегда были одни неприятности. Даже сейчас, когда прошло два года после его смерти, он умудрился расстроить тебя.

– Не надо говорить об этом, Эви.

– Говорить о чем, дорогая? – Морщинки на лбу у нее разгладились. – Ох, я же собиралась рассказать тебе, что доктор Льюэллин читал статью о тебе, и еще Хэйзел, его медсестра в приемной, а еще Перси Уитерспун, он живет через две квартиры по коридору, – так вот, ему очень жаль, что у тебя… ну, ты понимаешь, такие трудности. Он понятия об этом не имел, вот что он сказал. Что это за шум? О Грейс, ты опять скрипишь зубами.

– Знаешь что, с меня хватит. А теперь тебе придется извинить меня, я пойду и позвоню миссис Уильямс, своей соседке, и попрошу ее покормить кота.

– У тебя нет кота.

– Ты права, у меня его нет. Так что я пойду и просто прилягу на кровать, а заодно подумаю обо всех тех людях, которые меня жалеют. Ублюдки!

НЕЛЛ ГОРДОН: Еще будучи маленькой девочкой, Грейс Шилд продемонстрировала некоторые признаки психического нездоровья, которые, несомненно, наложили печать на многие ее последующие работы.

Мама накрыла затухающий огонь каминной решеткой-сторожем и наказала мальчику присматривать за сестрой. Она сказала, что скоро вернется, но ее не было уже целую вечность, и мальчику наскучило сидеть одному с малышкой. Как всегда, ей просто нравилось смотреть по сторонам, и больше ничего. Она была маленькая и толстенькая. Ей почти исполнилось четыре, так что ее трудно было назвать младенцем, она прекрасно умела говорить, просто большую часть времени предпочитала молчать, хотя, оставаясь одна в комнате, что-то напевала и разговаривала со своими игрушками.

– Глупая старуха, – вырвалось у ее брата. С ней было неинтересно, а дразнить ее – трудно и бессмысленно, потому что сестра была слишком глупа, чтобы понять это. – Ты просто здоровая тупая девчонка. – Он уставился на нее злым взглядом, но в ответ получил широкую улыбку, осветившую изнутри ее большие глазенки. Ротик девочки напоминал резиновую ленту, растягиваясь шире, чем это казалось возможным.

Он решил, что надо заставить ее расплакаться. Для такой малышки она плакала на удивление редко. Он высунул язык, но «глупая старуха» только захихикала. Он с силой ткнул пальцем в самое мягкое и незащищенное место ее круглого животика. Улыбка девочки сменилась недоумением, когда она ощутила боль. Но вскоре она пришла в себя и вновь заулыбалась, глядя на своего смешного старшего братика. Он толкнул ее еще раз, и она упала, ударившись головкой о доски пола. Какое-то мгновение улыбка еще держалась на кругленьком личике, но, как только она сообразила, что брат намеренно сделал ей больно, глаза ее наполнились слезами. Он подумал, что она похожа на большого жука, вот так размахивая ручками и ножками и пытаясь встать. Он засмеялся чистым смехом мальчика-певчего – его сестра всегда была такой неуклюжей! Вот она встала на четвереньки, смешно оттопырив толстую попку, а потом, чтобы утешиться, схватила и прижала к груди свою любимую игрушку – коричневого вельветового щенка по кличке Патер. Но не успела она взять его в руки, как рядом оказался брат, и тоже потянулся к игрушке. Она бросилась бежать, прижимая щенка к груди. Оттого что за ней погнались, пусть даже понарошку, девочка перетрусила, хотя и знала, что это всего лишь старший брат преследует ее. Малышка запаниковала, ощущая за спиной жаркое дыхание волчьей стаи или индейцев на лошадях, издающих дикие вопли и размахивающих луками со стрелами. Она споткнулась и упала, и, пока лежала, распростершись на деревянном полу, ее брат подхватил Патера и принялся размахивать ям над головой, торжествующе крича и бегая от камина и обратно. Туда-сюда, туда-сюда. Патер, которого ухватили за его короткий куцый хвост, болтался в воздухе, отчаянно сражаясь за свою жизнь. Его маленькая полненькая хозяйка, с трудом поднявшись на ноги, бросилась на защиту своего любимца. Туда-сюда, туда-сюда, все ближе и ближе к огню.

– Жареная сосиска, – смеялся ее братец. – Жареная сосиска, жареная сосиска!

Отчаянно завизжав, девочка вырвала щенка и стукнула мучителя кулачком, отчего тот ударился о решетку и рухнул в огонь, поджарив свою веснушчатую щеку на прутьях каминной решетки.

– Она просто помешана на этой игрушке, – рассуждал отец тем вечером, стоя на площадке лестницы, куда выходили двери детских спален. – И почему это она зовет его Патером? Почему не «папочка» или «Габриэль», если уж ей так захотелось назвать вельветовую собачонку моим именем?

– Я спрашивала ее об этом, – ответила мать. – Это не имеет к тебе никакого отношения. Она назвала его в честь Патера О Тула, потому что, как она сказала, Патер О’Тул – очень важный человек. По-видимому, для нее это исполнено большого смысла. – Мать вздохнула. – Ее нужно наказать. Она уже достаточно взрослая, чтобы понимать, что совершила очень плохой поступок.

– Не думаю, чтобы она хотела толкнуть своего брата в огонь, – заметил отец.

Девочка, вся дрожа, лежала в своей кровати. Какое ее ждет наказание? В книжках-сказках брата она читала, что людям отрезали языки. Но взрослые хотели, чтобы она разговаривала с ними, так что, скорее всего, они не сделают этого. В тех же самых книжках людей иногда засовывали в бочку с тысячью гвоздей и скатывали ее с горы. Брат объяснил ей, что в стенки бочки вбивали гвозди, острыми концами внутрь, и, когда бочка катилась с горы, гвозди кололи человека. Но единственная бочка, которая была ей известна, – та, с деревянными кубиками, что стояла в детской комнате. Девочка была толстушкой и поэтому никак не могла поместиться там, к тому же ее отец всегда говорил, что у них мало денег, так что вряд ли они соберутся и купят новую, специально для нее. В некоторых вещах она была очень умна для своего возраста и знала, что целая тысяча гвоздей и сама бочка будут стоить очень дорого. Потом она вспомнила одну строчку из своей собственной книжки с картинками: «Ты потеряешь то, что любишь сильнее всего на свете».